Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
– Он пришел. Дальше...
– Подруга сказала, что Зубейда ищет тебя, что она просит тебя завтра, то есть в полночь, быть вот на этом месте. Она придет
сюда.
– Как же она выйдет из дома? Ее никуда не выпускают!
– Подруга уговорила сторожа. У них рано ложатся спать.
Сторож выпустит Зубейду.
– Но ведь сюда далеко идти от их дома. Далеко и опасно.
– Умар будет ждать ее на улице. Он проводит ее сюда.
– А вдруг им встретится кто-нибудь?
– Ну и что? Кто будет связываться с Умаром?
– А как же обратно?
– Мы подождем ее...
– Нет! Я сам провожу!
– Тебе нельзя. Если узнают, что она приходила к тебе, тебя
зарежут.
– Я не овца!
– Зарежут во сне. Не успеешь глаза открыть.
Хамза несколько секунд сидел молча. Потом поднял голову и посмотрел на Буранбая. В глазах у Хамзы блеснули слезы.
– Я буду верен тебе до конца дней, – тихо сказал он.
– Мы все проходим через это, – вздохнул Буранбай, – у меня тоже когда-то была любовь...
– Дочь медника?
– А ты знаешь?
– – Слыхал.
– Ничего не вышло. Отдали за богатого. Сейчас время денежных...
– Идут, – – шепотом сказал Буранбай.
Хамза вскочил на ноги. В конце тополиной аллеи показались две фигуры и тут же исчезли в тени, отбрасываемой деревьями.
Снова вышли на ярко освещенное луной место и снова исчезли в тени.
– Это они. – Буранбай поправил тюбетейку. – Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придет сюда одна.
...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.
Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто ее льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в желтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.
Тишина. Все сгустилось. Сердце молотом бьется в наковальню груди.
Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.
Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мертвого света.
Погасла.
Осветилась еще раз мерцанием древнего ока небес.
Погасла.
Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.
Погасла.
Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.
И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.
Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.
Есть. Нету.
Белая. Черная.
Есть. Нету.
Небо. Земля.
Есть. Нету.
Человек. Маска.
Есть. Нету.
Здравствуй. Прощай.
Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой темный шелковый платок был наброшен на плечи.
Голова поднята вверх и запрокинута назад.
Белое пятно лица.
Она шла через полосы света и темноты, как мимо какогото неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей
тропе.
А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо нее, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски – лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.
...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.
Хамза молча смотрел на нее. Они давно не виделись, и он был поражен происшедшей с ней переменой.
Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.
Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное черное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.
Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачеркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.
Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...
– Прощай, – дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала
Зубейда.
Луна осеребрила ее голову. В густой черной косе сверкнула
нить седины.
Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь ее
длинный металлический холод.
– Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей
любви...
Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.
Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.
– Спаси меня, спаси, – прошептала Зубейда, – я не хочу умирать...
Она шагнула к нему и покачнулась.
Он успел подхватить ее. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.
– Что с тобой, что с тобой? – растерянно шептал он, опуская на землю ее легкую тяжесть.
Она молчала. Жизнь ушла из нее. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.
Он сел рядом и положил ее голову к себе на колени.
Пронзительно и невыносимо громко кричали веселые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.
И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни – любовь – и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоем всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.
– Как хорошо, – вздохнула вдруг Зубейда, – ты со мной...
Он посмотрел на нее, и белая нить седины в ее косе опять
ужалила его в сердце. Как тяжело было ей все это время, как быстро ушла от нее весна молодости, если зима страданий так рано коснулась ее головы!
Почему он так легко отказался от нее? Почему избегал встреч? Почему так просто потерял свое счастье? Почему лишил сам себя единственно дорогого и необходимого человека?
Ведь это же действительно счастье – счастье, счастье, счастье! держать на коленях ее голову, слышать запах ее волос, трогать ее руки и плечи, целовать ее глаза... Огромное, как небо, как вселенная, счастье!
– Иди сюда, – шепотом позвала Зубейда.
Он приблизился к ней. Она обняла его. И он обнял ее. Они прижались губами друг к другу. И небо взяло их к себе.
Ислам, шариат.
Они не запрещают покупать вторую жену, третью, четвертую...
Но они запрещают любить, если не заплачен калым.
Почему? Разве любовь разговаривает языком денег?
Нет, ничего не хочет знать любовь о деньгах. Ее не купишь ни за какое золото. Любовь – сама золото. И только язык сердца признает она. А он знает всего два слова – "нет" и
"да".
И когда сказано "да", все исчезает вокруг, все отлетает в небытие, одна лишь любовь звенит золотом неповторимых мгновений в почтительно замершем перед ее силой и торжеством
м и ре.
И, может быть, еще луна светит моложе и ярче, чем раньше.
И земля громче поет голосами неистовых обитателей своих трав.
И тополя еще дальше бросают свои длинные, свои юные и стройные тени.
Летит любовь над осеребренной ее щедрым светом землей. Звенят, поют, ликуют два любящих сердца друг около
друга.
Ислам, шариат – где вы? Ну разве можете вы сейчас запретить или оборвать эту песню? Разлучить два любящих сердца? Заставить их замолчать? И под силу ли вам нарисовать картину этой стройной тополиной аллеи и ослепительного сияния лунной ночи?
Нет, не под силу.
Любовь человеческая нарисовала эту картину. Любовь – безотчетная, безоглядная, неизбывная, неубиваемая, неистребимая, вечная.
Ислам, шариат – вас еще не было в мире, а любовь уже была. Вы есть, вы требуете плату за любовь...
Нет, не уплачен калым, а любовь звенит. Невидимым, неразменным, необратимым золотом любви звенит мгновение счастья двух любящих сердец.
Что можно сделать с этим?
Ничего.
Чем помешать этому?
Ничем.
Ночная птица, крича о чем-то, пролетела над ними.
– Она зовет меня, – сказала Зубейда.
– Кто зовет, куда?
– Птица... Зовет за собой...
Хамза не знал, где он, что с ним, сколько прошло времени.
Журчала вода, луна смотрела с неба, вокруг чернела ночь. Всего остального не было.
– Мне пора, – сказала Зубейда.
– Подожди, подожди!
– Надо идти. Отец, наверное, уже заметил, что меня нету...
Хотя теперь все равно.
– Что ты хочешь сделать?
– Я не смогу жить в доме Садыкджана...
– Давай убежим!
– Куда?
– В другой город...
– Меня найдут – калым уплачен. По законам шариата, я собственность Садыкджана.
– Уедем в Россию. Там не действуют законы шариата.
– Отца убьют. Он дал клятву на коране.
– Что же делать?
– Не знаю...
Она стояла около дерева, прислонясь к нему сразу и спиной и головой. И луна освещала всю ее напряженную как струна фигуру своим неземным, зеленовато-пепельным светом. Она была похожа на призрак.
– Где же выход, где выход? – горестно шептал Хамза.
– Выхода нет, – тоскливо сказала Зубейда.
Ее глаза были залиты белым сиянием холодного ночного солнца. В зрачках, как льдины в проруби, плавали осколки луны.
Черные крылья бровей опускались все ниже и ниже.
– Я не могу быть причиной смерти отца...
Ночная птица, вернувшись, делала круг над тополиной аллеей.
– Жизнь потеряет всякий смысл, если я буду знать, что отца убили из-за меня. Я не смогу жить нигде...
Птица села на верхушку тополя.
– Мне вообще нет места на земле. Особенно теперь, после встречи с тобой...
– После встречи со мной? Почему?
– Ты совсем забыл шариат... Я не должна видеть ни одного мужчины после уплаты калыма. И ни один мужчина не должен видеть меня. А я пришла сюда. Я опозорена...
– Но ведь, кроме Умара и Буранбая, об этом никто не знает!
– Узнают... И тогда судья Камал потребует, чтобы, по шариатским законам, я подвергла себя самосожжению. Чтобы мой грех сгорел вместе со мной...
– Ерунда! Суеверие! Невежество!
– Нет, это не ерунда. У нас люди помнят законы крепче, чем собственное имя.
– Зачем же... зачем же тогда...
– Я пришла на свидание к тебе? Ты это хотел сказать? – Нет, не это... Нельзя за одно свидание...
– Можно.
– Человек не должен слепо подчиняться всем законам ислама! В исламе много хорошего... Но почему он допускает, чтобы женщину продавали как товар, как вещь?
Глаза Зубейды набухли от слез. Они были затоплены тоской и горечью. Смертельной тоской.
– Почему же ты ничего не сделал для того, чтобы меня не продавали Садыкджану как вещь?
– Потому что... потому что я не мог купить тебя!
– Тогда убей меня!
Хамза вздрогнул.
– Сломай эту игрушку, эту вещь, которую продают и покупают и которая носит мое имя.
Туча закрыла луну. Ночь погасла. Еще одна уставшая светить в бездне вселенной звезда скатилась за край земли.
– Когда я вышла сегодня из дома, – глотая рыдания, прошептала Зубейда, – я знала, что делаю первый шаг к смерти...
Прощай!
Она повернулась и медленно пошла назад по черной тополиной аллее, похожей на вход в преисподнюю.
Ночная птица, с криком сорвавшись с верхушки тополя, полетела за ней.
Чему быть, того не миновать.
Отгремели свадебные бубны, трубы и песни. Отвеселились гости. Куколка танцовщица закончила свои бесконечные, изящные и грациозные порхающие движения вокруг дастар
хана.
Зубейду ввели в празднично украшенную комнату и посадили на одеяла за "полог невесты", натянутый от пола до потолка.
Через несколько минут в комнату вошел байвачча, ступил за
полог, сел рядом.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он участливо.
Зубейда молчала.
– Вы действительно смущены, или это игра? – нахмурился
Садыкджан.
– Я смущена, – так же хмуро, как и он, ответила Зубейда.
Байвачча достал из кармана маленькую деревянную шкатулку.
– Это мой свадебный подарок, – сказал он. – Я заказал его во Франции. Золотой браслет с бриллиантами.
Зубейда молча смотрела на него.
– Наденете сами? – спросил Садыкджан. – Или это сделать мне? – Он взял ее за руку. – Разрешите?
Она отдернула руку.
– В чем дело? Почему вы так ведете себя?
– А вы не догадываетесь?
– Нет.
– Я не буду вашей женой.
– Сегодня?
– Вообще.
У Садыкджана дрогнуло колено.
– А вы знаете, какой калым я уплатил вашему отцу?
– Для меня это не имеет значения.
– Зато имеет значение для меня... Десять тысяч рублей золотом! Таких денег еще никто не платил в Коканде!
– Мне искренне жаль ваши деньги.
– Не беспокойтесь, они не пропадут.
– Вы зря обольщаете себя.
– Послушайте, Зубейда, я знаю, что вы прочитали много книг. Но есть законы жизни...
– Я не признаю над собой никаких законов, кроме законов собственного сердца.
– С такой программой нельзя жить среди живых людей.
– Смотря среди каких...
– А если ваше сердце – средоточие зла?
– Человек со злым сердцем даже не догадывается о том, что у него есть сердце.
– Приятно слышать мудрые речи от собственной жены.
– Я недолго буду вашей собственностью.
– Всю мою оставшуюся жизнь, длину которой измерил только аллах.
– Ошибаетесь. Гораздо меньше.
– Мы, что же, так и будем заниматься философией всю нашу первую брачную ночь?
– Для меня эта ночь ничем не отличается от других.
– Не мучайте меня, Зубейда.
– То же самое я могу сказать и вам.
– Я ваш законный муж!
– Меня выдали за вас насильно...
– Таков обычай. Он существует многие сотни лет. Ни одна женщина в мусульманском мире не может не считаться с ним.
– А я считаться не буду.
– Так выходили замуж и ваша, и моя мать.
– И обрекли себя на рабскую жизнь, на муки и страдания.
– Жизнь по законам предков вы считаете рабской?
– Для женщины – да.
– Вы равнодушны ко мне?
– Абсолютно.
– Кто научил вас всем этим дерзким мыслям? Ваш друг по сочинению стихов и газелей?
– Он здесь ни при чем. Я сама пришла к своим убеждениям.
– Спрашиваю в последний раз... Вы намерены подчиниться
мне как законная жена?
– Нет.
– По шариату я могу сделать с вами все, что угодно. Даже
убить вас.
– Я готова принять смерть от вашей руки по законам шариата.
Садыкджан встал. Лицо его было искажено злобой.
– Ладно. Не хотите по-хорошему, будет по-плохому...
Он провел ладонью по лицу и будто снял давно уже надоевшую ему маску благожелателя, под которой оказался совсем другой человек – грубый, неотесанный, самодовольный, похотливый.
– Я разорву тебя на куски, но ты станешь сегодня моей женой!.. Я объезживал и не таких строптивых... Ты разделишь сегодня со мной брачное ложе! Это я обещаю
тебе...
– Нет, нет, нет! – с ненавистью глядя на Садыкджана, заговорила Зубейда. – Я люблю другого человека и останусь ему верна!
– Хамзу?
– Да!
Байвачча перестал владеть собой. Рывком поднял он Зубейду с подушки и ударил кулаком в лицо.
Она упала на одеяла, заливаясь кровью.
Стоя на коленях на сырой земле, Хамза молился во мраке поздней осенней ночи в своем любимом цветнике во дворе дома
ибн Ямина.
– О святой Али-Шахимардан! – страстно шептал Хамза, чувствуя, как по щекам его медленно сползают слезы. – Пусть дойдет до тебя моя молитва!.. Сними с меня свое покровительство и благословение, перенеси их на Зубейду... Помоги ей, святой Али!.. Не позволь ей ничего сделать с собой!.. Если она, если она...
Я не переживу этого! Слышишь, Али?.. Я отслужу твоей гробнице, я буду жить около твоего праха и славить твой дух... О аллах!
Взгляни в мою сторону, сжалься надо мной!.. Если ты позволил совершиться этой несправедливости, если ты не послал молнию
на этого мерзкого человека, когда он задумал отнять Зубейду, побереги ее в эту ночь, пошли ей силы, укрепи ее душу... О Магомет! Трижды молю тебя – помоги, помоги, помоги! Я приползу к тебе в Мекку на коленях, я распластаюсь у твоей могилы, я выполню все твои заветы! Но только не оставляй ее сегодня одну, одари ее своей святой милостью, приди к ней, вдохни в ее оскорбленную плоть свой божественный дух... Али, Али, Али! Вспомни обо мне! Я пришел к тебе в Шахимардан мальчиком, я с детских лет отдал тебе все свои мысли и чувства. Но как ты ответил на это? Ты ничего не сделал для моей любви, не поддержал мое счастье!.. Помоги хоть моему горю!.. Сегодня, сейчас!.. Я – вот он, я здесь, я стою перед тобой!.. Посмотри на меня! Сохрани Зубейду, сбереги, не дай шайтану утащить к себе!.. Спаси ее, АлиШахимардан!
Шахзода и Алчинбек, проводив гостей, дружек жениха и подруг невесты, считали посуду (кувшины, блюда, тарелки) в комнате, соседней с гостиной, где проходил малый "жениховский"
свадебный той.
– Ты приготовил? – спросила Шахзода.
– Вот, два пузырька, – сказал Алчинбек.
– Давай один сюда. Второй все время держи при себе.
Утром, перед завтраком, он обязательно попросит воды. И тогда... Не дрогнешь?
– Нет. Я думаю об этом день и ночь.
– И помни – мы сможем быть вместе только тогда, когда их не будет.
– Все сделаю, не волнуйся, шахиня.
– Шахиня? Ах, как приятно это слышать!.. Моя новая родственница тоже получит всю свою порцию во время первого семейного завтрака... Самое главное, чтобы оба они... сразу, одновременно... Тогда все подозрения падут на Зубейду... Будто она его со злости, а себя – от горя... А мы в стороне! И все богатство, все деньги будут наши, наши!
Бешено, ударом ноги распахнув дверь, в комнату вошел Садыкджан. Шахзода и Алчинбек онемели от ужаса – слышал или не слышал?
– Что вы здесь делаете? – срываясь на визг, заорал байвачча. – Где коньяк?
Алчинбек достал большую черную бутылку с французской этикеткой.
– Налей в большую пиалу! Полную! – топнул ногой Садыкджан и повернулся к Шахзоде: – Где слуги?
– Вы обещали отпустить их сегодня в дом невесты... Они убрали дастархан, и я сказала, чтобы они уходили...
– А где эти кобылы?
– Ваши старшие жены? Они сегодня хорошо угостились и уже спят...
Алчинбек протянул дяде большую пиалу, до краев наполненную коньяком.
– В доме никого нет, – сказал Садыкджан, – иди закрой на замок калитку.
Алчинбек вышел.
– Налей еще, – приказал байвачча Шахзоде.
Она плеснула немного в пиалушку.
– Полную!
– Пьёте за вашу новую жену... – усмехнулась Шахзода, – и за то завещание, которое вы обещали написать на мое имя?
Или у вас теперь другая наследница?
Садыкджан, ничего не ответив, одним глотком осушил большую пиалу.
– А теперь убирайся! И не смей попадаться мне на глаза до утра!
Шахзода, качнув бедрами, вышла из комнаты.
Байвачча снова наполнил большую пиалу.
Вошел Алчинбек.
– Кого ты подсунул мне? – зашипел Садыкджан. – Эта чертова Зубейда упряма как ослица!.. Она не далась мне... У нее в голове до сих пор сидит твой друг Хамза, будь он проклят вместе с тобой!
Он жадно выпил вторую пиалу.
– Налей еще! И себе!
Алчинбек со страхом смотрел на байваччу – он никогда не видел еще, чтобы тот пил столько коньяка сразу.
– Ты оглох? Достань еще одну бутылку! И дай мне кусок мяса и лепешку...
Коньяк ударил Шахзоде в голову. Проходя мимо комнаты Зубейды, она остановилась, чуть приоткрыла дверь.
И в ужасе отшатнулась!
Зубейда лежала на спине с залитым кровью лицом, зажаз в руке маленький кинжал. Платье на ней было разорвано до пояса, и была видна большая молодая белая грудь, вся покрытая свежими ранами и порезами.
– Кто тебя? – метнулась в комнату Шахзода. – Он? Ты сама?
Зубейда открыла глаза. И, увидев Шахзоду, ударила себя кинжалом под левый сосок.
– Аи, аи! – Завизжала Шахзода, закрывая лицо руками. – Что ты делаешь с собой?
Но рука больше не слушалась Зубейду – она опять только порезала себе грудь.
– Несчастная, откуда у тебя кинжал?
– Я взяла с собой, – захрипела Зубейда, – я хотела убить себя... И не могу, нет сил... Он переломал мне все кости. На, ударь как следует... в сердце...
– Нет, нет!
– Помоги мне умереть, – хрипела Зубейда, – скорее... Дай пузырек, как тогда в саду... Я знала, что в нем яд... Я потеряла его... Дай еще один...
Дыхание Шахзоды пресеклось. Она не понимала, что делает. Вид окровавленного лица Зубейды и изрезанной белой груди лишил Шахзоду разума. Коньяк застилал глаза пеленой. Она сунула руку в карман платья, достала пузырек...
Зубейда, выронив кинжал, схватила его.
– Передай Хамзе: я умираю невинной...
И, откусив стеклянное горлышко, она все до конца вылила себе в рот.
Сидевшая на корточках Шахзода затряслась и, потеряв равновесие, упала на бок.
– Нет, нет, – поползла она в сторону, – не надо; не надо...
Зубейда дернулась. Сильнейшая судорога сотрясла все ее тело. Кровь хлынула из горла.
– Нет, нет! – стонала Шахзода, пытаясь встать на ноги.
И вдруг сильнейший удар в голову отбросил ее к стене. Она упала и тут же оглянулась. Шатаясь, к ней шел пьяный Садыкджан.
Он споткнулся о ногу Зубейды и, остановившись, несколько секунд смотрел, как растекается кровь по одеялу. Потом повернулся к Шахзоде.
– Отравила все-таки, – невозмутимо и вроде бы безразлично покачал головой байвачча. – Зачем?
У Шахзоды прыгали от страха губы.
– Она сама... она сама хотела... Вот лежит ее кинжал...
Садыкджан, с трудом наклонившись, поднял кинжал.
– Откуда она взяла?
– Принесла с собой...
– А пузырек твой?
– Мой...
– Ты ляжешь с ней в одну могилу...
У Шахзоды зашлось сердце: неужели убьет?
– Я ревновала ее к вам, байвачча...
Она подползла к ногам мужа и легла лицом на его сапог.
– Ах, вот в чем дело! Значит, ты все-таки любишь меня?
– Люблю, байвачча, люблю, – шептала Шахзода.
И вдруг хмельная волна похоти, которую раньше так часто возбуждала в нем эта женщина, захлестнула Садыкджана.
– Мой, мой, мой! – сладко стонала сквозь слезы Шахзода. – Опять мой!
Она все забыла – и как он издевался над ней раньше, и как она хотела убить его, и как решила вместе с Алчинбеком завладеть всеми его богатствами и деньгами, объехать Европу, весь
мир...
А в коридоре, прислонившись к стене, сидел на полу Алчинбек и, слизывая с губ слезы ревности, с собачьим любопытством смотрел в распахнутую дверь. Его несколько раз тошнило, когда взгляд невольно падал на труп Зубейды. Он пытался встать и уйти, но, встречаясь глазами с горящими безумием зрачками Шахзоды, оставался на месте, придавленный какой-то неведомой ему раньше липкой силой постижения последних пределов человеческой низости.
Когда рассвело, весь Коканд уже знал о смерти Зубейды в первую ночь ее замужней жизни.
Огромная толпа собралась около дома Садыкджана-бай
ваччи.
Самого хозяина нигде не было видно. (Перед самым рассветом опомнившийся первым Алчинбек растолкал дядю и вытащил его во двор. Потом запряг кое-как в коляску-одноколку рослого жеребца, свалил потерявшего всякое соображение байваччу на дно коляски и куда-то увез.)
Слуги, только что вернувшиеся из дома невесты, вынесли Зубейду из дома, положили на деревянный помост.и накрыли саваном. Толпа тут же обступила Зубейду.
Ждали полицию.
Неожиданно за углом дома раздался громкий хохот и показалась Шахзода. Платье лохмотьями висело на ней.
– Ха-ха-ха! – запрокинув голову, надрывно хохотала Шахзода. – Смотрите, люди, как любил меня сегодня ночью байвачча! Он не пошел к своей новой жене, он пошел ко мне!.. Он любит меня, только меня, одну меня!.. У него много жен, но я самая сладкая!.. Вон лежит его новая жена – она ему не нужна!.. Это я убила ее, чтобы она не мешала нам! Ха-ха-ха!
Ха-ха-ха!
Толпа замерла в оцепенении. Никто не мог проронить ни
слова.
– Встань, Зубейда! – кричала Шахзода, подходя к помо
сту-Подойди ко мне! Пусть люди сравнят нас и скажут, кто из нас красивее!
Она остановилась около помоста, протянула руку и сдернула саван. И вдруг упала на спину и забилась на земле в конвульсиях.
– Прости, Зубейда! Ты умерла невинной, а я погрязла в грехах!.. Убейте меня! Это я виновата, что из-за меня умерла эта девушка!
– Она, кажется, сошла с ума от горя, – сказал кто-то в толпе.
Слуги подняли Шахзоду с земли и унесли в дом.
Ждали полицию.
Под руки привели Рисолат и Ахмад-ахуна. Мать рухнула возле мертвой дочери и замерла неподвижно. Отец, встав на колени, начал молиться, блуждая полубезумным своим взором по лицам стоявших вокруг людей.
Неожиданно толпа расступилась – к помосту подходили Буранбай и Хамза.
В лице Буранбая не было ни кровинки – оно было такое же белое, как саван. Руки его дрожали... Хамза же, наоборот, был необыкновенно спокоен. Только черные круги у него под глазами делались все больше и больше.
Он несколько минут молча смотрел на Зубейду, потом отвернулся и пошел к калитке. И вдруг рванулся и побежал.
...Куда и сколько он бежал, Хамза не помнил. Он увидел себя несколько часов спустя сидящим на земле под стеной высокого каменного здания.
Это была мечеть.
Хамза долго смотрел на минарет. С его карниза отделился сначала один кирпич, потом второй, третий, четвертый... Но они не падали вниз, а улетали куда-то в сторону и вверх, парили в воздухе.
Мечеть разрушалась на глазах. Минарет наклонился вправо, влево, назад, вперед и медленно начал падать на Хамзу.
Хамза закрыл глаза и потерял сознание...
...Когда он опять открыл глаза, уже смеркалось. Кто-то трогал его за плечо.
Это был Степан Соколов.
– Давай, браток, вставай, – сказал Степан, – чего ты тут сидишь? Целый день тебя по всему городу ищем...
Хамза молча смотрел на него. Молча и безразлично, не проявляя никакого интереса к его словам.
Соколов сел рядом.
– Горе большое, я понимаю. Но ведь не вернешь ее... Чего ж тогда о прошлом убиваться?
Хамза, сложив ладони, начал молиться.
– Это нужно, – согласился Степан, – с богом поговоришь, оно, глядишь, и полегчает...
– Нет бога, – громко сказал Хамза.
– Как так нету? Кому же ты тогда молишься?
– Зубейде. Она теперь мой бог.
Соколов озадаченно посмотрел на Хамзу.
– Ты вот что, браток... Легче на поворотах. А то так и мозгами недолго повредиться.
– Нет бога, – сказал Хамза, – он не пришел помочь.
– Дело это непростое, – почесал Степан в затылке, – но если считаешь, что нету, то пускай пока так и будет.
– Нет бога. Есть Зубейда. Она не умерла. Она теперь всегда во мне, всегда со мной. Одной ей теперь буду всю жизнь молиться.
– Домой-то пойдешь? Отец с матерью с ног сбились. И ребята тебя дожидаются, Умар с Буранбаем...
– Пойдем, – сказал Хамза, вставая.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава шестая
ВРАГИ И ДРУЗЬЯ
1
В тумане.
Люди, деревья, дома, улицы, лица...
Все размыто, размазано, несоединимо... Все качается, все колышется водоросли между землей и небом... Пятна, неопределенность... Все белесо, молочно...
Кто-то плачет в тумане...
Смеется.
Белая пелена, белая жизнь, белый мир – красные слезы...
Зеленый смех...
Белое небо упало на серую землю... Все тонет в молочном тумане...
Очертания, контуры, облики...
Где-то зыбко мелькают огни... Кружатся, плавают, прыгают...
Хороводы огней... Вереницы оранжевых точек... Караваны костров...
Потухли.
Что-то кончилось, не начавшись...
Дым расползается в разные стороны. Мир затянут дымом. Без запаха...
Кого жгут? За что?
Все туманно, расплывчато... Как называется время – зима?
весна? осень?.. Где лето?
Смерть поднимается над горизонтом. Косматый багровый шар.
Зло взошло. Ослепительно, выпукло. Зло сияет над миром.
Висит фиолетовой радугой...
И мокрая грусть шелестит в листьях и ветках. Туманится печаль. И желтый солнечный плод, сорвавшись с горизонта, летит в глаза, в сердце, в душу...
Скорбь. Пустота. Тоска. Отчаяние.
Смерть Зубейды вырвала землю из-под ног Хамзы. Душа его была опрокинута, сердце – разрушено.
Он заболел.
И не так, как в первый раз, когда узнал о сватовстве Садыкджана к Зубейде, а тяжелее, страшнее, смертельнее, безнадежнее...
Иногда, очнувшись, Хамза пытался поднять голову, сесть, открыть глаза, но тело его не подчинялось ему, все кружилось, плавало перед ним, рушились стены, дыбился потолок, и он снова ложился ничком, падал лицом вниз. И забвение обволакивало его липким покрывалом, уходило сознание, и небытие, завывая и завихряясь, стремительно уносило в свою распахнутую настежь холодную черную пропасть.
Отчаяние.
Глухое, бессильное, тяжкое, бездонное.
Ночь.
Двадцать четыре часа в сутки.
Двадцать пять. Двадцать шесть. Двадцать семь.
Тридцать.
Ночь длиною в неделю.
В две, три, четыре...
– Здравствуйте, Хамзахон...
– Здравствуйте, Зубейда... Как я рад снова видеть вас...
– А почему у вас слезы на глазах? Вы недовольны моим возвращением?
– Я плачу от радости, Зубейда, от счастья, что вы со мной...
Да будет благословенно ваше возвращение... Слава аллаху, я дождался наконец этого дня... Я так тоскую без вас, Зубейда...
– И я тоскую без вас, Хамза... Я очень одинока в своей могиле...
– И я одинок на земле, Зубейда...
– Я увидела – вы лежите в своей комнате на полу лицом вниз... И я решила навестить вас...
– Спасибо, Зубейда, дорогая... Спасибо...
– Вы чем-нибудь больны, Хамзахон?
– Я заболел душой, мне не хочется жить без вас...
– Нет, вы должны жить... Вы должны жить ради меня... Вам нужно изгнать болезнь... Я, пожалуй, закрою окна в этой комнате, во дворе холодно...
– А вам не холодно, Зубейда? Вы так легко одеты...
– Я уже привыкла к холоду за эти два месяца... Да, уже два месяца прошло...
– Два месяца? Неужели два месяца?
– В первые дни вы каждую ночь приходили ко мне с цветами... И мы до рассвета читали стихи и вместе плакали... А потом вы перестали приходить... Ваш последний букет уже завял...
Почему вы больше не приходите, Хамзахон?..
– Я не могу сейчас двигаться, Зубейда... Что-то случилось со мной... Стоит мне только поднять голову, все кружится, все падает на меня потолок, стены.
– Со мной тоже так было однажды...
– Не обижайтесь на меня, Зубейда...
– Я не обижаюсь, я просто тоскую... Помните, как вы пришли однажды, через неделю, и положили мне цветы...
– А потом лег рядом с вамп, обнял вашу могилу...
– И заплакал...
– Но вы не вышли ко мне в ту ночь... Почему?
За стеной в соседней комнате молилась мать Ха.мзы, Джахонбувн.
– О всевышний, – шептала Джахон-буви, – ниспошли исцеление моему сыну... Не посчитай его лишним для меня... Посмотри на него, он целыми днями лежит с закрытыми глазами, ничего не ест... Щеки втянулись, лицо стало серым, черные крути под глазами... Он совсем отрешился от жизни, не обращает внимания на людей... Ни с кем не разговаривает, отказывается от лекарств, которые приносит отец... Он все время бредит во сне... Вот уже два месяца продолжается это... О, боже праведный, в чем мы провинились перед тобой? За что ты так жестоко караешь нас?..
Аллах великий и справедливый, заставь разговаривать моего сына... Я готова отдать тебе за него свою жизнь... Возьми ее – только подними его, излечи... Сынок, ненаглядный, не терзай свою мать, не разрывай ее грудь... Почему ты не хочешь съесть ни одного кусочка приготовленной мной еды? Сынок, не доставляй мне больше страданий... Если ты не будешь разговаривать со мной, ты лишишься матери... Я умру от горя на пороге твоей комнаты... О аллах милосердный, снизойди до нас, недостойных детей твоих, смилуйся, помоги...
Она внезапно замолчала – за стеной, в комнате сына, слышался голос Хамзы. Еще не веря себе, затаив от радости дыхание, посылая слова благодарности небу, которое так быстро приняло ее молитву, заглянула Джахон-буви в комнату сына.
Хамза стоял на коленях с закрытыми глазами, протягивая перед собой руки.
– Зубейда, дорогая, где вы? – шептал Хамза. – Где ваше лицо, ваши глаза, ваши брови, похожие на крылья птицы?
