Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
Вы поняли меня?.. Все готовы?.. Начинайте!
Хамза сел на свое место на скамейку в последнем ряду. Если бы сейчас на него посмотрел человек, который видел его несколько лет назад... ну, скажем, в последние годы гражданской войны, например тогда, когда стоял Хамза над дымящимися развалинами мавзолея святого Али в Шахимардане, то такой человек, несомненно, отметил бы большие перемены в облике нашего героя, и в первую очередь – в его лице.
Хамза постарел. Седые брови грустно нависали над ушедшими в глубину глазами. Заострились скулы, запали виски, будто сдавленные чем-то... Две резкие вертикали были врублены между бровями печально и необратимо... Суровый резец времени безжалостно сделал свое дело. Печать судьбы лежала на лице неизгладимо, неуступчиво, жестко. Обвисли усы... Но высокий, выпуклый лоб все еще высвечивал энергию, одухотворенность, ум. А черный пламень в глазах метался неукротимой волей, непреклонной готовностью совершить еще не совершенное.
...На сцену вышла актриса, исполнявшая главную роль.
"Почему я дал ей такое имя – Мастура?" – подумал Хамза.
И в памяти вдруг всплыло далекое видение... Коканд, пригород Айдин-булак, большая лагманная... или шашлычная... Во дворе около кухни стоит большая крытая тентом повозка, вроде цыганской кибитки. Возле повозки, расстелив прямо на земле ковер, сидит грузная пожилая женщина с грубыми чертами лица и крикливым голосом, одетая в какое-то необъятное по своей ширине черное платье, на шее болтаются в несколько рядов красные бусы, на голове такой же красный тюрбан – ни дать ни взять старая индюшка... А к ней жмутся три девушки – молоденькие, тоненькие, стройные, с точеными кукольными лицами, в одинаковых светло-желтых жакетках. Ну, прямо три только что вылупившихся цыпленка, а не девушки... Лагманщик приносит огромное дымящееся блюдо с мантами, и старая "индюшка" как коршун набрасывается на них, хватает двумя руками, запихивает в рот, жадно жует, икает, давится, масло течет по ее жирному двойному подбородку, а девушки-"цыплята", взяв по одному манту, сидят на ковре, изящно изогнувшись, жеманятся, кокетливо откусывают маленькие кусочки своими ровными перламутровыми зубами, словно робко, по одному клюют зернышки, вылетающие из-под яростно разгребающей землю возле хлебного амбара курицы... Никто вроде бы не видит всю эту компанию (лагманщик не в счет он слуга), и они едят, откинув паранджи, обмениваются своими женскими новостями, непрерывно прихорашиваются,.поправляют косы, щебечут, звенят монистами, вытирают пальчики кружевными платочками. (Хамзу никто не замечает, он сидит за деревом в углу двора, его не видно, а он видит все.) Старую "индюшку" зовут Мастура-апа, она старшая жена не то Эргаша, не то Кара-Каплана и занимается тем же промыслом, что и они, – поставляет хорошеньких девушек богатым заказчикам. Как только услышит, что в какой-нибудь бедной семье появилась красавица дочь на выданье, так тут же появляется, задабривает родителей подарками, прельщает девушку нарядами, украшениями, обещает выдать замуж за человека с деньгами, а пока берет на воспитание в свой дом, то есть попросту покупает, уплатив родителям не то чтобы калым, а просто хорошую сумму, полукалым, так как настоящей-то свадьбы пока нету, а дочь взяли добрые люди просто из милости... В доме у себя Мастура-апа учит своих "воспитанниц" танцам, пению, искусствухорошо одеваться, всегда быть привлекательной для мужчин...
И вот наступает пора, и "сироту" показывают клиенту, как правило какому-нибудь богатому старику, которому надоели старшие жены и захотелось потешить себя молодой красотой. Если сделка состоялась, "жених" платит приемной "матери", Мастуре, настоящий калым – и все расходы по "воспитанию" возмещены... А не находится жених сразу, "сироту" сажают в крытую тентом повозку и возят до поры до времени по разным тоям, байрамам и прочим праздникам и пиршествам, где хозяева щедро платят "доброй" тетушке Мастуре за песни и танцы ее "артисток"
(чем не передвижной театр?), а там, глядишь, кто-нибудь из пьяных гостей влюбится и пошлет сватов. И опять никто не в убытке, калымные денежки снова поделены поровну, все довольны, девушка пристроена... или продана?.. А-а, какая разница, как это теперь называется, все в этой жизни продается и покупается...
Куда же они едут сейчас, на какой той везет Мастура этих трех желтых цыплят? Какие стервятники сегодня будут наслаждаться их песнями и танцами?.. Хамза наблюдал за "передвижным театром" и вдруг заметил, что в повозке за шелковой занавеской сидит еще одна девушка, не принимавшая участия в общей трапезе... Насытившаяся Мастура, лениво обмахиваясь веером, что-то крикнула ей, показывая на блюдо, в котором еще оставалось несколько мантов. Девушка отодвинула занавеску и, отказываясь от еды, покачала головой.
Мастура, побагровев от гнева, приказала ей вылезти из повозки. Девушка спустилась на землю. Она не была похожа на трех остальных "артисток". На ней было красное яркое платье, черный жакет, украшенный вышитыми золотыми цветами, короткие голубые шаровары с розовыми тесемками. Выглядела она гораздо моложе своих подруг. "Ребенок, – подумал Хамза, – совсем еще ребенок, лет пятнадцать... шестнадцать..."
И вдруг одна страшная, жуткая, ужасная мысль как бритвой полоснула по памяти и по сердцу сидевшего на скамейке в последнем ряду главного режиссера Самаркандского городского театра... Да ведь это же была Зульфизар!.. Да, да, тогда там, в Коканде, из арбы Мастуры спустилась на землю в своем красном платье и голубых шароварах с розовыми тесемками Зульфизар! Тогда она еще не была ни младшей женой Ахмад-ахуна, ни любовницей Садыкджана-байваччи, тогда ее, наверное, просто возили по праздникам и пирам как исполнительницу песен и танцев.
Воспоминание это как гром поразило Хамзу. Почему же все эти годы, когда Зульфизар стала его женой, он ни разу не вспомнил о том дне? В какой глубокий и темный подвал памяти уползло оно, это воспоминание? Почему, даже начав писать пьесу, он, Хамза, никогда не вспоминал тот день?
Стыдно было? Тяжело? Нет, это не так. В жизни Зульфизар были и другие дни, вызывать которые в памяти было бы еще тяжелее... Так в чем же дело? Почему?
Он перестал все слышать, видеть и понимать вокруг себя.
Голоса актеров на сцене погасли. Занавес прошлого закрыл собой настоящее. Память огромным черным камнем навалилась на сердце.
Значит, были в его жизни потом более страшные события, которые заставили забыть, что его теперешняя жена фактически начала свою артистическую карьеру в публичном доме на колесах? Значит, жизнь его была настолько тяжелой, что, даже встретившись с Зульфизар и женившись на ней, он не смог вытащить все это из-под глыб и осколков времени, заваливших, засыпавших его память?
Да, в суровые и трудные годы пришлось жить, если забывалось даже такое. Камнепад истории был слишком обильным.
Судьба пролегла через извергающиеся кратеры бытия. И всетаки она не была погребена под раскаленной лавой огненных лет, все-таки она дышала грозовым воздухом гор и вулканов, а не испарениями болот.
Но Зульфизар... Бедная Зульфизар! Сколько пришлось вытерпеть ей!.. Она вынуждена была улыбаться и петь перед хищными, похотливыми баями, сидевшими за своими праздными дастарханами. И каждая ее нежная улыбка, каждое грациозное движение ее стройной фигуры наполняли деньгами кошелек сводни Мастуры. Колокольчик ее волшебного голоса звенел золотом в карманах Эргаша и Кара-Каплана.
Бедная девочка! Все мечты и надежды ее молодости были растоптаны, не упев расцвести. Зеленый росток ее целомудрия, не ставший даже цветком, вдавили в землю каблуком пьяного байского сапога. Она не увидела своего девичества и своей юности – они были обесчещены, проданы, опоганены. Она была безответной пленницей Мастуры, жила маленьким жалким цыпленком в рабстве у старой "индюшки", ее учили фальшивым чувствам, ложным движениям души, искусственным радостям.
Эх, если бы можно было остановить время и крутануть землю в обратную сторону, в самые первые дни ранней молодости Зульфизар, когда она еще не попала в чугунные лапы Мастуры!
И если бы ему, Хамзе, удалось оказаться рядом с Зульфизар на заре ее юности! Он бы избавил ее от всех слез, мучений и оскорблений, которые довелось ей вынести, он вернул бы ей вольную безмятежность начала жизни...
Но увы! Земля тяжела. Еще никому не удавалось заставить ее вращаться в другую сторону, а время неостановимо даже для добрых дел – их надо успевать совершать в свой час. Судьба дается человеку сразу набело. Даже бог, наверное, не может заменить измятый черновик первой половины жизни чистым, ровным и гладким листом бумаги для второй ее половины.
...Что-то произошло на сцене. Все замолчали. Хамза поднял голову актеры, выйдя вперед, испуганно и молча смотрели на что-то за его спиной.
Хамза оглянулся – через двор медресе от входного портала медленно шла Зульфизар. Волосы ее были растрепаны, платье разорвано... Невидяще смотрела она перед собой широко открытыми, остановившимися глазами.
Хамза вскочил... Она была не занята сегодня на репетиции.
Значит, опять вышла в город с открытым лицом одна...
А Зульфизар, сделав еще два шага и не дойдя до скамеек, пошатнулась и рухнула на землю.
Хамза первым оказался около нее. Опустился на колени, приподнял голову жены.
Зульфизар открыла глаза.
– Где?! – сдавленным голосом почти выкрикнул Хамза.
– Около базара, – прошептала Зульфизар и заплакала.
Сзади подбежали артисты. Актриса, игравшая роль Мастуры, на ходу сбросила с себя большую черно-красную шаль и укрыла Зульфизар.
"Почему же она сама ни разу ни о чем не напомнила мне, пока я писал пьесу, пока мы репетировали?"
Он старался отмахнуться от этих абсолютно ненужных сейчас мыслей, но они настойчиво лезли в голову... Об этом не вспоминают, женщины стараются как можно скорее забыть этот период своей жизни... Но как же тяжело было ей жить рядом с такой пьесой, которая постоянно возвращала ее в ту жизнь?.. Но она молчала, она носила свою боль в себе. Может быть, поэтому и отказалась от главной роли, старалась редко бывать на репетициях, когда сама не участвовала в них?.. Может быть, поэтому и стала в последнее время так часто выходить в город с открытым лицом одна, словно старалась отомстить кому-то, словно не хотела ни с кем делить всю полноту этой мести?.. Но каждый раз все кончалось почти что благополучно (кроме оскорблений), а сегодня...
"Все это я фантазирую, – с досадой на самого себя подумал Хамза, насчет полноты мести. На самом деле ничего этого нет и в помине. Все получилось случайно... Но почему я ничего не говорю ей, не утешаю, не сочувствую?"
Зульфизар сделала движение, показывая, что хочет встать.
Хамза помог ей. Артисты возмущенной толпой стояли вокруг них, негодуя и осуждая фанатиков, мракобесов и поборников старины, делая это слишком громко и выразительно, слишком по-актерски.
И неожиданно Хамзе пришла в голову странная идея, как странным было для незаурядного ума многое из того, что когдалибо приходило ему в голову.
– Ты можешь идти? – вдруг резко спросил он у Зульфизар.
– Могу...
– Пойдем!
– Куда?
– Туда! К базару! Нужно дать отпор!
– Я не пойду!..
– Пойдем! Ты должна пойти туда! Это нужно тебе самой...
Ты должна отомстить! Отомстить за все!.. Понимаешь, за все!..
Ты должна показать, что не боишься! Ведь ты же хотела сделать это, когда вышла в город с открытым лицом одна... Так сделай это еще раз!.. Мы все пойдем с тобой...
Он нетерпеливо взял ее за руку.
– Пойдем, – тихо сказала Зульфизар.
Когда они подходили к рынку, вокруг них уже образовалась толпа. Все лица были возбужденно обращены к Хамзе, который быстро шел впереди группы актеров, держа за руку Зульфизар.
На площади перед базаром стоял деревянный помост.
Несколько человек в разных местах сидели на нем. Один что-то наигрывал на тамбуре.
Увидев надвигающуюся толпу, все встали, удивленно разглядывая шедших впереди Хамзу и Зульфизар.
Хамза прыгнул на помост. Протянув вниз руку, помог подняться Зульфизар.
– Люди!! – крикнул Хамза во всю силу своего голоса. – В эту женщину, мою жену, сегодня здесь, около базара, бросали камни за то, что она открыла лицо!.. Но это не я разрешил ей открыть лицо! Открыть лицо разрешила ей революция!.. И тот, кто бросает камни в женщину, открывшую лицо, бросает камни в революцию!!
Мертвая тишина повисла над толпой. Все стояли не шелохнувшись. Слышно было даже, как журчит вода в ближайшем арыке.
– Люди! – продолжал Хамза. – Эту женщину сегодня здесь, около базара, избили те, кто сейчас, может быть, стоит среди вас!.. Она прощает им! Красота женщины существует в мире не для того, чтобы ею любовался только один ее муж!..
Революция многое дала нам, она сделала нас всех свободными!..
Революция вернула нам женскую красоту, революция подарила нам красоту всех женщин! Женщина продолжает род человеческий! Мы все – дети своих матерей!.. Так почему же мы не можем видеть лица тех, кто создает человечество, кто не даст жизни на земле угаснуть никогда?! Открытые лица наших женщин – это лицо нашей революции!! Кто же из вас хочет, чтобы лицо революции было закрыто?!.. – Он резко повернулся к жене: – Песню.
Зульфизар!
– Не могу, – вздрагивая от непосильного напряжения, еле выдохнула она.
– Пой! Ты же актриса!
– Не могу...
– Ты должна петь!
Хамза быстро наклонился и взял у тамбуриста тамбур.
И когда зазвучала знакомая мелодия "Ушак" – народный напев о справедливости, любви, добре, о праве каждого человека на счастье, Зульфизар вдруг почувствовала, как в груди у нее взмахнула крыльями птица.
И сразу ушло напряжение, скованность, страх, и песня – полет души, радость отдавать свое богатство и силу людям – вырвалась из сердца и, взметнувшись к небу, позвала за собой.
Песня звучала то громко, то тихо, то ласково, то сурово, то накаляла страсти, то приносила покой и умиротворение, струилась прохладным потоком, плескалась синей волной, напоминала о несовершенстве мира, о страданиях человечества, обещала счастье за доброту и любовь за справедливость... Мелодия поднимала к вершинам гор и уводила в долины, напев тревожил, успокаивал и снова тревожил, взывал к отважным, укреплял гордых, баюкал нежных, прощал виноватых.
Птица-песня улетала и возвращалась, кружила над площадью, садилась на струны тоскующего тамбура и, взорвав струны, взлетала в гневном порыве, парила над головами слушателей, туманила память картинами давней жизни, рождала непролитые слезы.
Зульфизар пела так, как, может быть, никогда еще не пела в своей жизни. Все было в ее серебристом, в ее распахнутом настежь голосе – горькая обида за униженное, опустошенное, проданное и купленное прошлое, наслаждение беспокойным, клокочущим настоящим, ясная вера в широкие крылья будущего. И Хамза, сливаясь музыкой с неожиданным, необыкновенным, невыразимо прекрасным полетом сердца Зульфизар, испытывая беспредельный восторг и гордость перед друзьями-артистами за щедрый талант своей подруги, думал о том, что никогда бы, наверное, она не смогла петь так, как пела сейчас, с потрясающей откровенностью и правдивостью, если бы не пережила всего сегодняшнего дня, если бы прожила другую жизнь, если бы не было в ее судьбе того невозможного, ни в какое другое время небывало стремительного, выпрямляющего душу восхождения от самых последних, самых непредставляемых низин существования – рабства в гареме Мастуры – до вот этих высоких, беспощадных к себе минут, в которые она бестрепетно и безвозмездно отдавала всю себя и все свое искусство людям, забыв о всех болях и бедах, которые они ей причинили, простив всех.
Это была месть. Месть добра злу, возвышенного – низкому, благородного подлому, отважного – трусливому, нежного – жестокому, бескорыстного продажному, светлого – темному.
Да, это была месть. Месть настоящего прошлому. Месть раскрепощенного, раскованного, свободного будущего тому настоящему, которое все еще цеплялось за прошлое.
Страстная песня Зульфизар останавливала всех, кто в тот час шел мимо базара. Прохожие замедляли шаг, прислушивались, оборачивались, подходили ближе, соединялись с толпой и оставались стоять на месте, захваченные невиданным зрелищем – женщина с открытым лицом пела, не таясь, не прячась, бесстрашно и смело.
Людей становилось все больше и больше.
– Вот видишь! – взволнованно шептал Зульфизар Хамза. – Тебя услышали, тебя слушают... Они идут на твой зов, твоя песня нужна народу...
А толпа все увеличивалась и увеличивалась. Сотни людей как зачарованные смотрели на Зульфизар, не в силах оторвать взгляда от ее лица – молодого, прекрасного, открытого женского лица, искрящегося свободой и счастьем, взошедшего над морем человеческих голов лучисто и незакатно.
3
Алчинбек Назири сидел в своем кабинете. Сняв очки в большой черной роговой оправе, он тщательно протер их специальной байковой тряпочкой и снова надел.
Зазвонил телефон. Алчинбек снял трубку.
– Слушаю... А-а, сколько лет, сколько зим!.. Как здоровье супруги?.. Спасибо, спасибо, все хорошо... Ну, что слышно на белом свете?.. Разговор ко мне? Пожалуйста... Так, так, так... Все понял. К сожалению, ускорить издание книги Хамзы сейчас не представляется возможным... Давно лежит? У нас вся художественная литература лежит без движения – ждем новый алфавит... Работа идет полным ходом, создан специальный комитет..
Да и кроме всего прочего, у рецензентов есть серьезные претензии к рукописи. Отмечают отрыв формы от содержания. А чему учит нас товарищ Ленин? Ни в коем случае не допускать в нашей работе разрыва между формой и содержанием... Нет, нет, я вполне согласен с вами – содержание соответствует. Но форма, форма... А литература – это, знаете ли, специфическая форма идеологии. Так что автору еще нужно будет серьезно поработать... А высказанные вами пожелания я непременно учту... Всего хорошего! Большой привет вашей супруге!..
Алчинбек положил трубку. Достал носовой платок, вытер вспотевший лоб. Потрогал пальцем усы. Улыбнулся.
Дверь с шумом отворилась. Вошли Шавкат и новый сотрудник издательского подотдела Урфон, державший под мышкой толстую пачку рукописей.
– Товарищ Назири, вы обязательно должны принять меры! – – горячо начал прямо с порога Урфон. – Сейчас на обсуждении книги профессора Шавката "История узбекского народного искусства" Хамза позволил себе такое, за что раньше в Европе просто вызывали на дуэль!
Алчинбек молча посмотрел на Шавката. Профессор, усевшись в углу в кресло, мрачно смотрел перед собой.
– Что произошло?
– Не приведи господи, – угрюмо выдавил из себя Шавкат, – даже лежать в одной могиле с таким психопатом, как этот Хамза...
– Нет, вы представляете себе, товарищ Назири, – заторопился с объяснениями Урфон, – шло нормальное обсуждение, все выступавшие говорили о нужности и полезности книги профессора для широкого узбекского интеллигентного читателя, отмечали солидную философскую аргументацию от Сократа до Ахмада Яссави... И вдруг встает Хамза и заявляет, что книга не нужна узбекскому народу, так как в ней нет ничего о классовой борьбе..
Позвольте, но о какой классовой борьбе между узбеками может идти речь, когда они только что стали свободной нацией?.. Или узбеки должны сразу вцепиться в горло друг другу, чтобы отметить свое освобождение?
Алчинбек снял очки, протер их байковой тряпочкой, снова надел.
– Что скажет уважаемый профессор?
– Я скажу одно... Хамза отравлял мне жизнь в Хорезме, теперь отравляет здесь. Ведет себя действительно как скорпион – кусает и преследует, преследует и кусает... Если так будет продолжаться, я подам заявление об уходе из Наркомпроса.
Я и так слишком много времени отдаю административной работе в ущерб своим научным интересам. А тут еще почти ежедневные столкновения и скандалы с Хамзой.;. Вы должны оградить меня, товарищ Назири, от его постоянных наскоков. Хватит, половину моей крови он уже выпил в Хорезме!
– Садриддин Айни присутствовал на обсуждении? – спросил заместитель народного комиссара.
– Присутствовал.
– Что он сказал?
– Айни поддержал Хамзу.
– Вот как? – неопределенно поднял брови Алчинбек.
– Ваш Садриддин Айни, – буркнул Щавкат, – назвал Хамзу поэтом-богатырем новой эпохи...
– Бред! – фыркнул Урфон.
Алчинбек Назири внимательно посмотрел на нового сотрудника Наркомата просвещения.
– Товарищ Урфон, – спросил Алчинбек, – а что это за рукописи у вас в руках?
– Это пьесы Хамзы.
– Рукопись его книги?
– Да.
– А зачем вы ее носите с собой?
– После обсуждения, – объяснил Урфон, – Хамза спросил у меня о судьбе своей рукописи. Я ответил ему, что согласно коллегиальному решению издательского подотдела мы возвращаем рукопись автору на доработку...
– А он?
– А он сказал, что хотел бы услышать эти слова лично от вас.
И Урфон положил на стол хозяина кабинета пухлую пачку рукописи.
Алчинбек посмотрел на дверь. Перевел взгляд на Шавката, слегка прищурил правый глаз... Шавкат, вздохнув, кивнул головой: понял.
– Товарищ Урфон, – назидательно начал заместитель народного комиссара,а ведь вы, пожалуй, не правы, заявляя, что между узбеками не может быть классовой борьбы... Вот, например, вам не нравятся стихи Хамзы, а Садриддину Айни они нравятся. Он даже назвал Хамзу поэтом-богатырем новой эпохи.
И это, на мой взгляд, справедливо. В семнадцатом году в Ташкенте и в Коканде стихи и песни Хамзы стоили многих баррикад и пулеметов. – Алчинбек посмотрел на дверь, перевел взгляд на Шавката, улыбнулся. – Жизнь состоит из противоречий, товарищ Урфон, – продолжал заместитель народного комиссара, – борьба противоположностей составляет основу человеческого бытия. Это называется диалектикой. Впервые эти мысли были высказаны очень давно, еще в Древней Греции... Слыхали о таком ученом – Гераклите?
Урфон метался немым взглядом между Шавкатом и Назири, как бы спрашивая: что происходит? как мне вести себя? что говорить?
Шавкат встал, подошел к Урфону, шепнул: "Поедешь учиться в Стамбул, а сейчас сядь и молчи". И вернулся в кресло.
– А я что-то не испытываю больших симпатий к Гераклиту, – громко подал голос из угла Шавкат. – Ни к Гераклиту, ни к Демокриту. В свое время их идеи, а также взгляды Анансагора и Аристотеля поколебали убеждения даже таких могучих личностей, как Алишер Навои и Улугбек... Нет, мне ближе дух Платона, Пифагора, Сократа...
– Не хотите ли вы, Шавкат-эфенди, подобно Сократу, умереть в тюрьме, приняв яд? Ха-ха-ха! – засмеялся Алчинбек Назири.
Урфон недоумевал. Для кого играется весь этот спектакль?
Для него? Или для кого-то другого?
В коридоре послышались шаги.
– Если хотите избежать превратностей судьбы, профессор, – громко сказал заместитель наркома просвещения, – то читайте на ночь не Сократа, а Маркса и Энгельса...
В дверь постучали.
– Войдите! – встал из-за стола Алчинбек.
Дверь открылась, и в кабинет товарища Назири вошел Хамза Ниязи.
– О-о, дорогой друг! – широко раскинув в стороны руки, пошел навстречу Хамзе Алчинбек. – Какая неожиданность!
Сколько лет, сколько зим? Ассалям алейкум!
Хамза, увидев в комнате Шавката и Урфона, задержался было на пороге, но товарищ Назири уже заключил его в свои объятья.
– Проходите, садитесь! – гостеприимно приглашал заместитель народного комиссара. – А ко мне вот тут зашли мои сотрудники, обсуждаем новости... Говорят, вы сегодня крепко поспорили с товарищем Шавкатом на обсуждении его книги?
– Не поспорили, а сразились, – хмуро произнес Хамза, опускаясь на диван.
– Вам не нравится книга профессора Шавката? – Широкая улыбка лучезарно озаряла приветливое лицо товарища Назири.
– Шавкат перечеркивает нашу классику. В его книге написано, что произведения Алишера Навои не нужны народу...
– В моей книге написано, что Навои – мистик! А мистицизм идейно чужд нам, большевикам!
– Продолжим? – прищурился Хамза. – А Лейл и и Мед жнун? А Фархад и Ширин? Это тоже мистика? Это тоже не нужно народу?.. Вы хотите отсечь нашу тысячелетнюю культуру от нового читателя. Но у вас ничего не выйдет! Ленин говорит, что культурное наследие нужно беречь как зеницу ока, что...
– Не вы один читали Ленина, – перебил Шавкат, – мы тоже знаем, что согласно ленинской формулировке в каждой национальной культуре, пусть даже неразвитой, есть элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящиеся и эксплуатируемые массы, условия жизни которых порождают демократическую и социалистическую идеологию. И поэтому...
– Ленина цитируете? – резко оборвал Шавката Хамза. – Вспомните лучше Хорезм!.. Какую культуру вы насаждали там как нарком просвещения Хорезмской республики? Социалистическую? Или турецкую, буржуазную?
– Друзья, друзья! – забеспокоился хозяин кабинета. – Зачем ворошить прошлое?
Он понял, что Шавката надо срочно выводить из разговора, чтобы снять турецкую тему, чтобы она вообще забылась, и выразительно посмотрел на Урфона, как бы давая ему командув бой! И злее, острее! Комедия кончилась.
И Урфон внял.
– Товарищ Хамза, – вмешался в разговор Урфон, – а почему вы присваиваете себе единоличное право судить о поэзии Навои? Сейчас не семнадцатый год, пришло другое время. Литература требует новых оценок, мнений, приемов. Нельзя же ограничивать поэзию только двумя словами – да здравствует!
Да здравствует!..
– Не нравится? – усмехнулся Хамза.
– Не нравится! – с вызовом ответил Урфон. – Эпоха лозунговой поэзии кончилась!
– А Маяковский?
– Я не знаток русской поэзии.
– Вас иногда называют у нас главой новой поэтической школы, внимательно разглядывал Урфона Хамза. – Что же вам нравится в современной поэзии? И кто?
– Никто!! – скрестил руки на груди Урфон.
"Такой ответ он считает, наверное, наиболее достойным для главы поэтической школы, – подумал Алчинбек. – Позер... Нет, это не та фигура, которую можно противопоставить Хамзе. Жидковат".
– Человек, которому никто не нравится, – сказал Хамза, – должен быть более несчастливым, чем даже тот, который никому не нравится.
"Хорошая мысль, – отметил про себя Алчинбек. – Опять он прав. И тем опаснее".
– Газели Навои, против которых выступает профессор Шавкат, – откинул назад голову Урфон, делая вид, что не понял слов Хамзы, – написаны в пятнадцатом веке. Они наполнены средневековыми предрассудками. Наш современник ничего не поймет в них, если мы издадим сейчас книгу Навои.
– А вы собираетесь вообще что-либо издавать? – повернулся Хамза к Алчинбеку. – В последнее время на прилавках книжных магазинов не появилось ни одной художественной книги.
– По вполне понятной причине, – улыбнулся товарищ Назири, – готовится новый алфавит.
– Сколько же может это продолжаться? – покачал головой Хамза. – Если профессор Шавкат по-прежнему останется во главе комитета по новому алфавиту, наши внуки вырастут неграмотными.
Алчинбек деланно засмеялся.
– Ничего, ничего, потерпите, – сказал он, снимая очки и протирая их байковой тряпочкой. – Идет работа огромной государственной важности целый народ получает новую письменность...
– Не по этой ли причине вы хотите вернуть мне на доработку мою рукопись? Я вижу, что она уже лежит у вас на столе.
– Отчасти и по этой. Но только отчасти. Главная причина – литературная сторона дела... Я прочитал... все ваши пьесы, дорогой Хамзахон. И надо сказать, что по содержанию все они очень понравились мне. Собственно говоря, я их знаю давно и всегда был поклонником вашего драматургического таланта.
"Бай и батрак" – замечательная вещь. "Проделки Майсары" – прекрасно! "Трагедия Ферганы" – сущая правда... Мы их все издадим большой книгой, вы станете богатым, как бывший бухарский эмир...
– Для чего же тогда доработка?
– Когда актеры произносят со сцены ваши слова, они добавляют к ним свою индивидуальность, мастерство игры и так далее... Но когда эти же слова написаны на бумаге, они выглядят совсем по-другому... Вам нужно поработать над языком, Хамзахон. Тем более что в связи с подготовкой нового алфавита у вас есть еще время...
– Вы считаете себя более опытным литератором, чем я, товарищ Назири?
– Мое мнение совпадает с мнениями рецензентов, товарищ Ниязи.
– И у профессора Шавката, заведующего издательским подотделом, наверное, тож.е такое же мнение? – горькая ирония звучала в словах Хамзы.
– Мне уже опасно вообще критиковать вас, – нехотя отозвался Шавкат. Вы сразу же начнете говорить, что я свожу с вами счеты за Хорезм...
– Молчали бы уж про Хорезм, – вздохнул Хамза. – Неужели совесть позволяет забыть о том, как вы преследовали меня в Хорезме?
– Это вы не давали мне там житья!
– Но вы-то были в Хорезме наркомом просвещения, а я – рядовым работником, вашим подчиненным!.. И, пользуясь своим положением наркома, потеряв последние остатки совести, вы ставили мне капканы на каждом шагу, рыли волчьи ямы...
– Вы болтаете, как вздорная старуха! – вскочил с места Шавкат.
– Друзья, друзья! – раскинул в стороны руки Алчинбек, как бы желая удержать спорящих от прямого физического столкновения, – к чему эти страсти?.. Ведь мы же коммунисты, мы дети одной нации!..
– Все можно отмыть, Шавкат, кроме грязной совести! – запальчиво, чувствуя, что перестает владеть собой, крикнул Хамза.
– Базарный трибун! – заорал Шавкат. – Иди выступать со своей красоткой на рынок!
– За это получишь по морде! – взорвался Хамза.
– Таван! Скорпион! – надрывался Шавкат.
Хамзу передернуло. Пустота заледенела в груди.
Он медленно повернулся к Алчинбеку.
Только он один, Алчинбек, мог помнить это слово, которое еще в Коканде пытались приклеить к нему, Хамзе, прихвостни Садыкджана после того знаменитого приема, на котором Миркамилбай Муминбаев, обезумевший от коньяка и стихов о зякете, швырнул в него пустую бутылку...
Но оно не приклеилось...
И вот теперь здесь, в Самарканде, Алчинбек вспомнил о нем.
Для кого? Для этих подонков Шавката и Урфона?
Заместитель народного комиссара просвещения стоял около своего стола бледный, опустив глаза.
Хамза подошел вплотную.
– Эх ты, друг юности!.. – дрогнувшим от волнения голосом сказал Хамза. – Ты предал нашу молодость... Но не только этим словом...
Казалось, еще ни разу в жизни не испытывал он такой сквозной, такой саднящей боли души, опоясавшей всю грудь, горло, ключицы, руки, ноги...
– Ты продал свою жизнь за карьеру, чины, пайки, кабинет...
– Ты сам предал нашу нацию! – вспыхнул Алчинбек. – Наш народ, нашу землю!..
– Ты думаешь, я никогда не думал о том, кто продал Зубейду Садыкджану?! – Глаза Хамзы заволакивало холодное, неостановимое, неуправляемое бешенство. – Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты оказался в день смерти моей матери в доме моего отца?!.. Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты не явился на маевку в Ширин-сай?!.. Мне страшно было думать обо всем этом, потому что, если бы я нашел доказательства, если бы хоть одна моя мысль подтвердилась, я должен был бы задушить своими собственными руками сначала тебя, а потом и себя...