Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Пино первая поднялась по лестнице. Она резко распахнула таинственную дверь в глубине коридора. Онес, широко раскрыв свои круглые синие глаза, вошла вслед за Пино в большую темную комнату. Возле окна, неплотно прикрытого жалюзи, виднелось кресло, а в нем – человеческая фигура.

Пино рассказывала Онесте, что Тереса не парализована, но за ней требуется уход, как за маленьким ребенком, а двигается она только, если ее ведешь. Кухарке Висенте поручалось мыть и причесывать больную. Часто, входя в комнату, домашние заставали Тересу на ногах; она бессмысленно глядела в пространство, опираясь руками на спинку кровати или прислонясь к стене. Ее подводили к креслу, и там она просиживала не шевелясь целые часы, пока кто-нибудь не приходил, чтобы немного поводить ее по комнате, как велел врач. Самым трудным было кормить больную: она с силой сжимала челюсти. Сидя в своем кресле, Тереса рассеянно глядела в сад, но, если кто-нибудь появлялся в поле ее зрения, она закрывала лицо руками. То же самое – если слышала незнакомые звуки. Вот уже несколько лет, как пришлось отказаться от попыток выводить ее на воздух. Стоило подвести больную к двери, как она начинала отбиваться и даже кричать.

Пино решительно прошла к окну и распахнула его. Женщина, сидевшая в кресле, закрыла лицо руками, но Онес все-таки успела рассмотреть ее. Пино попыталась силой отнять руки больной от лица.

– Дай посмотреть на тебя, дуреха. К тебе пришли.

– Оставь, ради бога, оставь ее! Я уже видела.

Тереса была очень худа. Ее одевали в свободное черное платье. Волосы ей стригли коротко, чтобы легче было их мыть, и они блестели, черные, без единого седого волоска. Наверное, эти волосы – густые, с синеватым отливом – когда-то были великолепны. Кожа ее, прозрачной монашеской белизны, казалась молодой. Выражение животной тупости, которое заметила Онеста, уродовало ее, но зеленые глаза, испуганные, лишенные проблеска разума, все еще были поразительны. Огромные, даже больше чем на фотографии, они на мгновение сверкнули перед Онестой, и ей показалось, что на этом изможденном лице не осталось ничего, кроме глаз. Пино сказала неправду: Тереса, безусловно, была женщиной редкой красоты.

Пино, стоявшая возле ее кресла, гораздо больше смахивала на душевнобольную, чем Тереса. Онеста боялась ее. Она поняла, что ей не следовало приходить сюда.

– Из-за этой паршивки… из-за нее я стала несчастной. Верно говорила моя мать, что Хосе был влюблен в нее… В гроб она меня вгонит! У, проклятый дом!

– Успокойся, успокойся…

Грудь Онесты бурно вздымалась. Как бы она сейчас хотела оказаться внизу, в веселой столовой или, еще лучше, – в автомобиле, по дороге к новому дому! Все ее любопытство пропало. Пино не обращала на нее ни малейшего внимания, не слушала ее слов; она даже пнула Тересу в ноги, и та подогнула их, скрючившись, как старуха. Онес не решалась уйти: ей здесь было и жутко и интересно.

– У нее здоровье просто железное, будь она проклята!.. Ничего ей не делается. Она еще всех нас переживет, если это называется жить… Дон Хуан говорит, что сердце у нее слабое. Глупости! Сидит себе тут, точно королева, а сколько молодых ребят за это время погибло на фронте… Пошли.

С изменившимся лицом она повернулась к Онес, пристально глядя на нее.

– Теперь ты знаешь, для чего я живу… Чтобы сторожить эту куклу под стеклянным колпаком, этот мешок с костями… Вот для чего я вышла замуж.

Онес обмерла от страха, увидев, что Пино приближается к ней. Быстрым движением Пино обняла ее, прижалась к груди и заплакала. Онесте пришлось погладить жесткие вьющиеся волосы племянницы.

– Не могу я больше, не могу. Ты одна в этом доме хоть немного понимаешь меня… Мне нужна ласка, ласка и развлечения.

«Я понимаю тебя?» Онес стало еще страшнее.

Тереса поднялась с кресла. Онес с ужасом увидела, что она была высокого роста и двигалась, как заводная кукла. Тереса подошла к стене и застыла – спиной к ним, как наказанный ребенок.

– Пойдем, пойдем отсюда… Закроем окно?

– Да, да. Помоги мне отвести ее в кресло. Иначе она простоит так весь день.

Голос Пино прозвучал как обычно – повелительно и немного устало.

Вопреки опасениям Онесты, Тереса не оказала никакого сопротивления. Он шла, наклонив голову и опустив глаза. Несмотря на свое смятение, Онес заметила, какие у Тересы длинные густые ресницы. Луис, наверное, был намного старше своей жены. Неужели правда то, что Пино нашептывает относительно Тересы и ее пасынка? Бред какой-то! Онес даже захотелось перекреститься, точно Пино, сейчас такая смиренная и кроткая, была самим дьяволом… И она говорит, что Онес понимает ее! Еще чего не хватало! Правда, они вместе смеялись над Матильдой, помешанной на войне, над этой глупышкой Мартой, говорили о жизни и о том, что для женщины самое важное на свете – любовь мужчины, и Онес даже имела слабость признаться, что ей очень нравится художник Пабло, но он женат, и это затрудняет дело. Пино тут же непринужденно воскликнула, что, когда жена далеко, женатый мужчина все равно что холостой. Но Онес возразила ей: во-первых, она не замужем, а во-вторых, ее брат Даниэль такой щепетильный человек, это ко многому обязывает… Теперь она порадовалась, что не разоткровенничалась тогда с Пино, как Пино сейчас разоткровенничалась с ней.

Выходя из комнаты, Пино казалась смущенной. Она не вскидывала голову с обычным для нее вызывающим видом.

У Онес, когда она спустилась с лестницы, глаза были так широко раскрыты, а брови так высоко подняты, что Матильда, не подозревавшая, зачем ее невестка уходила наверх, спросила, уж не встретила ли она привидение. Онес ничего не ответила. Несколько мгновений она стояла, не шевелясь, моргая глазами. Вся семья сидела по-прежнему в столовой. С той минуты, как Онес вышла, почти никто не изменил позы, но она ощущала себя иной. Странное молчание обволакивало вернувшихся женщин, словно отгораживая от остальных.

Марта вскочила на ноги, разбив эту стену.

– Я слышу шум машины! Едут!

Онес вспомнила, что дон Хуан обещал привезти Пабло. Ей вдруг показалось, что на ней грязное платье, что она растрепана и нос у нее блестит. Хотя это и не соответствовало истине; однако Онес пробормотала, что ей надо привести себя в порядок, и поспешила наверх в свою комнату, к зеркалу, а тем временем автомобиль дона Хуана остановился у дверей.

Хосе проводил тетку угрюмым взглядом, потом повернулся к жене.

– Что она тебе говорила? Что вы делали наверху?

– Оставь меня, пожалуйста!.. Пусти! Ничего она мне не говорила.

Пино вырвала руку и побежала к дверям встречать гостей.

Поздно вечером, когда все уехали, Марта вошла в музыкальную комнату. Стеклянная дверь была распахнута в свежую темноту сада: в комнате сильно накурили, надо было ее проветрить. Пепельницы были полны окурков, материя, покрывающая диван, измята, подушки прибиты; крышка рояля откинута, и еще дрожали струны гитары и тимпле, снятых со стены.

Словно завороженная, позабыв о времени, девочка присела на тахту. Она оглядела свою серую юбку, голубой джемпер, как будто одежда вдруг приобрела для нее невероятно важное значение; вытянула ноги, никогда не знавшие ни чулок, ни туфель на высоких каблуках – только белые сандалии. Стала напевать вполголоса знойную ису, но тут же умолкла.

Марта не знала, что для Пино вечер окончился неудачно. Хосе охватило холодное бешенство, когда он услышал, как Пино в сопровождении приятелей Марты и толстого дона Хуана распевает бойкую песенку. С откинутой головой и большими блестящими глазами она была очень хорошенькой.

Но для Марты это воскресенье было удивительным, колдовским и потому невероятно коротким. Короткий золотой день. Счастливый и короткий. Со дня приезда родственников до этого воскресенья не было ни одного счастливого дня. Каждый день после их появления приносил с собой надежды, которые не сбывались. Но надежды были… Да, это правда. В этот день все ее надежды, как ей казалось, полностью сбылись.

Мартины подруги, робкие и веселые одновременно, не смеялись над приезжими. Одно дело с безжалостной откровенностью судить окружающих в своей компании, а другое – оценивать людей, когда веселишься с ними в праздничный вечер. Кроме того, здесь был этот художник, Пабло, он держался просто, не важничал, и, однако, именно он, по их мнению, оказался интереснее всех.

Вначале молодежь танцевала под патефон, и Марта чувствовала, как ласково обнимают ее руки красивого паренька в военной форме. Кокетничать с ним было приятно. Со злорадным удовольствием поглядывала она на следившую за ней Онесту, пухлую и накрашенную, сразу постаревшую рядом со стайкой девочек. Марта стала еще приветливей со своим партнером. Она развеселилась.

Дон Хуан прервал танцы. Довольно патефона. Он уже говорил, что незачем устраивать танцы с чаепитием. Надо показать приезжим настоящую канарскую вечеринку, с гитарой и тимпле, с вином, ромом и ореховыми палочками на закуску… Дону Хуану, похожему на толстого усталого голубя, иногда приходили в голову хорошие идеи, и, затевая развлечения, он бывал неутомим.

Потом вечер стал золотисто-желтым, таинственным и раскаленным. Художник Пабло, одетый тщательнее, чем в тот день, когда Марта увидела его впервые, улыбаясь ослепительной улыбкой, хотя глаза его смотрели печально, поймал ее за руку.

– Слушай, Марта, почему, кокетничая с этим мальчиком, ты все поглядываешь на Онес?..

Он говорил почти шепотом. Марта окаменела. Она не понимала, отчего эти слова так поразили ее, и побледнела как полотно. Ей показалось, что никогда ее не спрашивали о таких интимных вещах. Неожиданный вопрос как бы затронул в ее душе неведомый тайник, где жили недобрые чувства, о существовании которых она сама до сих пор не подозревала.

В эту минуту Марта и Пабло были одни. Все гости направились в музыкальную комнату, чтобы взять гитары и тимпле и натянуть новые струны, принесенные доном Хуаном. Так как Висента куда-то ушла и в доме осталась только придурковатая Лолилья, женщины во главе с Пино потянулись на кухню помочь с закуской. Пабло, этот удивительный человек, на которого после унижений последних дней она не осмеливалась даже взглянуть, теперь держал ее за руку, улыбался ей с насмешливой нежностью и задал свой поразительный вопрос.

Марта хотела ответить: «Это неправда», – или что-нибудь в этом роде, но промолчала. Пабло показался ей человеком необыкновенно проницательным, способным прочесть ее мысли. Никогда Марте его не обмануть. Она ответила дрожащим голосом:

– Откуда вы знаете, что я смотрю на Онес?

Пабло забавлялся, глядя на взволнованное лицо девочки. Он словно слышал биение ее сердца.

– Видишь ли, милочка… Вы, канарцы, ведь любите говорить «милочка»? Мне нравится наблюдать за людьми.

– Я думала, что это только мне нравится…

– Да, я знаю. Онес говорила мне, что ты писательница, верно?

– Можете смеяться… То, что я пишу, ничего не стоит, я понимаю. Это легенды об Алькора, боге этого острова, которому поклонялись древние гуанчи. Они поклонялись вершинам Нубло и Бентайга, считая, что это он и есть… Я пишу также о козлоногих демонах… Но к чему я это вам рассказываю? Вам неинтересно.

– Нет, нет, дорогая. Мне очень интересно. Почему ты так нервничаешь? Я нарисую тебе твоих демонов.

Слушая его голос, в котором звучала непривычная ласка, Марта готова была расплакаться. Конечно, он необыкновенный человек. Онеста недаром это говорила. Он сжимает ей локоть. Какая у него приятная, сильная рука. Нервная, смуглая, с пальцами, пожелтевшими от никотина, но такая умная…

– Где жил Алькора? На той вершине?

В его голосе нет и следа насмешки. Он ласково улыбается и указывает на вершину Кумбре, на ее самый высокий пик.

– Это Саусильо… Да, я всегда воображаю его там. Но Нубло и Бентайга более величественны. Их видно, если подняться по шоссе к порту Техеда и смотреть на другую сторону острова… Там удивительное место, кругом тени, пропасти, горы, нагромождение камней, окрашенных во все оттенки красного, во все тона лилового… Даже дрожь пробирает. Вы обязательно должны побывать там.

К ним подошла Онеста, встала рядом с Пабло и взяла его под руку. Художник, улыбаясь, выпустил руку Марты.

– Что, птенчики, любуетесь окрестностями?

Марта отошла в сторону. Счастливая Онес, она дружит с ним. А кто такая Марта? Робкое, незаметное существо. Но он заглянул ей в душу… Девочка была взволнована.

С шумом вернулась молодежь. Зазвенели струны тимпле. Дон Хуан, добродушный, толстый, с большим животом, напоминающим голубиный зоб, и вечно печальным лицом, без устали заправлял весельем. Он попросил разыскать садовника Чано.

Чано случайно оказался в усадьбе. Несколько дней назад он распрощался с хозяевами, решив наконец вступить в армию, и в конце недели уезжал на фронт. Приняв это решение, Чано почувствовал себя важной персоной. В тот вечер, услышав, как настраивают инструменты, он подошел поближе, зная, что его пригласят принять участие в празднике, и, когда его позвали, он смело, – не смущаясь, вошел в дом. Он был в голосе и запел уверенно и свободно:

 
Много есть канареек,
но ни одна
петь в клетке не станет…
Ни канарейка
с Гомеры,
ни канарейка
с Ла-Пальмы…
 

Он вздохнул и повторил грустно и вместе с тем горделиво:,

 
Нет, ни одна
петь и клетке не станет.
 

Марта украдкой посмотрела на Пабло. Теперь она знала, что хоть кто-то способен интересоваться не только собой. И от этого она почувствовала неожиданную гордость и за своих подруг, и за прекрасный таинственный зимний вечер, и даже за Пино, которая вдруг оживилась и с бесшабашным видом, откинув голову, вышла петь ису.

Пабло иногда взглядывал на девочку так, словно у них были какие-то общие секреты.

– Ты довольна?

– Да.

– Ты всегда такая веселая?

– Нет, что вы!

– Нет?

«Нет, нет». Теперь, в одиночестве, она повторяла эти слова. Подобно тому как несколько дней назад ею овладела не испытанная доселе грусть, когда она поняла, что мадридские родные никогда не полюбят ее, так и теперь, после этого волшебного воскресенья, ей казалось, что никогда она еще так не веселилась.

Сидя на тахте, Марта натолкнулась рукой на маленький блокнот. Как во сне, она взяла его и с внезапным интересом принялась рассматривать. Это, наверное, блокнот Пабло. Он сидел здесь. Вероятно, он носит его в обширных карманах своей куртки. Подойдя к лампе, девочка стала разглядывать рисунки. На одном листке она увидела ноги Онесты. Только ноги, но, без сомнения, они принадлежали Онесте, – небрежно вытянутые, слегка раздвинутые, действительно, тетка иногда сидит так. Марта перевернула страничку. Дальше она увидела набросок демона с козлиными ногами. Что-то вроде фавна. Ее сердце радостно забилось. Набросок был перечеркнут… На следующем листке несколькими энергичными штрихами невероятно живо был изображен Хосе, хлопающий по голой женской спине – спине Пино.

С глубоким удивлением Марта снова перелистала блокнот. Весь вечер она не спускала с Пабло глаз и все же не видела, когда он успел сделать наброски. Пабло представил себе, как Хосе похлопывает Пино по спине! Почему?

Ей послышались шаги. Она вздрогнула. Блокнот словно открывал ей доступ к большой тайне. «Какое счастье, что это я нашла его!» – прошептала Марта. Дрожа, она спрятала блокнот под матрас и поспешно погасила свет.

Она вся трепетала, как трепетали недавно струны гитары и тимпле, еще хранившие тепло человеческих рук.

В свете зеленой луны сумрак аллеи прочертили черные крылья. Сад таинственно ожил. Марта услышала шаги – это возвращалась Висента.

Казалось, жизнь течет неторопливо, капля по капле, как вода в старинном фонтане, где бронзовый мальчик наблюдает за прозрачной влагой, проступающей сквозь носок дырявого башмака, который он держит в поднятой руке.

Наверху кто-то зашевелился. Лежа в темноте, Марта не обратила на это внимание. Потом по дорожке снова прохрустели шаги. Хосе вытащил Пино в сад, чтобы продолжать ссору…

Прозвучало имя Тересы.

– Ах, так, значит, это я мешаю Тересе своим пением… Я!

Хосе говорил тише, его слов нельзя было разобрать. Потом снова голос Пино:

– Проклятый дом! Проклятая Тереса! Будьте вы все прокляты!..

Потом тишина.

Всегда одно и то же.

Странный период в жизни Марты, когда она безраздельно была поглощена событиями, происходившими вокруг нее, в ее семье, закончился. Прилетевший откуда-то смутный зов, словно иерихонская труба, разрушил стены дома; все исчезло – комнаты, вещи, люди, которые ее окружали.

В ночной темноте она слышала лишь глухой гул своей проснувшейся крови.

VI

В это воскресенье, к вечеру, Висента сменила свою широкую коричневую юбку на черное платье, повязала голову новым платком и покрыла плечи черной шерстяной шалью с длинной бахромой, шалью совсем еще новой и бережно хранимой.

Со спокойным непроницаемым лицом Висента вышла из дому. Она поднялась в гору по эвкалиптовой аллее, ведущей к воротам усадьбы. Автомобильная колея глубоко врезалась в щебень. Было свежо. Утром ливень очистил воздух от пыли, и щебень блестел.

Быстрым шагом одолев склон, Висента остановилась у ворот. Хорошо бы закурить сигару. Для старухи не было большего удовольствия, чем втягивать крепкий дым, который наполняет легкие, усыпляет и успокаивает. Но приходилось торопиться. Она оглянулась на дом, сплюнула и вышла на шоссе.

Необычный вечер развешивал по золотисто-желтому небу темные рваные облака, похожие на огромных пауков, раскинувших во все стороны длинные ноги. За спиной Висенты шоссе поднималось на гору Кальдера. Его проложили только затем, чтобы туристы могли полюбоваться видом величественного круглого кратера и обширной панорамой равнины, доходящей до берега моря. Но старуха, глубоко задумавшись, шла в противоположном направлении. По краям шоссе тянулись побеленные глинобитные стены, кусты цветущего шиповника и герани, ограждавшие виноградники. Зима покрыла зеленью придорожные рвы. Еще три дождя – и среди черных застывших лоз ярким ковром зажелтеют маки.

Висента оглядела небо, подавлявшее ее своим великолепием. Увидела, что вершина Кумбре затянута облаками. Вдохнула чистый воздух с запахом свежей травы и порадовалась. Старуха любила влагу. Если б она могла, то задержала бы все тучи, которые в сухие зимы, словно насмехаясь, проходят стороной.

У ограды из колючей проволоки Висента снова остановилась, чтобы взглянуть на дом. Отсюда, издали, он еще яснее выделялся среди зелени сада. Можно было даже заметить рядом с ним копошащихся людей. Там, в столовой, устроенной под открытым небом на склоне холма, на каменном столе стоит патефон. Это выдумки молодых, они хотят танцевать. Хорошо еще, что весь шум затевается далеко от комнаты Тересы. У Висенты были свои основания полагать, что с отъездом гостей в дом вернется спокойствие.

Она снова пустилась в путь. Ей хотелось вернуться к ужину. Висента ушла из дому, никого не предупредив. Она редко покидала усадьбу и оставляла за собой право делать это внезапно. Уже много дней собиралась она отлучиться по важному делу. Три ночи назад Висента проснулась задолго до рассвета. Две другие служанки, спавшие тут же, громко храпели. В комнате стоял едкий запах пота, запах разогревшихся, усталых от работы тел, и, чтобы не задохнуться, Висента открыла форточку над своей постелью. Обычно она никогда не просыпалась раньше положенного часа. Сейчас ее разбудила томящая тяжесть на сердце. Она услышала пение петуха. Услышала, как ворочается Лолилья. Кармела сопела во сне, точно животное. Висенту ничуть не занимали эти девушки. Ни толстая потная Кармела, ни вторая, маленькая и жалкая, которая во сне срывала с себя одеяло, обнажая ноги с большими бледными ступнями, и свешивала с постели худую руку, словно оттянутую огромной кистью. Ни они, ни другие, мелькавшие здесь рядом с Висентой, не оставили в ее жизни ни малейшего следа. Только одно-единственное существо в мире смогло затронуть ее душу. Ради него Висента забыла людей одной с ней крови, оставшихся там, на другом острове. Она тревожилась только об этом единственно родном для нее существе. Висента знала, что тревожится лишь она одна. Ее ревнивое сердце говорило ей, что ту, кого любила она, страстно любили многие; но теперь, если бы не махорера, она была бы так же одинока, как одиноки мертвецы.

Вот уже десять лет Висента водит дружбу с лекарями, колдунами и знахарями. Она ожидала от них чуда, которого не могли совершить врачи. Висента была уверена, что Тереса, такая красивая, возбуждающая всеобщую зависть, стала жертвой порчи. Когда-нибудь Тереса снова посмотрит вокруг с тем же интересом, как и прежде. Она снова обретет свою изящную, легкую поступь. Ее немного приглушенный голос, ее смех снова вдохнут жизнь во все вокруг. И снова, как раньше, одной только Висенте станет поверять Тереса свои тайны и свои печали, и иногда ей даже удастся рассмешить старуху своими милыми шутками.

Кто внезапно заболевает, внезапно и выздоравливает. Висента вспоминала дни болезни Тересы после несчастного случая, который стоил жизни Луису и затмил рассудок его жены. Потом медленное мучительное выздоровление. Больная ни о чем не спрашивала, и никто не решался сообщить ей о смерти Луиса. Она почти не говорила. Но все-таки говорила, пусть немного, просила что-нибудь. Глаза у нее были все время закрыты, рука не отвечала на пожатия дружеских рук. И по мере того как физическое здоровье возвращалось к ней, она становилась все более безразличной к человеческим лицам и голосам. Она уже ничего не просила. Пугалась света и чужих глаз. Она вся как бы сжалась, точно засыхающий лист. Потом ее стали возить по санаториям, и там, как узнала позднее Висента, подвергали ужасным мучениям, она кричала от страха. Наконец безнадежное возвращение домой. Висента знала – это была порча. Она жила лишь одной мыслью – избавить Тересу от злых чар, больше ничто ее не интересовало.

Когда Висента неподвижно сидела, посасывая хвою желтую сигару, иные думали, что она, быть может, вспоминает своих детей, умерших на родине. Но у Висенты не было воспоминаний, она жила настоящим. От каждого дня ждала чего-то. У нее была жилистая, прямая фигура и высохшее лицо, – ее называли старухой.

Спокойная и строгая, шагала она по веселой приветливой дороге, уходившей навстречу Центральному шоссе, которое вело вниз, в Лас-Пальмас, и вверх, в горы. Но Висента свернула налево и стала подниматься по склону. Она шла не на Центральное шоссе.

Подъем не утомил ее, она дышала все так же ровно. От косогора, поросшего кустами ежевики, исходил запах теплого навоза. По скату были разбросаны камни. Щебень кончился, началась глина.

Висента продолжала подниматься. Терпеливо шагала она по безлюдной дороге и, миновав скромные беленые домики, расписанные синей краской, свернула в небольшой переулок. Пройдя по нему до конца, она оказалась на гребне горы, круто уходившей вниз.

На склоне этой горы перед Висентой открылся целый пещерный городок, освещенный желтым светом вечернего солнца. Сотни пещер с побеленными или разноцветными дверями размещались одна над другой, а между ними вились узкие улочки. Пахло сырой темной глиной и красноземом. Этот запах был приятен Висенте. В последний раз, когда она приходила сюда, в Ла-Аталайю, здесь было душно и сухо, пахло известью и высохшими экскрементами, и тучи мух носились перед глазами в безжалостном солнечном свете. Сейчас, тоже прищурившись от вечерних лучей, от ярких, резких красок, Висента начала спускаться по улочкам… Она шла спокойно, внимательно глядя по сторонам. Терпко и сладковато пахло из свиных закутов, примыкавших к пещерам, а в открытых двориках перед низкими строениями – кухоньками или печами для обжига глины – стояли красные глиняные сосуды, потому что Ла-Аталайя – селение гончаров. Эти дворики, напоминающие маленькие прихожие, были уставлены горшками с цветущей геранью, розами и другими растениями.

Селение никак нельзя было назвать печальным. И хотя воскресный день словно окутывал все молчаливой тенью, цветы оживляли его и заставляли забыть про хрюканье свиней и грязь на улицах.

Висента внимательно всматривалась в жилища, мимо которых проходила. Три года не была она здесь, но шла уверенно, чутьем угадывая дорогу. Она не хотела пускаться в расспросы. На одной из улочек она столкнулась с группой девушек в цветных косынках. Она посторонилась, искоса поглядывая на них. Почему-то эти девушки, приехавшие сюда из Лас-Пальмас покупать керамику, раздражали ее. К богатым она относилась с инстинктивным недоверием, больше того, с врожденной ненавистью, возникшей из подозрительности, которую питали к ним бесчисленные поколения покорных бедняков. Богатыми она называла без разбору всех, кто жил немного получше. Например, этих беззаботных и веселых девушек в цветных косынках. Они напоминали ей подруг Марты. Тереса тоже была из богатых, но для Висенты она стала единственной, особенной, не относящейся ни к каким категориям. В душе Висенты только она была ограждена от ненависти и равнодушия. Посторонившись, чтобы пропустить смеющихся девушек, махорера плюнула им под ноги и пошла дальше.

Несмотря на воскресный день и наступившие уже предвечерние часы отдыха, она заметила трех женщин, несших на головах жестянки с водой. Это вода, чтобы поливать цветы, чтобы пить и чтобы месить глину. Ее несут снизу, со дна ущелья. Машинально Висента посмотрела на небо. Причудливые тучи разошлись, вечер замер, стал голубым и желтым. Дождя больше не будет.

Висента шла не торопясь, глядя по сторонам, и потому вздрогнула от неожиданности, услышав свое имя. Худой человек, с седыми, свисающими, как у Дон-Кихота, усами, сидя у дверей своего дома, обстругивал палку канарским ножом.

– Добрый вечер, сестрица.

– Будь здоров, Панчито.

Пастух Панчито носил в усадьбу козье молоко до тех пор, пока год назад Висента не добилась, чтобы купили своих коз. Старик разбавлял молоко водой. Он не брезговал ничем: мог зачерпнуть воды из гнилого пруда в саду. Когда ему не удавалось найти воды, он наполнял посуду лишь до половины. Висента не протестовала, – каждый живет как умеет, – но это молоко шло Тересе, и махорера не успокоилась, пока в усадьбе не появились свои козы, которых она доила теперь сама, своими руками. Висента быстро прошла вперед, не ожидая вопросов. Тогда Панчито кликнул своего внука и послал его следом, чтобы узнать, куда она идет.

Висенту хорошо знали в этом селении. Многие служанки в усадьбе были родом отсюда. Лолилья тоже была здешняя, в одной из этих пещер жили ее родители. И теперь, когда Висента шла по узким улочкам, за ней следили глаза не только белоголового мальчика, одетого по-воскресному.

Висента уже начала уставать, когда наконец нашла то, что искала. Она остановилась у одной из пещер, ничем не отличавшейся от других; перед дверью, выкрашенной синей краской, стояли горшки с цветами и красная глиняная посуда. В уютном дворике при свете вечернего солнца одиноко сидела седая женщина в трауре и чинила одежду, несмотря на праздничный день. Заметив тень Висенты, она подняла широкое лицо. У нее были прекрасные глаза, темные и глубокие. Юбка спускалась чуть ниже колен. Волосы собраны в пучок, в ушах большие черные, матовые, тоже траурные, серьги.

– О… Это вы, Висентита?

– Сидите, сидите, сестрица.

Но женщина поднялась. Другая, помоложе, толстая и тоже во всем черном, как и ее мать, вышла из дома и принесла стулья. Висента достала из глубокого кармана своего платья пакетик жареного кофе.

– Вот вам немножко кофе, Марикита. Вы так хорошо его варите.

Женщины обменялись любезностями и комплиментами. Голоса их звучали протяжно и певуче.

– К этому баловству приучил меня муж, когда приехал с Кубы… упокой господь его душу. Дочка мигом смелет кофе. Тут главное – хорошо процедить. Для этого нет ничего лучше старого чистого носка. Так учил меня муж.

Вдруг наступило тягостное молчание.

– Прочь отсюда, дети! – приказала женщина ребятишкам, столпившимся поглазеть на гостью.

Висента смотрела на красную глиняную посуду, пламеневшую на солнце, на утоптанную беленую площадку двора, на плотную фигуру женщины, глядевшей приветливо и выжидательно. В хозяйке не было ничего пугающего, сверхъестественного, и все же она была ясновидящей.

– Есть новости, Висента?

– Вам уже рассказывали?

– У вас в усадьбе люди с материка, да? Родные дона Луиса?

– Да.

– А как сеньора Тереса?

– Все так же.

– Вот если бы ее посмотрел этот человек из Тельде!..

– Да, если бы посмотрел… Ничего не попишешь. Теперь я уж и тайком не осмелюсь привести к ней кого-нибудь.

– А дочка ее вам не помогает?

– Она ни во что не верит. Может, когда вырастет… – Висента вздохнула, потом переменила тему – А вы как?

– Сами видите, Висентита: зятя на войне убили, а дочка и внуки теперь на мне…

Они снова помолчали. Гадалке едва минуло пятьдесят. У нее были красивые ноги в остроносых туфлях, застегнутых сбоку.

Вернулась ее дочь, спросила, где подавать кофе.

– В доме. Не люблю, когда подглядывают.

Они вошли в первую комнату пещеры. Комната была чисто выбеленная, теплая, на стенах в полумраке виднелись яркие календари и увеличенные фотографии. Дочь гадалки зажгла свечу и сказала, что потом принесет карбидную лампу.

Все трое пили кофе, аромат которого наполнял комнату. В глубине, за полузадернутой занавеской виднелась спальня, да и в этой комнате, служившей столовой и гостиной, у стены стояла красивая железная кровать, с позолоченными блестящими шарами и твердым накрахмаленным покрывалом. Удушающе пахло сушеными травами – запах бедного, но чистого и любовно ухоженного дома. Этот запах Висента любила не меньше, чем кофе и дым сигары, который она втягивала в себя с такой жадностью.

Дочь Марикиты вскоре исчезла, закрыв за собой дверь. Гадалка сказала ей, что лампа пока не нужна. Им с Висентой достаточно светло и при свече.

Висента незаметно разглядывала комнату. Над кроватью в одной рамке висели литография каудильо и фотопортрет солдата с круглыми глазами, расплывшимися при увеличении снимка. Между обоими изображениями желто-красной ленточкой – цвета испанского флага – был привязан букетик сухих цветов.

Гадалка проследила за ее взглядом.

– Мой зять, убитый на войне.

Висента поглядела на нее. Гадалка опустила глаза.

– Скажите, Марикита… а у вас нет портрета вашего сына, который ушел к красным?

– В спальне.

Марикита хорошо знала, что в вопросе Висенты не было ничего, кроме простого любопытства, что ее не интересовали ни красные, ни националисты[15]15
  Националистами называли себя сторонники Франко.


[Закрыть], ни война, ни мир, что в жизни у нее была лишь одна забота.

– Вы ведь за чем-то пришли, Висентита?

– Я хочу, чтобы вы погадали на картах.

– На будущее?

– На будущее.

– Про усадьбу?

– Да.

– Все на сеньору Тересу?

– Да.

– А… что случилось?