Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

И если бы еще он всегда был таким плохим, девочка, тогда я могла бы его ненавидеть, и было бы куда лучше… Но ведь иногда он ласкает меня, просит прощения и плачет, как малый ребенок… А что же мне делать? Я тоже плачу и терзаюсь угрызениями совести… Угрызения совести бывают у всех людей, даже вот и у меня, ты не думай… И я его тоже ласкаю… А стоит мне назавтра напомнить ему об этом, и он уже грозится убить меня… Гляди!

Она быстро сбросила блузку и показала огромный кровоподтек на спине.

Я рассматривала эту ужасную отметину, и вдруг мы поняли, что, кроме нас, в комнате есть еще кто-то. Повернувшись, я увидела бабушку, сердито покачивавшую маленькой ссохшейся головкой.

Ах, этот бабушкин гнев! То был единственный раз на моей памяти, когда я видела бабушку в гневе… Она принесла только что полученное письмо. И с досадой потрясала им.

– Скверные девчонки! – сказала она. – Что это вы замышляете, маленькие злодейки? В сумасшедший дом доброго человека… ведь он кормит и одевает своего сына и качает по ночам, чтобы только его жена спокойно спала! Сумасшедшие! Вас, вас обеих, да и меня в придачу запрут в сумасшедший дом, прежде чем хоть один волос упадет с его головы!

Словно в отместку, она бросила письмо на пол и ушла, покачивая головой, вздыхая и что-то бормоча.

Брошенное на пол письмо было ко мне. Эна писала мне из Мадрида. Весь курс моей жизни круто менялся.

XXV

Я только что упаковала чемодан, туго стянув его на всякий случай веревкой, чтобы не подвели ненадежные замки, и очень устала. Глория сказала, что ужин на столе. В этот последний вечер она пригласила меня ужинать вместе с ними. Утром она припала к моему уху:

– Все стенные зеркала с канделябрами продала. Я и не знала, девочка, что за это безобразное старье дадут столько денег!

Хлеба в тот вечер было вволю. Подавали рыбу. Настроение у Хуана было вроде бы хорошее. Ребенок что-то болтал, сидя на высоком стульчике, и я с удивлением заметила, что за этот год он очень вырос. Уютная семейная лампа бросала отблески на темные стекла балконной двери.

– Плутовка! – сказала бабушка. – Ну, посмотрим, скоро ли ты приедешь повидаться…

Глория положила свою маленькую ручку на мою, лежавшую на скатерти.

– Да, Андрея, приезжай поскорей! Ты же знаешь, что я очень тебя люблю.

В разговор вступил Хуан:

– Не надоедайте вы Андрее. И правильно делает, что уезжает. Наконец-то ей представляется случай что-то делать, работать… Пока что нельзя было назвать ее слишком работящей…

Кончили ужинать. Я не знала, что сказать. Глория сложила в раковину груду грязных тарелок и стала красить губы, потом надела пальто…

– Ладно, девочка, обними меня, может, я тебя и не увижу… Ты ведь очень рано уезжаешь, да?

– В семь.

Я обняла ее и, странное дело, почувствовала, что люблю ее. Она ушла…

Хуан молча постоял посреди прихожей, глядя на мои манипуляции с чемоданом: я хотела поставить его к входным дверям, чтобы мой отъезд никого не потревожил. С грубой приветливостью мой дядя взял меня за плечо и поглядел на меня, держа на расстоянии своей вытянутой руки.

– Ну, племянница, пусть все будет хорошо! Теперь ты увидишь, что жить в чужом доме совсем не то, что в своей семье, но тебе нужно набраться опыта, понять, что такое жизнь.

В последний раз вошла я в комнату Ангустиас. Было жарко, окно было открыто; знакомый отсвет уличного фонаря тянулся печальной желтой полосой по плиткам пола.

Мне не захотелось больше думать о том, что меня окружало, и я легла. Письмо Эны открыло передо мной новые спасительные дали. И на этот раз вполне реальные.

«В конторе у моего отца, Андрея, есть для тебя работа. Она позволит тебе жить, ни от кого не завися, и посещать занятия в университете. Пока поживешь у нас, а потом поселишься, где захочешь; никто не намерен лишать тебя свободы. Мама с восторгом готовит тебе комнату. Я не сплю от радости».

Длинное-предлинное письмо. Эна рассказывала в нем обо всех своих заботах и надеждах. Она сообщала мне, что Хайме этой зимой тоже будет жить в Мадриде. Он наконец решил закончить курс, а потом они поженятся.

Спать я не могла. По-моему, было невероятно глупо снова испытывать это чувство тревожного ожидания, которое год назад в деревне заставляло меня вскакивать каждые полчаса с постели, – я боялась прозевать шестичасовой поезд, – и все же я не могла избежать этой предотъездной тревоги. Прежних иллюзий у меня уже не было, но отъезд волновал меня – ведь он нес мне освобождение. В Барселону на несколько дней приехал Энин отец; утром он заедет за мной, чтобы взять с собою в Мадрид. Ехать мы должны на его машине.

Когда шофер очень деликатно позвонил, я была уже на ногах. При сумеречном свете, проникавшем сквозь балконы, квартира казалась тихой и спящей. Я не решилась заглянуть к бабушке. Не хотелось будить ее.

Медленно спустилась я с лестницы. Что творилось у меня в душе! Я вспоминала, с какими безумными надеждами, с какой всепоглощающей жаждой жизни поднималась я по этим ступеням в первый раз. Теперь я уезжала, так и не узнав ни жизни во всей ее полноте, ни радостей, ни больших, серьезных интересов, ни любви. Мои смутные ожидания не сбылись. Ничто не сбылось. Ничто. С пустыми руками уходила я с улицы Арибау. Так, по крайней мере, я тогда думала.

Около черного длинного автомобиля меня ждал отец Эны. Он сердечно пожал мне руки. Повернувшись к шоферу, отдал ему уж не знаю какие распоряжения, потом сказал мне:

– Обедать мы будем в Сарагосе, а прежде хорошенько позавтракаем. – Он широко улыбнулся. – Вам понравится путешествовать, Андрея. Вот увидите…

Свежий утренний ветерок бодрил. Земля вставала влажной от росы. Прежде чем сесть в машину, я посмотрела на дом, в котором прожила год. Первые солнечные лучи били в его стекла. А через несколько минут и улица Арибау, и вся Барселона остались далеко позади.

Остров и демоны
(роман)

Кармен Кастро де Субири, верному и самоотверженному другу, которая немало сделала для того, чтобы эта книга увидела свет. С восхищением и любовью.

Моему отцу, архитектору из Лас-Пальмас.

Всем родным и друзьям, живущим на острове, где я провела лучшие годы своей жизни…

Без демонов.

Carmen Laforet. LA ISLA Y LOS DEMONIOS (1952)

Перевод с испанского В. Спасской. Редакция перевода П. Глазовой

Часть первая

I

Эта история начинается ноябрьским днем 1938 года. Марта Камино стояла у самого края пристани, где должен был пришвартоваться пароход из Испании. Ее юная фигурка, в темной юбке и светлом джемпере с короткими рукавами, четко выделялась на фоне ослепительно сверкавшей воды. Слабое в тот день дыхание моря шевелило ее коротко стриженные волосы, белокурые и блестящие. Прикрывшись рукой от солнца, девочка взволнованно и нетерпеливо вглядывалась в даль. В это время пароход, обогнув большой волнорез, входил в Пуэрто-де-ла-Лус.

Бухта сверкала на солнце. Очертания стоящих на якоре кораблей и парусников с беспомощно повисшими парусами расплывались в полуденном мареве. Город Лас-Пальмас, протянувший вдоль берега кварталы белых домов, сады и пальмовые рощи, казалось, дрожал и плавился…

Раньше, до войны, в большом порту было куда оживленней. Тем не менее и сейчас на пристанях выстроились ящики бананов и помидоров, готовые к отправке. Пахло соломой, дегтем, пылью и морем.

Гудки парохода разорвали сияющий знойный воздух; вспугнутые чайки взмыли вверх. Корабль медленно приближался. Девочке чудилось, что он движется прямо на нее. Сердце ее забилось сильнее. Море было таким спокойным, что местами казалось розовым, словно в глубине его кто-то исходил кровью. Моторная лодка пересекала бухту, и ее пенистый след белым лучом разрезал гладкую воду.

Когда уже можно было различить заполненные людьми палубы парохода и даже платки, взметнувшиеся над головами, Марта внезапно заметила, что вокруг, рядом, позади нее собралась целая толпа встречающих. В те времена пароходы из Испании привозили с фронта множество солдат-отпускников.

Хосе Камино, высокий сухопарый человек со светлыми волосами, схватил сестру за руку и оттащил от края пристани.

– С ума сошла? Упадешь в воду. Пино из-за тебя нервничает.

Он отвел девочку назад, и теперь Марта стояла между братом и невесткой. Рядом с ними она выглядела маленькой и незаметной.

На самом деле Марта была одного роста с Пино, но эта молодая черноволосая женщина, с широкими бедрами и короткой талией, одетая с броской роскошью, несколько не соответствовавшей обстоятельствам и времени дня, носила туфли на высоченных каблуках, а Марта – низкие сандалии, поэтому девочка казалась ниже.

Хосе производил впечатление человека серьезного и солидного. Он был светлее своей сестры, кожа его, белая, как у северянина, никогда не загорала. От ветра и солнца, от смены эмоций лицо его то и дело заливалось краской. К счастью для девочки, она походила на брата только светлыми волосами. В лице Хосе было что-то странное, неживое. Длинный, нависший над верхней губою нос, глаза выпуклые, неприятного линяло-голубого цвета. Он всегда одевался в черное, и костюмы его всегда бывали безукоризненны.

Пароход подошел ближе, и Марту оглушили крики, несшиеся с суши и с моря. Люди на пристани приходили в неистовство, разглядев лица пассажиров, а те, в свою очередь, отвечали восторженными воплями.

Марта различала на палубах только солдат, только фронтовиков со скатанными одеялами за спиной, казалось, даже ощущала запах их сапог. Многие военные обросли бородами… Жадно переводила девочка взгляд вдоль палуб, все выше и выше, и наконец на самом верху увидела нескольких штатских. Там были и женщины, и она подумала, что среди них должны находиться ее родственники. Марта вопросительно взглянула на Хосе, который в эту минуту вынул из кармана платок и стал размахивать им, – он тоже смотрел наверх. И после двухмесячного ожидания, после стольких волнений и надежд девочку внезапно охватил страх.

Ее приезжим родственникам сделалось не по себе немного раньше, когда пароход проходил мимо голых скалистых берегов, нагретых солнцем.

На верхней палубе, опершись на поручни, стояли две женщины и двое мужчин, которые видели этот остров впервые. Трое из них, обе женщины и пожилой рыжеватый мужчина, принадлежали к семье Камино; четвертый, их молодой знакомый, оторванный войной от своих ровных, решил отправиться на Канарские острова, когда узнал, что туда едут Камино. Внешность его не отличалась особой элегантностью, однако в эту трудную пору он располагал достаточными средствами, чтобы позволить себе жить, где вздумается, хоть и без большой роскоши. Его занятия также не связывали его: он был художником, но, по правде говоря, давно уже не продал ни одной своей картины.

Пабло стоял, облокотившись на поручни. Рядом с пышной перезрелой девицей, сеньоритой Онестой Камино, он казался очень молодым. На самом деле он был еще моложе, но на его смуглом лице, приятном и чувственном, лежал отпечаток беспорядочной жизни и крутых поворотов судьбы. Пабло был в призывном возрасте, но с детства страдал хромотой, которая освобождала его от воинской повинности.

Трое остальных, Онеста, Даниэль Камино и его жена Матильда, ехали на остров как беженцы. В эти тревожные времена они искали убежища под кровом племянника, человека вполне состоятельного. С начала войны им было нелегко. События застали их в Мадриде, где семья жила постоянно. Они перебрались во Францию и там получили гостеприимное приглашение от Хосе Камино. Теперь при виде незнакомой земли они теснее жались друг к другу. Горячий воздух жег их кожу. Лица брата и сестры выражали некоторое изумление, а худое лицо Матильды – крайнюю усталость.

Когда пароход проходил мимо печальных выжженных скал, Онеста вздрогнула.

– А я-то думала, мы будем жить в раю.

Матильда, высокая бледная женщина, кутавшаяся в пальто, несмотря на теплый день – ей еще нездоровилось после морской болезни, – иронически посмотрела на Онесту.

– О рае забудь и думать. Это ужасные острова.

Матильда имела степень лиценциата истории. Считалось, что ее суждения неоспоримы.

Пабло, улыбаясь одними глазами, вступил в разговор, советуя Матильде не быть такой пессимисткой.

Даниэль Камино, в противоположность своей жене, низенький, обрюзгший, очень веснушчатый, беспокойно поглядывал по сторонам.

– Сейчас мы, должно быть, огибаем мыс, – сказала Матильда.

Из кармана пальто она достала карту Канарских островов, которая с тех пор, как они решили отправиться в путь, всегда находилась у нее под рукой. Здесь были нанесены все семь островов: Тенерифе, Гран-Канария, Фуэртевентура, Лансароте, Гомера, Иерро и Ла-Пальма… За время путешествия все привыкли видеть Матильду с картой в руках и обычно посмеивались над ней, но сейчас ее географические изыскания вызвали всеобщий интерес. Даже Пабло через плечо Онесты заглянул в карту, которую трепал ветер и рвал у Матильды из рук.

Они направлялись на остров Гран-Канария, носивший в старину у гуанчей[8]8
  Гуанчи – коренные жители Канарских островов.


[Закрыть] название Тамарам. Он расположен почти посредине архипелага. На карте остров напоминает по форме кошачью голову, но только с одним ухом – на северо-востоке. Это ухо представляет собой маленький полуостров; перешеек, соединяющий его с остальной частью острова, образует с восточной стороны большой естественный рейд порта Пуэрто-де-ла-Лус, а с западной – превосходный пляж Лас-Кантерас, не единственный в Лас-Пальмас.

Город начинается на полуостровке, где расположен порт, тянется дальше по перешейку, окаймляет бухту и, захватывая район парков, лежащий напротив порта, простирается вдоль берега, оканчиваясь кварталами Триана и Вегета. Здесь подлинное сердце города. За этими кварталами поднимаются скалы, а по ним ступенями карабкаются вверх бедные улочки с земляными домами, побеленными или раскрашенными в яркие цвета.

Приезжие не знали этих подробностей. Матильда только примерно указала по карте, где они сейчас находятся, – пароход огибал полуостров, чтобы войти в Пуэрто-де-ла-Лус. Слышался ее четкий голос строгой учительницы:

– Гран-Канария… Мы в центре архипелага. Между двадцатью семью градусами сорока четырьмя минутами и двадцатью восьмью градусами двенадцатью минутами северной широты и девятью градусами восьмью минутами тридцатью секундами и девятью градусами тридцатью семью минутами тридцатью секундами западной долготы. – Она сложила карту и продолжала – Унамуно[9]9
  Унамуно Мигель де (1864–1936) – известный испанский писатель.


[Закрыть] не мог объяснить, почему этот архипелаг называли Счастливыми островами, а Поль Моран[10]10
  Поль Моран (род. в 1888 г.) – французский писатель и дипломат.


[Закрыть] сказал, что Лас-Пальмас, именно Лас-Пальмас, – самое безобразное место в мире.

Пабло улыбнулся. Матильда забавляла его, особенно когда стояла рядом с мужем. Она пристально смотрела на него большими круглыми некрасивыми глазами.

– Матильда, что ты говоришь! Да здесь поразительный климат! Много высоких гор, и, насколько мне известно, здесь растет все, от тропических растений у побережья до деревьев северных стран в горах. Ты только посмотри. Не похоже, что это самое безобразное место в мире.

Пароход входил в порт. Залитый золотым сиянием, город казался прекрасным.

Теснившиеся на палубах солдаты приветственно махали руками и радостно кричали. Всю дорогу они пили и веселились, играли на гитарах, пели простые песни своей родины – исы и фолии.

– Острова всегда пугали меня… А вулканические особенно. Я ничего не могу поделать – мне все время кажется, что вот-вот начнется извержение.

Онес с глубоким вздохом повернулась к Пабло и капризно, по-детски улыбнулась.

– Если так говорит наша храбрая Матильда, то представь, каково мне, Паблито… Но я предпочитаю думать о кокосовых рощах, укелеле[11]11
  Укелеле – гавайский музыкальный инструмент.


[Закрыть] и тому подобном, хоть и знаю, что ничего этого не существует… Я совсем как маленькая.

Даниэль тонким фальцетом заметил, что он не узнает племянника.

– Ах, Даниэль, я не думаю, чтобы этот мальчик настолько изменился. Когда мы видели его в последний раз, он был уже большим.

Это сказала Онес. Матильда не знала Хосе.

– Мой бедный брат Луис, – объяснил Даниэль, обращаясь к Пабло, – решил приехать сюда, когда его жена заболела туберкулезом. Ему сказали, что здешний климат очень полезен. Он приехал с женой и сыном, но через несколько месяцев жена умерла. Позже он вступил в новый брак, и у них родился ребенок, девочка, которую мы никогда не видели.

Следя выпуклыми глазами за портом и пристанями, приближавшимися с каждой минутой, Матильда прервала мужа:

– Не такой уж она ребенок, если твой брат умер десять лет назад.

– Да, он попал в автомобильную катастрофу. Его вторая жена, судя по письмам, слабого здоровья, а мальчик – то есть мой племянник Хосе, мы всегда так его зовем – уже женат… Я даже думаю, что он старше тебя, Пабло.

Онеста подняла голову, окутанную зеленым газовым шарфом, под которым блестели рыжеватые волосы. Она не любила, когда разговор заходил о возрасте.

– Какой чудесный день, Паблито!.. Мы уже подъезжаем.

– Вот он! – возбужденно воскликнул Даниэль. – Его ни с кем не спутаешь.

Онеста взглянула на пристань. Она различила худую темную фигуру, светлую голову. Человек махал им платком. На руке его что-то вспыхивало, наверное, перстень.

– Ах, семья, Паблито, это так волнует!.. Голос крови!.. Я понимаю, что веду себя глупо…

Она тоже помахала платком и потом приложила его глазам.

Пабло откровенно смеялся, показывая белые зубы, и в то же время с интересом рассматривал открывавшуюся перед ними панораму порта. Семейство Камино всегда забавляло его.

Он вдыхал аромат земли, забытый им за дни плаванья. Он был зачарован видом пристаней и невольно прищурился, чтобы лучше различить переходы красок. После нескольких печальных лет Пабло вдруг почувствовал прилив радости, будто и в самом деле обрел убежище. Ему показалось, что горькие переживания, навязчиво преследовавшие его, отступают на задний план.

Марта Камино увидела, как по трапу спустились Онеста и Пабло, за ними Матильда и Даниэль. После короткого знакомства Пабло тотчас же откланялся.

– Это наш друг, – сказала Онеста. – Знаменитый… собственно, гениальный художник.

Несколько мгновений Марта провожала взглядом этого невысокого худощавого молодого человека с вьющимися волосами, который, несмотря на свою хромоту, двигался легко и изящно, опираясь на трость. За ним следовали носильщики. Девочку не удивляло, что ее мадридские родственники дружны с самыми интересными и гениальными людьми на свете. Правда, дяди Даниэль производил какое-то странное впечатление: изысканно одетый, он в то же время казался человеком ничтожным; однако дядя был дирижером и композитором, замечательным музыкантом. А что касается Матильды… Марта смотрела на нее жадно, почти со страхом. Эта высокая молодая женщина с резкими чертами лица, с прекрасной каштановой косой вокруг головы, была знаменитой поэтессой. У Марты, кончавшей школу и подверженной изнурительным приступам литературной лихорадки, захватывало дух при мысли, что в их доме будет жить «настоящая» писательница. Онеста, светловолосая, аффектированная, с подчеркнуто томными жестами, была сестрой Даниэля. С детства она соприкасалась с искусством, дышала одним воздухом с людьми, которые живут интеллектуальными интересами. Такими людьми, по мнению Марты, были ее мадридские родные. Да, Онеста тоже принадлежала к этим удивительным существам.

Удивительные существа почти не обратили внимания на сбою робкую, онемевшую от нахлынувших чувств племянницу. Только Онес, словно она ожидала увидеть Марту в пеленках, несмотря на ее шестнадцать лет, поразилась, что девочка уже такая взрослая. Гораздо больше внимания уделили они Хосе и Пино и с удовольствием посматривали на ожидавший их роскошный автомобиль.

Даниэль был очень стар. В его рыжеватых вьющихся волосах, зачесанных так, чтобы прикрыть лысину, не серебрилось ни одного седого волоса, на одутловатом лице было мало морщин, но он был очень стар. Быть может, так казалось оттого, что он говорил пронзительным, писклявым фальцетом.

– Неплохой автомобильчик, а, Хосе? Последняя модель?

Хосе обнажил свои некрасивые зубы.

– Я меняю их каждые два года.

Автомобиль был просторным. Вел его сам Хосе, рядом с ним на переднем сиденье свободно разместились Даниэль и Марта. Позади – три женщины.

От счастья у Марты кружилась голова. Она даже не слышала разговора – счастье оглушило ее. Город проплывал мимо, разворачиваясь за стеклами машины.

«Как выглядит чужой город, когда его видишь в первый раз?» – думала Марта. Она пыталась представить себе, что сама только что сошла с парохода. При одной этой мысли небо показалось ей синее, белые облачка – необычайнее, зелень садов – ярче.

Погруженная в мечты, она провожала глазами улицы города, который надо было пересечь из конца в конец. По длинной улице Леон-и-Кастильо[12]12
  Леон-и-Кастильо Фернандо де (1842–1918) – испанский дипломат.


[Закрыть], соединяющей приморские кварталы с центром, сновали автомобили, автобусы, грузовики. Иногда улица касалась берега моря, бежала между стоящими в парке виллами и маленьким пляжем Лас-Алькарабанерас, где в этот теплый день можно было заметить купальщиков. Для Марты все было ярким, полным жизни. Но лицо Даниэля, на которое она поглядывала, не выражало ни малейшего восторга. Он видел маленькие домишки, сонных прохожих, разморенных гнетущей жарой. Что-то такое же разморенное, сонное было и в выражении его глаз.

Машина выехала на Центральное шоссе.

– Мы живем за городом из-за моей мачехи, – пояснил Хосе Даниэлю.

– Ах, да… конечно… Ты писал нам, что у нее слабое здоровье. Бедняжка. Нервы или что-то в этом роде?

Марта заволновалась. Автомобиль оставил позади банановую рощу, примыкавшую к городу. Сейчас впереди виднелась вершина самой высокой горы на острове. Дорога крутыми изгибами шла вверх. До сих пор Марта была уверена, что родственникам известно все о ее матери.

– Да… Нервы.

Хосе слегка нахмурился и повернул руль. С заднего сиденья донесся неприятный смешок Пино.

– Нервы! Да ты что, дорогой! Неужто нельзя сказать, что Тереса ненормальная? Это не секрет.

– Ах! – воскликнула Онеста.

Марта увидела, что пораженный Даниэль заморгал глазами. Глаза у него были такого же линялого цвета, как у Хосе, но поменьше и не такие выпуклые. «Почему Хосе ничего им не скажет, – подумала девочка. – Надо же как-то их успокоить». На мгновение ей захотелось справиться со своей дикарской робостью и объяснить все самой. Но Хосе уже заговорил:

– Нельзя сказать, что Тереса сумасшедшая… В день катастрофы, когда погиб отец, она была вместе с ним в автомобиле. Она перенесла большое нервное потрясение… Однако врачи считают, что и без катастрофы с нею могло случиться то же самое. Они говорят о кровоизлиянии в мозг… В общем, никто ничего точно не знает. Моя мачеха потеряла память, никогда не разговаривает и никого не узнает. Ее помешательство, если это можно назвать помешательством, спокойное. Она не покидает своих комнат. Вы не заметите ее присутствия.

Подъем кончился. Машина бежала теперь через смеющиеся зеленые долины, мимо ступенчатых террас с банановыми плантациями, мимо домов, утопающих в цветах, мимо одиноких пальм.

Воздух стал чище и свежее, хотя прошло не больше четверти часа, как они выехали из города. Марта вернулась к своим мыслям. «Если бы я никогда до сих пор не видела эту высокую пальму на повороте, которая так украшает окрестность, если б никогда не видела цветущие сады бугенвиллей, шоссе, окаймленное столетними эвкалиптами, эту высокую голубоватую гору на горизонте, – как бы я тогда смотрела на все вокруг? Что бы я чувствовала?»

Хосе свернул на боковую дорогу, бегущую среди усадеб и виноградников. Марта, словно вспомнив что-то, повернула голову и с гордостью сообщила:

– Мы живем у подножья древнего вулкана.

Она увидела, что Матильда испуганно посмотрела на нее. Все замолчали. На губах Пино, сидевшей между обеими родственницами, играла свойственная ей саркастическая улыбка. В лице у Пино было нечто экзотическое: несмотря на белую, бледную кожу, она, пожалуй, чем-то смахивала на негритянку, и это было особенно заметно сейчас, когда она сидела между узколицей, горбоносой Матильдой и румяной Онестой. Она произнесла сладким, жалобным голоском:

– Так ужасно жить здесь, когда в Лас-Пальмас стоит запертый дом. Вы не представляете себе, каково мне приходится!

– О, но ведь город так близко.

Это сказала Матильда, потому что автомобиль уже миновал железные ворота усадьбы и спускался по аллее эвкалиптов, среди холмов, покрытых виноградниками. Лозы росли в бесчисленных ямах, вырытых в застывшей лаве, черной и твердой. Кусочки вулканического шлака попадали под колеса автомобиля, издавая странный скрежет.

Аллея вела в прелестный старинный сад, занимавший плоскую вершину холма. По сторонам росли старые деревья, на клумбах теснились цветы. Дом казался небольшим, но очень уютным, безо всяких претензий; стены его были густо увиты плющом.

Хосе остановил машину на площадке перед главным входом, посреди которой бил фонтан. На сигнал автомобиля появился садовник, очень молодой, исполинского роста парень со светлыми волосами и темной кожей – настоящий гуанч; он улыбался детской белозубой улыбкой. Когда все высадились, садовник Чано сел в машину и повел ее по короткой аллее, поворачивавшей к гаражу.

Онеста в восхищении всплеснула руками и прикрыла глаза:

– Какой домик для молодоженов! Какая прелесть!

Пино искоса поглядела на нее.

– Да? Вам нравится? Я отдала бы что угодно, только бы никогда больше не видеть его.

Марта подумала, что Онеста держится ужасно неестественно.

Прежде чем войти в дом, все помолчали. В тишине стало слышно жужжанье оводов; розы, казалось, запахли сильнее. На лимонных деревьях, длинным рядом отделявших сад от виноградника, ясно выделялись желтые плоды.

– Этот покой действует как-то гнетуще, – сказала Матильда. – Трудно поверить, что сейчас где-то стреляют, что гражданская война раздирает Испанию.

В доме открылась дверь, простая, без всяких украшений; на пороге появился массивный человек, с добрым и печальным лицом; поперек его толстого живота тянулась на старинный манер цепочка от часов.

– Добро пожаловать, господа…

Пино захотелось блеснуть своей воспитанностью. Движения ее сразу стали скованными.

– Разрешите представить вам моего крестного. Он приехал пообедать у нас и познакомиться с вами.

– Он и мой крестный, – сказала Марта, но напрасно, потому что никто ее не слушал.

Пока грузный старик пожимал всем руки, Хосе добавил:

– Дон Хуан – наш домашний врач. Он с детства был лучшим другом деда Марты… Теперь он нам как ближайший родственник.

– Проходите, дети мои, – фамильярно сказал дон Хуан, как будто в самом деле был хозяином дома. – Проходите и располагайтесь.

Все вошли. Марта осталась позади, не решаясь последовать за остальными. В первый раз она обратила внимание на дом, в котором родилась. Она окинула его критическим взглядом, как могла бы сделать посторонняя. В саду уже распускались хризантемы и цвели георгины. У стен дома густо росли гелиотропы, бугенвиллеи, жимолость. Все цвело. Запахи причудливо перемешивались.

Марта упивалась этой красотой, этим роскошным цветением. «В других странах в это время уже холодно. Со всех деревьев падают листья, может быть, идет снег…» Она попробовала представить себе, что приехала из очень холодной туманной страны и попала сюда, в этот дом… Усевшись на ступеньку, она приложила ладонь к теплому щебню, которого никогда не касался ласковый снег.

Солнце било в глаза, на мгновение она зажмурилась. Горы переливались нежными красками, и над ними высоко в бледно-голубом небе вздымалась главная вершина массива. Казалось, она плывет навстречу девочке, как утром за несколько часов до того плыл к ней большой пароход.

Марта подумала о приехавших родственниках. Из открытого окна доносились голоса. Было слышно, как в саду грабли царапают щебень на дорожках. Звучал сильный голос Чано, который напевал протяжную, грустную песню. Потом садовник замолчал, и в тишине раздался голос служанки, зовущей его на кухню, завтракать.

Все вокруг казалось мирным и чарующим, как того и желала Марта для своих родных, этих жертв войны. Но девочка была неспокойна. В стенах дома мир и тишина исчезают. Там, внутри, нет ни счастья, ни покоя, ни взаимопонимания.

Марта нахмурилась. Из окна донесся голос ее невестки, отвечавшей Онес:

– Да что вы!.. Девочка мне не компания. Она всегда занимается. И кроме того… знали бы вы, какая она! Поверите ли, сегодня утром ее застали в столовой спящей, с бутылкой вина в руке.

Сердце Марты неприятно заколотилось. Пино говорила правду, скрыться от этого было невозможно. Прошлой ночью она и Пино, несколько месяцев не обращавшие внимания друг на друга, столкнулись лицом к лицу. Марта до сих пор еще не могла успокоиться и главным образом из-за того, что оказалась такой глупой и трусливой. И теперь слова Пино больно ранили ее. Ничего, когда-нибудь эти люди узнают, что она, Марта, страдала от придирок и от вульгарности тех, кто живет в этих стенах. Эта мысль по-детски утешила ее. «Я тоже страдала».

Она прошептала эти слова, и на глаза у нее навернулись слезы. И тут она почувствовала, что на нее кто-то смотрит.

Она повернула голову и в стороне, за клумбами у стены, увидела женщину в длинном платье, какие носят старые крестьянки. На голове у женщины поверх черного платка была надета большая соломенная шляпа, как всегда, когда она выходила на минуту в сад или на огород. Это была Висента, кухарка. Обычно ее называли «махорера» – так зовут жителей острова Фуэртевентура, откуда она была родом.

Марта не знала, что Висента, подсматривая в двери столовой за приезжими, хватилась девочки и вышла в сад поглядеть, куда она подевалась.

Висента не сказала ни слова. Марта тоже молчала. Но оттого, что служанка застала ее в минуту слабости, щеки Марты покрылись краской стыда. Девочка поднялась, осторожно, с какой-то дикой и трогательной неловкостью открыла дверь и вошла внутрь. Женщина, стоявшая у стены дома, тоже ушла. Залитый полуденным сиянием сад опустел.

II

Вечер накануне начался, как обычно, скучнейшим семейным ужином. Обеды проходили для Марты не так тягостно. У Хосе была малоприятная привычка скрываться за газетой, а Пино и Марта почти не разговаривали друг с другом. Кончался обед быстро. Хосе смотрел на часы, и Марта бежала собираться, чтобы ехать вместе с ним в Лас-Пальмас: по пути в контору, Хосе завозил девочку в школу.

Вечерами Хосе и Пино обсуждали домашние и денежные дела, а Марта отгораживалась от окружающего туманным облаком своих фантазий. Иногда она улыбалась. Это невероятно злило Пино. Хосе почти не обращал на сестру внимания.

В последнее время, с тех пор как стало известно о приезде родственников, Марта начала прислушиваться к разговорам. В ее монотонной жизни приезд этих людей приобретал огромное значение. Пино тоже была возбуждена: Хосе рассказывал, что они привыкли жить в обществе, открытым домом, что у них большие связи.