Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)
Причина невеселого настроения Хамзы была еще и в том, что на маевку не пришел Алчинбек. Накануне он прислал записку, в которой писал, что по делам должен на несколько дней уехать из Коканда. Записка расстроила Хамзу. Ему почему-то хотелось, чтобы именно сегодня Алчинбек был рядом. В эти скорбные дни он постоянно испытывал потребность разговаривать с Алчинбеком, вспоминать юность, когда была жива мать, когда он писал стихи и газели, любил Зубейду и вообще, все было хорошо...
– Скажешь что-нибудь? – вывел Хамзу из состояния мрачной задумчивости Степан Соколов.
– Скажу, – кивнул Хамза.
Он оглядел сидевших за дастарханом людей. Все лица были повернуты к нему.
– Вы говорили о винтовках и саблях, – тихо начал Хамза. – Но оружие это восстание, а восстание – это кровь, жертвы и горе. Разве путь к добру и счастью должен быть забрызган кровью? Наверное, революция может победить и без ненужных
жертв.
– С помощью всеобщего образования, что ли? – не выдержав, зло крикнул Степан, пораженный неожиданными словами Хамзы, его интонацией и понурым видом.
– Если все люди станут грамотными и образованными, то равны будут все, – сказал Хамза. – А когда все равны, то никто не может быть рабом другого. Революция этого и добивается, но зачем же тогда напрасные жертвы? Знания, просвещение, учеба – вот что самое главное.
Степан Соколов уже досадовал на себя за свой злой выкрик.
Он понимал, что после смерти матери и обыска с Хамзой что-то произошло. Он был очень удивлен еще тогда, когда перед самыми похоронами Хамза пришел к нему и от имени отца попросил, чтобы ни он, Степан, ни Аксинья не приходили на кладбнше.
Тогда Соколов объяснил это для себя цепкостью религиозных предрассудков, в плену которых находился ибн Ямин.
Но Степан был горд за Хамзу, когда тот сказал, что не пропустит маевку из-за траура. Это был поступок настоящего борца,
революционера... И вот теперь Хамза вдруг понес какую-то околесицу о ненужности жертв в революции. Да какая же революция бывает без жертв!
Похищение рукописи пьесы полицейскими агентами, конечно, сильно подействовало на Хамзу. Но не с кем было посоветоваться, какой совет дать Хамзе, чтобы он по закону потребовал у полиции возвращения рукописи. Доктора Смольникова срочно вызвали в Ташкент по медицинским делам. А Хамза переживал...
И допереживался – заменил революцию просвещением.
Нужно исправить дело. Но только аккуратно. Хамза – свой.
Сейчас он не в себе, но пройдет время, и он опять заговорит правильными словами. Надо осторожно объяснить ему его неправоту. И пусть люди послушают. Им будет полезно.
Но и особенно разводить кисель тоже, наверное, не следует.
Нужно сказать просто, доходчиво и ясно, чтобы поняли все, кто пришел на маевку, – и русские, и узбеки, и таджики, и киргизы.
Как когда-то, в девятьсот пятом году, говорил ему самому, Степану, доктор Смольников.
– Мы каждый день .вспоминаем девятьсот пятый год, – сказал Соколов, глядя в упор на Хамзу. – Значит, он не прошел для нас бесследно. Значит, не напрасно гибли прекраснейшие из людей, раз их пример всегда перед нами. Революция не кончилась, если мы с вами спорим о ней... А что касается жертв, то в нашем Туркестане сейчас за один день от голода, болезней и нищеты гибнет столько же людей, сколько погибло на баррикадах Красной Пресни.
– Знания – те же баррикады, – возразил Хамза. – На баррикадах знаний мы даем бой и невежеству.
– Сегодня в твоей школе избили учеников, – подался вперед Степан, – а завтра убьют тебя... Наши враги, баи и богачи, не остановятся ни перед чем! Они стреляют в нас! А ты будешь защищаться от них только одним просвещением? У них пушки, а у тебя глобус, да?
– Пусть меня убьют, – горячился Хамза, – но мои ученики пойдут дальше меня, а их ученики еще дальше! Их будет все больше и больше. Знания и мысль не остановят никакие пушки!
– А почему, Степан-ака, рабочим в девятьсот пятом году не хватило силы, чтобы победить? – спросил пожилой таджикмастеровой.
– А потому, что мы с вами тогда были плохо знакомы друг с другом. Одни шли на баррикады, а другие смотрели на это как на чужое дело. Вот если б мы пошли все вместе!.. Этого и боятся и здешние русские власти, и ваши мусульманские. Когда все национальности соединятся вместе, их-то уж никакие пушки не остановят...
Вопреки договоренности с полковником Медынским о том, что он, капитан Китаев, личного участия в прекращении беспорядков и подавлении открытых волнений по соображениям конспирации принимать не будет, Китаев все-таки уговорил полицмейстера назначить его старшим офицером на проведение операции в поселке Ширин-сай.
Для захвата участников маевки был выделен смешанный отряд конных туземных полицейских-миршабов, казаков и городовых. За это отвечал недавно присланный из Ташкента жандармский ротмистр Пересветов – личность, по мнению Медынского, ограниченная, но честолюбивая.
К Ширин-саю отряд подошел ночью, скрытно. В километре от ущелья Пересветов предложил разделиться на две группы.
– Вы зайдете со стороны поселка, – предложил Китаеву ротмистр, – а я от реки. И, таким образом, окружение будет полное, как у Ганнибала под Каннами.
– Товарищи! Братья! – поднял Хамза руку. – Один мудрец сказал: знания это огонь, надо зажечь факел во мраке! Другой мудрец сказал: человек – это сосуд. Его нужно наполнить знаниями, чтобы он нес их как живительную влагу в пустыне незнания.
А третий мудрец сказал: если начнется битва, факел упадет в сосуд, огонь погаснет, влага испарится, и снова будет пустыня.
Если берешь в руки саблю или винтовку, разве ты становишься умнее? Знания бессмертны, их нельзя зарубить или застрелить!
Мы должньгстать сильнее врага, пусть у него даже будут пушки и бомбы...
– По-твоему получается, – встал рядом с Хамзой Степан Соколов, – что пройдет каких-нибудь двести лет, и слепые сами по себе станут зрячими... Даже больше того – учеными! И тогда все будет прекрасно: враги поймут, что они не правы, а пролетарии, неимущие спокойно возьмут власть. Долго же нам придется ждать!
– Хоть триста лет! – горячо воскликнул Хамза. – Но без крови! Дети не станут сиротами, жены – вдовами! Ведь если снова начнутся бои, снова погибнут лучшие из лучших!
– Народ и партию уничтожить нельзя, – спокойно произнес Соколов. Прошло несколько лет после поражения революции пятого года, а нас уже стало намного больше. И чтобы наши ряды росли и дальше, нужно нацеливать ум и силу народа на реальные дела. А ты обещаешь рабство на три века. Кому это нужно?
Простые люди хотят скорее увидеть себя хозяевами на своей земле...
– Значит, по-твоему, я иду против народа? – возмутился Хамза. – Только потому, что не хочу проливать его кровь?
– Каждый, кто хочет видеть свой народ еще сотни лет в рабстве, становится его врагом, – громко сказал Степан. – Вопрос, мой дорогой Хамза, заключается в том, чтобы понять, за что надо проливать кровь... Если только за то, чтобы получить право на учебу в школе, – на баррикады идти не нужно. Но за то, чтобы стать хозяином своей судьбы, – миллионы пойдут на смерть и победят.
– Ваше благородие, – подъехал к Китаеву казачий унтер, – а ежели сопротивление окажут магометанцы? Пощекотать сабельками дозволяется?
– Их можно, а русского Соколова не трогать, – буркнул капитан. – Он еще нужен будет... Да ведь вам в городе все объяснено, чего спрашиваешь?
– Ребята интересуются, – ухмыльнулся унтер, – барахлишком попользоваться... ежели подвернется?..
– Пользуйтесь, – мрачно махнул рукой Китаев. – Эй! – крикнул он отъехавшему казаку. – Узбека еще одного трогать нельзя, Хамзу... тебе покажут...
И вдруг начальник секретного отдела кокандской полиции капитан Китаев поймал себя на мысли о том, что ему именно сегодня почему-то смертельно надоела вся эта возня с Хамзой, Степаном Соколовым, доктором Смольниковым и всеми остальными поднадзорными, ссыльными и прочими предосудительными лицами. Зачем он, начальник секретного отдела, сам напросился на эту операцию? Ведь еще саданет из револьвера какой-нибудь сумасшедший пролетарий вроде Соколова... Сидел бы себе в городе в полиции или к полицмейстеру в гости домой пошел – предложил бы в преферанс сыграть по маленькой... А тем временем здесь честолюбец и карьерист Пересветов и без него все кончил бы...
"А вообще-то надо заканчивать с Хамзой, – неожиданно для самого себя подумал Китаез. – И с Хамзой, и со Степаном Соколовым, и со всем этим местным туземным сбродом. И просить у Медынского отпуск, в Россию... Приехать в Петербург, пройтись по Невскому, посидеть в ресторане, а потом закатиться на всю ночь к девочкам на острова... Хватит киснуть в этой азиатской глуши! И совершенно незачем расставлять для крамолы какие-то сложные агентурные сети. Нагайка, сабля и пуля – вот лучшие средства борьбы с революцией как в центре империи, так и на ее далеких окраинах... Накачали сами себе на шею этого Хамзу, выдумали особую опасность его стихов и статей!.. Один хороший удар казачьей шашкой, и никакого Хамзы никогда не было. А всю остальную кашу пусть расхлебывает сам Медынский.
С меня хватит!.. Тайного агента своего, Алчинбека, передам Пересветову – он ему пригодится. Свою преданность царю и отечеству тоже преувеличивать не следует. Ведь действительно может оказаться у кого-то из участников сегодняшней маевки оружие. Так что ж, мне свою единственную голову именно здесь, среди инородцев, прикажете сложить?"
– Эй! – еще раз позвал капитан казачьего унтера и, когда тот подъехал, сказал ему: – Барахло, которое сумеете захватить, все ваше. А в случае активного сопротивления... Понял?
– Понял! – гаркнул казак. – Всех подряд?
– Всех! Перед вами враги бога и веры, они своего Магомета хотят выше нашего Христа посадить!
Глаза унтера налились кровью.
А на маевке тем временем продолжался спор между Хамзой и Степаном Соколовым.
– Можно победить без жертв! – не унимался Ха.мза. – Пусть долог путь до этой победы, но он бескровен!
– А если враг не будет ждать? – крикнул кто-то из фабричных. – Если он первый за оружие схватится? Тогда как?.. Он тебя штыком, а ты ему сапог целовать будешь?
– Если не строить баррикад, – повернулся в сторону кричавшего Хамза, то врагу незачем будет применять против нас пушки...
– Значит, опять покорность и рабство? – снова, не выдержав, зло крикнул Степан.
– Нет, видимость покорности, – объяснил Хамза. – А на самом деле мы с каждым днем будем знать все больше и больше!
И, значит, с каждым днем будем становиться все сильнее и сильнее!..
Аксинья первая увидела втягивающийся в горловину горной дороги конный отряд. В ужасе вскочила она и бросилась бежать вниз, в ущелье.
А дозорные с другой стороны – парень и девушка – все время смотрели, конечно, только друг на друга.
– Когда я сижу рядом с тобой, – улыбался парень, – я даже слышу стук своего сердца... А ты слышишь его?.. Слышишь? Туктук-тук... Все громче и громче...
– Ой, гляди! – изменилась в лице девушка, показывая вниз, на дорогу. Миршабы!
...Увлекшись спором, и Степан Соколов, и Хамза, и все остальные участники маевки, казалось, забыли обо всем на свете.
– Полиция! – вдруг закричал кто-то, увидев Аксинью.
С противоположной стороны холма мчались по склону дозорные – парень и девушка.
Замешательство было всеобщим и неожиданным.
– Как быть, Степан-ака?..
– Мы же собрались на день рождения! В чем наша вина?!
– Наша вина в том, что здесь собрались вместе узбеки, киргизы, таджики и русские! – сжав кулаки, выбежал в центр площадки Соколов. – Только за это из нас рубленую капусту могут сделать!
– Не имеют права! – возвысил голос Хамза.
– Они ничего нам не сделают! Зря боимся!..
– Покричат и ускачут...
– Так и девятого января говорили! – яростно сверкнул глазами Степан. Если окружат – дело плохо кончится!.. Уходить надо!.. К реке!.. Все на тот берег!.. Полиция плавать не любит!..
Народ хлынул к реке.
– Может, обойдется? – тяжело дыша, ковылял сзади Степана русский сапожник из пригорода. – Они ведь тоже в бога веруют, а?
– Веруют! – огрызнулся на ходу Соколов. – Сейчас они нас рубить будут и верующих, и неверующих...
– Не имеют права! – упрямо повторял Хамза. – Не имеют права!..
– А ты объясни им, которые с саблями, насчет их прав или насчет просвещения! – крикнул Степан. – Эх, хоть какое-никакое ружьишко бы сейчас!!
...С криками, с визгом ворвались в ущелье с двух сторон конные полицейские и казаки. Вид убегающих людей прибавил злости преследователям. Казаки настегивали нагайками лошадей. Блеснули на солнце шашки.
– Отрезай... от воды! – закричал, встав в стременах, Пересветов, – Не давай в реку уйти!
...Растерянно остановился Хамза, подбежав к берегу.
– Я же плавать не умею! – испуганно отступил он назад, оглядываясь.
– Куда смотришь?! – заорал Степан, толкая Хамзу в спину. – Давай в воду!.. Аксинья, держи его за рубаху!.. Втроем выплывем!
– Утонем! – упирался Хамза. – Плывите без меня!
– Я тебе дам – плывите без меня! – выругался Степан. – Аксинья, кому говорят – хватай его за рубаху!
Степан и Аксинья вошли в воду, увлекая Хамзу за собой. Вся река пестрела тюбетейками и халатами плывущих на другой берег людей.
...Миршабы на конях скакали по дастарханам, опрокидывали казаны с пловом, топтали овощи, хлеб, фрукты.
Китаев, разгоряченный погоней, догнал унтера, закричал, показывая на Хамзу:
– Вон того видишь? Срежь его из винта! Это и есть самый вредный!
– А второй мой! Не трогайте его! – исступленно орал, пришпоривая коня и выхватывая саблю из ножен, ротмистр Пересветов. – Ну, молись богу, господин Соколов!
С побелевшими от жажды убийства глазами он влетел в воду, взмахнул клинком, но Степан, отпустив Хамзу, нырнул под брюхо лошади, схватил снизу за подпругу. Ротмистр ткнул саблей под лошадь, чтобы достать Соколова, сильно наклонился... И тут-то Степан, схватив Пересветова за кисть руки, сжимавшую эфес сабли, рывком выдернул офицера из седла.
Ротмистр рухнул в воду.
Подхватив его саблю, Соколов замахнулся на подскакавших к берегу миршабов, лошади отпрянули, и Степан, воспользовавшись этим, бросился догонять Хамзу и Аксинью.
– Стрелять, олухи! – кричал на казаков Китаев. – Не дайте им уплыть!
– Далеко не уплывут! – осадил на берегу взмыленного коня казачий унтер. – Заледенеют и утонут.
Мокрый ротмистр Пересветов выкарабкался на берег.
– Коня! – заорал Пересветов. – И на перехват! У моста их на мель вынесет!.. Там всех перестреляем, а то уйдут в горы к киргизам! За мной!..
...Вот и мост. Пустая горная река с шумом катила под мостом свои пустые воды.
Казаки и миршабы, спешившись, взяли винтовки на изготовку. Китаев и Пересветов, оставаясь на лошадях, пристально вглядывались в сверкающие на солнце волны.
Но река, огибая скалу, по-прежнему была пустынна.
– Плывет кто-то! – крикнул Пересветов. – Вон и голова!
Залп. Второй. Третий.
Но это плыл всего лишь дутар Хамзы – полукруглый струнный музыкальный инструмент, похожий на мандолину. Пули пробили его в нескольких местах, он набрал воды, но все-таки продолжал плыть.
Проплыл под мостом венок Аксиньи. И новенькая щегольская фуражка Степана Соколова с блестящим лакированным козырьком, в котором отражался солнечный луч.
– Кончено, ваше благородие, утопли все, – перекрестился
казачий унтер, – тут не выплывешь, потому как горная вода, коченеет все...
– Ну, слава богу, – устало вздохнул капитан Китаев.
Собакам собачья смерть... Инструмент и фуражку достать Как вещественное доказательство.
– Аллах велик! – сказал подъехавший к мосту старший
туземный полицейский – миршаб. – Да сбудется воля его всегда, везде и во всем...
Вечером того же дня в Коканде шейх Исмаил сказал Мияну Кудрату:
– Мой хазрат, аллах покарал нечестивца. Сегодня в ущелье Ширин-сай полиция рассеяла и загнала в реку сборище мастеровых и фабричных. Говорят, что Хамза утонул...
– Кто-нибудь видел это? Нашли тело? – нахмурился Миян Кудрат. – От кого сведения?
– От русской полиции, хазрат.
– Тогда пусть об этом узнают все правоверные. Вели объявить в мечетях... О-омин!
– О-омин! – повторил набожно Исмаил.
Ночью к дому Медынского подъехали капитан Китаев и ротмистр Пересветов. Полицмейстер сразу же принял их.
– Первоначально намеченный план был сразу нарушен, – без предисловий начал Китаев, – фабричные, увидев нас, со страху полезли в реку. Многие утонули...
– А Хамза? Соколов? – отрывисто спросил полицмейстер, нервно вскинув правую бровь.
– Соколова я, по-видимому, ранил саблей, – вступил в разговор Пересветов, – так что он пошел на дно первым... А Хамза, как мы успели заметить, плавать не умел. Его тащила за собой в реку какая-то блондинка...
– Они тоже утонули, – хмыкнул Китаев.
– Господа! – удивленно поднял вверх брови Медынский. – А кто же вам разрешил вынимать сабли из ножен? Разве мастеровые чем-нибудь угрожали вашему отряду?.. Мне социалисты нужны не мертвые, а живые! Чтобы суд можно было над ними устроить! И показать, черт возьми, местному населению вообще всю пагубность социалистической пропаганды! Особенно на примере Хамзы.
– Теперь уже трудно что-либо изменить, ваше превосходительство, развел руками Китаев. – Хамза утонул – это несомненно.
– А не всплывет он все-таки через месяц-другой, – прищурился Медынский, – набравшись сил на дне речном? Теперь уже в образе наизлейшего нашего врага и главного туземного агитатора всего Туркестана? Запас ненависти к нам после купания в Ширин-сае будет у него очень велик.
– Никак нет, ваше превосходительство, исключено.
Медынский прошелся по кабинету.
– Да-а, поторопились вы, господа. Грубая работа... А вам известно, что мертвые иногда бывают опаснее живых? Из мертвых могут сделать легенду – с живыми это бывает реже.
– Разрешите высказать некоторые соображения, ваше превосходительство? шагнул вперед Пересветов.
– Прошу.
– Я думаю, ваше превосходительство, что они все-таки живы... Живы-с! И местному населению это известно. Мертвых, как вы совершенно справедливо изволили заметить, еще до вечера на крик, на лозунги бы подняли...
– Этого не может быть! – метнул на ротмистра косой взгляд капитан. – Я своими глазами видел, как скрылись под водой головы Хамзы и Соколова.
– Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, – продолжал Пересветов. У Ширин-сая река делает вокруг скалы такой крутой изгиб, что если Хамза и Соколов вылезли на берег возле большого камнепада, то их нельзя было увидеть ни с места маевки, ни от моста.
Полицмейстер внимательно разглядывал ротмистра.
– У вас все, господа? – спросил наконец Медынский. – Хорошо, можете идти.
Пересветов пошел к двери. Китаев оставался стоять на месте.
– У вас еще что-нибудь ко мне, капитан? – спросил полковник.
– Сугубо личное.
Медынский кивнул:
– Слушаю вас.
– Прошу предоставить мне длительный отпуск, господин полковник, для поездки в Россию. Напряжение по службе расстроило здоровье, нервы сдают... Хотелось бы отдохнуть, подлечиться...
– Отпуск? – усмехнулся полицмейстер. – Отпуск предоставляется в виде поощрения, а вы за сегодняшнее дело заслуживаете не поощрение, а наказание. Ведь мы же с вами намечали определенные планы. Зачем же было затевать всю игру? Гримироваться, изымать рукопись пьесы?.. Кстати сказать, мне ее перевели, и я прочитал рукопись. Должен сказать, что у этого
Хамзы явный талант драматурга. Конечно, не Шекспир, но очень едко написано.
– Сегодня в Ширин-сае я понял, – вздохнул Китаев, – что
не смогу вести игру. И вообще нам с ними не справиться, господин полковник. Их очень много.
– Ну, с таким настроением и подавно нельзя ехать в Россию... И потом, было бы просто неправильно отпускать вас сейчас из Коканда. Вы изучили местные условия, знаете язык, у вас хорошая агентура...
– Агентуру я мог бы передать ротмистру Пересветову.
– Нет, капитан, я не могу предоставить вам отпуск. Интересы службы требуют вашего присутствия в Туркестане. Будем продолжать игру с теми, кто не утонул сегодня в Ширин-сае.
2
Ротмистр Пересветов был прав.
На широком горном пастбище стояла большая круглая юрта чабанов-киргизов. Около юрты сидел Степан Соколов. Голова Степана была повязана окровавленной тряпкой – шашка ротмистра задела его. Рядом, накрытый теплым халатом, лежал на толстой кошме Хамза.
– Вот тебе и просвещение, – грустно сказал Соколов. – Набили сопли по первое число, еле ноги унесли. А ты хотел этих миршабов, которые в нас стреляли, от невежества спасать.
– – У них невежества больше, чем у других, – дрожащим голосом ответил из-под халата Хамза. Его бил озноб.
– А когда они станут образованными, то сами поймут, что с царем или ханом им не по пути, так, что ли?
– У них не будет другого выхода.
– Зато у нас есть другой выход, – потрогал Степан голову, – отнять у врага оружие и вооружить народ. Будет у нас оружие, будут они нас бояться, а не мы их. Тогда уж побегают они от нас.
Рабочие должны вооружаться. Вот к чему ты должен звать людей в своих стихах. Учеба – дело хорошее, это само собой, но революцию одной учебой не сделаешь. Надо вооружаться. Если не отвечать насилием на насилие, то еще не один раз придется нам в речке купаться.
– Значит, опять рабочие, дехкане и бедняки будут падать под царскими пулями? – с трудом выдавливал из себя слова Хамза. – Снова повторится пятый год? Тысячи лет уже льется человеческая кровь. Земля и небо стонут от насилия...
– А ты отчего стонешь? От царских милостей?.. То-то и оно...
Без боев и баррикад-нам не обойтись. Только не надо повторять ошибки пятого года. Сделать выводы – это тоже знание и просвещение. Сейчас тебе мои слова не нравятся, но придет время, и ты сам эти же слова будешь говорить другим... Слышь, Хамза, ты мне когда-то рассказывал о поэте Яссави. Что он сказал о тирании?
– "Если тиран тиранит – говори: это все от аллаха..."
– Во-во... А ты должен говорить в своих стихах совсем другое: если тиран тиранит – дай ему в морду!
К юрте подошла Аксинья.
– Все ругаетесь? – присела она рядом с Хамзой. – Пора бы уж помириться.
Хамза с нежностью смотрел на Аксинью, на ее светлые волосы, пушистые завитки на шее... Смутившись, опустил глаза, но Степан Петрович Соколов, перехватив этот взгляд, удивленно уставился на племянницу. "Вот оно в чем дело, – подумал он. – А я-то, дурак, раньше ничего и не замечал".
– Я тебе воды из родника принесла, – сказала Аксинья и протянула Хамзе наполненную до краев кружку. – Выпей, легче станет.
Степан Петрович Соколов, улыбнувшись, отвернулся.
...Уже вечерело, лучи заходящего солнца играли на травах, на всей беспредельной зелени пастбища, на рыжих спинах лошадей, пасшихся вокруг юрты, на металлических украшениях женщин, хлопотавших возле костра. Запах дымка смешивался с ароматом степи...
Вай-буй, как прекрасна была панорама неоглядных, уходящих к горизонту просторов!.. Сын хозяина юрты, молодой киргиз Хайдар, богатырского сложения чабан, покрикивая обычное:
"Хаит, чек, чек, чибич, чек!" – заводил в загон отару овец. Тишина степи нарушалась иногда топотом коней, далекими криками табунщиков. Сиреневые сумерки опускались над горами. Кобылицы лизали жеребят, а те с озорным тонким ржанием носились вокруг матерей, взбрыкивали, валялись на траве, убегали к горизонту. Матери тревожно ржали, подзывая к себе детей, – за каждым камнем в степи мог притаиться матерый волк... Но могучие псы-волкодавы, сидевшие около костра, поглядывали на кобылиц снисходительно, как бы давая понять, что, пока они здесь сидят, для тревоги нет никаких оснований. Не нравились псам только необычно пахнущие гости. Но хозяева дали понять, что к этим неожиданно появившимся на пастбище людям надо относиться сдержанно. И псы терпели.
Из юрты вышел глава семьи чабанов Сулейман-аксакал.
Вместе с сыновьями Хайдаром и Джамшидом он был на маевке.
Сулейман давно знал Степана Соколова – когда-то он приходил на заработки на железную дорогу, но пробыл там недолго. Свое, кровное позвало назад, и Сулейман вернулся в степь пасти лошадей... Когда раненый Соколов вместе с Аксиньей, поддерживая с двух сторон Хамзу, переплыли реку, аксакал увел старого знакомого в горы, на свое становище.
– Степан-ака! – позвал Сулейман. – Зайди в юрту, надо поговорить.
Степан ушел.
Аксинья некоторое время сидела около Хамзы, потом встала и, сделав несколько шагов, остановилась.
Высокая и статная ее фигура четко рисовалась на фоне пепельного закатного неба. И Хамза, лежавший на кошме и смотревший на Аксинью снизу вверх, невольно залюбовался ею. Он думал о том, что Степан и Аксинья спасли ему жизнь, что без них он, конечно, утонул бы, и еще о том, что в его душе давно уже происходит некий странный процесс... Он как бы все время сопротивлялся какой-то неведомой силе, какому-то незримому влиянию, какому-то далекому и увлекающему за собой.зову, который он всем своим существом всегда слышал в те минуты, когда Аксинья была рядом с ним.
Придавленный своим горем и жизненными заботами, Хамза старался приглушить этот зов, но он звучал все сильнее и сильнее, тревожил, смущал и вместе с тем вносил в душу новые ощущения – туманил воспоминания, изгонял печаль и уныние, испепелял прошлое, рождал энергию и желание быть молодым, сильным, уверенным в себе... Аксинья уводила из вчерашнего дня, звала в будущее, и Хамза все чаще и чаще понимал, что он больше не может противиться, что ее женская сила, властно забирая в плен его сердце, шире и глубже его сопротивления и всех тех препятствий и ограничений, которые он старался искусственно возвести между собой и Аксиньей.
Это был зов самой жизни, зов человеческой природы, зов естества отношений между людьми – всепобеждающего естества, древнее которого по своей непобедимости ничего нет на белом свете.
И Хамза поднялся с кошмы и пошел к Аксинье.
Сумерки накрыли степь, земля дышала свежестью и покоем.
А у подножья горы, как светлячки, зажглись вдруг алые "глаза"
алайских тюльпанов... И неожиданно Хамза произнес две поэтические строчки, словно нашел какое-то чудо в природе: "Багрянец горизонта – это отражение сияния тюльпанов в зеркале небес?
Или же вот этот алый блеск на просторах земли есть отражение зарева заходящего солнца?"
– Что ты сказал? – повернулась к нему Аксинья.
– Пойдемте собирать тюльпаны, – тихо сказал Хамза.
– Догоняй! – засмеялась Аксинья и побежала вперед.
Аксинья мчалась будто на крыльях и, оказавшись среди тюльпанов, упала в траву. Хамза, подоспевший к ней, повалился рядом. Оба дышали тяжело, запыхавшись то ли от бега, то ли от волнения...
Аксинья отдышалась первой и, взглянув на Хамзу, улыбнулась. И в следующий миг захохотала...
Потом поднялась и пошла собирать тюльпаны.
Хамза, зажав между зубами травинку, лежал на спине, глядя в небо.
Караваны последних светлых облаков плыли куда-то в неведомую даль. Вокруг царило таинственное и прекрасное безмолвие, которое, казалось, заключило в свои объятия все сущее.
Только иногда в небесной выси возникали какие-то ярко освещенные точки – это парили степные жаворонки. Провожая заходившее солнце и стараясь как можно дольше оставаться в его лучах,,они залетали все выше и выше, все выше и выше...
Вечерними голосами перекликались перепелки, но даже их щебет не нарушал очарование безмолвия, более того – придавал ему какую-то необъяснимую прелесть.
"Джайляу!" – вдруг вспомнил Хамза, глядя на собирающую тюльпаны Аксинью, киргизское слово, обозначавшее степь, покрытую цветами и травами. И неожиданно он ощутил себя необходимой частицей всего огромного и восторженно торжествующего вокруг него живого земного мира.
"Ведь человек – это целый мир, – глядя на степь, на зеленый купол небес, подумал Хамза. – Человек сам чудо из чудес этого прекрасного мира... Есть ли что-либо более великое, чем мысль и фантазия человека?.. И абсолютно ошибаются те, кто говорит, что человек есть раб природы, что он слаб, ничтожен, точно букашка какая-то... Нет, скорее человек – это звено великой цепи, то нечто могучее, что придает смысл всему сущему. Философия о ничтожности человека просто кому-то выгодна и, возможно, даже служит на пользу... Но именно человек есть самое великое чудо природы..."
Мысли его прервал голос Аксиньи. С букетом ярко-алых тюльпанов в руках она появилась внезапно – будто вышла из заката.
– Вставай, хватит мечтать, – улыбнулась Аксинья, – уже темнеет. Нам надо идти, а то Степан будет беспокоиться.
– Если я с тобой, о чем ему беспокоиться?
– Но ты же болен...
– Я уже поправился...
Аксинья подняла свой букет над лежащим на земле Хамзой и начала сыпать на него цветы.
Хамза закрыл глаза...
Аксинья сыпала на него цветы.
...Он не помнил, как оказался на ногах. Взял Аксинью за руку.
Поднял на нее глаза. Она тоже смотрела на него... Никто из них не знал, сколько они смотрели друг на друга...
Все остальное произошло вне их сознания и воли – он наклонился к ней и поцеловал ее. И она ответила ему долгимдолгим поцелуем...
Они были опьянены степью, ночью, своей молодостью. Ничего не было в мире до них и после них. Никого не было в мире, кроме них.
Наконец она высвободилась из его объятий и... заплакала.
Они долго сидели молча. Трудно было говорить о чем-нибудь... Но вот Хамза, будто чувствуя за собой какую-то вину, сказал:
– Не смог я сдержаться, заставил тебя плакать, прости, Аксинья... – И он густо покраснел.
Аксинья грустно улыбнулась.
Бедный Хамза! Что он мог поделать с собой! Жестокая судьба с молодости мучила его. Лишив его Зубейды, она хотела обречь его на одиночество, которое стало вдруг нестерпимым для него.
Он тосковал по ласковому слову, по нежности. Неужто всю жизнь страдать? Все девушки, все молодые женщины сторонились его, избегали общения с ним. Но свет все еще не без добрых людей, не без добрых душ... И одной из них была светлая душа Аксиньи...
Нет, нет! В ее образе ему явилась Зубейда, вернулась старая любовь.
Бедный Хамза! Столько дней и ночей посещали его какие-то видения и наваждения... Казалось, что неприступные горы преграждают ему дорогу к жизни, что какие-то злые бураны и ураганы, которым, конечно, недоступно чувство милосердия, заметают перед ним путь к счастью.
Бедный Хамза! Даже на пороге перемены судьбы условности и ограничения воспитания продолжали терзать его сердце, пытаясь отдалить счастье. "Почему я не сдержался? – горестно думал он. – Почему пошел на поводу своего чувства, проявил слабость?! Я, глупец, довел дело до поцелуя... Неужели я так сильно полюбил ее?.. О боже, ты столь воспламенил мою душу, что я, не вытерпев ее жара и пыла, поддался чувству, – прости же меня за это!.. Но, великий аллах, если кто и заменит Зубейду, то, наверное, только вот эта чистая душой девушка... Весь пламень своего сердца, клянусь тебе, о аллах, я отдам Аксинье..."
Аксинья посмотрела на Хамзу печально, невесело.
