Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)
Алчинбек неожиданно улыбнулся.
– За эти слова, – кривя рот улыбкой, сказал он, – ты отдашь партийный билет...
– Не пугай меня... Мне нечего бояться... Моя совесть чиста...
Бояться должны вы с Шавкатом... Это вы готовы продать землю наших отцов англичанам, туркам или все равно кому... Ты всю жизнь хотел стать слугой британских хозяев – для этого и учил свой английский язык...
– Отдашь партбилет, Хамза, отдашь...
– Не отдам! Я предан земле, на которой родился... Я воевал, я боролся за нее, я открывал школы для детей народа... Всю свою жизнь я служил народу, как мог. А ты всегда был фальшивым революционером, Алчинбек... В своей пьесе "Хивинская революция" я сорвал маску с таких революционеров, как ты...
– Отдашь партбилет, отдашь...
– Ты заполз в революцию и партию, как змея, Алчинбек!.. Ты окружил себя говорящими насекомыми вроде этого обмылка Урфона...
– Негодяй! – завопил Урфон. – Я вызову тебя на дуэль!
– Ты всегда был только блюдолизом Садыкджана, господин
заместитель народного комиссара!.. А сейчас своим красноречием пускаешь пыль в глаза Советской власти.
– Это ты пускаешь пыль в глаза своими пьесками, комедиант несчастный!.. Я, я, я, а не ты помог Советской власти отыскать последние сокровища Садыкджана!..
– Ты просто сдал в банк драгоценности Шахзоды, жены Садыкджана, которые украл у нее, когда был ее любовником!.. Ты показал себя бескорыстным ягненком, и тебя назначили в Фергану... А на самом деле ты просто купил эту должность!..
Лицо Алчинбека исказилось, перекосилось от яростной, неудержимой злобы.
– Я тебя вышвырну из партии за клевету, как щенка!..
– Не любишь правду, господин комиссар?
– И все твои пьесы – это клевета на узбеков! Ты нарочно выводишь на сцену уродов и психов, каковым являешься сам, и выдаешь их за народные характеры... Ты опозорил республику своими ублюдочными карикатурами на целый народ под видом драматургии!.. И за это ответишь отдельно!
– Вот теперь я слышу голос настоящего Алчинбека Назири...
Тебе же нравились мои пьесы еще десять минут назад, ты же собирался платить мне за них гонорар...
Алчинбек потерял контроль над своими чувствами.
– Вон отсюда! – заорал он и, схватив рукопись Хамзы, швырнул ее на пол. – И забери свою дешевую, свою гнусную пачкотню, свою отвратительную писанину!
Этого не ожидал никто, даже Шавкат и Урфон. Это был перебор даже для заместителя народного комиссара. С тревогой следил Шавкат за товарищем Назири, опасаясь, что з порыве гнева тот скажет что-нибудь такое, чего говорить было никак нельзя.
Хамза молча смотрел на рассыпанные по полу страницы своей рукописи.
– Возможно, в моих пьесах и есть недостатки, – тихо сказал он, – но лучше иметь заплаты на халате, чем на совести... А с партией ты меня не разлучишь никогда...
– Разлучу! У меня на тебя целый мешок материалов!
– И запомни, Алчинбек: пока я жив, пока я дышу, тебе не будет на земле покоя. Ни тебе, ни твоей продажной своре... Ни покоя, ни пощады!
Он вышел из здания Наркомпроса. И сразу увидел Зульфизар. Она стояла на противоположной стороне улицы.
– Что ты делаешь здесь? – удивленно и хмуро спросил Хамза.
– Вы сказали сегодня утром, что, может быть, зайдете к Алчинбеку. Я волновалась за вас.
– Он бросил мою рукопись на пол.
– На пол? И вы не взяли ее?
– Как видишь.
– Он уничтожит ее, как в Коканде полиция!
– Стой! Не ходи туда!..
Но Зульфизар уже перебежала дорогу.
Товарищ Назири, профессор Шавкат и поэт Урфон сидели молча, страницы рукописи белели на полу.
– Вы напрасно сделали это, – выдавил из себя Шавкат. – Он будет жаловаться. Придется давать объяснения.
– А, черт с ним, пускай жалуется, – махнул рукой Алчинбек. – У меня больше не хватает на него нервов.
– Если возникнет разговор о драгоценностях Садыкджана, я советую вам...
– Я сам знаю, что мне делать, если возникнет такой разговор, – оборвал Шавката заместитель народного комиссара. – Зачем вы повторяете эту ересь?
– Когда повторяю я, это еще полбеды. Хуже будет, когда начнут повторять другие.
– Я чуть было не вызвал его на дуэль, – ни с того ни с сего сказал вдруг Урфон.
– Пе-ре-стань-те па-яс-ни-чать.М – взорвался, почти задохнулся истерикой Алчинбек. – О каких дуэлях вы все время болтаете здесь? Где вы видели дуэль в Самарканде?
Нервы товарища Назири действительно были на исходе. Его раздражала каждая мелочь.
И в эту минуту распахнулась дверь. На пороге стояла Зульфизар.
До последней секунды не верила она тому, что сказал о рукописи Хамза. Но теперь увидела, что это так, – рукопись валялась на полу. Сердце Зульфизар сжалось. Нагнувшись, она быстро начала собирать страницы.
Урфон, Шавкат и Алчинбек Назири словно парализованные смотрели на нее.
– Почему вы вошли, не постучав? – спросил наконец Алчинбек, чтобы сказать хоть что-нибудь.
Зульфизар, не отвечая, продолжала собирать рукопись.
– Почему вы ворвались в мой кабинет без стука? – повторил заместитель народного комиссара.
Зульфизар подняла последние листы, выпрямилась, откинула косы. Глаза ее горели черным пламенем... Ах, как красива, как прекрасна была она в эту напряженную до предела минуту! Великие чувства – любовь и ненависть, соединившись одновременно в ее взгляде, озарили лицо. Невольно все трое мужчин испытали мгновенную зависть к Хамзе.
– Здесь все написано кровью его сердца, – взмахнула длинными ресницами Зульфизар, – а вы!.. Топтать это ногами?
Она прижала рукопись к груди как самое дорогое, самое ценное из всего того, что когда-либо в своей жизни держала в руках.
– Его пьесы любит молодежь. – Слезы застилали глаза Зульфизар, и от этого ее глубокий грудной голос звучал еще выразительнее, еще более волнующе. – Он создавал наш национальный театр на фронтах гражданской войны под пулями басмачей... Да как же вы можете так издеваться над ним? Как вы смеете прятать его произведения от народа в своих кабинетах?
Кто дал вам право скрывать его пьесы от зрителей других городов нашей страны, которые хотят знать, как рождалась Советская власть в Туркестане?
Ни у кого из них – ни у Шавката, ни у Алчинбека, ни у Урфона – никогда в жизни не было такой обаятельной, такой страстной защитницы... Ни за кого из них ни разу в жизни не горели таким жарким, таким верным огнем такие обольстительные, такие сумасшедшей прелести глаза... "Ах, Хамза, проклятый Хамза, – подумал, наверное, в ту минуту каждый из них, – почему же любили и продолжают любить тебя самые красивые, самые прекрасные женщины?"
– Не нужно предъявлять нам политических обвинений, – нахмурился товарищ Назири, – никто не виноват в том, что у вашего мужа такой несносный и нетерпимый характер... Он сам уронил свою рукопись на пол и не стал поднимать ее. А в советском учреждении нет слуг, которые подбирали бы за посетителями их бумаги.
Алчинбек, привыкший лгать на каждом шагу, каждую минуту, говорил очень убедительно... Эх, смолчать бы Зульфизар сейчас, не давать волю языку. Но разве знает женщина, что скажет она ровно за одну секунду до того, как сделает это?
– Когда-то у нас с вами, – медленно начала Зульфизар, – был общий хозяин, Алчинбек... Когда-то мы с вами жили в одном доме...
Заместитель народного комиссара поднял голову:
– На что вы намекаете?
– И в том доме вы не давали ни одной бумажке упасть со стола вашего хозяина Садыкджана-байваччи. А если она и падала, вы зубами поднимали ее с пола.
– Прекратите ваши гнусные инсинуации! Я прикажу вывести вас отсюда!
– Если вы, Алчинбек, будете и дальше издеваться над Хамзой, я смогу многое рассказать о вашем настоящем участии в делах Садыкджана. А старшие его жены, которые еще живы, подтвердят мои слова. И это будет, наверное, совсем не то, что пишете вы в своих анкетах.
Товарищ Назири вскочил из-за стола. Воистину ужасным был сегодняшний день.
– Вы уволены из театра!
– В театре есть главный режиссер!
– И ваш Хамза тоже уволен! С сегодняшнего дня ваш театр закрыт, как гнездо интриг, антисоветских слухов и склок, как источник клеветы на узбекский народ! Можете выступать на базаре, куда вас все время так тянет!.. Будем создавать настоящий театр, а не сборище бывших кизикчи и проституток, которым руководит самовлюбленный и полоумный дилетант, умеющий ставить только свои пьесы!
– Берегись, Алчинбек! – сказала Зульфизар, выходя из комнаты. – Если хоть один волос упадет с головы Хамзы, я расскажу все. Я женщина! И буду мстить за всех сразу – за Зубейду, за Шахзоду и за себя!
4
Через несколько дней, не дожидаясь официального приказа по Наркомпросу республики о расформировании своей труппы, Хамза, издерганный бесконечными разговорами об инциденте в кабинете заместителя народного комиссара, взбешенный назначением комиссии по проверке репертуара, в которую вошли Шавкат и Урфон, уехал вместе с Зульфизар из Самарканда в Коканд.
"Что же происходит? – думал Хамза, сидя в поезде у окна и глядя на облитую раскаленным солнцем степь. – Как понимать все это? Ведь у нас же Советская власть, которая везде и всегда поддерживает только правду, которая защищает справедливость... Мы делали революцию, мы сражались на фронтах, мы, не жалея себя, шли в огонь и воду, под пули басмачей, а кто руководит нами, кто пожинает плоды революции? Те, которые не сеяли, не косили, бывшие байские прихвостни, сынки аристократов...
Взять того же Шавката. Кто он для Советской власти? Его отец был одним из самых близких царедворцев хорезмского хана. На украденные у народа деньги обучал сынка в юности языкам и наукам, содержал в заграничных университетах. Именно такие люди, получившие "надежное" образование за рубежом, заправляли до революции национальной культурой. И вот пришла революция, и что же изменилось?.. Шавкат снова заправляет культурой, от его решений и действий зависят искусство, литература, в его руках оказалась даже судьба письменности народа...
А он, Хамза, мечтавший до революции заниматься просвещением народа, открывший первые школы ускоренного обучения грамотности, куда-то отодвинут в сторону, лишен возможности заниматься любимым делом... А от того, чего захочет левая нога сына бывшего хорезмского царедворца, зависит учеба сотен тысяч детей бедняков".
Так в чем все-таки дело? Кто виноват в том, что так получилось?.. Эх, был бы жив Степан Соколов, может быть, и не пришлось бы ломать голову над всеми этими проблемами, а сразу стало бы ясно – что надо делать? куда направить усилия? где главный участок борьбы?
Но Степана давно уже нет, давно уже самому приходится решать все сложные вопросы жизни. Степана нет, но остались зароненные им в душу искры, остались зажженные им страсти, осталась навсегда возбужденная им потребность борьбы.
Конечно, немало сделано и ошибок. Наверное, не надо было оставлять школу в Фергане, не надо было уезжать из Ферганы в Хорезм. Но он, Хамза, уехал именно из-за Степана. Рядом был Шахимардан, пепел которого стучал в сердце... Хотелось забраться куда-нибудь подальше, хотелось забыть, что была на свете гробница святого Али, под руинами которой нашел успокоение яростный дух Степана Соколова... И еще он уехал из Ферганы от Алчинбека, от его бесконечных советов, указаний, назиданий, напоминаний о своей благородной роли в судьбе директора первой советской трудовой школы.
Он уехал из Ферганы от Алчинбека, а встретил в Хорезме Шавката, а потом их обоих – в Самарканде, нависших над его головой, как сорвавшийся с обрыва камень, который зацепился пока за что-то, но вот-вот оборвется и рухнет вниз, придавит своей безликой тяжестью, своей глухой и темной массой.
Что было в этом соединении Шавката и Назири? Случайность? Судьба? Рок? Предназначение? Что свело Шавката и Назири вместе на его пути, сделало их его общим, единым врагом в двух лицах?
"Мало, что ли, я натерпелся до революции, – думал Хамза, – от разных баев, царских чиновников, шейхов, ишанов, джадидов, националистов? Неужели судьбе было мало тех жертв, которые я принес в своей жизни, – любовь, мать, отец, жена, сын, друг?..
Неужели она не устала терзать меня и послала мне Шахвата и Алчинбека этого двуглавого шайтана наподобие двуглавого царского орла?
А может быть, я бегу от борьбы, – думал Хамза, – может быть, у меня просто меньше стало сил – не те годы, молодость ушла, притупилось чувство непримиримости? Почему я не пошел в Центральный Комитет, к Ахунбабаеву, почему не поднял общественность, не обратился к рядовым членам партии в Наркомпросе с просьбой открыто обсудить не только мою рукопись, но и вообще положение с изданием художественной литературы?
Почему я не обратился со страниц газеты к нашей интеллигенции и не спросил у нее – долго мы будем сидеть вообще без всякого алфавита?
Нет, этого делать было нельзя. Во-первых, потому, что в основе всего лежало мое сугубо личное, творческое дело – рукопись.
Это противоречит коммунистической этике – выходить на уровень широких общих вопросов, отталкиваясь от своих личных, узких интересов... "А где же ты был раньше? – спросили бы у меня. – Почему молчал до тех пор, пока не коснулось тебя?"
Нет, это было бы не по-партийному.
А во-вторых, потому что есть Зульфизар... И я боюсь за нее.
Меня им просто так не взять. А ей могли бы устроить какуюнибудь подлую провокацию... Как бы ни сложилась ситуация, она все равно продолжала бы выходить в город с открытым лицом – смелости и дерзости ей не занимать. И вот под видом соблюдения чистоты шариата... Нет, нет, он никогда бы не простил себе этого.
Он никогда бы не стал из-за своих дел рисковать Зульфизар.
А если случилось бы... Нет, нет, об этом лучше даже не думать! Он не пережил бы этого.
Все правильно. Отъезд был необходим. И это не бегство. Это отступление – вынужденное, временное. На новом месте создадим новый театр – с актерами достигнута договоренность о том, что все они постепенно переедут в Коканд.
Там же, в Коканде, появится возможность спокойно, не торопясь разобраться со всеми делами Алчинбека Назири...
Прежде всего восстановить обстоятельства его назначения в Фергану. Получить опись драгоценностей, которые он сдал в банк... Но главное, конечно, заключается не в этом..."
Наблюдая за Назири в годы Советской власти, анализируя многие его поступки и действия, Хамза постепенно убеждался в том, что Алчинбек живет двойной жизнью. Но как доказать это?
Без эмоций, с фактами, с документами в руках? Не позволяя себе больше таких вспышек, которая произошла в тот день, когда он пришел за рукописью?
Двойная жизнь была. Ощущение этого переросло почти в уверенность особенно тогда, когда в Самарканде появился Шавкат. Назири сошелся с ним сразу и буквально во всем. А уж Шавкат был для Хамзы законченным воплощением врага Советской власти.
Эх, если бы удалось найти в Коканде какие-нибудь доказательства безусловно существующей "второй" жизни Алчинбека и, потянув за эту ниточку, вытащить на свет божий из подполья его тайные замыслы и намерения. От многих бед, наверное, можно было бы уберечь культуру, искусство, народное образование и вообще жизнь республики.
Может быть, стоит пойти в дореволюционные архивы, которые разоблачили не один десяток приспособившихся к Советской власти и ждавших своего часа тайных врагов?
А вдруг и Назири оставил там свой след? Ведь недаром же он так быстро подружился с Шавкатом, который со своей старой турецкой ориентацией, безусловно, числился в списках международных агентов царской охранки. (Эту мысль о Шавкате тоже надо проверить.)
Неужели это возможно? Неужели он когда-то был так слеп по отношению к Алчинбеку и ничего не замечал?
И, словно поверив этой, только еще предполагаемой версии, для которой у него пока не было никаких реальных подтверждений, Хамза закрыл глаза и заскрипел зубами.
Зульфизар, сидевшая в вагоне поезда рядом с ним, спросила:
– Что с вами?
Хамза молчал, не открывая глаз.
– Вспомнилось что-нибудь плохое?
– Хорезм вспомнился... Как я работал там с Шавкатом.
Из Ферганы в Хорезм Хамза Хаким-заде Ниязи уехал, конечно, не только из-за Алчинбека Назири. Была еще одна причина, может быть самая главная.
Много лет в сердце Хамзы рядом со страстью к слову жила страсть к музыке. Рождены они были, наверное, одновременно, а возможно, второе было услышано и раньше, чем первое. И даже наверняка раньше.
Еще в ранней юности, начиная сочинять стихотворение или газель, Хамза почти всегда ловил себя на ощущении того, что ему сначала хочется как бы спеть некую песню без слов на эту же тему. В его чувственном сознании (вольно или невольно – он этого не знал, просто это было особенностью его дарования)
первоначально совершалось музыкальное решение избранной темы, то есть происходило озвучание возникшего настроения.
Потом чувства превращались в слова, которые можно было записать на бумаге, а мелодия, давшая им жизнь, забывалась.
Слова оставались, а мелодия таяла.
Но каждый раз, на исходе новых стихов, опять возникала мелодия, опять рождала она слова, и опять слова, опускаясь с вершины настроения и чувства, "приземлялись" на бумаге, а мелодия улетала в небо и там забывалась, таяла...
Душа Хамзы была обременена звуками. Как женщина, носящая в себе плод любви, страдает от набухающей в ней, набирающей в ее чреве силы будущей жизни, так страдал и Хамза от непрерывно звучащей в нем, постоянно увеличивающейся, разрастающейся внутри музыки.
Но ему не дано было освободиться от своего бремени. Он просто не умел делать этого – тогда он еще не знал нот.
Природа щедро наградила его звуковым осмыслением мира.
Но жизнь исключила возможность зафиксировать, задержать эту щедрость во времени. Вернее, не жизнь, а условия жизни.
Конечно, игра на тамбуре и дутаре позволяла частично освобождать эту все время звучавшую внутри музыку. Но только частично. И кроме того, диапазон звучания струнных инструментов был ограничен традиционной мелодичностью и напевностью.
А хотелось своего... Свое пело в душе. Свое просилось наружу.
Свое требовало права на существование. Свое искало форму реализации и воплощения накопленного богатства.
Случай в Дамаске – встреча с Сурайей, дочерью издателя Дюндара, и водопад звуков, хлынувший с клавиатуры пианино, – зажег надежду... Но он не волен был тогда распоряжаться собой.
Из Дамаска еле удалось унести ноги.
А потом началась война, грянула революция, и другие мелодии зазвучали вокруг – симфонии артиллерийских раскатов, сонаты пулеметных очередей...
Но "свое", умолкнув на время, не уходило, не исчезало.
Тоненьким голосом, робкой мелодией, утомленной, но живой, существующей "флейтой-позвоночником" напоминало оно иногда о себе.
...Работая в Фергане, Хамза много читал. Книжный голод мучил его давно – практически со времени отъезда в Мекку прекратил он систематическое чтение, которое с отроческих лет и все годы учебы в медресе было главным его занятием. В дороге было не до книг – все свободные часы он отдавал арабским и турецким газетам (в России их было не достать), знакомясь с международным положением в освещении буржуазной прессы и текущими событиями на Востоке.
Не удалось восстановить регулярное чтение и после возвращения – горечь потери близких, восстание мардикеров, лихорадка фронтов... И только оседлая жизнь в Фергане вернула книги.
В местной библиотеке оказалось особенно много исторических произведений. По прихоти неведомых библиофилов, подбиравших фонды, основную их часть составляли сочинения о Хорезмском ханстве. Пестрой чередой династических междоусобиц развернулась перед Хамзой ожесточенная борьба многочисленных ханов, их сыновей и внуков за верховную власть Уктайхан, Хаджимухаммадхан, Арабмухаммадхан, Элбарс, Абулгази, Хабаш Ануша, Элтузар, Мухаммад Рахим, Асфандиярхан... Всего на троне Хорезма за триста лет побывало около сорока правителей.
Перебирая повествования о соперничестве и сражениях воинственных повелителей узбекских, туркменских и каракалпакских племен, Хамза нашел однажды пыльную связку книг о древней музыкальной культуре Хорезма. И неожиданно выяснилось, что в Хорезме когда-то были свои... ноты.
Это была потрясающая новость!
Свои, не похожие на европейские, но которыми можно было записать и высоту, и длительность, и тембр, и силу звука, а так же обозначить октавы и гаммы.
Автором, "изобретателем" хорезмских нот был знаменитый исполнитель народных мелодий на тамбуре Нияз Мирзабоши.
История появления хорезмских нот излагалась следующим образом. Во времена правления хана Мухаммеда Рахима некий Ниязхан привез из Бухары в Хиву серию народных мелодий, объединенных общим названием "Шаш-маком". Тамбурист Нияз Мирзабоши, разучивая и разбирая эти мелодии, выделил наиболее часто встречающиеся звучания и назвал их "макомы". Он был человеком, фанатично преданным своему искусству. Дни и ночи проводил Нияз Мирзабоши с тамбуром в руках, засыпая с ним и просыпаясь с ним. Вникая в природу инструмента, он все время совершенствовал его – изменял расстояние между ладами, удлинял гриф, пробовал разные формы корпуса.
И вот однажды, когда тамбур наконец полностью удовлетворял требованиям своего хозяина, Нияз Мирзабоши сыграл на нем все "макомы" подряд. Потом половины "макомов" и четверти.
И внезапно уловил, что известная народная мелодия "Рост" может быть с помощью "макомов" записана на бумаге.
Так возникли хорезмские ноты.
Всего Ниязу Мирзабоши было известно шесть с половиной "макомов".
Его сын Расул Мирзабоши продолжил дело отца. Он переложил на хорезмские ноты и записал еще шесть народных мелодий – "Панджох", "Ирок", "Бузрук", "Дугох", "Сегок" и "Навок". Кроме того, к шести с половиной отцовских "макомов"
он сочинил еще "полмакома", и, таким образом, их стало семь.
Расул Мирзабоши оставил после себя два тома "макомов" – собственные музыкальные сочинения и записи неизвестных народных напевов. Около тысячи мелодий. Обе неопубликованные рукописи, как рассказали книги, находились где-то в древних хранилищах Хорезма.
Хамза загорелся.
Теперь все его мысли были только о "макомах". Надо было уезжать из Ферганы. С одной стороны нависал Шахимардан, с другой – Алчинбек. "Покровительство" его стало невыносимым.
И как только представилась первая возможность, Хамза перебрался в Хорезм и начал поиски наследия Расула Мирзабоши. И здесь на его пути возник Абдурахман Шавкат.
Официально Хамза состоял в должности заведующего отделом искусств хорезмского Наркомпроса. Но в театрах Хивы и Ургенча шли репетиции его новых пьес, и приходилось непрерывно разъезжать из одного города в другой.
Это вызвало первое неудовольствие Шавката.
– Вы советский служащий, а не странствующий гастролер, – сделал он резкий устный выговор своему подчиненному. – Вас никогда нет на месте! А мне каждый день нужны сведения, справки, документы для разговоров в правительстве. Потрудитесь в служебные часы находиться в своем рабочем кабинете. И без моего разрешения никуда не выезжайте.
Хамза для первого раза смолчал.
Спустя некоторое время Шавкат, как народный комиссар просвещения Хорезма, своею собственной властью остановил в Хиве репетиции пьесы Хамзы "Наказание клеветников", признав ее безыдейной. Главный режиссер театра, известный артист Таджи-заде, поругавшись с наркомом, уехал из города. Вместе с ним уехали ведущие актеры. Труппа распалась.
Автору пьесы, своему подчиненному, Шавкат давать какиелибо объяснения отказался. Безыдейная, и все.
Хамза смолчал и на этот раз.
Вокруг него уже начал складываться кружок местной художественной интеллигенции, в который входили артисты и музыканты Мадрахим Шерази, Сафо Мугани, Матюсуф Харратов, Мутриби Хароби, Джуманияз-сурнайчи, Курбан-сазчи. Эта группа энтузиастов составила костяк, на основе которого впоследствии в Хиве был возрожден театр.
Особенно близко сошелся Хамза с Шерази и с Харратовым.
Вместе они начали искать рукописи "макомов".
Между тем в Хорезме происходили довольно странные события. Боевые кадры первых лет революции, поднявшие народ на борьбу с ханом и одержавшие победу, давно уже разъехались по Туркестанскому краю – передавать свой революционный опыт в других местах. В руководстве республики оказалось много случайных людей. Но самое непонятное заключалось даже не в этом.
Со времен мировой войны в Хорезме содержалась большая группа пленных турецких офицеров. Неизвестно, когда и кто отдал распоряжение, позволявшее пленным свободно передвигаться по улицам.
Но было доподлинно известно, что по инициативе наркома просвещения всем пленным офицерам было предложено работать в местных школах. (Якобы для того, чтобы самим кормить себя, а не находиться на иждивении государства.) Турецкие офицеры, люди в основном хорошо образованные, практически преподавали все предметы, начиная от математики и кончая физкультурой.
Но, как говорится, и не в этом еще состоял главный фокус. При ближайшем рассмотрении дело приобретало совершенно неожиданный и отчасти зловещий оборот.
Хамза был поражен, когда в один из первых дней своей жизни в Хорезме встретил на улице большую колонну местных юношейподростков, которую строевым шагом вели через город два турецких офицера в военной форме (только что без погон), громко отдавая турецкие военные команды.
Через неделю он шел мимо здания одной школы. На школьном дворе были построены шеренгой старшеклассники. Человек в военной турецкой форме (только что без погон) показывал ребятам приемы штыкового боя... Потом начались занятия по строевой подготовке.
– Ас ол!! – зычно звучала команда.
Шеренга замирала по стойке "смирно".
– СогаП Чарх!!
Шеренга послушно поворачивалась направо, налево...
– Илари арш!!
Школьники, агрессивно топая, начинали строевой марш.
Классическая турецкая военная муштра была представлена в лучшем виде.
А в самом центре школьного двора с группой турецких военных (только что без погон) стоял народный комиссар просвещения республики Абдурахман Шавкат и, хохоча во все горло, разговаривал с пленными то по-турецки, то по-английски...
Да, это было весьма странное зрелище.
Турецкое военное засилье продолжало увеличиваться. Дело дошло до того, что Шавкат назначил одного из пленных офицеров директором школы. Группа служащих Наркомпроса потребовала собрать общее собрание, на котором был поставлен этот вопрос.
Собрание приняло резолюцию, осудившую действия наркома.
Хамза голосовал за резолюцию. Шавкат решение собрания проигнорировал.
Через два дня Шавкат вызвал Хамзу к себе.
– Вы, кажется, написали новую пьесу? – спросил он.
– Да, написал.
– Как называется?
– "Хивинская революция".
– Что за идиотское название? Разве у нас в каждом городе была своя отдельная революция?
– Это иносказание, художественный образ.
– По моим сведениям, вы начали репетиции. Кто вам разрешил делать это?
– Пьесу репетирует кружок любителей.
– Любителей? А почему в него входят профессиональные актеры, не уехавшие с Таджи-заде?
– Актеры не хотят терять квалификацию.
– Так вот, репетировать в помещении театра я вам запрещаю. Если вы любители, найдите себе другое место, в частном доме.
...Поиски рукописей Расула Мирзабоши не давали положительных результатов. Хамза даже приуныл. Он ехал в Хорезм в радужном настроении, надеясь быстро записать с помощью "макомов" многие свои мелодии, которые тоже были сложены на основе народных напевов. Это было бы то самое "свое", пробуждения и осуществления которого он так долго ждал. Звуки все еще жили в нем, "флейта-позвоночник" хоть изредка, но всетаки продолжала еще звучать, рождала новую музыку... Но вообще-то происходило что-то непонятное. Иногда не хотелось даже лишний раз повторить новую мелодию на тамбуре. Вся энергия души уходила на сопротивление какой-то незримой и вроде бы несуществующей, но липкой, вязкой силе. Пожалуй, впервые в жизни ощущал себя Хамза в таком состоянии. Ему как будто бы ничто конкретно не угрожало, но он постоянно чувствовал вокруг что-то чужеродное, враждебное, ввергавшее в какоето бессилие, безразличие...
Турецкая педагогическая "общественность" устроила нечто вроде военного парада старшеклассников. Это уже было похоже на открытый вызов властям. По центральной площади маршировали колонны подростков, предводительствуемые преподавателями-офицерами, на импровизированной трибуне стоял Шавкат, воинственно надвинувший на самые глаза огромную каракулевую папаху, а вокруг него толпилось несколько десятков улыбающихся пленных турецких офицеров. И было совсем непонятно, что же тут происходит? Физкультурное мероприятие или учебные занятия по захвату власти в городе?
Через неделю Абдурахмана Шавката арестовали.
Пленных турецких офицеров под усиленным конвоем вывезли из города.
А накануне ареста Шавката утром к Хамзе пришли Мадрахим и Харратов и сообщили, что они наконец узнали, где находятся рукописи Расула Мирзабоши: год назад из главного книжного хранилища Хорезма их забрал к себе народный комиссар просвещения.
Хамза ринулся в кабинет еще находившегося на свободе Шавката. Нарком в своей любимой каракулевой папахе восседал за письменным столом под портретом Карла Маркса.
– Где "макомы"? – прямо с порога закричал Хамза.
– Какие еще "макомы"? – недовольно поднял голову нарком.
– Рукописные ноты композитора Расула Мирзабоши!
– Ну, у меня...
– Какое вы имели право брать их из хранилища?!
: – А вы кто – ревизор? Я вам должен давать отчет?
– Это народное достояние!
– Знаю без вас.
– Они должны находиться в государственном архиве!
– Оттуда их могут навсегда изъять такие пылкие любители, как вы. А у меня будут целее.
– Их надо изучать! А вы прячете их от людей!
– Когда надо будет, тогда и изучат.
– Сейчас надо!
– Кому?
– Мне...
– А кто вы такой, чтобы изучать еще и ноты? Ваше дело – пьесы... Вот и пишите их себе на здоровье.
Странное дело, тогда еще Хамза испытывал как бы некую робость, смущение недоучившегося студента перед этим "полутурецким" профессором. Шавкат был откровенно груб с ним, хамил ему, а Хамза все еще не мог перешагнуть через какой-то порог.
Следствие не нашло в действиях народного комиссара состава преступления. Его выпустили из тюрьмы.
Между Хамзой и Шавкатом началась почти смертельная схватка.
Нарком посылал своего заведующего отделом искусств в многомесячные командировки в пустыни Каракалпакии. Хамза не сдавался. Он приезжал похудевший, осунувшийся и с первых же минут после возвращения начинал выбивать дух из "любимого"
наркома на всех собраниях, совещаниях, конференциях.
Шавкат отвечал тем же. Он подвергал Хамзу изощреннейшим административным пыткам – объявлял выговоры, позорил в приказах, подал даже однажды в суд за нарушение правил делопроизводства.
Шавкату удалось настроить против Хамзы нескольких руководящих работников правительства Хорезмской республики.
Хамзу несколько раз вызывали в самые высокие инстанции, выражали недоверие, подвергали унизительным расспросам, вмешивались в личную жизнь.
