Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
И неожиданно в сердце Хамзы, в его кровь и плоть, вдруг хлынула какая-то неуемная, буйная сила. Ему показалось, что кто-то приподнял его над землей, кто-то тормошит его, теребит, растирает ему руки и ноги целительной мазью.
Он сделал порывистое движение, чтобы встать... Ноги не
слушались, закружилась голова. Захотелось вдохнуть всей грудью, плечами, спиной...
Он дышал, наслаждаясь своим глубоким дыханием, глотал воздух, глядя вверх, в голубое небо, пил небесную синь, вбирая в себя ее широту.
Он закрыл глаза, и высота неба, оставшись в глазах, взяла его к себе, увлекла в свою беспредельность, унесла в необъятные просторы вселенной.
И сердце Хамзы слилось со всем живым на земле.
Что-то уходило из его души. Что-то уходило, а что-то входило.
...Скрипнула калитка. Он открыл глаза – перед ним стояла Аксинья Соколова.
– Ожил, – прошептала Аксинья. – Значит, дошла до бога моя молитва...
И по щеке ее сползла прозрачная, как хрусталик, слеза.
Хамза возвращался к жизни. Теперь он подолгу гулял в саду, пробовал иногда выходить на улицу, но тут же возвращался обратно, брал чистый лист бумаги и быстро-быстро начинал чтото писать.
Никто не знал, что он пишет.
Случалось так, что он писал целый день, потом всю ночь напролет и снова весь день. Отец и мать, заглядывая в комнату сына, видели перед ним большие стопки исписанной бумаги.
Ибн Ямин и Джахон-буви только печально вздыхали, обмениваясь грустными взглядами.
Хамза не открывал тайны своей работы даже перед друзьями.
Никогда еще не работал он так упорно и серьезно. Никогда не проводил подряд столько дней за бумагой. Никогда еще не было у него такой большой рукописи.
– Книга новых стихов и газелей? – спросил как-то Буранбай, зайдя навестить соседа.
Хамза отрицательно покачал головой.
– Я написал пьесу, – тихо сказал он, – о Зубейде...
Буранбай напряженно смотрел на друга.
– Она будет называться вот так, – сказал Хамза и протянул другу лист бумаги.
На нем были написаны два слова – "Отравленная жизнь".
3
Хотя шейх Исмаил Махсум сменил святого Мияна Кудрата в должности смотрителя и сберегателя гробницы Шахимардана, его чаще можно было встретить в Коканде, чем в горах, около святой обители.
Разного рода дела и события требовали присутствия шейха Исмаила в Коканде. Сегодня, например, он принимал в своем городском доме самого Китаева.
– Ваш визит, ваше высокоблагородие, является большой честью для меня, сказал шейх Исмаил, сладко жмурясь и прижимая правую ладонь к сердцу.
– В доме нет лишних ушей?
– Как вы могли так подумать? – обиженно поджал губы
Махсум.
– В Коканде готовится маевка с участием узбекских и русских рабочих. Сюда приезжал представитель ташкентских социал-демократов. После этого значительно возросла активность местных неблагонадежных лиц. По нашим предварительным сведениям центральная роль в подготовке маевки принадлежит русским поднадзорным Смольникову и Соколову. Но им помогает небезызвестный вам Хамза...
– Хамза! – в сердцах воскликнул сидевший напротив офицера шейх Исмаил и ударил себя двумя ладонями по обоим коленям сразу. – Опять Хамза!.. Да сколько же это может продолжаться?.. Везде Хамза, повсюду Хамза!.. Как только гденибудь начинается нарушение законов, там сразу появляется Хамза... Но ведь он же болел, находился почти при смерти. Говорили, что он сошел с ума...
– Выздоровел, – мрачно усмехнулся Китаев. – И кажется, снова собирается стать примерным мусульманином.
– Не может быть! – вскинул брови Махсум.
– А вы разве не знали этой новости? Хамза перевез из дома отца в медресе, в котором когда-то учился, все свои религиозные
книги.
– Наверное, это случилось без меня, в то время, когда я был
в горах, в Шахимардане.
– Вполне вероятно.
– Неужели Хамза решил снова вернуться в святые стены?
– Собственно говоря, я поэтому и пришел к вам сегодня, уважаемый шейх, чтобы с вашей помощью разобраться во всем этом... Что у вас в этом графине?
– Коньяк, господин капитан. Разрешите налить вам?
– Налейте. Нужно освежить голову, чтобы мозг работал
четко...
Китаев залпом выпил большую рюмку, взял с блюда персик. Коньяк ударил в голову, сразу же захотелось выпить
еще...
– Хороший коньяк, – похвалил Китаев.
– Разрешите налить еще?
– Наливайте, – кивнул Китаев.
Он почувствовал, как хмель качнулся в нем... "Ничего, ничего.
Сейчас выпью вторую, и все встанет на место".
– У вас тут курить можно?
– Пожалуйста. Вам здесь все можно.
– Так вот, – облокотился Китаев о стол, – самое нежелательное может произойти тогда, когда ваш Хамза именем аллаха начнет вести социалистическую пропаганд)– среди местных национальных рабочих. Этого допустить нельзя.
– Я сделаю все, что в моих силах, господин капитан.
– А вообще-то этот ваш Хамза кре-епкнй орешек, очень крепкий. И вам вашими нежными мусульманскими ручками его не раздавить. Нет, не раздавить.
– Раздавить легче всего, – вздохнул шейх. – Но, как говорит наш святой Миян Кудрат, даже аллаху легче совершить сто чудес, чем исправить одного грешника.
– Как бы нам этого ни хотелось, – откинулся Китаев на спинку стула, но благодаря особым здешним условиям именно на Хамзе сходятся сейчас все нити наших интересов. Да и ваших тоже.
– Мне ясно одно, – сказал Исмаил. – Если он отвез книги в медресе, значит, он решил больше не возвращаться к ним.
Я думаю, что для ислами Хамза потерян навсегда.
– Другими словами, вы отдаете его нам, как говорится, с головой?
– А что вы собираетесь с ним делать?
– У нас есть хорошие методы перевоспитания врагов общества.
– Господин капитан, ваше благородие, а почему бы вам не арестовать участников предполагаемой маевки заранее? До того, как она произойдет?
– Охотно объясню. Заранее мы сможем арестовать только главарей. А нам хотелось бы установить всех затронутых пропагандой жителей Коканда. И русских, и узбеков... И вот когда они соберутся все вместе...
– Мудрая мысль... Но нельзя ли каким-нибудь образом вообще не допускать самого факта общения мусульман с поднадзорными русскими?
– Нет, нельзя.
– Почему?
– Поздно. Они общаются уже давно. И Хамза – наиболее яркий пример этого общения.
– Вы не преувеличиваете, капитан, значения Хамзы?
– Я был бы рад его преуменьшить. Но, к сожалению, Хамза сильный враг. В его руках грозное оружие – слово... Я вам скажу больше – сам Хамза еще не до конца понимает свою роль в тех событиях, которые здесь могут развернуться. Ун еще позволяет себе быть пылко влюбленным и долго страдать из-за своей неудавшейся любви... Зато другие очень хорошо понимают его возможности. Недаром к нему приезжал этот Низамеддин Ходжаев.
– Безусловно, вы правы.
– Кстати, шейх, мы располагаем данными, что много лет назад вы принимали участие в совершении над Хамзой, тогда еще ребенком, некоего мусульманского обряда. Что-то вроде крещения.
– Да, я принимал участие в приобщении Хамзы к таинству благословения и покровительства святого Али-Шахимардана.
– А теперь вы являетесь смотрителем гробницы Али-Шахимардана. Например, если с Хамзой что-нибудь случится, то ни от кого другого, а только от вас будет зависеть всенародно объявить это или милостью, или гневом святого Али, а?
– Ваша мысль, господин капитан, работает сейчас на уровне самых высоких образцов восточного коварства.
– Служба...
– Скажите, капитан, а вы не могли бы разделаться с Хамзой, не привлекая к этому святого Али? Например, посадить в тюрьму... и надолго?
– Нет, не могу. Хамза должен оставаться на свободе. А в тюрьму мы будем сажать тех, кто будет к нему тянуться.
– Не проще ли сделать наоборот. И тогда никто и никуда
тянуться не станет.
– Появится новый Хамза, и все придется начинать сначала.
Хамза – это приманка. Как червяк на крючке. Подплывает к нему рыбка мы ее в сачок и на берег.
В тот же день, поздно вечером Китаева в условленном месте, на окраине города, ждал Алчинбек.
– Были у Хамзы? – спросил Кнтаев, устало опускаясь рядом на камень.
– Был. Ничего нового.
– Ни о чем не подозревает?
– Вряд ли. Мы полностью восстановили отношения. После болезни он стал терпимее.
– Времени остается в обрез, а я до сих пор не знаю ни места, ни дня, на который назначена маевка.
– Он сам, наверное, пока не знает этого.
– Хотите сказать, что точная дата еще не установлена?
– Скорее всего так.
– Слушайте, Алчинбек, мне сейчас от вас ничего не нужно, кроме места и дня маевки. Если узнаете, получите тысячу рублей.
Сразу.
– Я делаю все, что могу.
– Расписку принесли?
– Да.
– Держите. Здесь четыреста... Теперь главное. В назначенное время, которое я сообщу позже, вам надлежит быть неподалеку от дома Хамзы. По моему сигналу войдете в дом.
И все, что произойдет потом, крепко запоминайте. В этот день наш поэт, я думаю, будет разговорчивым... Его мать по-прежнему болеет?
– Лежит целыми днями.
– А он в это время ходит в гости к Степану Соколову?
– Теперь уже скорее не к Степану, а к Аксинье Соколовой...
– Вот как? С чьих слов вам об этом известно?
– С его собственных.
Китаев внимательно посмотрел на Алчинбека.
– Узбек ухаживает за русской?.. Это нужно немедленно довести до сведения местного мусульманского духовенства.
– Я вас понял, господин капитан.
– Давить, давить на господина Хамзу, обкладывать его со всех сторон... Он больше не работает грузчиком на товарной станции?
– Уволили во время болезни.
– Пытается куда-нибудь поступить?
– Хочет вернуться на завод моего дяди. Просил помочь.
– Помогите, обязательно помогите...
– Я уже почти договорился в конторе.
– Хамза опять будет сидеть в конторе?
– В конторе нельзя. Увидит байвачча и сразу же выгонит.
– Куда же вы его?
– На сортировку хлопка, кипавалыциком.
– А не опасно? Агитацию там можно вести среди рабочих?
– Там не то что вести агитацию или разговаривать – дышать трудно. Пыль хлопковая столбом стоит в воздухе. Темно, как ночью.
– Вот это хорошо, просто замечательно. Может, туберкулезом заболеет, и меньше прыти будет, а?
– Господин капитан, у меня к вам просьба.
– Какая?
– В Коканде есть поэт Убайдулла Завки...
– Знаю.
– Он собирается написать поэму о моем дяде. Предать проклятию его имя за женитьбу на Зубейде.
– Я разберусь... Новую рукопись Хамзы не удалось посмотреть?
– Он ее прячет.
– Значит, опять что-то крамольное... Ладно, расходимся.
Ждите от меня сообщения.
Уже несколько раз приходил Хамза к Степану Соколову вместе с Убайдуллой Завки.
Завки нравилось бывать у паровозного машиниста. Его сажали на почетное место, угощали чаем, просили почитать стихи. Хамза сразу переводил их с узбекского на русский. Степан и Аксинья слушали стихи с большим интересом.
Однажды хозяин дома предложил гостям отведать его любимое блюдо мясные щи. Завки от щей решительно отказался.
Тогда перед ним поставили большую тарелку с пловом. Завки собирал рис на краю тарелки небольшими кучками, мял пальцами и ловким движением руки отправлял плов прямо в рот, воздавая должное русскому дому, в котором умеют делать настоящий узбекский плов.
Все было очень хорошо.
В тот день, едва ступив за порог, Хамза громко объявил, что сегодня большой праздник.
– Какой праздник? – удивленно спросил Степан.
– Учитель написал замечательные стихи, – объяснил Хамза.
Аксинья принесла чай. Завки выпил несколько пиалушек
и закрыл глаза. Потом начал читать стихи... Хамза переводил.
Пройдут годы, и увидите мир счастливым, Увидите народы мира, свободными от тирании.
Не горюющими, а радостными всех увидите, У всех живущих в душе пламя увидите.
Как знать, может быть, и Завки в старости Радости удостоится...
Аксинья всхлипнула. Завки быстро посмотрел на нее. Аксинья, закрыв лицо белой косынкой, торопливо вышла из комнаты.
– Женщина поняла, – сказал Завки.
Степан и Хамза молчали. Завки опустил голову и погрузился в раздумья.
Прошло несколько минут.
– О чем вы сейчас думали, учитель? – спросил Хамза.
– О будущем, – ответил Завки.
– Оно должно быть свободным для всех как небо, – сказал Хамза.
– И просвещенным, – добавил Завки, – ибо без знаний и утро еще ночь...
– То-то и оно! – подхватил Степан. – Другой раз рассвело, а ты все спишь. А сколько хороших делов можно со светом переделать?
– Да, знание дороже золота, – вздохнул Хамза, – ибо невежду постигает тысяча несчастий. А луч знаний ярче блеска драгоценных камней.
– Без грамоты нельзя, чего там говорить, – согласился Степан. – Темная голова хуже скотины – в любое ярмо первая влезет.
– Но тот, кто умножает знания, умножает и скорбь, – продолжил Завки. Во многой мудрости много печали. А кто ничего не знает, тот никогда не бывает ни в чем виноват...
Он был доволен. Разговор в русском доме шел по всем правилам развития беседы – сначала стихи, потом комментарии к ним, из которых каждый участник, как путник, глотнувший свежей воды из горного родника, набирается сил для новой дороги.
– Итак, что же получается? – вопросительно развел руки в стороны Завки. – Одна умная мысль противоречит другой?.. Но означает ли это, что незнание лучше знания? Конечно, нет. Слепой курице каждый камень кажется зерном, а невежда может жениться на собственной матери... Не умея определить скорости лодки, не сумеешь сравнить ее со скоростью другой лодки... И кто же станет рассказывать лягушке, живущей в колодце, о красоте моря?.. Кто знает, тот делает сразу, кто не знает – долго кусает палец... "Не знаю" это почти одно слово, "знаю" – начало сотен слов. Наверное, поэтому печаль мудрости все-таки лучше горечи невежества, ибо от знания не устают – его не носят на спине, а получившие известие о приближении врага, не позволят разрушить свой город внезапно...
– Учитель, – перебил Завки улыбающийся Хамза, – значит, воспитанности лучше всего учиться у невоспитанного?
– Могу ответить тебе на твой вопрос очень коротко... – Губы Завки тоже тронула улыбка. – Курица всегда говорит: "Воспитанность есть воспитанность". И, наклонив голову, входит в курятник.
Степан Соколов захохотал. Никогда еще не приходилось ему за все годы жизни в Туркестане присутствовать при беседе двух людей, владеющих тайнами витиеватого восточного разговора, в котором каждая фраза помимо своего основного значения имела еще и некий скрытый, полузагадочный смысл... Да к тому же старший из участников разговора так остроумно ответил своему младшему собеседнику. Вот это да! Вот это скор на язычок учитель! Важно он отбрил Хамзу, ловко!
...Неожиданно в комнату вернулась Аксинья. На лице ее была
тревога.
– Ачахон пришла, – сказала она Хамзе, – просит выйти.
Ачахон, закрываясь паранджой, стояла около крыльца.
– Что случилось? – спросил Хамза.
– Маме стало хуже... Она хочет видеть тебя... Отец послал меня за тобой...
Полковник Медынский, одетый в штатский костюм, сидел в темной глубине закрытого экипажа, низко надвинув на лоб мягкую шляпу. Рядом, возле полуоткрытой дверцы, стоял в черном парике (действительно, родная мать не узнала бы) капитан Китаев, загримированный под чиновника из городской управы:
картуз, чесучовая двойка, трость...
– Он был сегодня у Соколова, – вполголоса сказал Китаев. – Сейчас вернулся домой. Надеюсь, не с пустыми руками.
– Мог захватить с собой что-нибудь, имеющее отношение к месту и дню маевки?
– Пока не знаю. Надо проверить. У меня все готово.
– Ваш человек на месте?
– На месте.
– С богом, – перекрестился Медынский.
Когда брат и сестра вошли в дом, ибн Ямин сидел у постели жены, изредка проводя по пересохшим губам Джахон-буви мокрой тряпкой.
В комнатах было тихо. Тускло светилась в нише керосиновая лампа. Пламя ее, вздрагивая, бросало на стены неровные тени.
Хамза опустимся на колени у изголовья матери.
– Сынок, – тихо сказала Джахон-бувп и открыла глаза,
ты успел...
Тяжело дыша, она смотрела перед собой невидящим, угасающим взглядом. В зрачках промелькнули какие-то неземные, последние тени – боль, благодарность, прощание... Опустились
веки...
– Не удалось мне увидеть моих внуков, – прошептала Джахон-буви горестно и печально, – не расцвело твое счастье, сынок... Аллах обошел нас своей милостью, наказал своим гневом...
Что же, на все его воля. Судьбу, видно, не изменишь... И Зубейда ушла, не достигнув заветного... Да простится ей ее грех... Тяжко мне на душе, дети... Отец, дай воды... Сынок, не живи больше один, женись...
Хамза проглотил подошедший к горлу комок. Мать заболела
сразу после его выздоровления. Он понимал, что его болезнь отняла у нее последние силы.
Джахон-буви открыла глаза, обвела взглядом мужа, дочь, сына. Долго смотрела на каждого, что-то сказала.
– Отец! – заплакала Ачахон. – Она просит вас благословить ее...
Ибн Ямин, захлебываясь слезами, провел по лицу руками.
– Мать, прости меня... Мы столько прожили вместе, столько детей было у нас... Спасибо аллаху, мы всегда жили дружно...
Если я чем-нибудь обидел тебя, то прости меня, прости... Я же только благодарен тебе, тысячу раз благодарен за все... Прощай, прощай...
Рядом рыдала Ачахон, но Хамза не верил, что мать умирает.
Ему казалось, что все это неправда, сейчас все изменится, мать встанет, зажжет в доме все лампы и свечи, накроет стол, и они сядут ужинать всей семьей...
– Просите благословения, дети, – сказал сквозь слезы ибн Ямин.
Ачахон припала к умирающей, гладила рукой ее волосы, лицо...
Хамзу охватил ужас. Нет, все это было правдой! Смерть приближалась, вошла в их дом.
– Мама, мама. – зашептал он, закрывая лицо руками и чувствуя, как лед прикоснулся к его спине, – не надо, не надо... Вы поправитесь, у вас будут внуки, вы увидите их...
Плачущая Ачахон, тронув брата за плечо, показала на отца.
Ибн Ямин, причащая жену, уже читал над ней прощальную суру из корана главу "Оятал курси".
Хамза застыл в оцепенении. Джахон-буви дышала все реже и реже, едва различимо... Судорожное движение подбородком в сторону сына – словно хотела что-то сказать, самое главное, словно хотела предупредить о чем-то, предостеречь...
– Она умерла, – хрипло, задушенно сказал ибн Ямин, прервав чтение. Аллах взял ее к себе...
И вдруг резко распахнулись двери дома ибн Ямина. Вошли сразу несколько человек.
Полицейский.
Двое в чалмах и халатах, подпоясанные форменными ремнями с бляхами, чиновники местной туземной администрации.
И странный господин с длинными черными волосами в картузе.
– Обыск! – громко и отрывисто сказал один из чиновников.
Хамза не верил своим глазам, ушам. Что им нужно здесь, этим людям? Неужели не видят они, что произошло здесь?
– У нас в доме покойная, – сдвинув брови, медленно начал подниматься с места Хамза.
– Весьма сожалею, – участливо произнес странный черноволосый господин, – но у нас есть указание произвести у вас обыск сегодня при любых обстоятельствах.
– Чье указание?
– Вице-губернатора Туркестанского края.
– Это кощунство! – резко повернулся Хамза к чиновникам в чалмах и халатах.
– Предлагаю подчиниться, – сказал сзади черноволосый. – В случае сопротивления вынужден буду применить оружие.
– Вы люди или не люди?! – бешено сжал кулаки Хамза. – Как вы можете?!!
Отец осторожно взял сына за руку.
– Не оскорбляй прах матери, – тихо и безучастно сказал ибн Ямин, смирись...
– Приступайте, – кивнул чиновникам человек в картузе.
Полицейский вошел в комнату Хамзы, начал рыться в бумагах
и книгах, переставлял с места на место посуду и вещи. Черноволосый, расхаживая по комнате, молча наблюдал за ним. И только представители туземной администрации, словно испытывая стыд перед покойницей, неподвижно стояли на месте, со страхом глядя на покрытое одеялом тело Джахон-буви.
– Почему не производите осмотр помещения? – остановился около них "картуз". – Никогда не видели мертвых?
– Мы не знали, что в доме покойник, – смущенно заговорил один из чиновников. – Наши обычаи не позволяют...
– Разные есть обычаи! – оборвал его черноволосый. – А если то, что мы ищем, спрятано под трупом умершей?..
Хамзу затрясло. Ибн Ямин понял – сейчас произойдет что-то ужасное. Он обнял сына, пытаясь его успокоить...
И в это время в дом вошел Алчинбек.
Ибн Ямин и Алчинбек вывели Хамзу во двор.
Чиновники подошли к телу Джахон-буви.
– Стойте! – сделал запрещающий жест Китаев. – Не трогайте ее!.. Вы что уж, на самом-то деле... Понимать надо!
Он говорил злым шепотом, с раздражением глядя на своих туповатых помощников. В их-то глазах он совсем не хотел быть осквернителем тела покойной.
– Встаньте у дверей и никого не пускайте! – приказал капитан. – Будут ломиться – применяйте силу.
Он быстро вошел в комнату Хамзы.
– Иди к дверям, – сказал Китаев полицейскому. – Когда я выйду из дома первым, громко скажешь через минуту мне сзади: ничего не найдено... Понял?
– Понял.
Оставшись один в комнате, капитан лихорадочно зашарил опытным глазом по стенам. Должен быть тайник... Ага, вот он!..
Рукопись. Большая. Наверное, та самая. И ничего больше, никакой нелегальщины... Черт с ней! Хватит и рукописи.
Остальное узнает Алчинбек.
Человек в картузе вышел во двор, закурил. Скосил взгляд в сторону старик, Хамза, Алчинбек и женщина стояли неподалеку. Алчинбек держал Хамзу за руку, что-то горячо говорил ему... Очень хорошо, все идет по плану.
– Так что ничего не найдено! – рявкнул сзади полицейский.
Китаев бросил папиросу на землю.
– Не найдено так не найдено, – так же громко сказал он, ощущая рукопись на животе под рубашкой. – Очень жаль...
Кончайте обыск! – И быстро пошел к калитке.
Чиновники и полицейский поспешили за ним.
Все вернулись в дом.
– Это ужасно, просто ужасно, – быстро говорил Алчпнбек, – приходить с обыском в дом умершей. Я не нахожу слов...
Ачахон подошла к матери. Ибн Ямин, взяв коран, сел около стены.
– Совершенно случайно узнал, что вашей матушке стало плохо, – продолжал Алчинбек, не отходя от Хамзы. – Я поспешил сюда, и вот... Какое горе, какое горе!
Ибн Ямин начал тихо читать прерванную суру.
– Они не трогали ее, – вдруг сказала Ачахон.
Ибн Ямин опустил книгу.
Хамза быстро посмотрел на сестру, рванулся в свою комнату.
– Рукопись! – закричал он, выбегая обратно. – Пьеса!..
Они украли ее!..
У ибн Ямина задергалась голова. Обессилевшая Ачахон опустилась около тела матери.
– Негодяи! – всхлипнул Хамза. – Я догоню их!.. И убью всех!.. За все, за все, за все!..
И, рванув ворот халата, он бросился к дверям.
Он добежал до конца улицы, остановился. Нигде никого не было.
Сзади подбежал Алчинбек.
– Хамзахон, что с вами? Какая рукопись?.. У вас умерла мать, как вы можете в такой день думать о каких-то рукописях?
– Уйдите от меня!
– Куда вы? Куда?
Он побежал по другой улице. Никого...
Сзади задыхался Алчинбек.
– Хамзахон, остановитесь!.. Вы никого не найдете сейчас!..
Уже ночь!..
Хамза стоял неподвижно, опустив голову.
Они сидели вдвоем на берегу арыка, опустив босые ноги в воду. Ночная траурная тишина неподвижно стояла вокруг них.
Невидимая, шумела над головой листва могучего карагача.
А в недостижимой высоте, в черной бездне неба, одиноко плакали звезды.
– Вы простите мне эту вспышку, Алчинбек, – понуро сказал Хамза, – я перестал владеть собой...
– Какие могут быть извинения между нами, – устало вздохнул Алчинбек, тем более в такой день...
– Я не могу поверить, что мамы больше нет...
– Вам надо возвращаться, Хамзахон. Они остались там одни.
– Да, да, сейчас пойдем...
– Если вы позволите, я переночую сегодня у вас. Мне хотелось бы утром совершить вместе с вами молитву за ушедшую в рай светлую душу Джахон-буви.
– Спасибо, друг.
– Она была так добра ко мне и вообще к людям... Пусть аллах воздаст ей на том свете все, чего не увидела она при жизни.
– Спасибо, Алчинбек, спасибо.
– Короток век человека, страдания сокращают его жизнь...
Человек подобен каравану, ему приходится преодолевать холмы, пески, горы, пустыни... И как редко дорога судьбы проходит через долины, как коротки остановки в оазисах...
– Зачем им понадобилась моя пьеса? Что они искали?
Неужели они приходили только за пьесой?
– Я думаю, Хамзахон, что их приход объясняется вашей дружбой со Степаном Соколовым.
– Вы говорили сейчас об оазисах человеческой судьбы...
Степан Соколов – один из немногих оазисов моей жизни...
– Надеюсь, наша дружба...
– Конечно...
– Для меня она всегда была источником, из которого я утолял свою духовную жажду.
– Для меня тоже...
– В последнее время я все чаще и чаще думаю о том, что близкие отношения между людьми, возникшие в ранней молодости, невольно определяют их общую дорогу. Я уверен, Хамзахон, что, несмотря на многие разные обстоятельства нашей жизни, нас все-таки гораздо большее объединяет, чем разъединяет. Мы пережили тяжелые минуты, были крутые подъемы на нашем пути, судьба подвергала жестоким испытаниям нашу дружбу, и тем не менее мне иногда кажется, что в будущем у нас с вами одна дорога и одна могила...
– Моя дорога трудна...
– И мне не хочется легкой дороги!.. Многие считают, что моя служба у бая – сплошное удовольствие. Да будь она проклята, эта служба!.. Мне надоело быть лакеем, Хамзахон! Мне надоели все эти гулянки, пиры, я устал от своей золотой клетки!.. Я тоже хочу бороться – бороться по-настоящему, ведь я же учился, мечтал, надеялся... Но я вынужден жить среди людей, у которых все только продается и покупается...
– Хотите познакомиться с настоящими людьми?
– Хочу! Конечно, хочу... Поверьте мне, Хамза, я не могу больше дышать одним воздухом со своим окружением, я задыхаюсь там...
– Я вас понимаю... Сегодня скорбная ночь, но даже печаль осквернена грязными руками... Через несколько дней мы собираемся на маевку... будет проходить под видом дня рождения одного рабочего...
– Степана Соколова? – улыбнулся Алчинбек. – Там, наверное, будет Аксинья?
– Нет, не Соколова, другого человека...
– В городе собираться опасно...
– Маевка будет не в городе, а в кишлаке Ширин-сай, в воскресенье...
– Спасибо, Хамзахон, за приглашение на маевку. Вы даже не знаете, как я благодарен вам.
– Ох, Алчинбек, сердце мое разрывается от горя! Совесть обжигает душу... Но мне даже не дали оплакать мою мать. Мама, мама! Я один виноват в твоей смерти, из-за меня остановилось твое сердце.
– Успокойтесь, Хамзахон. И пойдемте, вас ждут отец и сестра. Они остались без вашей помощи около покойной.
– Идем. Я убежал как мальчишка... Зачем им все-таки понадобилась моя пьеса?
– Это недоразумение. Вам вернут ее.
– Нет, они уничтожат рукопись, я знаю... Но я все равно восстановлю пьесу! Я помню ее наизусть!.. Это память о Зубейде, понимаете, Алчинбек?.. Они могут сжечь бумагу, но мою память и мое сердце они сжечь не смогут никогда!.. Зубейда однажды сказала мне, что, пока я буду писать о ней, она будет жива для меня...
– Не надо воспоминаний, Хамзахон. Ваше сердце переполнено сегодняшней болью.
– Я напишу обо всем! И о Зубейде, и о смерти матери, и о том, как ее даже мертвую не оставила в покое полиция... Завкн прав. Люди должны знать, откуда приходит боль к человеку и что она приносит ему... И Низамеддин Ходжаев тоже прав. Поэт ничего не должен забывать – тогда его слово поможет настоящему и придет в будущее...
Глава седьмая
ДВЕ МЕККИ
1
Тихое солнечное утро в горах. Зелень еще не отцвела, воздух прозрачен и ясен.
Аксинья заплетала венок.
Примерила – мал венок. Снова ловко забегали пальцы, соединяя стебельки. Большой букет, из которого Аксинья брала цветы, лежал рядом с ней.
С поляны на холме далеко была видна дорога, уходящая в ущелье. И время от времени Аксинья внимательно на нее поглядывала.
Чуть ниже по склону, на другой стороне холма, в густом кустарнике прятались тоже дозорные – парень и девушка из кишлака Ширин-сай.
– Куда ты смотришь? – спросила девушка сердито.
– На тебя!
– Нас посадили здесь, чтоб мы смотрели на дорогу!
– А ты пересядь на мое место, тогда я и дорогу буду видеть, и тебя...
...Много народу собралось в тот день в ущелье, на берегу бурной речушки Ширин. Бурлит большой казан, из которого вкусно пахнет пловом, накрыто сразу несколько дастарханов – желтеют лепешки и дыни, высятся горки фруктов и овощей.
Узбеки, киргизы, таджики, русские – все сидят вместе. Да и чего им сторониться друг друга? Больших господ среди них нет, все свой брат кокандские мастеровые и фабричные. Ну, и несколько ремесленников из пригорода.
Лихо отбрасывая падающий на глаза русый чуб, Степан Соколов терзал ярославскую гармошку. Одет он был по-праздничному, но особую гордость Степана составляла фуражка с ярким лакированным козырьком.
А за соседним дастарханом пытался подобрать на дутаре туже мелодию Хамза. Но какой-то печальный, грустный напев получался у него.
В каждой компании шел свой разговор.
– Э-э, вот ты говоришь – учись. А зачем? – усмехнулся, глядя на Хамзу, пожилой мастеровой-таджик. – Если я. к примеру, погонщик каравана, зачем мне знать, как устроен мир? Где горб у верблюда, где голова, а где хвост, я и так знаю.
– Но надо знать самое главное, – оборвал мелодию Хамза, – куда и зачем идет караван? Без учебы – жизнь пустыня.
– А где я возьму учебу? – нахмурился таджик. – На базаре куплю? Если ты такой умный, дай мне скорее твою учебу, прошу тебя.
Все засмеялись.
– Прошу, прошу, – вздохнул Хамза. – Мы всю жизнь просим. У бая – денег взаймы, у муллы – благословения, у купца – товара в долг... Просим и просим, с детства до старости.
Свернув гармошку, присел около Хамзы Степан Соколов.
– И не надоело? – Он с хрустом надкусил яблоко. – Просить, говорю, не надоело?
– А что делать? – развел руками мастеровой. – Не воровать же...
– Чью просьбу услышат скорее – одного человека или ста?
– Конечно, ста, – ответил кто-то из молодых узбеков, жителей Ширин-сая.
– А если попросит тысяча? – подбоченился Соколов.
– Если столько человек сразу просить станут – гора дрогнет! Любую просьбу выполнит даже хан!
– Выполнит! Как же! Держи карман шире, – сплюнул известный всему Коканду сапожник из пригорода – наполовину русский, наполовину неизвестно кто. – Пришлет полицейских, то есть миршабов, – тебя в яму и посадят!
– Тысячу сразу не посадят!
– Пришлет тысячу миршабов!
– Но нас-то, рабочих, всегда больше, чем миршабов! – тряхнул чубом Степан.
– У них сабли, винтовки! А у нас что? Ничего нет!
Соколов с удовольствием наблюдал, как начатый им спор разгорался все сильнее и сильнее. Он даже толкнул Хамзу локтем в бок: мол, вот как надо действовать, народ-то сам приходит к правильным мыслишкам. Народ, он не дурак.
Но Хамза сегодня был сам на себя не похож. Всего несколько дней назад похоронили мать. На похороны пришло много народу.
Даже сам судья Камол пожаловал. Долго говорил о том, что аллах посылает мусульманам наказания за их грехи. Но не всегда, мол, наказания падают на тех, кто их заслужил. Бывают и невинные жертвы, но аллах видит все. Рано или поздно каждому воздастся по заслугам.
Всем было ясно, о ком говорил судья, и у Хамзы остался от похорон горький осадок на душе – ни оплакать, ни похоронить мать ему как следует не дали.
