Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)
– Плохо кончится все это, – вздохнула она.
– Зачем ты так говоришь?
– У нас все разное, а главное – вера наша разная...
– Моя вера – ты, Аксинья!
– И я бы хотела сказать такие слова, но... Нам не дадут быть вместе.
– Кто не даст?
– А кто обвенчает нас? Ведь без венца нельзя жить вместе...
– Да, никто... Ну и пусть! Нам достаточно нашей любви...
Мое решение твердо, бесповоротно. Начиная с этого дня, я ради тебя готов на все! Скажешь "пойдем", и я готов ради тебя пойти в русскую церковь. Ведь ты спасла меня там, на реке, подарила мне жизнь. Потерять тебя – все равно что найти смерть...
Аксинья слушала Хамзу и думала:
"И я тоже ради него готова на все... Если он хочет идти в церковь, то и я смогу пойти в мечеть, принять мусульманство и отказаться от своей веры".
Она встала и потянула Хамзу за руку.
– Пойдем и все расскажем дяде...
Хамза поднялся.
И, может быть, для того чтобы он забыл все свои невеселые думы, Аксинья сказала озорно:
– Я буду бежать до самой юрты... Если догонишь, поцелуешь еще раз... А не догонишь...
И, помахав тюльпанами, побежала.
И Хамза, забыв обо всем, побежал за ней.
Степан Петрович Соколов после разговора с Сулейманомаксакалом решил еще на несколько дней остаться в степи. В очередной рейс ему нужно было отправляться только через неделю...
А если вызовут в полицию и спросят, где был? Не на маевке ли? ответит: возил племянницу на кумыс к киргизам поправить здоровье. А Сулейман-аксакал подтвердит это.
А вообще-то Степану было уже наплевать, вызовут его в полицию или нет. Злость против властей после разгона маевки, горечь оттого, что из-за чьего-то предательства погибло несколько человек, переполняли сердце. Соколов готов был уволиться из депо и перейти на нелегальное положение. Вот только Аксинья...
Чабаны из уважения к гостям зарезали овцу, заложили тушу в казан. Вкусный запах киргизской шурпы щекотал ноздри.
Накрыли дастархан. Старший сын аксакала Хайдар с кувшином и тазиком в руках обошел всех. После этого вытерли руки новым полотенцем. Две невестки Сулеймана внесли огромные блюда, на которых возвышались горой мослы, печенка, мякоть, ножки, голова... Невестки торжественно поставили мясо на дастархан.
Сулейман-аксакал взял белое блюдо, наполнил его мягкими кусками, протянул младшему сыну Джамшиду.
– Это для женщин. Отнеси, сынок, – сказал он.
Блюдо унесли в белую юрту.
Сулейман начал нарезать мясо для гостей. Нетерпеливый Хайдар вытащил свой нож и проворно начал помогать отцу.
Наконец все было готово. Сулейман кивнул, и началась еда.
Ели молча. Овца постепенно убывала. Степан уже был сыт по горло, но хозяева и не думали останавливаться.
– Степан-ака, почему ничего не кушаешь? – повернулся Сулейман-аксакал к Соколову.
– Как не кушаю?.. Рахмат, я уже сыт.
– Хамзахон, тут у нас на воздухе надо кушать много, не отставайте, угощал гостеприимный хозяин.
– Больше не могу, – поблагодарил Хамза, вытирая руки полотенцем.
Но не тут-то было! Джамшид, придвинув к себе блюдо, наполнил свою ладонь кусками мяса и начал кормить гостей с руки. Хамза кое-как справился со своей порцией, но когда очередь дошла до Соколова, тот, глядя на пальцы Джамшида, сквозь которые стекало масло, побледнел...
Чабаны громко засмеялись: "Не бойтесь, Степан-ага! Такой обычай киргизов! Преподносят только дорогим гостям!"
Степан, как бы спрашивая совета, глянул на Хамзу, который молча показал, что можно и отказаться.
– У нас есть пословица, – сказал аксакал. – "Очутишься у котла – ешь дотла!"
И Степан решился...
Широко открыв рот и закрыв глаза, он вытянул вперед шею.
И тут же почувствовал, что рот его битком набит мясом. На глазах Степана выступили слезы. Но, уважая народный обычай, он яростно начал жевать, закрыв рот обеими руками. Хозяева юрты хохотали навзрыд, довольные, что Степан-ака не пренебрег обычаем.
– Хвала вам, живите долго. Степан-ака! Теперь вы самый что ни на есть настоящий киргиз! – крикнул Хайдар, когда Соколов наконец проглотил все мясо. – Можете приезжать к нам в любое время и жить сколько захотите!
– А вот этим запей для облегчения, – сказал Сулейман и подал Степану почти литровую чашу с кумысом.
Соколов, войдя во вкус местных нравов, не отрываясь выпил весь кумыс из деревянной чаши. На лице у него было отчаянное выражение – съесть еще хоть целую овцу, но не сдаваться.
Один из чабанов взял кубыз – киргизский национальный инструмент. Полилась грустная мелодия, сопровождаемая песней. Второй чабан запел.
Голос звучал высоко, с падрызом. О чем пел певец? Может быть, о боли разлуки, о суетных делах этого тленного мира, о мятежных душах, не мирящихся с тиранией... Из белой юрты вышли женщины. Даже Степан и Аксинья, хотя они и не понимали многих киргизских слов, догадывались по мимике исполнителя, а больше всего по мелодии, что певец поет о чем-то сокровенном...
Чабан пел до тех пор, пока не устал. И тут же кубыз попросил Хамза и начал повторять мелодию. Сначала тихо, робко, а потом все громче и громче.
Когда Хамза закончил, к нему подошла Аксинья.
– Очень понравилось...
– В последнее время что бы ни делал Хамза, тебе все нравится, – сказал сидевший рядом Степан.
– Мне тоже, – покраснел Хамза.
– Что тоже? – не понял Соколов.
– Что бы ни делала Аксиния, мне все нравится...
– Эй вы, шайтаны! – подмигнул обоим Степан. – Никак через меня друг другу в любви объясняетесь, а?
– Мы уже объяснились, – опустила глаза Аксинья. – Хотим обвенчаться...
– Что-о?.. – изумился Соколов.
– Мы уже дали друг другу слово, – твердо сказал Хамза.
– Значит, в Россию собрался ехать? – строго посмотрел Степан на Хамзу.
– Зачем в Россию, нам и здесь хорошо.
– Ты, парень, видать, и впрямь мозгами рехнулся, – нахмурился Соколов. – То тебе подавай революцию без жертв, то на русской бабе вздумал жениться... Да где ты с ней будешь жить здесь? Тебя же свои мусульмане камнями закидают...
– Я не трус! – выпрямился Хамза.
– Ты-то не трус, а она что будет делать? – начал злиться Степан. Вдовой после тебя останется? С дитем на руках? Об этом подумал?
– А мы в мечеть пойдем или в церковь...
– Ну ладно, хватит шутить! – сделал резкий жест рукой Соколов. – Ни ислам, ни православная церковь ваш брак не разрешат – понимать надо, не маленькие. Если серьезно хотите жить вместе, будьте готовы к тому, чтобы каждый день защищаться. Фанатики вас в покое не оставят..
– А мне наплевать на фанатиков, – презрительно усмехнулась Аксинья.
– И мне наплевать! – повторил Хамза.
3
Вопреки всем ожиданиям, никто ни разу не напомнил ни Хамзе, ни Соколову, ни Аксинье об их участии в маевке, когда они вернулись от киргизов. Степан уехал в очередной рейс на своем паровозе. Аксинья дежурила в больнице. А Хамза через месяц после возвращения с помощью Алчинбека снова поступил на хлопкоочистительный завод Садыкджана-байваччи.
Хамза и Аксинья виделись каждый день, и главным образом в те дни, когда Степан Петрович уезжал в рейсы.
Иногда Хамза встречался с доктором Смольниковым, выполняя некоторые его поручения.
По совету доктора Хамза восстановил рукопись своей пьесы "Отравленная жизнь". Сначала ее сыграли в самодеятельном мусульманском театре в здании городского военного собрания.
Хамза, исполнявший одну из главных ролей, нарисовал к премьере несколько афиш.
Спектакль наделал шума в городе. Особенно ярилось духовенство. "Во имя шариата, во имя религии уходите отсюда прочь!" – кричали муллы по вечерам около дома военного собрания. Но мусульмане шли в театр.
Менялись времена. Духовники уже не могли так сильно влиять на верующих, как это было совсем недавно. Атмосфера становилась демократичнее. И этому немало способствовали русские власти, которые, зная о том, что в центральной России нарастает новый революционный подъем, советовали местной духовной знати ослабить кое-какие религиозные запреты и ограничения.
И поэтому мусульмане шли в театр.
В такой обстановке доктор Смольников посоветовал Хамзе возобновить свое ходатайство об открытии новометодной воскресной школы.
– Деньги на это дело найдем, – сказал Смольников, – но только чтобы никто не знал, откуда они.
Разрешение было получено. Хамза сам сочинил рукописный учебник-азбуку. И теперь по воскресеньям в доме своего друга Махмуда-тараша он учил читать и писать детей бедняков.
Приближался Новый год. По инициативе русской администрации в здании военного собрания решено было устроить нечто вроде приема для туземной интеллигенции. В списки приглашенных включили и Хамзу.
В тот день с утра на окраине города проводился улак-козлодрание. Неожиданно для всех в состязании всадников, которые должны были овладеть козлом – лаком, победу одержал приехавший из алайских предгорий довольно немолодой киргизтабунщик Сулейман-аксакал. Правда, ему помогали два сынабогатыря, Хайдар и Джамшид, на бешеном скаку отгонявшие плетками от лошади отца всех других претендентов на улак. Не повезло даже самому Садыкджану-байвачче, который решил участием в козлодрании закончить наконец свой затянувшийся и уже всем порядком надоевший траур по молодой жене. В былые годы байвачча неоднократно захватывал козла и уносил его на своем самом резвом в Коканде коне от преследователей.
Но на этот раз широкоплечий Сулейман с такой силой рванул из рук Садыкджана улак, что байвачча чуть было сам не вылетел из седла. А могучие молодые пастухи-киргизы Хайдар и Джамшид так исхлестали садыкджановских прихлебателей, пытавшихся окружить Сулеймана и обеспечить байвачче легкую победу, что выход из старого траура чуть было не обернулся трауром новым.
– Но ведь это ужасно! – воскликнула находившаяся среди зрителей улака и наблюдавшая за состязанием наездников в бинокль жена полковника Медынского. – Они же буквально убивают плетками друг друга!.. Так и глаза недолго выхлестнуть!
– Ничего, ничего, – снисходительно улыбнулся стоявший рядом полицмейстер, – улак закаляет. В будущих войнах России надо будет иметь в своей кавалерии вот таких суровых всадников.
– Ваше превосходительство, – потянулся к уху полицмейстера один из чиновников местной администрации, – про этого Сулеймана говорят, что он точит нож против своих баев, ведет агитацию среди кочевников...
– Вот как? – улыбнулся Медынский. – Современный Пугачев?
– Вообще, ваше превосходительство, – продолжал чиновник, – просматривая список приглашенных мусульман, я встретил несколько имен, которые вызвали у меня, мягко говоря, удивление. Например, Хамза... Ведь он же общается с нашими ссыльными.
– Ну так что же? – простодушно пожал плечами Медынский. – Расстрелять его за это прикажете?
– Да уж во всяком случае не приглашать туда, где будут многие уважаемые люди и настоящие друзья центральной власти.
– Вы хотите сказать, – снова улыбнулся полицмейстер, – что мы отпустили вожжи?.. Считаете, что их и дальше надо было бы натягивать сильнее?.. Нет, это сейчас не в духе времени. Мода на строгости прошла. Определенный демократизм теперь просто необходим... Нужно прислушиваться к либерально настроенной интеллигенции, искать с ней контакты...
Елка была украшена разноцветными гирляндами. Традиционный Дед Мороз осыпал гостей блестками. Снегурочка – одна из самых красивых женщин Коканда, актриса татарского театра Ольга Яруллина – активно помогала Деду Морозу.
Полковник Медынский приступил к осуществлению своей новой программы налаживанию контактов с местной интеллигенцией – буквально с первой же минуты. Едва только Хамза вместе с Завки вошел в главный зал военного собрания, как полицмейстер подошел к нему.
– Я очень рад, что вы пришли, – радушно приветствовал Хамзу Медынский. – Вы хороший поэт, а теперь еще и драматург.
К сожалению, я не видел вашей пьесы, но слышал о ней много лестных слов. Поздравляю!
– Рахмат, ваше превосходительство, – учтиво наклонил Хамза голову. Рахмат за ваши теплые слова о моем скромном сочинении.
Завки с удивлением посмотрел на своего обычно вспыльчивого, строптивого ученика – Хамза держался сегодня как заправский дипломат.
– – Кстати, хочу познакомить вас с одним человеком... Уважаемый Каримбай! – позвал полковник стоявшего неподалеку низкорослого толстяка в европейском костюме. – Прошу, господа поэты, любить и жаловать будущего редактора и одновременно хозяина новой газеты, которая после первого января начнет выходить в Маргилане на узбекском языке.
Толстяк, приложив правую руку к сердцу, поклонился.
– Господин Каримбай, – журчал Медынский, – расскажите нам о планах вашей газеты. Кого вы будете ругать, кого хвалить?.. Перед вами, возможно, ваши будущие сотрудники.
– Моя газета предполагает уделять внимание прежде всего вопросам торговли, – густым басом сказал Каримбай. – Мы хотим оживить деловые связи наших узбекских предпринимателей и сделать их известными всему Туркестанскому краю. Торговля – двигатель прогресса. Тот, кто хорошо торгует, обогащает себя и способствует процветанию своего народа.
– Ну, а просвещение, знания? Надеюсь, об этом вы тоже не будете забывать?.. Взять хотя бы новометодные школы. Я думаю, что они принесут огромную пользу. И в первую очередь детям, молодежи... Не так ли, господин Хамза?
– Вы совершенно правы, господин полковник, – согласился Хамза. Новометодные школы ускорят образование в несколько риз.
– Скажите, почтенный, – вступил в разговор Завки, обращаясь к Каримбаю, – собираетесь ли вы показывать своим читателям некоторые неблаговидные дела людей торговли – обман, например, взяточничество или какие-то другие злоупотребления?
– Я бы, конечно, мог печатать в своей газете и такие статьи, – загудел толстяк, – но зачем они мне?.. Если я буду высмеивать торговцев и купцов, они не станут печатать у меня рекламу своих товаров. И доходы мои начнут уменьшаться, а потом и вовсе придется газету закрывать... Я, господа, смотрю на газету прежде всего как на прибыльное коммерческое предприятие. А коммерция убытков не любит, она требует только дохода, причем постоянно растущего. Иначе не стоит и дело начинать...
Так что ни о каких злоупотреблениях я в своей газете писать не собираюсь, зачем же заранее намечать себе убытки? Это невыгодно. Я хочу издавать газету, продавать ее читателям и за это получать прибыль. Другое меня не интересует.
– Вот видите, господин полковник, – усмехнулся Хамза, – а вы говорили о пропаганде знаний... Новая газета в Маргилане замышляется ее будущим издателем только как торговое дело...
Но почему бы вам тогда не купить себе завод и не начать торговать хлопком? С газетой много хлопот...
– Завод или газета – какая разница? Был бы хороший доход...
– Ну что уж вы так все измеряете только деньгами! – с неподдельным возмущением воскликнул Медынский. – Есть же идеалы, высокие цели и помыслы, есть прекрасное служение делу народного просвещения!
Полицмейстер говорил с таким пафосом, что Завки даже отвел в сторону взгляд.
– Вся наша беда заключается в том, – серьезно сказал Хамза, – что дело просвещения находится в руках людей, для которых, кроме прибыли, ничего больше не существует на свете...
Нет, видно, не дождаться нам от новой газеты защиты наук и знаний... Что ж, придется продолжать бороться за просвещение там, где это дает конкретный результат, – в школах для детей бедняков и неимущих.
– Кстати, о вашей воскресной школе, – элегантно, посветски переменил неприятную тему полицмейстер. – До меня дошли слухи, что против нее строят какие-то козни, хотят закрыть... Почему? Отчего?
– Наверное, потому, что я обучаю вместе мальчиков и девочек.
– Вместе? – удивился Каримбай. – Ну, это уж слишком...
Как правило, наши женщины редко используют образование, если даже получают его. Выучилась читать и писать – и слава аллаху!.. Вот, скажем, живет у вас в Коканде грамотная женщина. Но разве книги у нее на уме? Совсем нет. Да ведь это и есте
ственно! Женщина создана для продолжения рода человеческого, а не для того, чтобы двигать вперед науки. Это занятие для мужчин.
Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему:
успокойся, успокойся...
Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.
– И вы хотите, чтобы так было всегда? – впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая.-И с такими идеями вы собираетесь издавать серьезную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский!
Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей газете...
– А кому это интересно знать? – нахмурился Каримбай.
– Большинству нашего народа!.. – взорвался Хамза. – Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!
– Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!
– Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уж,е близок день, когда они избавятся от своей темноты...
– Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, – воинственно надулся Каримбай, – но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребенка вам на обучение...
– Вы-то, конечно, не отдадите!
– А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!
Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.
Он сдерживался из последних сил.
– Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети! – Он обернулся к Медынскому: – Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог – нажива! Я же верую в других богов – в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.
И, круто повернувшись, Хамим пошел к выходу.
Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик – тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.
4
Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжелый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром все повторялось сначала.
Байвачча боялся оставаться один – он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.
Мозг стал тупым, воля – дряблой. Байвачче ничего не хотелось.
У него было только одно желание – пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.
Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жен и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далеком деревенском поместье.
Где-то еще жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Ее прятали в одном из пригородов Коканда Эргаш и КараКаплан, которым была выделена значительная сумма денег, чтобы они держали контроль и за любовницей, прелестей которой хозяин так и не успел оценить, и за повредившейся умом женой, спасая ее от судебных инстанций, и за всеми остальными женами, караулившими Шахзоду.
Эргаш и Кара-Каплан все время разъезжали из Коканда в далекое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жен, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмертвую.
Смерть Зубейды надломила байваччу, он все забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.
Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.
В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.
Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнер Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.
– Я прошу снять с каждого пуда еще пятьдесят копеек, – сказал англичанин.
Алчинбек перевел.
– Гривенник, – мрачно сказал байвачча.
– Ноу, ноу! – замахал руками мистер Уиллкинс. – Это немилосердно!
– Налей, – приказал Садыкджан Алчинбеку.
Чокнулись. Выпили.
– Пятнадцать копеек, – буркнул байвачча.
– Сорок пять, – выпустил англичанин облако дыма.
– Двадцать.
– Сорок.
– Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.
– Я уезжаю, – насупился мистер Уиллкинс.
– Уезжай! – стукнул байвачча кулаком по столу. – Русские купят!
– Я не понимаю, – лицо английского купца выражало обиду, – почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?
Алчинбек перевел.
– Удержите мою цену, – шепнул ему Уиллкинс, – и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.
– Вы чего там шепчетесь? – подозрительно наклонился вперед Садыкджан. Обмануть меня хотите? Не выйдет... Официант, шампанского!
– Мой хозяин пережил сильную душевную травму, – ответил англичанину Алчннбек. – Войдите в его положение... Я беру пятьсот фунтов, а вы соглашайтесь на тридцать копеек. Больше он не уступит.
Мистер Уиллкинс взял карандаш и быстро произвел подсчет.
– Хорошо, я согласен на тридцать копеек. Но вы получаете не пятьсот, а четыреста фунтов.
– Почему же четыреста? – возмутился Алчннбек. – Я и так сбросил вам из своей доли ровно половину.
– Четыреста пятьдесят, – горячо заговорил Уиллкинс, – и я подарю вам фамильный портсигар моего дедушки, который был с ним во время Трафальгарской битвы, когда великий Нельсон утопил весь флот Наполеона!
Байвачча с ненавистью смотрел на англичанина и Алчинбека.
Ему казалось, что оба они что-то затевают против него. Просветление кончалось. На байзаччу надвигалась черная гора.
– Долго вы будете шептаться! – заорал Садыкджан, и половина ресторана оглянулась на их столик. – Мне противно на вас смотреть! Меня тошнит от ваших секретов!
– Он согласен на тридцать копеек, – пытался успокоить байваччу Алчинбек. – Он берет всю партию и на следующий год приедет опять.
– Мой друг, – положил англичанин руку на плечо Садыкджана, – я торгую с вами только из-за своей искренней любви к вам... Каждая поездка сюда, в Туркестан, через всю Россию отнимает у меня два года жизни. Легче добраться до края света, чем преодолеть чудовищные расстояния русской империи. Пожалейте меня! Пойдите мне навстречу, мой друг. Тридцать копеек – это моя последняя цена. Я стану нищим, если добавлю еще хоть одну копейку. Я не смогу больше торговать хлопком...
– Да черт с ним, с этим хлопком! – дернул на себя скатерть Садыкджан. Хлопок, хлопок!.. Провались он в преисподню!..
Согласен на тридцать копеек, но еще полдюжины шампанского пусть берет за свой счет!
– Дюжину! – благодарно затряс Уиллкинс руку байваччи. – И ужин за мой счет!.. Но только, друзья, мы должны сейчас же поехать на завод и посмотреть хлопок. Летом у вас шли сильные дожди...
– Не хочу на завод! – капризно надул губы байвачча. – Провались он в преисподню!.. Ненавижу все заводы, весь хлопок, всех баб, людей, рабочих, собак, Эргаша ненавижу!..
– Но, не посмотрев хлопок, я не подпишу чек...
– Хочу на завод! – вдруг встал Садыкджан. – Пора навести порядок!.. Я люблю рабочих!.. И женщин люблю... Где Эргаш?
Черная гора отодвигалась. Байвачча тряхнул головой.
– Едемте, господа, – сказал он уже нормальным голосом. – Алчинбек, где машина?
– У подъезда.
Гора снова придвинулась.
– Ну, пошли, Британия... У-у, колонизатор проклятый! Почему индусов из пушек расстреливали? Привязали к пушкам... и – пополам!..
– Хелло, Туркестан! Хелло, Россия!
– Слушай, Джон Буль-Буль... Ты папуасов любишь?
– Люблю, мистер Садыкджан, очень люблю!
– А их – тоже из пушек?.. А потом меня к пушке привяжешь? Я ведь тоже туземец...
– О сэр, как можно?
– Знаю я вас!.. И королеву вашу знаю!.. Она кумыс любит?
– Очень любит. Каждый день пьет чай с кумысом.
– А у вас в Англии кумыс есть?.. Приезжай на следующий год вместе с королевой. Прокачу на верблюде, шашлык будем жарить, плов сделаем...
– Благодарю, сэр...
– А ты попугаев любишь?
– Обожаю.
– Алчинбек, где машина?
– Сюда, сюда...
Висевший в воздухе хлопковый пух напоминал хлопья снега.
Оседая, он накрывал собой тюки и грузчиков. Людей почти не было видно, слышны были только их выкрики.
Хамза работал вместе с казахом Сабитом. Вместе они непрерывно загружали арбы, подъезжавшие одна за другой.
Сегодня выдавали зарплату. Из-за нее-то и разгорелся весь сыр-бор. Слово за слово, разговорились, и Сабит спросил у Хамзы:
– Хамза-ака, мне хочется узнать у вас... Почему нам, узбекам и казахам, платят в три раза меньше, чем русским? Что мы, хуже работаем?
– Эх, Сабит... – похлопал его по плечу Хамза. – По-моему, делают это нарочно. Все дело в том, что нас хотят поссорить с русскими.
– Какая от этого польза хозяевам?
– Они считают, что если мы будем получать меньше, а русские больше, то в конце концов мы должны возненавидеть их. Ибо они народ, разбирающийся в своих правах, а мы – смирные, темные и послушные, подобные баранам.
Молча продолжали работать. Пока нагружали одну арбу, вторая стояла уже наготове... Сабит, вытирая пот со лба, снова спросил:
– Нам с вами по полтаньга, а им по полтора таньга. Чем же они лучше нас?
– Ничем не лучше, но я же сказал тебе – они разбираются в своих правах, а мы нет. Конечно, хозяевам завода выгодно иметь дело с такими дешевыми в цене рабочими, как мы с тобой.
Была бы их воля, они вместо русских нанимали бы только нас.
Неожиданно он опустил на землю очередной тюк – от заводских ворот к нему шел доктор Смольников. Рядом с ним семенил какой-то мальчик.
– В чем дело? – спросил Сабит.
– Отдохнем немного, – тревожно сказал Хамза и пошел навстречу доктору.
– Здравствуйте, Хамза, что вы тут делаете? Грузчиком работаете?
Доктор делал вид; что и в мыслях не допускал встретить здесь Хамзу, что он очень удивлен.
Хамза, поняв игру, ответил, потупясь:
– Семья у меня, жить надо... А здесь заработки хорошие.
– И давно вы здесь уже работаете? – говорил Смольников явно для чьих-то ушей, слушавших их разговор.
– Нет, недавно.
– А я и не знал...
– Что случилось, доктор? – почти не шевеля губами, спросил Хамза.
– К больному вызвали...
– А я испугался, подумал, что произошло что-нибудь со Степаном...
– Нет, нет, у нас все в порядке, а здесь одному из рабочих стало плохо...
Доктор пошел за мальчиком.
– Пойдем-ка, Сабит, узнаем, что там, – сказал Хамза.
В цехе очистки плясала настоящая белая метель. С верхнего люка хлопок падал так густо, что сразу вспомнилась поговорка:
"Снег, кружащийся аистом". Работа была остановлена, все растерянно стояли над рабочим, который, чувствовалось, задыхаясь от нехватки воздуха, лежал обессиленный на куче хлопка.
Когда в цех вошел доктор, кто-то крикнул: "Да остановите же пока!" Люк закрыли, хлопковый поток прервался, но пыль, будто густой туман, долго еще висела в воздухе. Рабочие, уши и ноздри которых были забиты пылью, словно рыбы, оказавшиеся на суше, дышали, широко раскрыв рты.
Мальчик, приведший Смольникова, опустился около больного. Это был его отец. Хлопок вокруг его головы был заплеван кровью.
– Папа, папа! Ты слышишь меня? Я нашел, я привел доктора...
Но отец не издавал ни звука.
Все, кто работал на заводе Садыкджана, знали, что эта работа равносильна медленному умиранию. Но люди вынуждены были идти сюда – не камни же грызть...
Большинство выдерживало не более года, а то и полгода.
Астма была обеспечена всем. Месяц назад умер совсем молодой парень. Не прошло и двух недель – второй.
Доктор Смольников, зная об этом, молча стоял над больным.
– Да, все то же самое, – сказал он наконец. – Легкие его забиты пылью. – Он приложил ухо к груди рабочего. – Не может дышать... Вынесите на воздух, подальше отсюда.
И в этот момент в ворота завода въехала машина, в которой сидели Садыкджан-байвачча, купец-англичанин и Алчинбек.
Навстречу им толпа вынесла из цеха потерявшего сознание рабочего.
– Что это? – спросил англичанин.
– Нас встречают, – пьяно ухмыльнулся байвачча. – Так происходит всегда, когда я приезжаю сюда.
Рабочие расступились.
Алчинбек первый все понял. Выскочив из машины, он побежал за управляющим.
– Что тут происходит? – тяжело ступил на землю Садыкджан. – Почему никто не работает? Почему лежит этот человек?
– Его легкие забиты пылью, он задыхается, – объяснил доктор Смольников.
Байвачча, пытаясь наклониться, еле удержался на ногах.
– А он не пьяный? – Хозяин завода покачнулся.
– Нет, не пьяный.
– Откуда вы все знаете?
– Я работал врачом в рудниках на каторге и много раз видел людей в таком состоянии.
– Напрасно вы вернулись с каторги...
– Там людям жилось намного легче.
Во двор вбежал управляющий.
– Что делает здесь русский табиб? – накинулся на него байвачча. – Как он попал сюда, разве тут больница?
Хамза, будучи не в силах больше сдерживаться, вышел вперед:
– Это я позвал врача...
Увидев Хамзу, Садыкджан задохнулся от злости.
– Что ты здесь делаешь, негодяй?
– Работаю, – глядя в ненавистное лицо, сказал Хамза. – А если тут есть негодяй, то...
– Спокойно, – сказал сзади доктор Смольников.
– Зачем ты взял на завод этого смутьяна? – заорал байвачча на управляющего, хватая его за халат.
– За него просил ваш племянник...
– Какой еще племянник? – продолжал орать Садыкджан и, обернувшись к машине, увидел совсем забытого им Уиллкинса.
Англичанин с ужасом смотрел на все происходящее.
Черная гора отодвинулась от Садыкджана – он вспомнил, что Джон Буль-Буль еще не подписал чек.
– Послушайте, Смольников, – нервно заговорил байвачча, – вы можете что-нибудь сделать, чтобы этот человек поднялся? Не изувечила же его машина до такой степени, что нельзя стоять на ногах? У меня в машине сидит покупатель из Европы, весь хлопок ему продан... Если поднимете, плачу сразу.
Хамза слышал слова Садыкджана.
– Мне ваши деньги не нужны, – сказал доктор. – Обещаете уравнять зарплату рабочим?
– Обещаю!! – рявкнул байвачча.
Доктор приказал вскипятить воду.
Сын лежавшего на хлопке рабочего развел костер из пропитанных мазутом тряпок. Смольников склонился над его отцо м.
Управляющий уговаривал рабочих вернуться в цех, грозил привести полицию. Рабочие не двигались с места.
Байвачча подошел к машине.
– Непредвиденные обстоятельства, – объяснил он, – человек отравился несвежей дыней...
– Да, да, я понимаю, – бормотал англичанин.
Мальчик, вскипятив воду, принес доктору, вытирая слезы,
дымящуюся банку.
