Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
Рисолат вздрогнула – такой она еще никогда не видела дочь.
– Никакой свадьбы не будет, – глухо и твердо сказала Зубейда.
Зубейда сидела на одеялах в своей комнате, прислонясь спиной и головой к стене. Неподвижным, невидящим, тяжелым взглядом смотрела она прямо перед собой. Глаза ее были пусты.
Напротив обливалась слезами Рисолат.
– Доченька, радость моя, пожалей хоть ты свою больную мать... Три дня ты уже ничего не ешь и молчишь... Сердце мое и без того исстрадалось... Что я могу сделать, что в моих силах?
Была бы моя воля, разве я отдала бы тебя байвачче? Но так хочет твой отец – могу ли я, слабая женщина, перечить ему?.. Грудь моя разрывается от горя, глядя на тебя. Ты вся пожелтела, волосы больше не вьются, губы потрескались... Ну зачем ты изводишь себя и меня? Чего ты хочешь добиться? Ну скажи, скажи хоть полслова, не молчи!
Зубейда молчала.
Айимча-биби, старшая сестра Ахмад-ахуна, вошла в комнату, села рядом с Рисолат.
– Посмотришь на вас обеих, – сказала старуха, – и подумаешь, что из ваших бровей идет снег.
Зубейда молчала.
– Такое переживали мы все, – вздохнула Айимча-биби, поправляя свои седые волосы. – Приходит час, и девушка должна уходить из дома. Куда она идет? Она не знает, ибо дорогу ей выбирают родители, уже пожившие на земле люди и понимающие толк в жизни. Мы все когда-то принимали их советы, и, слава аллаху, наши годы прошли в сытости и достатке, да быть мне вашей жертвой. Конечно, не каждая из нас каталась как сыр в масле и погружалась в счастье по самые уши. Наши мужья женились на молодых, и нам выпадала вся черная работа в доме.
Но ведь и мы в свое время были молодыми, и на нас работали старшие жены наших мужей. Не мы придумали законы, по которым живут люди. Эти законы были до нас и будут после нас.
Плохие или хорошие – люди живут по ним. Люди уважают законы предков на этом держится жизнь.
Зубейда молчала.
Айимча-биби нахмурилась.
– А почему ты ничего не отвечаешь мне? Я твоя старшая тетушка и, между прочим, по отцу – единственная! Ты что же, не хочешь со мной разговаривать?
Зубейда молчала.
– Ты воск, что ли, закусила между зубами? – закричала старуха. – Ты будешь говорить или нет?.. Да знаешь ли ты, упрямая, что своим поведением ты ввергаешь своего отца в собачьи
муки?
– О чем нам вести беседу, тетя? – заговорила наконец
Зубейда.
Рисолат радостно подалась вперед.
– Ты своей красотой кичишься, да? – горячилась старуха. – Что у тебя в голове? Какие желания в сердце? Отвечай!
– Нет у меня никаких желаний, – закрыла глаза Зубейда. – Меня не считают человеком. А если я не человек, какие же могут быть у меня желания?
– Ты не человек? – удивленно смотрела на племянницу сестра отца. – А кто же ты тогда?
"Кто же я? – горько подумала Зубейда. – Кто же я, учившаяся когда-то грамоте, умеющая читать и писать, прочитавшая сотни книг великих поэтов и мыслителей, сама слагавшая газели, а теперь идущая по воле родителей, как овца под нож, в дом маньяка и палача женщин?"
– Такая же, как все вы, жалкая женщина, – сказала Зубейда, открывая глаза, – с длинными волосами и коротким умом.
– Вай, да умереть мне на этом месте, если ты сказала хоть одно слово правды! – всплеснула руками Айимча-биби, толкая локтем в бок Рисолат. Кто сказал тебе, что ты жалкая? Зачем ты принижаешь себя? Ты красива как солнце, как луна! Весь Коканд называет тебя Зубейда-пери! Сколько мужчин вздыхают и страдают по тебе! Десятки и сотни!
– Почему же вы тогда выдаете свою пери замуж насильно, против ее желания, если по ней вздыхают и страдают десятки
и сотни мужчин? – выкрикнула сквозь слезы Зубейда. – Почему? Почему? Почему?
– Вах, вах, вах! – раскинула в стороны руки Айимчабиби. – Да когда же это в нашем городе девушка выходила замуж по своему желанию? Судьбой дочерей всегда распоряжались родители. Они их родили, они и вольны их выдавать замуж по своему усмотрению. Я уже говорила, что этот обычай достался нам от отцов и дедов, и его нельзя отменить...
– Я не подчинюсь этому обычаю, – откинула назад голову Зубейда.
– Значит, этот проклятый Хамза все-таки сидит у тебя в сердце, как гвоздь в подметке, – устало вздохнула старуха.
– Я рядом с ним ощущала себя человеком. Он никогда и ничем не унижал меня. Он давал мне возможность чувствовать себя равной ему. Этого мало?
– А зачем тебе чувствовать себя равной? – прищурилась Айимча-биби, поднялась и гордо выпрямила свою все еще стройную фигуру. – Ты должна быть красивой и обольстительной.
А твой муж обязан сделать тебя счастливой... У байваччи порог твоей комнаты будет выложен из золота. А что ты будешь делать, если выйдешь замуж за поэта? Торговать вместе с ним на базаре слабительным, которое изготовит его отец?
– Нет, сестра, – раздался вдруг голос Ахмад-ахуна, и отец Зубейды вошел в комнату, – ни за какого байваччу я дочь не отдам. Я слышал конец вашего разговора и говорю твердо: если она не согласна, я не стану причинять ей страданий. Пускай вообще ни за кого не выходит замуж.
И он сделал жене и сестре знак, чтобы они ушли.
Зубейда бросилась к ногам отца, целовала край его халата, прижималась лицом к его рукам.
– Атаджан, дорогой отец! Не прогоняйте меня из своего дома, джан ата! Я же единственная ваша дочь! Всю жизнь я буду целовать ваши ноги, только не отдавайте меня Садыкджану!...
Я задохнусь там, умру от тоски, грех ляжет на вас!.. Не гоните меня, атаджан! Скажите, что не прогоните, да?
– Никогда, никогда, дочь моя, – сказал Ахмад-ахун, целуя Зубейду в голову, вытащил из-за пояса платок и вытер ей слезы. – Кто сказал тебе, будто я хочу, чтобы ты ушла из своего дома? Мать и тетка?.. Эй вы, сороки! Что вы тут наболтали?
Почему заставили плакать мою любимую дочь?.. Это все ты, Айимча, я знаю! Я слышал твои последние слова. Это ты заставила мою дочь проливать слезы. Уходи, оставь нас в покое! Раз она не согласна выходить за найденного нами жениха, пусть не выходит, ее воля. В конце концов, она тоже человек, у нее есть душа, свои желания...
Айимчи-биби и Рисолат, стоя за дверями комнаты, удивленно смотрели друг на друга. Они ничего не понимали.
Зубейда, вытирая счастливые слезы, радостно смотрела на отца. И вдруг она заметила, что по щекам Ахмад-ахуна тоже бегут слезы.
– Что с вами, атаджан? – испуганно спросила она.
– Дочь моя, – горько сказал Ахмад-ахун, – сегодня я отвел к судье Камалу твою младшую мать Зульфизар и дал ей разводное письмо! Плачь обо мне, дочь моя. И почаще навещай мою могилу, не забывай меня, когда я уже буду на том свете. Моя надежда только на твои молитвы, ибо ты единственный свет моих очей, моя лучезарная звезда...
Зубейда отшатнулась.
– Атаджан, не пугайте меня! Что с вами? Зачем вы говорите эти страшные слова? Почему вы должны умереть?
– Дорогая доченька, слушай меня внимательно. До сих пор ты не знала одной моей тайны, теперь ты должна знать ее. Ради тебя я заложил перед богом свою жизнь... Пусть я лишусь всего, что имею, пусть аллах призовет меня на небо, но я не позволю совершиться насилию над тобой. Я согласен умереть, я готов пожертвовать всем ради тебя... Ты не должна страдать.
"Он сошел с ума, – подумала Зубейда. – Почему он должен жертвовать всем ради меня?"
– Вот моя тайна... Я дал клятву!
– Какую клятву? Кому? – побледнела Зубейда.
– Гнев аллаха настиг меня в конце жизни, дочь моя. Не знаю только, в чем моя вина... Я построил мечеть, жертвовал для угодных богу дел, каждый год вовремя давал милостыню беднякам
и сиротам...
– Какую клятву? Кому? – Как в забытьи, механически
повторяла Зубейда.
– Меня заставили поклясться на коране... Если я не отдам тебя за Садыкджана-байваччу, Эргаш и Кара-Каплан зарежут
меня...
Холодное облако снова надвигалось на Зубейду.
– Я много думал, много думал... – Голос Ахмад-ахуна звучал твердо, как у человека, решившего все до конца, – Я не хочу покупать себе жизнь ценой твоего счастья, никогда не пожертвую твоей судьбой ради избавления от смерти... Но клятву, данную на коране, я тоже нарушить не могу. Это было бы для меня тяжелее, чем умереть. Когда аллах заберет меня к себе, мне будет хорошо у него. Пусть совершается то, что должно совершиться... Молодым – жить, старым – умирать... – Он проглотил подошедший к горлу комок. – Вот и все, что я хотел сказать тебе... Пойду. Мне надо готовиться к путешествию в загробное царство...
И он ушел.
Зубейда неподвижно смотрела в одну точку.
Холодное облако приближалось, вползло в комнату. Зябко стало ногам, кончикам пальцев на руках... Она взяла зеркало и посмотрела на себя. И вдруг увидела на виске седой волос...
Так будет. Так должно быть. Их будет много, седых волос, у нее на голове. Как у тетушки Айимчи.
Снег идет из бровей...
Куда все уходит? Была молодость, любовь, книги, стихи, газели, лицо любимого человека...
Где оно, это лицо? Почему он исчез? Почему не подает о себе никаких вестей столько дней? Хоть бы записку прислал. Всего несколько слов, несколько слов...
Знает ли он, что происходит с ней? Неужели ничего не слышал о ее предстоящем замужестве? Почему ничем не хочет помочь?
Пропасть. Между ними лежит пропасть. Деньги. Коран.
Шариат. Обычаи предков.
А он гордый. Он не может преодолеть этой пропасти. И поэтому он исчез.
Снег идет из бровей...
Она взглянула в окно. За окном шел снег. Откуда он взялся?
Ведь сейчас лето...
Все засыплет. Все будет белое-белое. Только черные руки деревьев в отчаянье будут тянуться к небу.
Зачем все было – любовь, молодость, книги, стихи, газели?
Чтобы поманить обещанием счастья и обмануть, бросить одну посреди огромного белого снежного поля?
Значит, счастья нет? Значит, оно не возможно в этом холодном бренном мире...
Зачем тогда жить, если нельзя жить так, как этого требует сердце, просит душа?
Но она будет жить. Умрет ее отец...
...Стены дома внезапно раздвинулись. Она услышала цоканье лошадиных копыт, увидела улицу города, по которой ехала длинная вереница всадников.
Но что это, что это привязано к седлу первого всадника?
И второго, и третьего, и всех остальных?
Голова человека. Отрезанная голова человека. С закрытыми глазами, с окровавленной бородой...
Зубейда вскочила. Волосы зашевелились...
Это была голова отца, голова Ахмад-ахуна. С закрытыми глазами. С окровавленной бородой.
У первого всадника, у второго, у третьего, у четвертого – до самого горизонта...
– Нет, нет, нет! – застонала Зубейда, разрывая на груди
платье.
Удушье схватило за горло. Рушились стены дома. Мир переворачивался под грохот лошадиных копыт в зеленых, красных, фиолетовых вспышках...
В комнату верхом въехал Эргаш. У его лошади не было головы. Вместо нее была голова отца – с закрытьши глазами, с окровавленной бородой...
– Ата, ата! – дико закричала Зубейда. – Атаджан!!!
Ноги сломались под ней. Сознание покинуло ее.
3
Конечно, драка около бани и около дома туземного лекаря иби Ямина не прошла незамеченной для всевидящего, всезнающего и круглосуточно недреманного ведомства полицмейстера Коканда полковника Медынского. Патриотические источники, не жалея красок, живописали это происшествие в своих сообщениях с приведением многочисленных правдивых, но, естественно, взаимоисключающих деталей.
Полицмейстер, посмеиваясь, приступил было к чтению дела, намереваясь строго наказать его участников, но уже на второй странице, нахмурившись, закрыл папку и полностью изъял "дело о драке супротив бани" из обычного надзирательского делопроизводства.
Вручил же он папку спустя всего полчаса капитану Китаеву,
заметив при этом:
– Вот, пожалуйста, то самое, о чем я вам говорил. Поднадзорные Смольников и Соколов замешаны в одном происшествии с лицами мусульманского вероисповедания, рабочими хлопкоочистительного завода. Ра-бо-чи-ми!.. А этот самый... э-э... Умар в девятьсот пятом году замечался в беспорядках и волнениях на том же заводе. Но это еще не самое главное. Как вы думаете, капитан, кто еще замешан в этом происшествии около бани? Сам господин Хамза Ниязов... или Холбаев, черт его разберет с его фамилиями! Каково, а? На ловца и зверь бежит!.. Прошу внимательно ознакомиться со всеми этими документами и донесениями и выяснить, нет ли здесь кроме общего участия в драке еще и того, что именно нас с вами интересует.
Капитан прочитал дело.
– Не устаю, ваше превосходительство, – сказал Китаев, – восхищаться вашей дальнозоркостью и талантом предвидеть ожидаемые события.
– Ну, положим, событий, х-хо, еще никаких, слава богу, нету, самодовольно хохотнул полицмейстер, – но симптомы,
симптомы... Ведь оба они, и Смольников и Соколов, в свое время как раз и привлекались за социалистическую пропаганду помимо своих прочих антиправительственных художеств. А господин Хамза стишки против местных мусульманских баев сочиняет. Вот они и сошлись на узкой дорожке. А мы эту дорожку предвидели!
Потому что за годы, проведенные на царской службе, уразумели:
господа социалисты свои идеи в долгий ящик не прячут, они торопятся их распространять, в том числе и среди инородцев.
И вот тут-то мы их всех цап-царап – и к ногтю! Славян, мусульман, кавказцев, чухну и прочую рыбешку... Одним словом, капитан, в осуществление ранее намеченных мероприятий пощупайте-ка хорошенько всю эту компанию под видом обыкновенного полицейского дознания. Нам надо знать точно – на чем они сошлись? Случайно или наоборот? Потому что дыма без огня не бывает. Уж я-то знаю.
Капитан так и сделал. Вызвал в участок доктора Смольникова, выбрал пристава поглупее и поручил ему задавать доктору вопросы.
Сам сидел в соседней комнате и цепко вслушивался в разговор, стараясь из ответов раздраженного доктора выудить чтонибудь полезное для себя.
– Так что, с какой целью изволили учинить драку? – начал пристав.
– Что, что? – переспросил Смольников. – Какую драку?
– С мусульманцами, напротив ихней бани.
– Ни о какой драке мне ничего неизвестно.
– В дом туземного лекаря ибн Яминова заходили?
– Заходил. Делал операцию.
– А зачем магометанцев потом били?
– Послушайте! – вспыхнул доктор. – Я же врач! Я никогда никого не бью! Я только лечу...
– Поднадзорного Соколова знаете?
– Знаю его племянницу.
– Откудова?
– Она работает у меня в больнице.
– А кто ее туда устроил?
– Я устроил.
– Зачем?
– Надо же ей где-то работать... И кроме того, в больнице не хватает опытных сестер милосердия.
– Ну, а Соколов-то Степан все еще против царя бунтует?
Или теперь уже против самого бога пошел?
Доктор Смольников откинулся на спинку стула.
– Насколько мне известно, они сейчас абсолютно сходятся во взглядах. Все трое.
– Кто – трое?
– Царь, бог и поднадзорный Соколов.
– Шутить изволите, господин Смольников. А между прочим, дядя вашей сестры милосердия бомбу в кармане носит.
– Не может быть...
– Вы его давно знаете?
– Собственно говоря... Да нет, совсем недавно. Здесь, в Коканде, и познакомились.
– Встречались часто?
– Очень редко. Два раза в году – на пасху и на рождество Христово.
– Никак вы верующий, доктор?
– Непременно. С младых ногтей.
– Среди местных коренных жителей средней руки много знакомств имеете?
– Что значит "средней руки"?
– Ну, чиновники, купцы, духовные.
– Поддерживаю весьма краткие знакомства только с больными. Так сказать, по долгу службы и профессии. В случае их выздоровления, разумеется.
– А на тех мусульманцев, которые с вами около бани были, что можете показать?
– Ничего не могу показать. Видел их впервые.
...Вернувшись в больницу, доктор Смольников долго сидел
один в своей комнате. Потом позвал Аксинью.
– Степан завтра не уезжает?
– Да вроде бы нет.
– Пускай зайдет ко мне. Как будто на прием... Щеку ему чемнибудь завяжи, чтобы лица не было видно.
Степан явился на следующий день, изображая сильнейшую зубную боль.
Когда они остались вдвоем, доктор сердито сказал:
– Опять дуришь, Степан... В кого ты собирался бомбу бросать около бани?
– Так то ж военная хитрость была. Поэта требовалось выручать, Хамзу то есть... Его фанатики чуть не забили.
– Кстати, как он тебе показался?
– Парень – порох, свою обиду уже на жизнь имеет.
– Все получилось очень естественно – болезнь его сестры и наше знакомство...
– К нему только искру поднеси – огнем займется. Готовый агитатор.
– А двое других?
– Умар и Буранбай?
– Да.
– Злые ребята, хорошего замесу. Сажай на лопату – ив печь. Хоть завтра.
– Завтра еще рано...
– По мне, так не рано.
– Надо связаться с Хамзой...
– Ну?
– И передать ему, чтобы пришел ко мне в больницу вместе с сестрой. На осмотр после операции...
– Понял. Аксинью к ним пошлю.
– У тебя хорошая литература осталась? Из нелегального?
– Наскребу.
– Пускай завтра Аксинья на работу с собой захватит... Дветри брошюры.
– Сделаем, доктор.
– Попрошу Хамзу прочитать и перевести для своих. Для Умара и Буранбая хотя бы.
В полночь на развалинах старой мечети встретились двое.
Оглянулись, вошли под полуразрушенные своды, сели на кучу щебня.
– Есть что-нибудь новое?
– Пока ничего нет, господин капитан.
– Почему?
– Мы в последнее время несколько охладели друг к другу, редко встречаемся.
– Надо изменить положение.
– Буду стараться.
– Ситуация складывается таким образом, что мне нужно знать буквально все подробности его поведения. Даже самые мельчайшие.
– Что-нибудь случилось?
– Еще нет, но может случиться. Постарайтесь восстановить прежние отношения. До определенной теплоты, если жарких объятий не получится. Проявите инициативу. Необходимо вызвать его на интимные откровения. Только так вы сможете получить сведения, которые мне нужны. Нажмите на его самолюбие, тщеславие... К слову сказать, ваше ходатайство об издании газеты удовлетворено. Кто будет вторым редактором?
– Урфон-эфенди.
– Используйте и этот факт. Скажите ему, что и он мог быть вашим соредактором, если бы вел себя соответствующим образом... Но это второй план. Главное – его связи.
– Расходимся?
– Да. Идите первый. И соблюдайте все правила осторожности, которым я вас учил. Никто не должен знать о наших встречах.
– До свиданья, господин капитан.
– До свиданья, Алчинбек.
Хамза сидел в своей комнате. Перед ним лежала книга со стихами татарского поэта из Казани Абдуллы Тукая. А под ней – тоненькая брошюрка, каждое слово которой обжигало ум и сердце.
Во дворе, около калитки, раздался голос отца.
– Где он?! – кричал ибн Ямин.
Хамза быстро спрятал брошюрку под ковер, накрыл подушками.
Хаким-табиб появился в распахнутом халате, в съехавшей на затылок тюбетейке. Лицо его было бледно.
– Что ты делаешь со мной?! – закричал ибн Ямин. – Почему позоришь перед народом? Сначала привел в дом русского доктора, теперь ходишь в театр в новый город!.. Сколько раз ты был в этом проклятом театре?
– Всего один раз, атаджан.
– Зачем тебе понадобилось это? Ведь наша жизнь невыносима и без театра! С нами не разговаривают родственники, отворачиваются соседи!.. Почему ты вышел из повиновения мне, почему не слушаешь никого?
– Мне стыдно давать вам советы, атаджан. Вы сами человек бывалый и мудрый. Но разве пойдет впрок ребенку с зубами разжеванная еда?
– Я знаю, что у тебя давно уже выросли все тридцать два зуба. Но в этом городе есть люди, которые хотят г.х выбить!.. Подумай и о себе, и о нас, твоих стариках родителях.
– Вы хотите, чтобы я отказался от того, что мне нравится? Что ж тогда остается? Я и так отказался почти от всего в жизни. Мне ничего нельзя – ни любить, ни работать по своему призванию, ни увлекаться искусством! Мне все недоступно!
– Хамза, сынок, когда ты был совсем маленький, я отвез тебя в Шахимардан. Я выпросил у гробницы для тебя долгую жизнь.
Дух святого Али явил свою милость и предсказал тебе богатство и счастье. Но ты ничего не делаешь, чтобы использовать покровительство святого. У нас ничего нет, мы еле сводим концы с концами... А если ты рассоришь нас с людьми, если ко мне перестанут ходить больные, что мы будем делать – я и твоя мать? Где возьмем кусок хлеба?.. Смирись, сынок, успокойся. Ты же окончил медресе и смог бы занять достойное место в жизни. Я бы хотел видеть тебя счастливым...
– Вы говорили, ата, о повиновении, – медленно начал Хамза, – вы призываете меня смириться и успокоиться. Но что означает смирение? Отказ от поисков правды?.. Но ведь вы же сами всю жизнь стремились к правде. Вы собирали наши древние книги, авторы которых еще много веков назад звали людей к правде. Авиценна, Аль Бируни, Фараби, Навои, Джами, Наршахи... Это в вашем доме, отец, я прочитал "Канон медицины", это к вам в дом приходили лечиться наши поэты Мукими, Фуркат и Завки, это вам читали они свои стихи о несправедливости и тирании наших баев. А я слушал эти стихи, сидя рядом с вами.
И это навсегда запечатлелось в моей душе!.. Вы всю жизнь дарили людям здоровье и силу, вы омолаживали их кровь и давали исцеление. Но баи, подобные Садыкджану и Миркамилбаю, железными когтями и ненасытными клювами впивались в излеченных вами людей и отбирали у них плоды ваших трудов выпивали их кровь, лишали здоровья. Они ввергают людей в отчаянье – я это вижу каждый день. У нас человек погружен в печали и страдания, ему просто тяжело дышать... А баи все пьют и пьют кровь людей и выпьют ее до последней капли, если не помешать им!.. Это вы, атаджан, приучили меня слушать голоса великих умов, зовущих к правде. Но что же вы делаете теперь?
Я хочу идти по следам людей, высоко почитаемых вами, а вы зовете меня повернуть назад, к смирению... Нет, отец, да поможет вам аллах простить своего сына, но, видно, я пришел в этот мир, чтобы ввергнуть вас в тяжкие раздумья о моей судьбе, а не для того, чтобы использовать милости Али-Шахимардана...
– От твоих слов веет духом Мансура Халладжа, – тяжело вздохнув, сказал ибн Ямин, выходя из комнаты.
Хамза задумался. Мансура Халладжа? Философа, повешенного десять веков назад в Багдаде, который считал земную, плотскую любовь между мужчиной и женщиной высшим проявлением смысла жизни? Даже стоя на виселице с петлей на шее, не отказался Мансур Халладжи от своих убеждений и этим навсегда остался в памяти поэтов и мыслителей Востока.
А его ученик Фазлуллах, который сказал, что главная сила мира заключена в тридцати двух буквах алфавита, что только тридцать две буквы избавят людей от рабства?
И Фазлуллаха казнили, но и у него был ученик – великий Имамиддин Насими, провозгласивший: "Истину может вещать и мусульманин, и христианин!"
С Насими с живого содрали кожу... Но и он перед смертью но взял назад ни одного своего слова.
А какой трагической была участь жившего совсем недавно поэта Боборахима Машраба? Его повесили в городе Балхе, и много-много дней тело, почернев и обуглившись, висело на центральной площади, потому что под ним несколько раз разводили костер... Стихи Боборахима заряжают почти физической ненавистью к проявлениям несправедливости и зла. За эту силу ненависти и хотели сжечь даже его труп.
Значит, во все времена удел мыслителя и поэта – петля и костер?.. Ну что ж, если были в Европе такие люди, как Ян Гус и Джордано Бруно, то и Восток имеет своих великих героев, которые говорили: я сгорю, но идеи мои не сгорят.
И не сгорели! И никогда не сгорят в будущем!
Рука потянулась под ковер, где лежала брошюра, но дверь приотворилась и показалась голова матери:
– К тебе гость...
Рука отдернулась назад.
Вошел Алчинбек.
– Ассалям алейкум, Хамзахон!.. Что с нами случилось? Мы не виделись целую вечность! А ведь когда-то дня не могли прожить друг без друга.
Хамза хмуро, исподлобья смотрел на племянника Садыкджана-байваччи.
– Что вас привело ко мне? Какая причина?
– Да просто соскучился, вот и вся причина! Жизнь идет, а число друзей не увеличивается. Потому что дружба юности – самая крепкая, самая надежная.
Хамза молчал.
– Как поживаете, дорогой друг? Какие новости? Я слышал, у вас были неприятности с сестрой. Она поправилась?
– Ачахон поправилась, но правоверные мусульмане чуть было не убили доктора, который спас ей жизнь.
– Какое варварство! Какое невежество! Когда же наконец наша нация освободится от своих диких нравов и суеверий!..
Между прочим, хочу вас обрадовать. Нашему известному джадиду, либеральному демократу и просветителю Урфону-эфенди, разрешено издавать газету. Она будет называться "Голос Ферганы". Я буду вторым редактором. Урфон-эфенди поручил мне передать вам приглашение быть активным участником нашей
газеты. Теперь вы сможете печатать у нас все свои стихи и статьи... Собственно говоря, для этого я и пришел к вам, чтобы заручиться вашим согласием. Надеюсь, у вас есть что сказать народу со страниц нашей газеты?
– Думаю, что есть...
– Мы будем вести пропаганду новых школ, мы сплотим вокруг газеты всю местную передовую интеллигенцию, будем бороться со злоупотреблениями туземной администрации, махинациями купцов и торговцев, самоуправством наших баев. Укрепление исламской веры – вот одна из основных наших линий.
Урфон-эфенди предполагает также, вопреки позиции некоторых своих соратников по джадидскому движению, выступить с широкой программой сближения с русской культурой. Я полностью поддерживаю его в этом начинании. Вы знаете, Хамзахон, недавно я прочитал стихотворение Фурката о рояле, который он однажды видел в России. Замечательные стихи!.. И я решил, что мы обязательно должны познакомить нашу интеллигенцию с последними достижениями русской музыки, литературы, общественной мысли. Вы не хотите взять на себя этот раздел газеты?
– Надо подумать...
– У нас в Коканде есть один учитель русского языка. Фамилия его, кажется, Орлов... Вы не знакомы с ним?
– Нет, не знаком.
– Так вот, он мне показывал роман Максима Горького "Мать"... Не приходилось слышать?
– Приходилось.
– От кого?.. Впрочем, неважно. Можно попросить этого Орлова написать нам в газету статьи о Пушкине, Лермонтове, Герцене, Чернышевском, Некрасове... А вы переведете их на узбекский. Надо будет вообще чаще привлекать русских к участию в газете. Среди них, особенно среди ссыльных, есть очень образованные люди... Вы знакомы с кем-нибудь из ссыльных русских?
– Нет, не знаком, – сказал Хамза.
– А доктор Смольников, который делал операцию Ачахон?
– Мы больше не виделись с ним.
– Одним словом, газета разрешена. Впереди много интересной работы. Мы ждем вашей помощи, Хамзахон.
Дверь приоткрылась, и снова показалась голова матери:
– К тебе снова пришли, сынок. Просят выйти.
Хамза поднялся.
– Вы подождете, Алчинбек?
– Конечно, конечно!..
Хамза вышел.
Алчинбек, оставшись один, повернул к себе лежавшую перед Хамзой книгу. Абдулла Тукай...
Взгляд заскользил по стенам, полкам, нишам, ковру, подушкам...
Во дворе стоял Буранбай.
– Что случилось? – спросил Хамза.
– Вы сможете сегодня ночью пойти со мной? – не ответив, спросил Буранбай. – Это очень важно для вас.
– Куда?
– Потом объясню. Будьте готовы к половине двенадцатого.
Хамза вернулся в свою комнату.
– А как быстро прошла наша молодость! – задумчиво сказал А.лчинбек. Не успели и оглянуться, а уже наступила взрослая жизнь... Кто это к вам приходил?
– Сосед.
– Буранбай?
– Да, он.
– В юности мы строим большие планы, намечаем высокие цели, но проходит несколько лет, и выясняется, что надо просто делать обыкновенную черновую работу. Даже скучно становится... Иногда так хочется все переменить вокруг... Вам не хочется, Хамзахон?
– Хочется.
– Но что может изменить человек один? Жену, веру, город, в котором живет?
– А почему один?
– Вот именно! Если смотреть на историю, нетрудно заметить, что люди всегда объединялись для каких-то больших перемен.
Взять, например, Россию...
– У русских очень богатая история... Впрочем, как и у всякого другого народа.
– Надо дружить, Хамзахон, с русскими. Надо изучать их жизнь, их историю, их обычаи и нравы. У русских в прошлом были великолепные герои и борцы за народное дело – Степан Разин, Емельян Пугачев... Русские дворяне добровольно пошли на каторгу за народ... А русская революционная молодежь? Они убили царя Александра, они и сейчас продолжают убивать своих губернаторов, генералов, министров. Русские рабочие все время бастуют...
– Послушайте, Алчинбек, – нагнулся вперед Хамза, – я сейчас читаю одну очень интересную книжку как раз об этом...
– Какую книжку? Где вы ее достали? У кого?
– Я не могу сказать – это тайна.
– У вас есть тайны от меня, от друга вашей молодости?
– Это не только моя тайна. Когда я прочитаю, я вам обязательно ее дам... Вы слышали что-нибудь о социал-демократах, о большевиках?
– А как же! Социал-демократы сейчас одна из наиболее известных революционных партий в России. А главная их сила – большевики и Ленин. Вам знакомо такое имя – Ленин?
– Нет, не знакомо.
– О, это очень большой человек! Ленин и писатель Максим Горький – вот самые знаменитые большевики.
– Откуда вам все это известно?
– Я же готовлюсь стать редактором газеты. Приходится очень много читать... Но разве в той вашей тайной книжке не упоминается имя Ленина?
– Нет.
– А Маркса?
– Упоминается.
– А вы хоть знаете, кто такой Маркс?
– Не знаю.
– Главный революционер Европы и всего мира. Он написал огромную книгу о капитале.
– Революционер о капитале?
– Да, Хамзахон. У социалистов это называется ди-а-лекти-ка.
– Интересно.
– Хотите почитать Маркса?
– О капитале?
– Нет, о другом. Урфон-эфенди имеет очень большую библиотеку на многих языках, в том числе и на русском. И я видел у него маленькую книжку Маркса о французском императоре Наполеоне.
– Спасибо, Алчинбек.
– А вы мне дадите свою книжку, которую сейчас читаете. Обменяемся, как мы это с вами делали в медресе, помните?
– Помню. Конечно, помню.
– Да, было время – юность, мечты, надежды... Я вот иногда думаю: третий десяток лет живешь ты, Алчинбек Назири, на земле, а что, как говорили древние мудрецы, сделано для бессмер тия?.. Ничего. Пока ничего.
4
Луна. Одинокая и печальная, высоко в небе. И длинный ряд тополей, таинственно освещенный ее неземным серебристым сиянием.
Пахнет опавшими листьями. Ночные звуки полны загадок.
Сорвался с дерева еще один тополиный лист и с прощальным шорохом закружился вниз.
Ночь на земле. Ночь на земле и на небе.
Осень в природе. Осень в душе и в сердце.
– Никого нет, – сказал Хамза.
– Надо подождать, – сказал Буранбай.
Где-то журчала вода. Вскрикнула птица во сне – бесприютная, неприкаянная. И, словно испугавшись этого крика, упала звезда, скатилось за невидимым горизонтом мгновение, зажглась и погасла, будто чья-то короткая жизнь, песчинка света в безбрежном океане вселенной.
Хамза сел на землю, закрыл лицо руками.
– Скажи, скажи еще раз, как все это произошло, – глухо сказал он, не разжимая ладоней. – Я ничего не понял.
– Ее подруга встретила позавчера Умара, – сказал Буранбай.
– Где встретила?
– На базаре.
– Ну и что?
– И сказала ему, чтобы он завтра, то есть вчера, в тот же час снова пришел на базар.
