Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
Вошел в комнату шейх Исмаил Махсум – о нем мы тоже
давно уже ничего не слышали. Шейх Исмаил сильно раздобрел – сейчас он фактически исполняет обязанности смотрителя и сберегателя гробницы святого Али. Из всех религиозных шейхов Шахимардана Исмаил Махсум выше всех продвинулся по иерархической лестнице служителей священного, мазара. Молодость, сообразительность, расторопность, преданность исламу взяли свое – шейх Исмаил стал самым близким человеком святого Мияна Кудрата, его правой рукой.
– Ну? – чуть приподнявшись на локте, спрашивает хозяин дома.
– Все сделано, таксыр, – опустившись на колени и низко склонив голову, говорит Исмаил Махсум. – Я привез вашу долю пожертвований.
– Аминь! – произносит святой Миян Кудрат. – Пусть сам святой Али всегда будет вашей опорой, благородный йигит, во всех ваших угодных богу делах, пусть сам всевышний дарует нашей гробнице постоянное изобилие.
– Зерно из Шахимардана я уже засыпал в ваши амбары, таксыр, – добавляет шейх Исмаил.
– Сколько раз я говорил тебе, – хмурится Миян Кудрат, – чтобы ты не называл меня таксыром. Таксыр – это просто обыкновенный господин. Так обращаются друг к другу купцы и чиновники. Мы же с тобой духовные лица, я для тебя хазрат! Ты понял меня?
Шейх Исмаил еще ниже склоняет голову в молчаливом согласии.
Святой Миян Кудрат откинулся на подушки.
– Ну, Исмаил, какие еще чудеса ты можешь показать нам сегодня? Говорят, что шайтану жалко отдавать даже добро, принадлежащее самому богу, не так ли?
От этих слов молодой шейх густо покраснел. Потом вытащил из-за пазухи небольшой кожаный кисет-мешочек, наполненный монетами.
– Сколько? – спросил святой.
– Сто золотых рублей, хазрат.
Зрачки святого уменьшились до размера кончиков иголок. Он долго молчал, перебирая четки и не спуская глаз с лица Исмаила Махсума. В душе молодого шейха маленькая белая ящерица страха безнадежно боролась с огромной черной жабой неубиваемой жадности.
– Ну и дурак же ты, Исмаил, – тихо сказал наконец святой. – Ты бы хоть прибавил еще два золотых рубля для убедительности, а? Тогда бы это было похоже на правду... Ровно сто рублей! Какая точность!.. Как аккуратно отсчитали паломники тебе эту сумму! Я могу заплакать от умиления...
Шейх Исмаил, заливаясь кумачовой зарей, был каменно неподвижен.
– Нет, ты не просто дурак, – распалялся святой, – ты еще и жалкий подлец, наглый тупица!.. Что ты уставился на меня своими бараньими глазами? Ты что мне принес? Подачку?.. Из-за милости и великодушия, проявленных мной к тебе, ты богатеешь за счет мазара и вакуфных земель, как чайханщик на большой дороге! Ты раздулся как индюк от золота, которое мусульмане с чистым сердцем несут в Шахимардан... А что ты несешь мне?
Гроши, да?.. Ты хочешь украсть деньги у бога!.. А если я лишу тебя всех прав, прокляну и в рваном халате выгоню из Шахимардана, а?
Шейх Махсум не шевелился, безмолвствуя.
И тогда, видя, что не помогают даже такие угрозы, святой схватил кисет-мешочек и швырнул его в голову Исмаила Махсума.
Кисет, попав в лицо шейха, развязался – монеты покатились по одеялам.
Вид золота словно разбудил Исмаила – его неожиданное и тупое упрямство исчезло как дым. С громким воплем повалился он на подушки перед Мияном Кудратом, распростерся около его ног.
– О, мой хазрат! – кричал шейх Махсум. – Да ниспошлет вам аллах милосердие! Ради нашего великого уважения к вашему отцу, святому Ак-ишану, пощадите меня, простите меня, грешного, не проклинайте, не изгоняйте! Еще до вечера я принесу вам тысячу золотых таньга!
Миян Кудрат брезгливо наблюдал за извивающимся перед ним молодым шейхом.
– На прошлой неделе в Шахимардан в дар святому Али привезли одну несравненную красавицу, – стонал Исмаил Махсум. – Я захватил ее с собой в Коканд... Сегодня же она будет доставлена к вам в гарем, хазрат!
– Собери деньги! – властно приказал Миян Кудрат.
Шейх Исмаил, ползая по одеялам, как годовалый младенец,
быстро собрал монеты.
– Дай сюда!
Махсум протянул кисет Мияну Кудрату
– Богатства мира должны служить нам в этом мире, – нравоучительно сказал святой. – Да пойдет твоя тысяча таньга и эти сто золотых во искупление твоих же грехов.
Шейх согласно кивнул.
– Отдаешь женщину? – прищурился святой.
– Отдаю, – всхлипнул шейх.
– Поклянись!
– Клянусь кораном и шариатом!
– Достаточно было, если бы поклялся чем-нибудь одним. Но если ты клянешься сразу и кораном и шариатом, значит, ты глубоко осознал свой грех и находишься на пути к исправлению...
Пойди скажи, чтобы нам принесли чай...
Выпив несколько пиалушек, Миян Кудрат посветлел лицом – суровое, жесткое выражение ушло из его глаз.
– Ну, как поживаете, мой шейх? – торжественно обратился Миян Кудрат к Исмаил-у Махсуму. – Как ваше здоровье, дела? Все ли хорошо дома? Благополучны ли семья, жены, дети?
– Слава аллаху, все хорошо, хазрат. Моя семья живет вашими молитвами.
– Теперь слушай, Махсум, внимательно, для чего я вызвал тебя из Шахимардана, – наклонился вперед святой. – У меня был разговор с полицмейстером Медынским...
Шейх Исмаил проглотил подошедшую к горлу слюну.
– Ты знаешь поэта Хамзу?
– Конечно, знаю.
– Этот дерзкий и нахальный йигит сильно провинился перед русскими властями... Давно грешит он и перед нашей религией.
Он читает газеты и журналы, выходящие не только здесь у нас, в Туркестане, но и в Баку, в Уфе и в Казани. Он связан с мусульманами во всех этих городах, посылает им свои стихи против корана и шариата. Так сказал Медынский... Теперь слушай дальше. Он подбивает на чтение газет и журналов некоторых молодых мусульман в Коканде. Этого допустить нельзя! Нужно помочь русским властям...
– Какой грешник! Какой мошенник! – зацокал языком шейх Исмаил.
– Вот именно!
– Вах, вах, вах! – возмущению Исмаила Махсума не было границ.-Предал веру, предал шариат, предал наши обычаи!
– Ты помнишь тот день, когда много лет назад у нас в Шахимардане на радении дервишей умер мальчишка, сын какого-то торговца?
– Конечно, помню. Как можно забыть такой день?
– Так вот в этот же день в Шахимардане я своими руками срезал с головы Хамзы ритуальную косичку и объявил святого Али его покровителем. Хамзе было тогда семь лет.
– Вай, вай, вай! Как же он попал, такой маленький, в Шахимардан?
– Его привел отец, Хаким-табиб.
– Хаким-табиб? Я знаю его.
– Это смиренный, послушный, набожный мусульманин. Через него мы и должны оказать давление на сына. Этим займешься ты...
– А мазар Али-Шахимардана?
– Мазар пока постоит без тебя. Возле дома Хакима-табиба все время должны находиться наши люди. Пошлешь туда нескольких дервишей, у которых еще не отмолены перед аллахом большие грехи. Передай им от моего имени, что всевышний снимет потом с них эти грехи... Напротив дома Хакима-табиба есть баня. Пусть наши люди с утра до вечера толкутся около бани и следят за Хамзой – куда пошел, с кем встречался, о чем разговаривал, понял?.. А ты сам, как смотритель и сберегатель гробницы, должен будешь распустить слух о том, что святой Али снимает свое покровительство с Хамзы за великие его прегрешения против корана и шариата. И это сделает его посмешищем в глазах всех мусульман города и ослабит влияние среди тех, кого он подбивает на чтение, понял?
– Понял, хазрат, понял.
– А потом мы возьмемся за его отца. Пригрозим ему изгнанием из мечети, отлучением от ислама, похоронами без савана...
Шейх Исмаил Махсум молчал, неподвижно глядя в одну точку.
– Ну, что ты замолчал? – насторожился святой. – Не хочешь браться за это дело?
– Значит, вы вызвали меня, хазрат, в Коканд для того, чтобы следить за Хамзой, а не для того, чтобы я привез вам вашу долю из пожертвований мазару?
– Жалеешь, что поторопился, обещав мне тысячу таньга и свою несравненную красавицу?
И святой Миян Кудрат оглушительно захохотал.
– Жалею, хазрат, – искренне сказал шейх Исмаил. – То дело, которое вы поручаете мне, я бы мог сделать, и не принося вам тысячу таньга.
– Прикуси свой поганый язык, – злобно сдвинул брови Миян Кудрат. – Ты отупел в своем Шахимардане и разучился быстро соображать. Поэтому и потерял одну тысячу таньга. Но не жалей о них!.. Я вызвал тебя в Коканд для того, чтобы ты встряхнулся, посмотрел на людей, набрался ума-разума и сделал угодное исламу дело... Ты хотел утаить деньги, но аллах видит все, и я вижу все. Потому что и для тебя, и для всех других мусульман я и есть и аллах, и наместник пророка Магомета на земле в одном лице сразу. Благословение всевышнего снизошло на меня! Я имам для всех мусульман Туркестана! Ты понял меня, шейх?
– Понял, хазрат, понял...
– А за Хамзу ты будешь иметь Шахимардан еще на много
лет вперед. Ты будешь богатеть около гробницы, как продавец воды на берегу реки. Ты будешь торговать воздухом и надеждами, а в карман класть золото!.. Потому что, пока есть Шахимардан, есть и мы. Потому что, пока богатеет Шахимардан, богатеем и мы. Потому что Шахимардан – это крепость ислама!
Уже несколько дней работал Хамза грузчиком на городской товарной железнодорожной станции. С должности конторщика его уволили сразу, как только он пришел на завод после болезни.
– Если не хочешь совсем без заработка остаться, – сказал старший писарь, – иди прямо на станцию. Спросишь нашего приказчика – он тебя и определит в артель. Там всегда лишние спины нужны.
В первые дни все тело болело и ныло как одна сплошная, незаживающая рана. Усталость холодным сквозняком неслась через пустую душу. На плечах и на шее висели чугунные гири.
Хотелось только спать. И он, приходя вечером домой с работы, ложился и проваливался в бездонное ущелье сна до самого утра.
Иногда днем, сквозь заливавший глаза пот, в густой хлопковой пыли на фоне огромных рогожных тюков, взмокших полосатых халатов и обнаженных по пояс, лоснящихся от жары мускулистых фигур грузчиков, которых набирали в основном из босяков, возникало грустное лицо Зубейды, но ежесекундное физическое напряжение, необходимое на каждом шагу, при каждом движении, "съедало" это прекрасное видение, и оно исчезало, таяло в зыбком мареве душного воздуха, в криках, ругани, железном лязге вагонов, свистках и гудках паровозов.
Исчезало, чтобы снова возникнуть и снова исчезнуть – бесследно, нематериально, неосязаемо.
Он пытался, сделав усилие, думать о Зубейде чуть дольше, чем видел перед собой ее лицо, но безостановочный, неумолимый, ненасытный ритм погрузки хлопковых тюков в железнодорожные вагоны рассыпал его мысли и воспоминания; только и было времени, чтобы вернуть их – в те несколько секунд, когда один тюк был сброшен с плеч, а другой еще не взвален; но тягостное ожидание следующей ноши лишали память упругости, и драгоценные, вольные, живые секунды превращались в тупое, мертвое и почти животное ожидание нового удара рогожного тюка по спине.
А утром и вечером, шагая на станцию и возвращаясь оттуда, он спал на ходу с открытыми глазами, механически переставляя ноги, и все было отнято и отключено у него – ум, память, сердце, нервы, прошлое, настоящее, будущее.
В эти дни в доме Хамзы (вернее, в доме его отца Хакиматабиба) случилось несчастье. Неожиданно и тяжело заболела дочь ибн Ямина, старшая сестра Хамзы Ачахон.
...Войдя в комнату сестры, Хамза поклонился сидевшей около постели больной Джахон-буви. Мать подняла на сына немощный, полный старческих слез взгляд и покачала головой – нет никакого улучшения.
Ачахон дышала тяжело, дрожь то и дело пробегала по ее телу, губы были бескровны, обкусаны, худые плечи утонули в подушке.
Густые черные волосы траурно окаймляли белое восковое лицо, красивое еще две недели назад, а сейчас похожее на маску.
Услышав, что кто-то вошел, Ачахон открыла глаза.
– Ах, я все равно умру, – тихо простонала она, – зачем ты так долго мучаешь меня, аллах? Уж лучше бы скорее забрал к себе...
– Потерпи, потерпи, бог милостив, – утешала Джахон-буви дочь. – Но не зови его к себе слишком рано. Аллах сыплет недуги людям горстями, а забирает обратно щепотками. Придет время – он поможет тебе, исцелит тебя.
Сестра посмотрела на брата, слабо улыбнулась ему.
– Хамза, – прошептала Ачахон, и по щеке ее скатилась слеза, потом вторая, – если бы я знала, что твоя свадьба с Зубейдой будет скоро, я бы умерла спокойно...
Хамза тяжело вздохнул.
И вдруг он почувствовал, как вся болезнь сестры, так мучительно и долго терзавшая ее изможденное тело, почти физически перешла к нему, стеснила грудь, сдавила сердце и, соединившись с его собственной болью, которую он загнал куда-то очень далеко, на дно души, останавливает дыханье, холодит руки и ноги, вынимает мозг...
Вдруг с ледяной ясностью он понял, что никогда и нигде никакой его свадьбы с Зубейдой не будет.
И слова, которые он гнал от себя, которые старался забыть, от которых прятался, как ребенок, вдруг выплыли перед ним – слова о том, что его Зубейду, без которой он не мог жить, его счастье, единственное и неповторимое, продали и купили, как вещь, как товар...
– Неужели, – дрогнувшим шепотом спросил Хамза у матери, – неужели отец не может найти никакого лекарства, чтобы спасти Ачахон?
– Эх, сынок, – запричитала Джахон-буви, вытирая слезы, – разве можно найти лекарство от сглаза? А нашу семью кто-то сглазил – это уж точно. Шайтан слишком часто стал заходить к нам в дом. Видно, кто-то из нас сильно разгневал аллаха – вот он и посылает нам напасти одну за другой, одну за другой...
– Ах, жизнь моя молодая, несчастная моя жизнь! – стона
ла, извиваясь от боли, Ачахон. – Когда же я умру?.. О аллах, в чем я провинилась перед тобой? Возьми меня быстрее, только не мучай, только не му-у-чай!..
Хамза больше не мог видеть страданий сестры. Стремительно выйдя из женской половины дома, он пересек двор и вошел в комнату отца, в которой Хаким-табиб принимал очередного больного.
– Отец, – дрожащим голосом заговорил Хамза, – Ачахон умирает! Неужели вы...
– Подожди, сын, – оборвал его ибн Ямин, – я закончу осмотр и позову тебя.
Хамза снова выскочил во двор, обогнул террасу и, прижавшись спиной к стене, медленно сполз на землю.
Он закрыл глаза, и перед ним сразу возникла картина: через двор товарной железнодорожной станции идет человек в белом полотняном костюме и соломенной шляпе, держа в руке чемоданчик, на котором в маленьком белом кружке нарисована смешная "букашка" – такой же маленький красный крестик.
Это "урус-табиб" – русский доктор Смольников. Его вызвали на станцию, потому что одного из железнодорожных рабочих сильно обожгло на путях паровозным паром.
"Урус-табиб" приехал в Коканд, как говорили про него знающие люди, из Сибири – отогреться под южным солнцем после долгой жизни на Севере. А на Север доктора Смольникова сослал царь. За политику.
"Может быть, позвать русского доктора к Ачахон, может быть, русский доктор сможет помочь сестре?.. Но ведь рядом отец, он же тоже врач".
Хлопнула калитка – ушел больной. Ибн Ямин, выйдя во двор и увидев сына, подошел, сел рядом.
– у Ачахон очень тяжелая болезнь, – говорит отец, – я ничего не могу сделать. Мы, табибы, лечим только травами, иногда вправляем вывихи... А здесь болезнь ушла вовнутрь, здесь нужен нож...
– Нужно резать, да? – спросил Хамза.
– Да, нужен хирург.
– Русский доктор умеет резать?
– Русский доктор? – переспросил ибн Ямин. – Конечно, умеет.
– Нужно позвать русского доктора!
Хаким-табиб поднял на сына взгляд, покачал головой:
– Это невозможно. И ты знаешь почему... Русский доктор – человек другой веры, он чужой для нас.
Хамза вскочил на ноги.
– Это говорите вы, табиб, знаменитый в народе лекарь, к которому люди идут лечиться? Значит, моя сестра должна умереть? Значит, она должна стать жертвой невежества?
– Замолчи, Хамза! Мужские руки иноверца не могут прикасаться к женскому телу, к телу моей дочери! Мусульманин не имеет права пренебрегать заповедями шариата, он не должен нарушать их!.. На тебе лежит благословение святого Али-Шахимардана. Это он, Али-Шахимардан, внушил тебе божественный дар поэзии, это он научил тебя писать стихи... Как же ты можешь после этого быть настолько неблагодарным святому Али и требовать от меня, чтобы я нарушил законы нашей религии?.. Если мы позовем русского доктора, нас подвергнут религиозной казни – закидают камнями...
– Теперь я понимаю, – с горечью сказал Хамза, – почему из десяти ваших детей в живых осталось только трое. Своей верностью заповедям шариата вы уморили семерых моих братьев и сестер!..
– Эх, сынок, сынок, ты сам не ведаешь, что говоришь... Наши дети умирали маленькими потому, что так было угодно аллаху.
Он дал их мне и твоей матери, когда захотел, он же и забрал их обратно, когда они стали нужны ему самому.
Стоны и крики Ачахон из женской половины доносились все чаще. Хаким-табиб сидел на земле перед своим домом, понуро опустив голову.
– Отец, – нервно заговорил Хамза, – семеро моих сестер и братьев умерли в младенчестве, не ведая, может быть, даже о том, что они уже были людьми... Но Ачахон – взрослый человек. Неужели вы допустите, чтобы ваша взрослая дочь умирала на ваших глазах, а вы не сделаете ничего для того, чтобы хотя бы попытаться остановить ее смерть? Неужели законы шариата сильнее для вас законов жизни?
– Не богохульствуй! – раздалось сзади.
Хамза резко обернулся.
Мать, Джахон-буви, выйдя из комнаты Ачахон, стояла посередине двора.
– Не богохульствуй! – гневно повторила Джахон-буви и сделала шаг к сыну. – Пусть лучше Ачахон умрет, чем ее коснется рука чужого мужчины. Я не допущу этого!.. Утром придут родственницы, придут соседки, и мы все вместе будем молиться.
Аллах не сможет отказать стольким людям сразу, он пошлет исцеление...
– Мама, но она же может умереть до утра! – в сердцах хватил кулаком по перилам террасы Хамза. – Разве вам не жалко ее? Ведь она же совсем молодая, она должна жить!
– Если Ачахон умрет до утра, значит, дни ее были сочтены, – скорбно сказала Джахон-буви, с трудом сдерживая слезы.
Значит, аллах отпустил ей на этом бренном свете всего одну
ночь...
– Нет! Нет! Нет! – закричал Хамза. – Аллах здесь ни при
чем! Нужен хирург, чтобы вырвать ее из когтей смерти! Нужен урус-табиб, чтобы сделать операцию!
И, круто повернувшись на месте, он выбежал со двора на улицу.
4
Хамза бежал по пустынным улицам ночного города, а в голове у него гвоздем были вбиты слова матери: "Пусть лучше умрет Ачахон, чем ее коснется рука чужого мужчины..."
Да что же это такое? До каких же пор мертвые заповеди шариата будут воровать у жизни живых людей? Во что превращает шариат человека? В бездушное дерево, в черствый сухарь!
Отец безразличен к судьбе родной дочери. Мать – нежнейшей души женщина, ласковая, заботливая, добрая – с каменным сердцем наблюдает за агонией последней из оставшихся в живых дочерей. Почему, почему, почему?
Коран запрещает дотрагиваться до больного человека. Никто не может вмешиваться в исполнение воли аллаха, так как жизнь каждого мусульманина принадлежит только аллаху. Смерть мусульманина – главный акт проявления воли аллаха. Никому не разрешается вмешиваться в распоряжения аллаха, когда он готовит человека к смерти.
...Он даже не заметил, что давно уже не бежит, а идет быстрым шагом по улице... Почему ни один мусульманин-мужчина не считает свою мать существом более низкого порядка, чем он сам? А других женщин, чужих матерей, считает существами более низкого порядка? Почему нельзя обижать и унижать свою мать? А чужих матерей обижать и унижать можно?
Может быть, он обидел сегодня свою мать? Но чем, чем?.. Тем, что обвинил отца в смерти семерых его детей. Мать слышала, как он, Хамза, говорил об этом отцу. Значит, он и ее обвинил в смерти семерых своих братьев и сестер?
Но разве она виновата в этом? Похоронить семерых детей, не смея никому помочь в их беззащитном состоянии, в их детских болезнях... Как она выдержала все это, откуда взяла силы, чтобы перенести такие потери? Наверное, когда теряешь детей одного за другим, душа леденеет, черствеет сердце... И сейчас, когда Ачахон борется со смертью, мать не понимает ценности ее жизни, не может оценить неповторимости человеческой личности вот до чего довели ее ограничения и запреты шариата.
А отец? Он врач, он знает, в каком состоянии находится Ачахон, он прекрасно понимает, что только хирург, только русский табиб может спасти ее. И тем не менее он против операции.
Почему, почему, почему?
Есть нечто, что сильнее его знаний. Слепая вера... Чужой мужчина! Но разве может быть вера сильнее знаний, сильнее мысли? Ведь ничего же нет на свете сильнее человеческой мысли!
Отец – врач, но он не может перешагнуть через запреты шариата. Его знания табиба бессильны перед его представлениями о смерти как мусульманина. Но ведь пророк создал свое учение не против человека, а для человека, в помощь ему. Неужели религиозный стыд перед нарушением обычаев шариата столь возвышен, что даже угроза смерти близкого человека не может одолеть этого стыда? Но чего же стыдиться, если человек умирает? Надо спасать Ачахон, а там пускай люди говорят что угодно.
Стыд не может быть сильнее смерти. Стыд должен помогать жизни, а не смерти. И вера тоже должна помогать жизни, должна помогать человеку жить, а не умирать. Только тогда нужна вера, когда она сохраняет и тем самым возвышает человека, а не уничтожает его.
Скорее, скорее к русскому доктору! И пусть он сделает операцию, вернет Ачахон к жизни. И если это удастся, ничего не будет страшно.
Нет, ни у кого не хватит камней, чтобы закидать право человека на жизнь! Человек должен жить, а если "нечто" мешает этому, надо смело перешагнуть через это "нечто".
А тем временем в доме ибн Ямина в комнате Ачахон ее мать, Джахон-буви, снова сидела около умирающей дочери.
"Урус-табиб разрежет ей живот, – горестно думала Джахонбуви, призывая все силы небесные помешать этому. – Что скажут соседи и родственники? Кому будет нужна Ачахон, если она даже останется живой? Стыд согнет всех нас пополам, мы опозоримся до седьмого колена. Какой ответ дадим мы в день светопреставления, когда всевышний учинит нам допрос о нашей жизни на земле? Все змеи преисподней выползут из огня и, вцепившись в грудь мне, недостойной матери, позволившей чужому мужчине дотронуться до тела дочери, поволокут меня в самое адское пекло пламени".
А сам Хаким-табиб неподвижно сидел в своей комнате, погруженный в невеселые, тягостные раздумья. Взгляд его скользил по разноцветным пузырькам с лекарствами... "Захармарт" – убивающий смерть, "Захри котил" яд для смерти, "Сурги" – слабительное, "Малхам" – целебное...
Громкий, протяжный крик раздался на женской половине.
Ачахон кричала жалобно, беспомощно, беззащитно...
Ибн Ямин поднялся, снял со стены шелковую подстилку с изображением Мекки, встал на нее на колени, обратившись лицом в сторону кибла (на запад), ритуально поклонился направо и налево, раскрыл ладони и начал молиться:
– О боже всевышний, о создатель, Ахади Самади-ваджибул мавджудо, единственный и преединственный милосердный заступник... Да не обойди щедростью своего бессильного раба.
Ты послал недуг моей дочери – пошли ей скорее и исцеление, чтобы ее чистой плоти не коснулись руки чужого мужчины. Как видишь, я всего лишь скромный табиб. Душа моя ранена, душа моя разрывается на части. Мой сын Хамза близок к искушению-останови его, всевышний боже. Сохрани его веру и убеждения, убереги от злых сил и посягательств шайтана... Я знаю, что ты скажешь мне сейчас: жизнь – болезнь, смерть – исцеление.
Да, мой боже, мертвые не болеют, но им и не нужно выздоравливать, а если ты хочешь взять в моем доме еще одну жизнь, возьми сначала мою, а уж потом дочери, хотя мы никогда не отказывали тебе в твоем праве брать жизни наших детей. Но не делай это так часто – пощади, помилосердствуй...
Крики на женской половине дома становились все сильнее и сильнее. Одна, совсем одна билась Ачахон со смертью на самом краю жизни...
Распахнулась калитка. Хамза, тяжело дыша, вошел во двор.
За ним шел человек в белом полотняном костюме с маленьким чемоданчиком в руках.
– Сюда, сюда! – показывал Хамза.
Они подошли к входу в комнату Ачахон.
На пороге стояла Джахон-буви. Увидев на чемоданчике крест, она раскинула в стороны руки – не пущу!
– Уйдите, мама! – не своим голосом закричал Хамза.
Джахон-буви, вздрогнув, покачнулась и, сделав шаг в сторону, бессильно опустилась на землю.
Доктору Смольникову достаточно было трех минут, чтобы все понять.
– Сестру милосердия, Аксинью Соколову, знаете? – отрывисто спросил он у Хамзы, вырвал из тетради лист бумаги и начал быстро что-то писать. Отнесете ей записку – там адрес. Она живет неподалеку. Бегом!.. Пусть идет сюда. Немедленно! И чтобы марлю взяла. Всю, которая есть! И бутыль с йодом. Впрочем, все написано... Ну, что вы стоите? Марш, рысью!.. повернулся к ибн Ямину: – Вы лекарь, знахарь, колдун? Впрочем, не имеет значения. Грейте воду! Всю, которая есть. Несите полотенца, мыло, простыни... Покажите комнаты!
Выбрал гостиную.
– Больную сюда... Кто эта плачущая старуха? Мать? Уведите ее. Слезы мешают.
...Сестра милосердия появилась во дворе с большой брезентовой сумкой на плече, на которой в белом круге тоже был нарисован красный крест.
Увидев еще один крест, Джахон-буви лишилась чувств.
Ачахон перенесли в гостиную.
– Дайте как можно больше света! – распоряжался доктор Смольников. – Все лампы, которые есть, тащите сюда!
– Что у нее, доктор? – спросила сестра милосердия.
– Аппендикс... По-видимому, гнойный. На эту "ужасную"
болезнь здесь, в Коканде, приходится две трети всех летальных исходов. Попы проклятые резать не дают!.. Хотелось бы мне быть зубным хирургом, когда у кого-нибудь из местных духовников заболят зубы. Получил бы огромное удовольствие... Ну-с, начнем, пожалуй.
Он взял скальпель, и вдруг Ачахон дернулась и громко закричала:
– Нет! Нет! Не надо, не надо!.. Лучше мне умереть! Мама, мама!.. Меня хотят осквернить! Мама, мама!
– Доченька! Умрем вместе! – заголосила Джахон-буви, очнувшись от крика дочери. – Позор на мою голову! Зачем я тебя родила? О, горе мне!.. Сынок, зачем ты привел этих неверных?
Аллах не простит, шайтан навсегда поселится в моем доме!..
Смерти мне, смерти!.. Умрем, доченька, умрем вместе!
– Послушайте, – обернулся к Хамзе доктор Смольников, – что это такое? Нельзя ли как-нибудь прекратить эти крики? Я же ничего не смогу сделать, если она будет так дергаться.
Хамза, дрожа от волнения, обнял сестру, что-то зашептал ей на ухо. Ибн Ямин увел жену.
– Снотворное, сильную дозу! – тихо сказал врач сестре. – Шприц! И скорее, скорее!
...Когда операция кончилась, уже рассвело. Спящую Ачахон унесли. На лице ее впервые за последние сутки было спокойное выражение.
Доктор Смольников и сестра милосердия Аксинья Соколова тщательно мыли руки. К ним подошел ибн Ямин.
– Рахмат, катта рахмат, – прижав правую ладонь к сердцу, низко поклонился он врачу. – Мою дочь спас прежде всего аллах, а потом вы...
– Кто, кто? – поинтересовался доктор Смольников. – Аллах? Вполне вероятно. Я, знаете ли, коллега, все время как бы ощущал чью-то очень квалифицированную консультацию.
Ибн Ямин грустно улыбнулся.
– Да будет вам изобилие в жизни, – еще раз поклонился он
урус-табибу, – да исполнятся все ваши пожелания...
– Очень своевременно сказано, – заметил доктор, глядя
в полуоткрытую дверь. – Я бы, например, хотел узнать, что это за люди собрались в такую рань около вашего забора?
Хамза вышел во двор. Слева около их калитки и на углу возле бани стояли человек десять мужчин. Лица некоторых были знакомы (соседи), других незнакомы совсем.
"Так, – подумал Хамза. – Кто-то услышал крики Ачахон, увидел, как я привел врача и сестру, разбудил соседей; все вместе пошли к мечети, рассказали какому-нибудь раннему чтецу корана, получили "совет" и вернулись сюда... А может быть, здесь чтото другое?"
Что делать?
У соседа справа, друга детства Буранбая, вчера остался ночевать Умар... Если они еще не ушли на завод (Умар уговорил приятеля оставить кузницу, и теперь Буранбай тоже работал на заводе), то втроем им никакая толпа не страшна. Умар со своими руками и плечами грузчика один смог бы раскидать десятерых.
– Я сейчас вернусь! – крикнул Хамза. – Не выходите без
меня на улицу!
Он резко открыл калитку и быстро пошел направо, к дому Буранбая. Толпа около бани молча смотрела на него.
Буранбай и Умар заканчивали утреннюю молитву. Хамза встал рядом на колени, повторил с друзьями последние слова намаза, потом все рассказал.
Втроем они подошли к калитке дома ибн Ямина. Хамза и Буранбай вошли во двор. Умар задержался на улице и выразительно посмотрел на толпу.
– Пойдемте, – позвал Хамза доктора Смольникова и сестру милосердия, теперь вам нечего опасаться.
– Эти люди на улице не сделают вам ничего плохого, – успокаивал врача Хаким-табиб. – Я знаю их, почти все они приходили когда-то ко мне за лекарствами.
Буранбай и Хамза пошли впереди. Доктор Смольников и Аксинья Соколова за ним. Умар замыкал шествие.
Первая группа "зрителей", стоявшая возле калитки, соединилась со второй, около бани.
Хамза и Буранбай молча протискивались через толпу.
Один из "зрителей", похожий на нищего, встал перед Буранбаем, не собираясь уступать дорогу.
– Дай пройти, – строго сказал Буранбай. – Ты что, слепой?
Не видишь – люди идут?
Нищий не трогался с места.
Буранбай железным кулаком кузнеца уперся ему в грудь и отодвинул в сторону.
– Мусульмане! – истошно закричал нищий, будто его укололи иголкой. Посмотрите на этих иноверцев!.. Они касались своими мерзкими руками дочери ибн Ямина, они дотрагивались до ее обнаженного тела! Они опоганили ислам, замахнулись на шариат, они презирают наши обычаи!.. Питайте отвращение к этим неверным, плюйте на них!
Пальцы Умара сомкнулись на горле крикуна.
– Не трогай ислам! – рявкнул Умар и тряхнул нищего так, что у того глаза полезли на лоб. – Не оскверняй шариат своим зловонным дыханием! Когда ты совершал последний раз омовение, вонючий козел? Год назад? От тебя пахнет, как от падали, а ты еще смеешь кричать о наших обычаях?
Он отшвырнул нищего от себя, как нашкодившего щенка, и, втянув голову в могучие, литые плечи, двинулся на остальную толпу.
Толпа отступила.
– Иди домой, – сказал Умар Хамзе, присоединяясь к своим, – и закрой калитку на засов. Они могут полезть к вам во двор Мы проводим доктора и сестру и сразу вернемся... Иди домой – я буду ждать, пока ты не закроешь калитку.
Хамза пошел обратно. "Зрители" проводили его недобрыми взглядами.
Лязгнул засов.
– Эй, вы, бараньи обсоски! – крикнул Умар, обращаясь сразу ко всей толпе. – Если кто-нибудь из вас подойдет к забору ибн Ямина, я сделаю из того дохлого верблюда еще до второго намаза! Вы поняли меня? Повторяю: если хоть один дотронется до калитки табиба, ему уже не придется сегодня молиться второй раз – я разорву его на куски!
