Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
– Но вы же говорили о варианте, когда в России может не остаться ни царя, ни империи, – напомнил Хорст.
– Это было только предположение, – пожал плечами Хамза. – А вообще-то я далек от всего этого.
Он нашел и несколько секунд не отпускал глаза Дюндара.
Издатель не опустил взгляда.
– Вы не должны быть в стороне от тех, кто хочет освобождения вашей родины, – приблизился вплотную к Хамзе Хунейн. – Мы поможем вам связаться с тем, кто борется за победу магометанства во всем мире.
– И что же я должен буду делать?
– Ничего особенного, мой дорогой хаджи, ровным счетом ничего, – подошел Дюндар. – Как вы уже здесь слышали, мы иногда спорим между собой – даже у близких людей бывают разногласия. Но в главном мы стоим на одной позиции... Мы хотим, чтобы в Туркестане у нас было как можно больше верных друзей...
– И поэтому, если к вам в Коканд, – подхватил Хунейн, – или по любому другому адресу, который вы нам сообщите, будут иногда приезжать от нас наши друзья...
"Надо играть в открытую, – вдруг подумал Хамза, глядя на Дюндара. Ведь он же сказал им, от кого я привез письмо из Индии... Ведь они же сбросили маски..."
– Вы будете присылать ко мне ваших связных?
– Друзей, прежде всего друзей, – снова заулыбался Дюндар.
– Я буду иметь адреса, явки, пароли?
– Ого! – с интересом поднялся из-за стола Хорст. – Вы знакомы со специальной терминологией?
"Хитришь, шайтан, ты же все знаешь обо мне от Дюндара...
Надо выиграть время, надо обвести их вокруг пальца".
– Вы социалист? – усмехнулся Хорст. – А как же паломничество, гробница пророка?
– Даже в коране говорится о создании справедливого общества, – развел руками Хамза, – о грехе богатства, об облегчении положения бедных...
– Вы принимаете наши условия? – Хунейн снял очки. – Если да, то сегодня же получите деньги.
– Я уже получил аванс за книгу стихов от господина Дюндара...
– Это будет гораздо больше!
"Выиграть время, выиграть время..."
– Мне надо подумать. Слишком много неожиданностей за один вечер... Разрешите мне сейчас уйти...
– Хорошо, идите, – сказал Хорст.
– Прощайте, господа...
– Если будет на то воля аллаха, то наши пути пересекутся еще не один раз, – сладко пропел Хунейн.
– Я провожу вас, – предложил Дюндар.
Они вышли на улицу
– Коммерцию не надо путать с политикой, – сказал Дюндар, останавливаясь, – но если уж вы упомянули о моем авансе за вашу книгу, то знайте – я все равно напечатаю ее, чем бы ни окончились наши переговоры. И не останусь в убытке... В Стамбуле я издавал даже критику корана... и, как видите, до сих пор жив-здоров...
Ночью, в гостинице Хамзу разбудил стук в дверь.
– Кто здесь?
– Это я, – послышался голос Рабий.
Хамза открыл дверь.
– Быстро собирайте вещи, – сказала Рабия, – внизу у м; экипаж.
– Все вещи?
– Да, все. Вы уезжаете.
...Резвый конь рывком понес от гостиницы. Копыта прощально и звонко стучали по мостовой.
– Что случилось?
– Вас решили убить, вы бы не дожили до утра...
– Кто решил?
– Хорст.
– А Дюндар?
– Предлагал арестовать.
– За что?
– По обвинению в присвоении денег.
– Кто такой Хорст?
– Немецкий резидент в Дамаске.
– А Хунейн?
– Его правая рука.
– Я правильно понял вас во время вашего танца?
– Правильно.
Рабия протянула Хамзе запечатанный конверт.
– Здесь все, что должен был сделать для вас Якуб.
– Как он?
– Я перевезла его в тюремную больницу. Через два дня устрою побег и спрячу в надежном месте.
– А удастся?
– Здесь все удается за деньги, за большие деньги. Впрочем, как и везде... Продам часть драгоценностей.
– Дюндар узнает о том, что вы помогли мне уехать?
– Конечно. Но он проглотит это. Я слишком многое вытерпела от него.
– А Хорст и Хунейн?
– Он договорится с ними. Или сторгуется.
– Я буду волноваться за вас...
– Вы рисковали собой ради Якуба. Теперь моя очередь.
– Литература будет отправлена?
– Конечно. В конверте адреса людей в Стамбуле, которые отправят вас дальше, до Варны.
– В Стамбуле? Но ведь в Стамбуле Дюндар сможет...
– Эти люди ему не по зубам.
– А куда мы едем сейчас?
– Нас ждут друзья. Вас посадят на пароход.
– Рабия, мне очень понравился ваш танец...
– Вы совсем не видели его...
– Но даже то, что видел, было прекрасно...
– А мне понравились вы сами.
– Рабия!..
– Молчите. Не надо никаких слов. Слова могут рассыпать это.
– ............
– ............
– ............
– ............
– ............
– ............
– Рабия, у меня к вам просьба.
– Говорите.
– Передайте Сурайе...
– Какой Сурайе?
– Дочери Дюндара...
– А-а...
– ...что я буду хорошо вспоминать о ней.
– Она вам понравилась?
– Она научила меня играть на рояле...
– Мужчины все-таки очень жестокие люди. Даже лучшие, даже такие, как вы.
– Вы не поняли меня, Рабия!..
– Мы приехали. Выходите. Прощайте. Напишите мне, когда доберетесь до родины.
...От группы деревьев отделилась мужская фигура в турецкой феске. Не доходя шагов двадцати, остановилась.
– Товарищ Хамза?
– Я.
– Идите за мной...
Из Варны в Одессу вместе с грузом литературы его отправили морем на рыбацкой фелюге. Провожал пожилой седоголовый болгарин, называвший себя Венко.
В Одессе, в двух километрах от берега, ночью, груз принял человек, назвавшийся Назаром. Он же, купив железнодорожный билет до Коканда, посадил Хамзу на поезд.
В пути Хамзу застало начало первой мировой войны.
3
Некогда, в приснодавние времена, высочайшим повелением самодержца всея Руси государя-императора Александра III Александровича мужское население национальных окраин Российского государства как в мирные дни, так и в период военных действий освобождалось от службы в армии и от всех видов обязанностей трудовой повинности – в связи с языковыми затруднениями.
Последний русский царь это повеление своего августейшего родителя частично отменил и некоторые минимальные свободы, милостиво дарованные его отцом малым народам, взял назад, то есть упразднил, хотя языковые затруднения были еще отнюдь не преодолены.
Указом Николая II мужчины всех национальных меньшинств, проживающих на далеких и близких окраинах Российской империи, в возрасте от двадцати одного года до пятидесяти пяти лет подлежали мобилизации на тыловые работы в центральные губернии.
Указ был нелепый, жестокий, дикий. Сотни тысяч людей, не знавших русского языка, не умеющих ни читать, ни писать на своем языке, никогда не покидавшие родные южные края, должны были переместиться в незнакомые, суровые места, были обречены на страдания и муки, а многие – на верную гибель.
А чтобы снять ненужное напряжение и предотвратить излишние слухи и кривотолки, царская администрация поспешила успокоить на национальных окраинах тех, кого надо было успокоить. Как только указ был обнародован, все начальники губерний, уездов и волостей получили срочные телеграммы, в которых перечислялись категории населения, освобождавшиеся от мобилизации на тыловые работы. Это были:
все местные должностные лица; религиозные судьи и мусульманское духовенство; старосты и старшины городских кварталов и кишлаков; служащие местных частных компаний; сотрудники просветительных учреждений, находящихся под государственным надзором.
Особенно подробно разъяснялось то положение, по которому всем местным состоятельным лицам разрешалось "вместо себя и членов своих семей нанимать на тыловые работы людей, нуждающихся материально..."
Указ был впрямую направлен против беднейших слоев населения, против тех, кто занимался в городе и в сельской местности непосредственным физическим трудом.
Указ был нацелен против народа.
И он вызвал взрыв народного негодования, небывалую по своему размаху бурю всеобщего возмущения, протеста и яростного сопротивления.
С особой силой волна мятежей и неповиновения властям прокатилась по Туркестанскому краю.
Наиболее грозные события – вооруженные столкновения с полицией и войсками, убийство нескольких чиновников туземной администрации произошли в Кокандском уезде и городе Коканде.
Там, где к моменту начала волнений революционная агитация была поставлена лучше, чем где-либо в другом месте Ферганской долины – самого густонаселенного района Туркестанского края.
Там, где прямой призыв местной социал-демократической организации к неподчинению царскому указу прозвучал (после Джизака) открыто и громко, как нигде в Туркестане.
Военные власти Туркестана утопили в крови восстание мардикеров (мобилизованных тыловых рабочих). В Коканде было убито на улицах и расстреляно около четырехсот человек.
Потом начал работать военно-полевой суд. Обвинения были предъявлены полуторам тысячам мардикеров. По приговору суда было повешено сто восемьдесят четыре человека, сослано на каторжные работы двести шестьдесят семь осужденных, десять арестованных оправданы, остальные приговорены к разным срокам тюремного заключения.
Действия суда не были лишены объективности. Как писала местная газета: "...об одном туземце дело прекращено за смертью в период следствия в тюрьме; об двух туземцах дело отправлено к военному прокурору для освидетельствования их умственных способностей; еще об одном туземце дело не рассмотрено за болезнью подсудимого..."
Гуманность, что и говорить, была проявлена широко и непредвзято.
Тридцать месяцев бессмысленной войны привели царскую Россию к краху. Перед лицом общественных катастроф, непрерывно потрясавших страну в годы военного лихолетья, слабели и меркли личные трагедии и потери.
Печально было возвращение Хамзы в родной город из паломничества. Почти три месяца пробирался он через охваченную лихорадкой первых недель войны Россию. Навстречу, на запад, двигались войска и срочные военные грузы. Иногда по многу дней приходилось сидеть на одной станции. Несколько раз патриотически настроенные железнодорожные власти задерживали его, едущего со стороны войны, устанавливали личность, посылали запросы...
Когда Хамза ступил наконец на кокандскую землю, ужасные новости одна за другой обрушились на него.
...Сначала, после отъезда Хамзы, после его ложного изгнания и отлучения, все было хорошо в доме ибн Ямина. Страсти вокруг улеглись, старик выздоровел, вернулся в свою мечеть, люди и родственники перестали сторониться его, начали приходить больные. Восстановились заработки, пришел достаток. Маленький внук радовал сердце ибн Ямина.
Но без Хамзы разладились отношения с невесткой. Аксинья тосковала, целыми днями неподвижно сидела она на одном месте, глядя перед собой. Все стало чужим и непонятным для нее, все вызывало неприязнь и раздражение. Чужой уклад без любимого человека вдруг стал неприемлем. Хамза, перешагнувший через многие условности мусульманского быта по шариату, сглаживал острые углы. Без Хамзы Аксинья не могла жить по шариату.
Ничто не радовало ее, она ничего не замечала вокруг себя.
И неожиданно пропал Гияс. Это было делом рук фанатиков.
Ребенок, рожденный от неверной, был конкретным выражением греха. Гияс был зримым результатом происков шайтана. Требовалось освободить сердца правоверных от гнева, рождаемого ежедневным созерцанием трещины ислама.
И Гияса похитили.
Пришла беда – отворяй ворота. Две недели спустя арестовали Степана Петровича Соколова. Мир перевернулся в глазах Аксиньи. Она стала обнаруживать все признаки психического расстройства.
Никому ничего не сказав, только намекнув отдаленно Ачахон, что очень давно, слишком давно не видела родственников, оставшихся в России, Аксинья села на поезд и уехала из Коканда...
Потом пришел слух, что в дороге, еще не доехав до России, она простудилась и заболела. Белокурую русскую женщину сняли с поезда где-то в пустыне за Аралом, на маленьком полустанке, и она умерла в инфекционном бараке среди чужих людей – без родных и близких, без отпущения грехов...
Когда началась война, когда все стало меняться вокруг, когда в далекий Коканд поползли известия о том, что в центре земли происходит кровавая битва всех стран и народов друг с другом, ибн Ямин понял, что ему не дождаться сына. Лекарь Хаким знал, что паломники возвращаются из Мекки через Россию, а там сейчас бушевала война. На далеких землях, лежавших между ним и сыном, гремели выстрелы, горели города, текла человеческая кровь, и ибн Ямин не представлял себе, как может Хамза преодолеть все это... Нет, его кроткому сыну, идущему из Мекки с богом в душе, не прорваться сквозь дым и огонь пожарищ, не перейти вброд через кровавые реки сражений. Они больше не увидятся. Хамза не осквернит ступней своих ног, касавшихся святой земли около гробницы пророка, кровью людей. Его сын исчезнет в пламени войны, его поглотит водоворот вражды и ненависти воюющих стран и народов (так думал о войне ибн Ямин).
И лекарь Хаким слег. Тоска по сыну съедала последние силы.
Внука не было рядом с ним. За несколько дней до приезда Хамзы ибн Ямин простился с бренным миром, и аллах призвал его к себе.
Хамза опоздал на похороны отца, не успел закрыть ему глаза.
Он вернулся к порогу своего дома в час скорби и плача. Дом его был разгромлен превратностями судьбы, невзгодами войны, непониманием, жестокостью, суевериями людей. Суровый рок времени, как след дьявола, оставил свой знак – пепелище надежд – там, где еще совсем недавно была семья, любовь, ожидание близкого счастья.
И на какие-то дни и недели Хамзой овладела апатия. Он устал от потерь. Он устал от двухлетней непрерывной дороги. Чужая жизнь проходила, бежала, струилась мимо него, а своей не было... А ему так хотелось иметь ее, он так измучился без нее, он так стремился через все моря и реки, через долины и горы к этому городу, к этим переулкам и улицам, к этим низким глинобитным домам, к этой листве деревьев, под которой прошла его юность, к пряным запахам своего детства, чтобы увидеть родные, близкие, дорогие лица и взять на руки сына, обнять жену, склонить голову перед стариком отцом...
Пустота вошла в сердце Хамзы. Он был утомлен временем и своей судьбой. Он устал от самого себя. Сколько может выдержать один человек? Перед каким количеством ударов не согнуться, если он не сделан из железа?
Хамза чувствовал приближение бездны бессилия, она манила его, но слишком многое увидел, понял и пережил он за эти два года дороги, слишком много людей прошло перед ним, слишком густа и разнообразна была жизнь, к которой он прикасался в эти месяцы на всех ее уровнях, удивляясь, недоумевая и восторгаясь перед нею, обжигаясь об нее...
Слишком тяжела была ноша ответа перед людьми, под которой он не согнулся за эти два года, которая закалила его, чтобы не сгибаться под ударами личного горя. Слишком серьезно было то дело, которое он взял на себя.
Теперь он уже не принадлежал себе и поэтому не мог до конца отдавать себя своей беде.
Теперь он уже умел управлять собой, владеть своим состоянием и настроениями – масштаб и широта интересов, которыми он был связан с другими людьми, научили его этому.
Конечно, не все зарубцевалось сразу, не единым порывом восстановилась душа. Были горькие часы и минуты. Черные птицы утрат долго еще кружили над сердцем. Но ветры надвигающегося урагана отгоняли их в сторону. Время дышало грозою, тучи затягивали горизонт. И общее втягивало, вбирало в себя личное, растворяло его в себе.
Россия надрывалась в бесплодных усилиях войны. Страна обнажила свои язвы. Буря, рождающаяся в эпицентре трагических событий ее истории, прорывалась подземными толчками на окраинах. Восстание мардикеров стало прологом приближающихся перемен. Вулкан народной жизни просыпался.
Наступил 1917 год.
Глава девятая
ИСТОРИЯ И ОБОЧИНЫ
1
Монархия Романовых пала.
Получив телеграфное уведомление из Петрограда об отречении Николая, губернатор Туркестана, "герой" русско-японской войны генерал Куропаткин приказал содержание телеграммы населению не объявлять.
Но уже в тот же день на нескольких зданиях Ташкента появились написанные от руки сообщения о свержении царизма.
На следующий день рабочие типографии газеты "Туркестанский курьер", не дожидаясь разрешения генерал-губернатора, выпустили специальный номер, в котором на первой странице крупными буквами было опубликовано одно из этих сообщений.
А еще через день рабочий-наборщик Низамеддин Ходжаев в подпольной типографии социал-демократической группы Ташкента в кишлаке Алтынтепа напечатал листовку, в которой были подробно изложены обстоятельства низложения династии Романовых.
По инициативе Низамеддина Ходжаева около губернаторского дворца состоялась демонстрация рабочих железной дороги.
Участники демонстрации, разоружив в старом городе, в районе Якка-базар Эски Джувы, отряд полиции, соединились с рабочими Среднеазиатских и Бородинских мастерских и возле церкви на площади городского вокзала провели митинг, на котором был образован первый Совет рабочих депутатов Ташкента.
Вечером члены Совета собрались на свое первое заседание в здании бывшей городской думы. На нем присутствовали: Низамеддин Ходжаев, Султанходжа Касымходжаев, Ачил Бабаджан, Сабирджан Юсупов, Абдулла Авлани, Фарид Тахири, Юсуф Алиев, Миркамил Миршарапов.
Хамза, узнав об этих событиях, выехал из Коканда в Ташкент.
Работа лечит скорбь.
После возвращения из паломничества немало дней провел Хамза в печальных раздумьях о своей жизни, оплакивая близких.
Он жил в доме отца с сестрой Ачахон. Часто приходили друзья Умар и Буранбай, расспрашивали о дальних странах и городах.
Хамза рассказывал о том, что видел в дороге, об Индии и Аравии, о священном городе Мекке, о плавании на пароходах и парусниках через моря и проливы.
Теперь он был хаджи. На улице верующие кланялись ему, в мечетях имя его перечислялось вместе с именами многих уважаемых людей, сам судья Камол ставил Хамзу в пример другим мусульманам, а Миян Кудрат сказал, что поскольку Хамза обрел истину и вернулся к богу, то проклятие изгнания и отлучения от ислама с него снимается.
В эти дни произошла интересная встреча. Еще тогда, когда Хамза учился в медресе, один человек постоянно привлекал его внимание. Это был мударрис Сафохон-тура [Слово "тура" прибавляется к именам людей, пользующихся особым авторитетом.] (в православных и католических учебных заведениях сан мударриса соответствует приблизительно званию профессора богословия).
На своих уроках и лекциях Сафохон-тура никогда не ограничивался только узкорелигиозным материалом. Рассказывая о своем предмете, раскрывая перед учащимися сущность богословия, мударрис одновременно знакомил их с логикой, художественным словом, ораторским искусством и другими светскими науками. Притчи, легенды и предания о пророках, также входившие в курс теологии, приобретали в его изложении какую-то необыкновенную красочность и занимательность. То же самое можно было сказать и о его проповедях как на религиозные, так и на мирские, житейские, а порой и на сугубо общественные темы.
Чувствовалось, что человеку этому ничто не чуждо. Он интересовался всем на свете, принимая близко к сердцу и такие дела своих учеников, которые с медресе связаны не были.
Его доброжелательность вызывала ответные любовь и уважение учащихся, некоторые из которых проникались к нему доверием еще и потому, что догадывались о его прогрессивных взглядах.
И мударрис, в отличие от других преподавателей, тоже интересовался их взглядами на жизнь и при случае незаметно, но умело направлял умонастроения своих учеников.
С пристальным и ненавязчивым любопытством наблюдал Сафохон-тура за Хамзой в годы его учебы в медресе. Кругом своих интересов и устремлений этот юноша явно импонировал ему. И, наверное, именно поэтому на дискуссиях на религиозные и просветительские темы, которые часто проводились в медресе по инициативе мударриса, он почти всегда находил в Хамзе своего единомышленника и часто поддерживал его доводы поучительными стихами из корана.
Хамза и Алчинбек, жившие в медресе в одной комнате, часто приносили с собой в медресе газеты и журналы, хотя чтение их было строго запрещено администрацией. Как-то они сидели вместе и читали эту запрещенную литературу. И не заметили, как Сафохон-тура вошел в их комнату. Неизвестно, сколько он стоял над ними. Хамза, случайно обернувшись, заметил богослова. На какое-то мгновение он растерялся, потом быстро спрятал газеты и журналы под подушку... Тут же стремительно оглянулся и Алчинбек – сзади, слегка улыбаясь, стоял Сафохон-тура.
Оба они вскочили и, не смея смотреть в глаза преподавателя, застыли, почтительно сложив руки. В мыслях своих "провинившиеся" ждали для себя самого страшного наказания, но произошло неожиданное: Сафохон-тура улыбнулся им еще раз, сказал: "Желаю успеха", – и вышел из комнаты.
...После возвращения из "хаджа" Хамза встретил однажды мударриса на улице. Они разговорились, и Хамза рассказал о своем посещении школы Рабиндраната Тагора, о том, что видел там, и еще о том, что он, конечно, хотел бы снова учить детей, да вот беда – нет денег. Сафохон-тура слушал очень внимательно.
Спустя неделю он пришел к Хамзе домой и сказал, что готов предложить Хамзе необходимую сумму, которая позволит открыть новометодную школу.
Работа лечит скорбь.
Это было как в сказке. На деньги Сафохон-туры Хамза снял помещение на площади Шейхулислам. Алчинбек, освободившись наконец от Садыкджана-байваччи (байвачча ударился в политику и месяцами пропадал в Петрограде) и будучи одним из редакторов газеты "Голос Ферганы", напечатал в ближайшем номере объявление о том, что Хамза Хаким-заде Ниязи, наш уважаемый хаджи, совершивший недавно паломничество в Мекку, открывает школу "усули савтия" – ускоренного обучения грамоте.
В объявлении также говорилось, что плату за обучение в этой школе вносить не надо, – наоборот, ученикам будут бесплатно выдаваться карандаши и тетради. "Будем учить всех сирот, всех детей бедняков, которые придут к нам". Такой фразой заканчивалось объявление.
В день открытия школы Сафохон-тура произнес перед началом занятий краткую проповедь о сути шариата и прочитал в память умерших родителей многих учеников отрывок из корана.
Хамза начал первый урок. Он был единственным учителем в школе.
Работа лечит скорбь.
Через три месяца почти все "сироты Хамзахона", как называл учеников школы Сафохон-тура, уже умели читать по слогам.
По городу пошли разговоры о том, что Хамза недаром посетил Мекку, гробница пророка прибавила ко всем его талантам еще и талант учителя. Ведь в некоторых старых школах при мечетях были и такие ученики, которые после десяти лет обучения не могли отличить одну букву от другой.
Школа Хамзы стала первой школой "усули савтия" в Туркестане, а может быть, даже и самой первой школой ускоренного обучения грамоте во всей Средней Азии.
На следующий год в школу Хамзы поступили два сына Сафохона-туры Асимджан и Максумджан...
"Сироты Хамзахона" успешно окончили два класса, но в третий им перейти не удалось – началось восстание мардикеров.
Хамза был почти во всех кишлаках Кокандского уезда, где происходили волнения, вызванные мобилизацией. Осуществляя линию социал-демократической организации Туркестана, он везде призывал дехкан оказывать сопротивление царской администрации, вел активную агитацию за свержение самодержавия.
Несколько раз его пытались арестовать, но он был теперь искусным конспиратором – месяцы "паломничества" не прошли даром. Выдавая себя то за муллу, то за бродячего философа, то за бая, то за батрака, Хамза умело ускользал из рук полиции. Он все время ходил с фальшивой бородой – то рыжая, то черная, то седая... Сегодня чалма на голове, завтра – тюрбан, с утра – очки мударриса, вечером – зловещая черная повязка наискосок через лицо: ни дать ни взять разбойник с большой дороги об одном глазу... Здесь – дервиш на костылях, там – наглый торговец на ишаке. На правом берегу реки – важный иностранец (то индус, то араб, то сириец), бегло говорящий и на фарси, и на бенгали, без умолку сыплющий слова чуть ли не на всех восточных языках, не понимающий ни бельмеса по-узбекски... На левом берегу – немой, глухой, парализованный, прокаженный, тифозный, неподвижно валяющийся без сознания под забором...
Как знать, может быть, все эти "роли", весь "репертуар", сыгранный в те дни в народных толпах на базарах, айванах и площадях кишлаков (на подмостках жизни, на сцене униженного бытия, в гуще людей, доведенных до отчаяния несправедливостью неправедной власти), может быть, все это невольно рождало в нем будущего актера и драматурга, запечатлевалось в памяти нетленными образами народных страстей и откровений...
Сойдя с поезда в Ташкенте и пройдя через вокзальную площадь, Хамза вдруг остановился... Возле церкви шел митинг.
Какой-то русский солдат в выцветшей гимнастерке и обмотках, с висящей на перевязи рукой, бойко рассказывал что-то по-узбекски стоявшим вокруг него слушателям.
Хамза подошел ближе, вгляделся и чуть было не лишился сознания. Это был Степан Соколов – страшно похудевший, изможденный, с ввалившимися, но сверкающими глазами.
– Степан!..
– Хамза!..
Народ расступился. Они бросились друг к другу, обнялись.
Через десять минут Хамза знал о друге все – арест, тюрьма, замена ссылки отправкой на фронт, ранение, госпиталь, возвращение в Туркестан.
Вспомнили Аксинью, ибн Ямина, смахнули набежавшие новые слезы...
– Ну, а ты-то как? – спрашивал Степан, счастливо улыбаясь. – Дошел до Мекки?
– Дошел.
– Поклонился гробнице?
– Поклонился.
– Ну... а все остальное?
– Все сделал.
– По Черному морю прокатился?
– Прокатился.
– В Одессе как приняли?
– Хорошо. Как только вернулся в Коканд, все доктору Смольникову передал... Он потом уехал куда-то.
– Нету больше доктора...
– Как нету?!
– Арестовали его в России, осудили на каторгу...
– Помер в Сибири, надорвался... Царство ему небесное...
Никогда еще не плакал Хамза так горько, как после этих слов Степана.
– Ну ладно, чего там, – вздохнул Степан, – слезами делу не поможешь... Ты в Ташкент-то зачем приехал?
– В Совет. Ты хоть знаешь, что здесь первый Совет рабочих депутатов организовали?
– А как же!.. В госпитале в газете прочитал. И сразу сюда.
– Когда приехал?
– Сегодня. Только что с поезда...
– И я только что из Коканда... И сразу митинговать?
– А как же!.. Иду мимо, слышу – какой-то путаник мусульманам мозги пудрит... Я его спихнул и как чесану по-узбекски:
правоверные, говорю, вы про Ленина когда-нибудь слышали?..
Они рты-то и разинули...
– Так идем в Совет, чего мы тут сидим?
– Идем, конечно!.. Ну, что, братишка, сбылась наша песня, не зря тогда в Ширин-сае через реку плыли, а? Дали все-таки царю по шапке?
Низамеддин Ходжаев встретил обоих, как говорится, с распростертыми объятьями. И сразу же предложил дело – надо ехать в железнодорожные мастерские и на заводы, где ведут активную работу агитаторы Временного правительства. Надо дать им бой! Надо опрокинуть их лозунги о продолжении войны.
Это очень хорошо, что Соколов в солдатской форме...
– Расскажи им, где ты был ранен и нужна ли тебе твоя рана, полученная ради прибылей фабрикантов и баев! – горячился Ходжаев. – Покажи им свою руку! Спроси, хотят ли они проливать кровь, как пролил ее ты, для того чтобы хозяин их мастерских или завода построил себе новый особняк или купил ночной горшок из золота?
– Спрошу, не боись, – соглашался Степан, – и руку покажу изуродованную... Для такого дела и бинты сорвать не жалко – пускай кровушку понюхают, которая глупым немецким железом была выпущенная...
– А ты, Хамза, – сказал Ходжаев, – обращайся к узбекам, таджикам, казахам, киргизам. Их много сейчас на заводах Ташкента. Спроси у них, хотят ли они опять идти в мардикеры, оставляя дома голодными без своего заработка жен и детей?..
Напомни им о расстрелянных и повешенных мардикерах в шестнадцатом году.
– Мы вместе пойдем, – сказал Степан, – он о мардикерах скажет, я о войне. Так оно крепче будет, злее.
– Нет, вместе не надо, у нас людей мало...
– Слышь, Низамеддин, ты уж позволь нам вдвоем. Не виделись мы с ним давно, а мы все же родственники...
– Ладно, идите вдвоем... И об этом тоже расскажите! Как слилась ваша кровь воедино... и про тех, кто не хочет, чтобы так было, кто против братства узбеков и русских... Вдвоем у вас сильно получится... И еще одно. Ты должен стихи написать, Хамза, о происходящих событиях. Чтобы душу переворачивали!.. Ты же можешь!.. Чтобы захотелось пойти и сделать так, как в стихах будет написано!
Целую неделю ходили Соколов и Хамза вдвоем по митингам, агитируя за лозунги большевиков и Совет рабочих депутатов, против Временного правительства. Низамеддин Ходжаев угадал – называя Хамзу своим родственником, Степан сразу же привлекал к себе внимание слушателей.
– Кому нужна эта война?! – кричал Степан, тыча раненой рукой в стоявших перед ним рабочих. – Мне, тебе, ему?.. Я до фронта машинистом ездил, поезда водил, а теперь я зачем своему паровозу нужен? Вместо трубы встать, что ли?.. Нас там убивают, калечат, по нам вши пешком ходят, а что мы имеем? Бинты окровавленные, дырку в брюхе?.. Наши головы там вдоль окопов как дыни на бахче лежат, наши ноги оторванные сами в могилу ушли, наши глаза ворон выклевал!.. За что?!.. Калеками потом всю жизнь ползать будем, за копеечкой руку бы протянул, а ее нет, руки-то, ее пуля откусила!.. Долой войну!! Хватит людей убивать!.. Люди жить хотят, а не в земле раньше срока гнить!.. Кто на войне наживается? Я, ты, он?.. Нет, братцы, не мы, а они – Родзянки, Керенские и прочие толстобрюхие! А мы как свой рубль измятый до войны получали, так и после войны получать будем!..
А хозяева заводов с наших могил золото лопатой гребут!.. Им каждый труп солдатский выгоден, им каждый убитый два червонца приносит! Потому что нового солдатика надо в шинельку одеть, в гимнастерку, вот в такую же, как на мне! Новую винтовку ему надо в руки дать, да пушек побольше сделать, да снарядов к ним, чтобы чаще стрелять, чтобы до полной победы дело довести... Вот она кому нужна, война до победного конца... Которые снаряды генералам продают!.. А нам она не нужна, нам она без надобности. Мы снарядами не торгуем, мы только двумя своими руками торгуем, да и те у нас норовят на фронте оторвать, чтобы, значит, сидеть нам на паперти и нищенствовать... Да уж я говорил об этом – чем милостыню просить, если рук нету? Значит, как собаке языком землю лизать, так, что ли?.. Я вам, ребята, вот что скажу... Хватит нам дураками быть! Один раз, в четырнадцатом году, мы себя обмануть уже дали. Неужто еще раз обмануть дадим?.. Долой войну! Долой Временное правительство, в котором сидят одни капиталисты и помещики! Да здравствует власть Советов рабочих и солдатских депутатов.
Хамза говорил меньше. У него не было такого опыта, как у Степана, поднаторевшего по дороге из России выступать на митингах чуть ли не на каждой станции. Но когда он, показывая на Степана, называл его своим родственником, рабочие всех национальностей вплотную придвигались к нему и слушали не шевелясь, не сводя с него глаз.
