Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Ты не любишь отца?

– Люблю, конечно. При чем тут это? Я благодарна провидению, что он так красив, а я похожа на него… Только вот никогда не могла понять, почему моя мать вышла за него. В детстве я безумно любила маму. Еще совсем маленькой я заметила, как она от всех отличается… Мне казалось, что она несчастна. Я была разочарована, когда поняла, что она любит отца и счастлива с ним.

Эна говорила все это с очень серьезным видом.

– Поделать я ничего не могу, но всю жизнь избегаю своих ограниченный, респектабельных родственников… Они люди ограниченные, но по-своему разумные – это и делает их невыносимыми… Мне нравятся люди с сумасшедшинкой, ведь от этого наше существование перестает быть таким однообразным… Хотя эти люди бывают обычно несчастны, они всегда витают в облаках, вроде тебя… Такие люди – погибель для общества, по-мнению моей семьи…

Я посмотрела на Эну.

– А мама другая… Никогда не знаешь, как она поступит. В этом один из секретов ее очарования… А что, ты думаешь, сказали бы мой отец или дед о тебе самой, если бы узнали, как ты живешь? Если бы узнали тебя по-настоящему, вот как я тебя знаю? Если бы узнали, что ты ходишь голодная, раздетая и не покупаешь даже самой необходимой одежды ради того, чтобы два-три дня баловать своих друзей дорогими пустяками, будто ты миллионерша какая… Узнай они, что тебе нравится блуждать ночью одной по улицам, что ты никогда не ведаешь, чего хочешь, и вместе с тем всегда чего-то хочешь… Ах, Андрея, они бы, наверное, перекрестились, увидев тебя, будто повстречали самого дьявола.

Она подошла ко мне, повернулась лицом и положила руки мне на плечи.

– А ведь ты, дорогая, сегодня вечером была ну точь-в-точь, как мои родные! Впрочем, ты и всегда, когда речь заходит о твоем дяде или о твоем доме, становишься такой. Ты приходишь в ужас от одной мысли, что я сижу у вас в доме, ты думаешь, что я не знаю, каков он, твой мир, а на самом деле он с первой минуты пленил меня, и теперь я хочу до конца его узнать.

– Ты ошибаешься. Ни у Романа, ни у других моих родственников нет никаких преимуществ по сравнению с другими людьми. Они хуже всех, кого ты только знаешь, они живут среди постыдных вещей, среди отвратительной грязи.

Говорила я резко, понимала, что все равно мне ее не переубедить.

– Какой невероятный мир раскрылся передо мной в тот день! Мне и в голову не могло прийти, что на этой обыкновенной улице я увижу такую картину: Роман играет мне при свете свечи в какой-то пещере, битком набитой древностями… Ты не знаешь, сколько я думала о тебе, именно потому, что ты жила в таком неслыханно прекрасном месте. Я понимала тебя лучше… Я любила тебя… Пока ты не пришла… Ты смотрела такими глазами, что, сама того не желая, вылила на меня ушат холодной воды. Так не обижайся, что я хочу сама приходить к вам в дом и все там рассмотреть. Мне все интересно: и ведьма-служанка, и попугай Романа… Ну, а о Романе ты не можешь сказать, что он смотрится только в этой обстановке. Он личность незаурядная. Если ты слышала, как он исполняет свои произведения, ты должна это понять.

В город мы вернулись на трамвае. Теплый вечерний ветерок трепал Энины волосы. Она была очень хороша.

– Приходи к нам, когда захочешь, – сказала она на прощанье. – Прости, что я тогда просила тебя не приходить. Причина была совсем другая. А подруг, кроме тебя, у меня нет. Мама спрашивала о тебе и, кажется, встревожилась… Она была довольна, что наконец-то я подружилась с девочкой. А то, с тех пор как я подросла, она вокруг меня видела одних мальчишек.

XV

Вернулась я с головной болью, и меня поразила тишина, царившая в доме в тот час, когда там должны были ужинать. Служанка двигалась по квартире с несвойственной ей легкостью. Я увидала, как она ласкает на кухне собаку, уткнувшуюся мордой ей в колени, и дергается от нервного тика, словно ее бьет током, скаля в улыбке страшные зеленые зубы.

– Скоро похороны, – сказал она.

– Что?

– Дите скоро помрет…

Я заметила, что в супружеской спальне горит огонь.

– Был доктор. Посылали меня в аптеку за лекарствами, да там не дали в долг… В квартале-то ведь известно, как идут здесь дела после смерти бедного нашего хозяина… Верно, Гром?

Я вошла в спальню. Хуан прикрыл лампочку самодельным абажуром, чтобы свет не беспокоил ребенка; мальчик весь горел, казалось, он был без сознания. Хуан держал его на руках – ребенок плакал не переставая, едва лишь его клали в кроватку. Бабушка совсем потеряла голову. Она засунула руки под одеяло, гладила малышу ноги и молилась. Удивительно, что она не плакала. Бабушка и Хуан сидели на краю супружеской кровати, а в глубине ее, забившись в угол и привалившись к стене, Глория озабоченно раскладывала карты. Сидела она, поджав по-турецки ноги, растрепанная и грязная, как всегда. Я подумала, что она раскладывает пасьянс. Она их иногда раскладывала.

– Что с ребенком? – спросила я.

– Неизвестно, – торопливо ответила бабушка.

Хуан посмотрел на нее и сказал:

– Доктор считает, что у него начинается воспаление легких, но, по-моему, у него что-то с желудком.

– А!

– Ничего серьезного нет. Мальчик крепкий, температуру хорошо переносит, – продолжал Хуан, осторожно поддерживая головку малыша и прислоняя ее к груди.

– Хуан! – пронзительно закричала Глория. – Тебе пора идти!

Хуан с тревогой посмотрел на ребенка, что могло бы показаться мне странным, если бы я всерьез приняла все, что он сказал минуту назад.

– Не знаю, Глория, идти ли мне. – Голос его как-то смягчился. – Малыш хочет быть только со мной. Как тебе кажется?

– Мне кажется, что думать тут нечего. Тебе прямо с неба такое свалилось – можешь спокойно заработать несколько песет. Мы с мамой ведь останемся дома. Кроме того, разве в магазине нет телефона? Если мальчику станет хуже, мы позвоним тебе… Ты там не один, сможешь отлучиться. А если завтра денег не получишь, вот будет…

Хуан поднялся. Ребенок снова захныкал. Хуан нерешительно улыбнулся – странная гримаса передернула лицо.

– Иди, Хуан, иди. Дай его маме.

Хуан положил ребенка бабушке на колени, тот заплакал.

– А ну, дай его мне!

У матери малышу как будто больше понравилось.

– Плутишка! – огорченно сказала бабушка. – Как здоровый, так он только и ждет, чтобы я его взяла на руки, а теперь нет…

Хуан рассеянно надевал пальто, не отрывая взгляда от ребенка.

– Поешь немного на дорогу. Суп на кухне, хлеб в буфете.

– Поем, пожалуй, горячего супа. Налью в чашку…

Он еще раз зашел в спальню.

– Не пойду в этом пальто. Надену старое, – сказал он, бережно снимая с вешалки совсем ветхое, заношенное пальто, все в пятнах. – Уже не холодно, а то одну ночь постережешь, и вещь пропала.

Видно было, что ему никак не решиться уйти.

– Хуан! Ты опаздываешь! – опять закричала Глория.

Наконец он ушел.

Глория торопливо укачивала ребенка. Услышав, как хлопнула дверь, она еще мгновенье напряженно прислушивалась, потом крикнула:

– Мама!

Бабушка как раз пошла поужинать, она ела суп с хлебом, но, услышав крик Глории, все бросила и поспешила в спальню.

– Скорее, мама! Скорее! Берите его!

Не обращая внимания на плач, она положила ребенка бабушке на колени. Потом стала надевать свои лучшие вещи: пестрое платье – оно валялось скомканное на стуле, воротник свисал набок, так толком и не пришитый, и синие бусы, а к ним – пузатые серьги, тоже синие. Густо напудрившись, как всегда, чтобы скрыть веснушки, Глория трясущимися руками намазала губы и подвела глаза.

– Здорово, мама, повезло, что Хуан как раз сегодня ночью работает, – сказал она, заметив, что бабушка с недовольным видом качает головой (бабушка гуляла по комнате с ребенком, слишком тяжелым для ее слабых старых рук). – Я пошла к сестре, мама; молитесь за меня. Посмотрим, не дадут ли денег на лекарства ребенку… Молитесь за меня, мама, миленькая вы моя, и не сердитесь… Андрея посидит с вами.

– Хорошо, я буду здесь заниматься.

– Может, ты бы поела, девочка?

Глория на секунду задумалась, потом, решившись, залпом проглотила ужин. Недоеденный бабушкой суп остывал в тарелке, густел и превращался в какое-то подобие клейстера. О нем все забыли.

Глория ушла, служанка и Гром отправились спать. Я зажгла свет в столовой – там была самая яркая лампочка – и раскрыла книги. Читать их в тот вечер я не могла, мне было неинтересно, да я и не понимала того, что читала. И все же я просидела над ними часа два или три. Май близился к концу, и мне нужно было усиленно заниматься. Но я не могла: помню, что передо мной стояла забытая тарелка супа – целых полтарелки супа! Я не отрывала от нее глаз, и она превратилась в настоящее наваждение. И еще – обкусанный ломтик хлеба.

До меня донеслось какое-то гудение, словно овод звенел – это, напевая вполголоса, подошла ко мне бабушка с мальчиком на руках. Монотонно, напевно, она произнесла:

– Андрея, доченька… Андрея, доченька… Пойдем помолимся.

Я с трудом ее поняла. Мы пошли в спальню.

– Хочешь, я поношу немного маленького?

Бабушка энергично замотала головой. Она опять села на постель. Ребенок как будто спал.

– Вынь у меня из кармана четки.

– Руки не болят?

– Нет, нет. Не болят. Скорее!

Я повторяла дивные слова «Аве Марии». Слова «Аве Марии» всегда казались мне синими. В замке повернули ключ. Думая, что это вернулась Глория, я поспешно обернулась. О, ужас, – пришел Хуан! Вероятно, он не смог совладать с беспокойством и, не дождавшись утра, пришел домой. На бабушкином лице отразился такой испуг, что Хуан мгновенно все понял. Не раздеваясь, он нагнулся над спящим ребенком, тот весь горел, рот у него приоткрылся.

– Что с Глорией? Где она? – спросил он, выпрямившись.

– Прилегла ненадолго… то есть нет, не прилегла. Правда, ведь, Андрея, – она не ложилась? Пошла за чем-то в аптеку, не помню я, скажи ты, Андрея, скажи, доченька.

– Не ври, мама! Не заставляй ты меня проклинать все на свете.

Он опять разозлился. Малыш проснулся, и захныкал. Хуан, как был в сыром пальто, взял сына на руки и стал что-то напевать ему вполголоса. Он то пел, то ругался сквозь зубы, все более и более входя в раж. В конце концов он положил малыша бабушке на колени.

– Куда ты, сынок? Хуан! Мальчик будет плакать…

– Пошел за Глорией. Я приведу ее, мама, притащу за волосы, если понадобится, к ее сыну.

Он уже весь трясся. Хлопнула дверь. Вот теперь бабушка заплакала.

– Беги за ним, Андрея! Беги за ним, девочка, ведь он убьет Глорию! Беги!

Не раздумывая, я надела пальто и бросилась вниз по лестнице вслед за Хуаном.

Я мчалась за ним, будто речь шла о жизни и смерти. Меня одолевал страх. Неясными отпечатками наплывали на меня люди и фонари. Ночь была теплая, но набухшая влагой. Вот и последнее дерево на улице Арибау: волшебный белый свет озаряет нежную зелень его ветвей.

Хуан шел быстро, почти бежал. Сперва я плохо различала его, скорее угадывала вдали. Со страхом подумала я, что если Хуан сядет в трамвай, то у меня ведь не будет денег на билет.

Университетские часы как раз пробили половину первого, когда мы подошли к площади. Хуан пересек ее и остановился на том углу, где от площади отходит улица Ронда-де-Сан-Антонио и где начинается темная улица Тальерс. Огненная река текла вниз по улице Пелайо. Надоедливо мигали, переливаясь, рекламы. Мимо Хуана шли трамваи. Он оглядывался по сторонам, словно соображая, где же он находится. Пальто болталось на нем как на вешалке, оно вздувалось под порывами ветра, полы разлетались. Стоя возле Хуана, я не решалась окликнуть его. Ну, а если бы и решилась, разве он стал бы меня слушать?

От бега сердце у меня колотилось и стучало. Хуан двинулся к Ронде-де-Сан-Антонио, пошел по ней; я – следом. Вдруг он повернулся и пошел назад, и мы чуть было не столкнулись. Видимо, он был совсем не в себе, потому что даже не заметил меня, хотя прошел буквально рядом. Дойдя опять до площади, Хуан свернул теперь на улицу Тальерс. Прохожие здесь нам не попадались, фонари, казалось, горели более тускло, мостовая была вся в выбоинах. На развилке Хуан снова приостановился. Вспоминаю, что там была водоразборная колонка, из плохо закрытого крана текла вода и на мостовой стояли лужи. Шум, доносившийся от светлого квадрата, – там улица выходила на Рамблас – на мгновенье приковал к себе внимание Хуана. Потом он повернулся и быстро пошел по улице Рамальерас, такой же кривой и узкой, как Тальерс. Я – бегом за ним. Из какой-то запертой лавки тянуло соломой и фруктами. Над каменной стеною всходила луна. Кровь во мне бежала сильными рывками, в том же ритме, что я сама.

Всякий раз, как в просветах улиц мелькала Рамблас, Хуан вздрагивал. Запавшие глаза его расширялись, он судорожно их таращил. Прикусывал щеки. На углу улицы Кармен, освещенной ярче других, он остановился, подпер локоть ладонью и стал задумчиво поглаживать скулы, словно совершал какую-то трудную работу, требующую невероятного напряжения ума.

Пробегу нашему не было конца. Я не имела ни малейшего понятия, куда шел Хуан, да, в сущности, это было не важно. В голове у меня засела одна навязчивая идея: я должна идти за ним; мысль эта настолько захватила меня, что я даже не подумала зачем. Уже потом я поняла, что мы могли сократить этот путь вдвое. Мы прошли через рынок Сан-Хосе. Под высокими сводами гулко отдавались наши шаги. Ряды запертых ларьков напоминали кладбищенские памятники, и в слабом желтоватом свете редких фонарей, едва освещавших это огромное помещение, затаилась великая печаль. Крысы, огромные, как кошки, заслышав наши шаги, разбегались в разные стороны, поблескивая маленькими глазками. Некоторые крысы, самые жирные, приостанавливались, собираясь, быть может, броситься на нас… Пахло сразу и прелыми фруктами, и гнилым мясом, и тухлой рыбой. Сторож недоверчиво посмотрел на нас, когда мы вышли из лабиринта переулков, торопливо шагая друг за другом.

Дойдя до Госпитальной, Хуан стремительно бросился вперед, словно его притягивали огни Рамблас, которой он как будто все время избегал. Мы оказались на центральной части улицы. Я шла почти рядом с Хуаном. Он подсознательно ощущал мое присутствие, поминутно оборачивался, но хотя его глаза всякий раз скользили по мне, он меня не замечал. Вид у него был подозрительный, похоже, вор убегает от преследования, шарахаясь от встречных. Кто-то, кажется, сказал мне гадость, но даже в этом я сейчас не уверена, хотя, по всей вероятности, ко мне приставали и смеялись надо мной не раз. Мне не приходило в голову подумать о том, куда меня может завести это приключение и что же я стану делать, чтобы утихомирить человека, яростные вспышки которого были мне так хорошо известны. Меня успокаивало лишь то, что при нем нет оружия. Впрочем, волнение не давало мне не только собраться с мыслями, но даже свободно вздохнуть – оно до боли сжимало мне горло.

Хуан пошел по улице Конде-де-Асальто, кишащей народом и залитой в этот поздний час огнями… Я сообразила, что здесь начинается Китайский квартал. «Дьявольский блеск» его, о котором говорила мне Ангустиас, оказался жалким и кричащим; на стенах – афиши с портретами балерин и танцовщиц, повсюду ярмарочные балаганы. Музыка оглушала, огромные волны пронзительных звуков накатывали со всех сторон, создавая какую-то жуткую какофонию. Пробираясь сквозь людской поток, который, к моему отчаянию, по временам совсем скрывал Хуана, я живо припомнила виденный мною в детстве карнавал. Здешняя толпа действительно была какой-то странной, нелепой; мимо прошел мужчина с подведенными глазами, глядевшими из-под широкополой шляпы. Щеки у него были нарумянены. Все встречные казались мне ряжеными; крикливые, безвкусные наряды, шум, гам и винный перегар терзали меня. Я даже не напугалась, как в тот далекий день на карнавале, когда, притиснутая к маминым коленям, услыхала раскаты хохота и увидела смешные кривляния масок. Теперь же это было лишь обрамление кошмара, столь же нереальное, как все, что окружало меня во время этой погони.

Вдруг Хуан исчез из виду, и я в ужасе остановилась. Меня толкнули. Я подняла глаза и в конце улицы увидала гору Монжуич, чистое дыхание ночи окутывало ее сады.

Наконец Хуан нашелся: бедняга стоял у молочного магазина. Стоял я смотрел на освещенную витрину, в которой были выставлены пирожные с кремом. Хуан шевелил губами и задумчиво сжимал рукой подбородок. «Самое сейчас время, – подумала я, – тронуть его за руку. Заставить прийти в себя. Сказать, что Глория наверняка уже дома…» Ничего этого я не сделала.

Хуан снова пошел вперед; оглядевшись, он нырнул в один из темных и смрадных переулков. И снова паломничество превратилось в охоту среди теней, которые все сгущались и сгущались. Счет пройденным улицам был давно потерян. Высокие дома обступали нас все теснее, они сочились сыростью. Из-за дверей доносилась музыка. Мы налетели на какую-то пару, слившуюся в грубом объятии, и я ступила в грязную лужу. Мне казалось, что над некоторыми улицами подымаются в темное небо красноватые испарения. Над другими – голубое сияние… Мимо шли какие-то мужчины, их голоса звучали хрипло, надтреснуто в ночной тишине. На несколько мгновений в голове у меня прояснялось, и я подходила поближе к Хуану, чтобы все видели, что я с ним. Оставшись снова наедине с Хуаном, я успокаивалась и прислушивалась только к его шагам.

Помню, мы шли по темному, совершенно тихому переулку, внезапно открылась какая-то дверь, из нее вытолкнули пьяного, да так неудачно, что он упал на Хуана.

Хуан зашатался, и мне показалось, будто по спине у него пробежал электрический ток. Мгновенье – и Хуан нанес пьяному удар кулаком в челюсть и стал спокойно ожидать, пока тот поднимется. Через несколько секунд они сцепились в зверской драке. Мне едва было их видно. Слышалось тяжелое дыхание и проклятия. Чей-то резкий голос из невидимого окна разорвал над нами тьму; «Что тут такое?»

Меня изумило, как в один миг ожила улица. Несколько мужчин и парней выросли словно из-под земли и окружили дерущихся. Полоса света, падавшая из приоткрытой двери, слепила меня.

Вконец перепуганная, я старалась не обращать на себя внимания. Кто знает, что произойдет в следующую минуту. А над всем этим адом гоготали, улюлюкали надтреснутые голоса – словно бы по небу тут носились ведьмы на помеле. Женские голоса подстрекали дерущихся; звучали непристойности и грубый смех. И как галлюцинаций; в воздухе парят, подобно шарам, которые иногда упускают дети, какие-то жирные физиономии.

Раздалось рычание, и я увидела, что Хуан и его враг свалились и катаются по грязи. Никто не пытался их разнять. Какой-то человек осветил дерущихся фонарем, и тогда я увидела, как Хуан тянется к шее своего противника, собирается укусить его. Один из толпившихся вокруг зевак ловко стукнул Хуана бутылкой, тот упал, да так и остался лежать в грязи. Немного погодя он приподнялся.

В ту же секунду кто-то пронзительно свистнул – сигнал тревоги напоминал трезвон пожарной машины или полицейскую сирену, которая всегда так необыкновенно эффектна в фильмах. Вмиг мы остались вдвоем – Хуан и я. Даже пьяный противник его исчез. Покачиваясь, Хуан поднялся. У нас над головой кто-то приглушенно хихикал. Во время драки я стояла, охваченная странным оцепенением, не в силах шевельнуться, теперь же я как безумная с лихорадочной поспешностью метнулась к Хуану. Помогая ему встать на ноги, я коснулась его одежды – она была влажной от крови и вина. У меня перехватило дыхание.

Удары сердца отдавались в мозгу, оглушали меня.

«Пошли, – хотела я сказать. – Пошли!»

Но не смогла выдавить из себя ни слова и только молча толкала Хуана. В тот миг мне хотелось улететь. То ли я знала, то ли предчувствовала, что вот-вот появится полиция, и поэтому затащила Хуана в соседнюю улицу. Едва мы собрались завернуть за угол, как послышались чьи-то шаги. Хуан задергался, но все же подчинился мне: я прижалась к его плечу, он обнял меня. Навстречу гурьбою шли мужчины. Они громко стучали башмаками, разговаривали и шутили. Нам они ничего не сказали. Мгновенье – и мы с Хуаном уже были каждый сам по себе. Дядя мой стоял, опершись о стену, руки в карманах; фонарь освещал нас обоих.

Хуан посмотрел на меня и понял, что перед ним я, его племянница, но промолчал; без сомнения, он находил вполне естественным мое присутствие в эту ночь в центре Китайского квартала. Я вытащила у него из кармана платок и подала ему, чтобы он вытер кровь, заливавшую глаза; потом завязала рану. Он оперся о мое плечо и стал оглядываться, пытаясь сориентироваться.

Меня охватила страшная усталость, тогда это со мной часто случалось. Коленки так дрожали, что шла я с трудом. Слезы застилали глаза.

– Хуан, пойдем домой! Пойдем!

– Что же ты, племянница, думаешь, я от этой оплеухи рехнулся? Отлично я помню, зачем сюда пришел.

У него опять задрожал от ярости подбородок.

– Глория уже, должно быть, дома. Она ведь пошла к сестре одолжить у нее денег на лекарства.

– Вранье! Бессовестная ты. И кто это велит тебе совать нос в чужие дела? – Он немного успокоился. – Незачем Глории просить денег у этой ведьмы. Как раз сегодня нам сообщили по телефону, что завтра в восемь у нас будут те сто песет, которые мне еще должны за картину… Ах, она пошла деньги просить? Будто я не знаю, что сестричка ей и гроша ломаного не даст!.. Но она-то вот не знает, что сегодня я раскрою ей череп! Пусть меня ни во что не ставит, пусть, но чтобы с малышом обращаться хуже, чем звери со своими детенышами, вот этого я не потерплю. Пусть лучше сразу подохнет, проклятая!.. Ей-то нравится выпивать и веселиться у сестрицы. Я ее знаю. Но если у нее куриные мозги… как у тебя… как у всех баб!.. так, по крайней мере, пусть будет хорошей матерью… стерва такая…

Речь свою он пересыпал ругательствами; я хорошо их помню, но к чему их повторять?

Пока мы шли, он без умолку говорил. Он опирался о мое плечо и в то же время толкал меня вперед; я чувствовала, как в пальцах, вцепившихся в меня, концентрируется вся его нервная энергия. И с каждым шагом, с каждым словом энергия эта возрастала, обострялась.

Помню, мы снова шли по той улице, что недавно была полем битвы, теперь ее окутывала тишина. Хуан принюхивался, как собака, которая идет по следу. Как облезлая чесоточная собака – мы видели таких собак, вынюхивающих что-то в отбросах. Над всей этой безмерной усталостью, над всей этой гнилью вставала луна. Стоило только взглянуть на небо, чтобы ее увидеть. А здесь, в переулках, о ней можно было и вовсе забыть…

Хуан принялся дубасить в какую-то дверь. В ответ – только эхо. Хуан колотил кулаками и ногами, пока двери не открылись. Оттолкнув меня, он вошел, а я осталась на улице. Там, внутри, раздался какой-то приглушенный крик. И все. Дверь захлопнулась перед моим носом.

Я так устала, что, ни о чем больше не думая, сразу же уселась на порог и уронила голову на руки. Но немного погодя меня разобрал смех. Я прикрыла рот руками, они тряслись – смех был сильнее меня. Вот для чего весь этот бег, эта выматывающая погоня! А что будет, если они не выйдут до утра? По-моему, я тогда даже плакала. Прошло много времени, может быть, час. Земля побелела. Она дышала сыростью. Луна заливала островерхую крышу серебряными струями. Вокруг все тонуло в потемках. Хоть ночь и была весенняя, но холод уже пробирал меня. Холод и смутный страх. Меня стала бить дрожь. Открылась дверь, и в нее осторожно просунулась женская голова.

– Бедняжка! Заходи, заходи…

Я вошла в дом и оказалась в съестной лавке, освещенной маленькой тусклой лампочкой. У прилавка стоял Хуан и вертел в руках полный стакан. Из соседней комнаты доносились оживленные голоса, из-под занавески в лавку проникал свет. Там, без сомнения, играли в карты. «Где же Глория?» – подумала я. Женщина, которая впустила меня, была толстенная, с крашеными волосами. Послюнив карандаш, она что-то отметила в счетной книге.

– Так что, Хуан, пора бы тебе знать правду о твоих делах… Пора тебе знать, что Глория тебя содержит… Конечно, очень красиво заявиться сюда… убить жену… а эта дурища, моя сестра, все терпит, лишь бы не говорить тебе, что твои картины берут одни старьевщики… Тоже мне барин с улицы Арибау.

Женщина повернулась ко мне.

– Хочешь, детка, немножко выпить? – спросила она по-каталански.

– Спасибо, не надо.

– Ишь какая стеснительная! – И она засмеялась.

Хуан хмурился, но все же терпел головомойку. Что же здесь произошло, пока я сидела на улице? Я себе этого совсем не представляла. Платка на голове у Хуана уже не было. Я заметила, что рубаха на нем разорвана.

– И благодари господа, Жоанет[5]5
  Жоанет – каталанская уменьшительная форма имени Хуан.


[Закрыть], что жена тебя любит, – продолжала толстуха. – С таким телом, как у нее, она бы отлично могла наставить тебе рога и не дрожать со страху… Ведь каждый день терпит, бедняжка, эдакую муку, лишь бы прийти в карты поиграть. И все только для того, чтобы этот важный барин мог воображать, будто он великий художник!

Она хохотала, голова у нее тряслась.

– Замолчи, а не то придушу! Свинья! – заорал Хуан.

Женщина с угрожающим видом поднялась, но в тот же миг лицо ее расплылось в улыбке: из боковой двери вышла Глория. Хуан сразу почувствовал, что она здесь, в комнате, но не поднял глаз от стакана, притворяясь, что не видит ее. Глория выглядела усталой.

– Пошли, Хуан! – сказала она и взяла его за руку.

Конечно, они уже виделись, и один бог знает, что между ними произошло. Мы вышли на улицу. Когда дверь за нами захлопнулась, Хуан обнял Глорию, прижался к ней. Несколько минут они шли молча.

– Умер мальчик? – спросила Глория.

Хуан покачал головой и заплакал. Глория была потрясена. Он обнимал ее, прижимал к груди и плакал, весь сотрясаясь от рыданий, плакал долго, пока и она не расплакалась.

XVI

Роман словно помолодел, он стремительно вошел в дом и сразу же спросил у служанки:

– Новый костюм принесли?

– Принесли, сеньорито Роман. Я наверх снесла.

Ленивый, растолстевший Гром неторопливо поднимался поздороваться с хозяином.

– Что-то пес совсем никудышный стал, – сказал, хмурясь, мой дядя. – Если, друг мой, так пойдет и дальше, заколю тебя, как борова…

Улыбающееся лицо служанки застыло. Глаза засверкали.

– Будет шутить-то, сеньорито Роман! Бедный Гром! Ведь он со дня на день все хорошеет!.. Правда, Гром? Правда, миленький?

Она присела на корточки, пес положил лапы ей на плечи и лизнул в темное лицо. Роман глядел с любопытством, невнятная улыбка кривила его рот.

– Во всяком случае, если так пойдет и дальше, я этого пса убью. Не нравится мне это благоденствие, этот жир.

Повернулся и ушел. Проходя мимо, погладил меня по щеке. Черные глаза его сияли. Смуглую и грубую кожу на лице затянула сетка глубоких, словно прорезанных перочинным ножом, морщинок. В блестящих вьющихся волосах пробивалась седина. Впервые я подумала о том, сколько же Роману может быть лет? Подумала в тот самый день, когда он выглядел особенно молодо.

– Нужны деньги, малышка? Хочу тебе подарок сделать. Я в барышах.

Сама не знаю, что меня толкнуло ответить:

– Спасибо, Роман, мне ничего не нужно.

В замешательстве он слегка улыбнулся.

– Ну что же… тогда получишь сигареты. Есть у меня одни потрясающие…

Роман, казалось, хотел еще что-то сказать. Уже в дверях он приостановился.

– У этих-то теперь медовый месяц, – сказал он с иронией и указал на комнату Хуана. – Видно, нельзя мне надолго отлучаться из дому…

Я промолчала. Он наконец ушел.

– Слыхала, девочка? – спросила Глория. – Роман купил себе новый костюм… и рубашки шелковые… Как это, по-твоему?

– По-моему, хорошо.

Я пожала плечами.

– Роман об одежде никогда не думал. Скажи, Андрея, по правде, не кажется ли тебе, что он влюблен? Роман ведь очень влюбчивый.

Глория все дурнела; май совсем иссушил ей лицо, глаза у нее провалились.

– Ты сначала тоже нравилась Роману. Скажешь, нет? Теперь уже не нравишься. Теперь ему твоя подружка Эна нравится!

Сама мысль о том, что я могла нравиться моему дяде как женщина, показалась мне до того нелепой, что я осталась стоять, вконец ею пораженная. «И как только не перетолкуют наши слова и поступки такие вот мозги!» – подумала я, изумленно глядя на белый лоб Глории.

Выйдя на улицу, я все еще размышляла на эту тему. Была я рассеянна и шла быстро, но все же заметила, что красноносый старик торопливо переходит улицу. Как всегда, меня охватило чувство неловкости, и я, в свою очередь, поспешила перейти на другую сторону, но напрасно – наши пути пересеклись как раз посреди мостовой. Старик совсем запыхался, он непременно хотел встретиться со мной, сдернуть старую шапку и поздороваться.

– Добрый день, сеньорита!

Плутоватые глаза беспокойно блестели. Слегка кивнув ему, я убежала. Я хорошо его знала. «Бедный старик, который никогда не просит». Довольно прилично одетый, он простаивал долгие часы на углу улицы Арибау, прислонившись к стене и опираясь на трость: выслеживал добычу. Жарко было или холодно – не важно: он всегда стоял там, не жаловался и не охал, как другие нищие, которых в любую минуту могли увезти в богадельню. Он только почтительно приветствовал прохожих, а те, случалось, из сострадания клали ему в руку монету. Я испытывала к нему антипатию совсем особого свойства. Он был мне навязан в подопечные; думаю, что поэтому я так его и ненавидела. Тогда мне это ни разу не пришло в голову, но я всегда чувствовала себя обязанной подавать ему милостыню, обязанной стыдиться, когда нечего было подать. Старик достался мне по наследству от тети Ангустиас. Припоминаю, что всякий раз, как мы выходили с нею в город, тетя вкладывала в эту приподнятую к шапке обветренную руку пять сентимо. Она останавливалась, разговаривала с ним назидательным тоном, заставляя рассказывать ей разные были и небылицы – истории из его жизни. На все вопросы старик отвечал с кротостью, которая так нравилась тете Ангустиас. Случалось, что взгляд его рвался к какому-нибудь «клиенту», которого он жаждал приветствовать и который не мог его увидеть, так как мы с тетей Ангустиас стояли посреди тротуара. Но Ангустиас продолжала вопрошать:

– Отвечайте! Не отвлекайтесь! Так, значит, вашего внучонка нельзя устроить в приют? Это правда? А ваша дочь в конце концов умерла? Да?

Но вот она завершала беседу:

– Имейте в виду, я ведь разузнаю, правда ли все это. И если вы меня обманываете, вам это дорого обойдется!

С тех пор мы со стариком оба оказались в одной петле; я уверена, что он разгадал мое отвращение к Ангустиас. Сладенькая улыбка блуждала на его губах, окаймленных пристойной серебристой бородкой, а глаза по временам вскидывались на меня, и в них светился ум. В отчаянии смотрела я на него. «Почему вы не пошлете ее подальше?» – молча спрашивала я его.

Хитрые искорки все так же вспыхивали в его глазах.

– Да, сеньорита. Благослови вас господь, сеньорита! Ах, сеньорита, и чего только нам, бедным людям, не приходится терпеть! Да хранит вас пресвятая дева Монсерратская и пресвятая дева дель Пилар!