Текст книги "Xамза"
Автор книги: Камиль Яшен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
– Уже не надо, – глухо сказал Смольников и, поднявшись, снял с головы белую шапочку.
– Вы не сделали то, что обещали, – сказал доктору Садыкджан, чувствуя, что гора опять нависает над ним. – Поэтому и я не стану выполнять свое обещание. Никакого уравнения зарплаты не будет...
Эти слова будто плеснули на сердце Хамзы небывалую, еще ни разу им в жизни не испытанную ярость. Схватив горевший ком тряпок, пропитанных мазутом, он, обжигаясь, обмотал ими длинную палку и побежал к тюкам хлопка, сложенным огромной пирамидой в углу заводского двора. Управляющий, увидев это, закрыл лицо руками. Англичанин, открыв рот и вытаращив глаза, как завороженный смотрел на Хамзу.
– Что ты делаешь, глупец! – завизжал байвачча.
– Если сейчас же не заплатите всем поровну за последние полгода, сожгу хлопок! – срывая голос, закричал Хамза, размахивая факелом.
Рабочие придвинулись к Хамзе.
– Сам сгоришь! – взвизгнул байвачча.
– Сгорю, но сожгу!
И Садыкджан поверил, что Хамза не шутит.
Послали в контору за деньгами.
Хамза стоял около пирамиды хлопка, держа факел над головой. Лицо его было неистово.
Пламя бросало отблески на толпу рабочих. Около их ног лежал только что умерший товарищ.
Принесли деньги. Расчет был произведен всем поровну, за полгода.
Впервые хозяин завода подчинился требованию рабочих. Это была победа.
Ночью Степан привел Аксинью в тополиную рощу на окраине города. Это было то самое место, где Хамза в последний раз видел Зубейду.
Из-за дерева вышел Хамза.
– Прощайтесь, – сказал Степан и отошел в сторону.
Хамза обнял Аксинью, она заплакала.
– Прости, – сказал Хамза.
– Береги себя, – всхлипнула Аксинья.
Подошел Степан.
– Все, идти надо. А то не ровен час...
Аксинья перекрестила Хамзу.
– Жди меня завтра на мельнице, – сказал Степан Хамзе. – К утру буду.
5
Прошло несколько месяцев после случая на заводе. Хамза не показывался в Коканде. Он ездил в Ташкент, встречался на железнодорожных станциях со Степаном Соколовым, возил в Бухару и Самарканд запрещенную литературу.
Последние две недели пришлось жить на мельнице неподалеку от Коканда, где была оборудована подпольная типография. Надо было помогать Степану печатать листовки.
...Большое колесо вращалось тяжело, медленно, словно нехотя. Журчала падающая с лопастей вода.
Хозяин мельницы помог пожилому дехканину погрузить на ишака мешок с мукой.
– Пусть будет добрым твой путь, – прощаясь, сказал мельник. – Привози еще.
– Нечего больше привозить, – вздохнул дехканин. – И это зерно взял взаймы.
В комнате на втором этаже мельницы сидели Хамза и только что приехавшие из города Соколов и Умид – служащий одной из кокандских типографий. Умид был еще молод и хрупок, как юноша, но пенсне и маленькая бородка придавали ему солидный вид.
Около него лежала на полу наборная касса.
Степан снял сапог, поддел ножом подметку, вытащил мелко сложенный листок бумаги. Это была страница из "Рабочей газеты".
– Вот статья Ленина, – сказал Степан, – нужно срочно перевести на узбекский язык. Сколько тебе понадобится времени?
– Я еще никогда не переводил Ленина, – улыбнулся Хамза, – но постараюсь сделать побыстрее.
И он сел за перевод.
Через три часа все было готово.
Ночью спустились в подвал мельницы. Степан открыл тайник в стене – в маленькой нише стоял печатный станок.
– Начинаем, – сказал Соколов.
– Завтра Ленина будут читать в Коканде. – Умид поплевал на руки. – Да поможет нам аллах сделать узбекские листовки не хуже русских.
Быстро росла стопка оттисков. Умид работал сноровисто, быстро. Степан и Хамза проверяли текст.
Вдруг в дверцу подвала постучали.
– Это я, – раздался снаружи голос хозяина мельницы, – прячьте все скорее!
– Что там? – напружинился Соколов.
– На том берегу солдаты...
– Живо! – скомандовал Степан.
Умид засунул в нишу станок и наборную кассу.
– Что с листовками делать? – шепотом спросил Хамза.
– В муке зарыть! – зашептал Степан. – Вон ларь у стены стоит...
Открыли потайной люк и вылезли из подвала возле самой воды. Хозяин мельницы уже стоял на берегу, около камышей.
– Тихо, тихо, – приложил он палец к губам, входя в камыши. – Идите сюда...
Хамза, Соколов и Умид сползли за ним. Вода была всем по горло.
– Где солдаты?
– Вон они...
На противоположном берегу реки на широкой поляне выстроилась шеренга солдат с винтовками. Перед ними сбились в кучу несколько изломанных фигур. Все были босы, в изорванных нижних рубахах, в кальсонах. Двое еле стояли на ногах. Их поддерживали под руки.
Чуть поодаль расхаживал грузный человек в рясе с большим крестом на груди.
– Это из гарнизона, которые бунтовали, офицера убили, – зашептал Степан. – Неужто солдаты своих же солдат будут расстреливать?
– Тише, тише, – просил мельник.
– Раздать лопаты! – донесся с поляны властный голос.
– Пересветов! – узнал Степан. – Палач, сучья лапа...
– Мельницу осмотрели? – спросил у кого-то ротмистр. – Нам свидетели не нужны.
– Там ночью, ваше благородие, никого не бывает.
– Осужденным рыть могилы, – приказал Пересветов.
– Не будем рыть! – крикнули из группы людей в нижнем белье.
– Незакопанными будете валяться, непогребенными...
– Закопаешь, сволочь, если свидетели не нужны!
– Ну что ж, логично. – Ротмистр закурил. – Батюшка, приступайте.
Священник подошел к приговоренным.
– Исповедуйтесь, братцы... Просите у бога прощения... Спасите души словом Христовым...
– Какой еще бог, если ты, падаль бородатая, землю топчешь, мозги дуракам вкручиваешь!
– Не раскаявшись уходите из мира сего! – повысил поп Толос. – Господь не простит... В геенне огненной гореть будете!
– Вместе с тобой, с жуликом!
Священник вернулся к ротмистру.
– Бесполезно. Неисправимы.
Пересветов бросил папиросу.
– Взво-од, слушай мою команду-у...
– Стреляйте скорее!.. Эх вы, темнота!.. Пусть совесть вам всю жизнь душу жгет... Кого убиваете? Своих!..
– За бунт, за измену присяге и государю императору...
Огонь!!!
Залп. Долгое эхо в ночи.
– Ваше благородие, один, кажись, шевелится...
– Кто там еще шевелится?
– Голубенко. Он завсегда живучий был...
– Добить! – Ротмистр закуривает. – Никому шевелиться уже не положено.
Выстрел. Одинокий. Последняя душа отлетела на небо.
Хамза почувствовал, как стоявший рядом в воде Умид сотрясается от беззвучных рыданий.
– Тише, тише, – просит хозяин мельницы.
– Могилу копайте одну! – рычит на другом берегу ротмистр. – И поглубже... Батюшка, коньяку не желаете? Что-то ночь сегодня холодная...
Все вернулись в подвал.
– Как? Как они могли оказаться здесь? – горестно посмотрел на мельника Соколов. – На волоске же все висело... Типографию могли погубить, листовки готовые...
– Не знаю, – растерянно пожал плечами мельник, – ума не приложу... Знают, что ночью на мельнице никого не бывает, вот и выбрали пустынное место.
Степан снял мокрую одежду, начал выжимать воду. Хамза.
ссутулясь, сидел на груде пустых мешков. Умид горбился в углу.
– Что, Халгзахон, – жестко сказал Степан, – видел революцию без жертв?
Хамза молчал.
– В одной казарме небось солдатики жили, – продолжал Степан. – И как мясники... Голубенку, видать, в упор добивали... Эх, Пересветов, висеть тебе когда-нибудь на хорошем суку! Своими руками петлю затяну, не поленюсь, душа с тебя вон...
– Нет, нет, нет! – вскочил вдруг в углу Умид. – Они могли прийти сюда!.. Нас тоже могли расстрелять... и в общую яму!..
А я не хочу, не хочу! У меня семья, дети!
– Речная вода охлаждает, а ты что-то разогрелся, – угрюмо сказал мельник.
– К черту! Все листовки в огонь! – бесновался Умид. – Надо уничтожить улики!.. С меня хватит!.. За нами придут, нас расстреляют!.. Я не могу!.. – С неожиданной силой он рванул на себя крышку тайника, схватил наборную кассу со шрифтами и потащил ее к люку. – Утопить все это железо! На дно! Я не переживу больше такого страха!..
Степан Соколов – в нижней рубашке, в кальсонах – оторопело смотрел на Умида, ничего не понимая, не двигаясь с места.
– Стой! – вскочил с места Хамза. – Перестань! Положи кассу на место!
Мельник кинулся наперерез Умиду, но тот толкнул его железным ящиком в грудь, сбил с ног.
Хамза схватился за ящик с другой стороны.
– Отдай шрифты!
– Отойди! Убью!
Вырвал кассу...
Хамза одним прыжком настиг его. И, размахнувшись, ударил.
Упало пенсне, посыпались металлические буквы.
– Ты, ты, мусульманин, ударил меня, мусульманина! – корчился на полу Умид. – Это они, русские, жестоки и беспощадны, готовы расстреливать друг друга, вешать!.. А ты, ты!..
Степан брезгливо перешагнул через Умида.
– Не скули, размазня! – Показал на Хамзу: – У него мертвую мать обыскивали... И мусульмане, и русские!.. Нету мусульман одинаковых, и русских нету...
Мельник, потирая ушибленную грудь, собирал шрифты.
– Слабый ты оказался, гражданин типографский работник...
Куда мы только смотрели, когда тебя в партию принимали...
Подвинься, буквы под тобой лежат...
Умид отполз в угол.
– Мне не нужна такая революция, где льются реки крови...
Я против насилия... Это вульгаризация революционных идей!
– Если ты не замолчишь, – дрогнувшим голосом сказал
Хамза, – я ударю тебя еще раз.
– Бей, бей, – всхлипнул Умид, – но я все равно буду искать другую дорогу в революцию. Без жертв, без крови, без убийств...
– Где-то я уже слышал однажды такие слова, – усмехнулся Степан, одеваясь.
– Больше не услышишь, – заскрипел зубами Хамза.
Соколов подошел к Умиду, ткнул в него пальцем.
– Вот, Хамзахон, смотри и запоминай. Узнаешь портрет?
– От него ничего не осталось, – отвернулся Хамза.
– А теперь плюнь и забудь. И разотри. Навсегда.
Степан рывком поднял с пола Умида.
– Шрифт, говоришь, хотел в реку высыпать, улики спрятать?
А не за этот ли шрифт людей на том берегу только что закопали?
– Я честный человек, – дернулся Умид.
– Но жидкий, – выпустил его Степан, – а нам таких не надо.
Уходи!.. И если будешь другую дорогу в революцию искать, делай это где-нибудь подальше отсюда.
Умид ушел.
– Вот и поговорили, ребятушки, по душам, – покрутил головой мельник. Э-хе-хе, чего только страх с человеком не делает...
В доме святого Мияна Кудрата собрались все высшие духовные лица Коканда – ишаны, муфтии, мудариссы, имамы больших мечетей. Рядом с хазратом Мияном расположились Камол-кази и шейх Исмаил. Чуть в стороне облокотился о пуховые подушки Садыкджан-байвачча. (После испытанного перед собственными рабочими унижения байвачча, бросив пить, ударился в другую крайность регулярно посещал мечеть и усердно молился аллаху.)
А в дальнем углу комнаты, около дверей, одиноко сидел с поникшей головой лекарь Хаким, отец Хамзы.
– Ибн Ямин! – громко произнес святой, сумрачно поглядывая из-под густых бровей.
– Слушаю вас, мой хазрат.
– Мы, преисполненные жалости к вам, призвали вас сегодня к себе, чтобы помочь вам и дать наш совет.
– Направьте на путь истины грешного человека, мой хазрат.
– Говорите, Камол-кази, – сказал хазрат и сделал знак судье: говорите всё.
Камол-кази кашлянул. Даже кашель его был похож на угрозу.
Ибн Ямин вздрогнул, бросил быстрый взгляд на судью и, робко приложив руку к груди, опустил глаза.
– Слушаю вас, казн.
– Вы мусульманин, ибн Ямин, – начал Камол, – вы испытали много горького на этом бренном свете. Говорить много об установлениях шариата вам не приходится – вы их соблюдаете.
Но вот ваш сын Хамза... Он причиняет слишком много мук вашей душе, не так ли? И мы не можем позволить, чтобы вы, мусульманин, страдали. Недавно ваш сын еще в одной газете высмеял рамазан...
– Мой сын никогда не посмел бы высмеять рамазан, таксыр.
Хамза не посещает мечеть, но он молится дома... Спросите у его близкого друга Алчинбека, и он подтвердит вам это. А кроме того, могу ли я говорить неправду около нашего великого хазрата?..
О своем благочестии мой сын написал даже стихи, вот они:
Видят все, от благ мирских отказавшись, молитвам предаюсь.
Чтоб грехов избежать. Спасение души даруй, о боже!..
Все переглянулись. Стихи были действительно благочестивые, что уж там говорить.
– Но я прочитаю вам совсем другие стихи вашего сына, – продолжал судья. – Известно, что славный рамазан все приверженцы ислама встречают с великой гордостью. Наши баи открывают двери щедрости. Самый уважаемый, самый богатый и самый народолюбивый человек Коканда наш Садыкджанбайвачча выделил зякетденежный дар для всего народа Коканда.
И вот какое стихотворение написал об этом ваш сын:
Не думай, что ликуют бедняги от зякета,
Все они от гнета бая стонут...
Но не думай, что обречены они вечно на унижение,
Придет день, и станут шахи нищими, а нищие шахами!
– Вздор! Ложь! Кощунство! – замахал руками самый народолюбивый человек Коканда. – Это слова, направленные против воли аллаха! Вместо того чтобы превозносить день и ночь его величество русского императора, ваш сын смеет говорить такие неподобающие слова!.. Не хочет ли он сказать этим, что его величество падет завтра с трона и станет нищим, а его трон займут какие-нибудь нищие?
– Кощунство! Кощунство! Грех великий! Человеку, написавшему эти мерзостные слова, быть в преисподней! – закричали, потрясая кулаками, имамы, ишаны, муфтии и мудариссы
– Сам аллах раздает милости своим рабам божьим, – продолжал Садыкджан. – Ваш сын взялся заботиться о бедняках, но его собственные дела, насколько я знаю, не так уж хороши. Он
сейчас ничего не зарабатывает, а у него жена и ребенок. А ведь, работая у меня на заводе, он получал хорошие деньги. Сам шайтан, русские мастеровые и еретические книги сбили его с пути, и он куда-то исчез... Сейчас ваш сын снова появился в Коканде – семья потянула к себе. Но честные мусульмане не могут спокойно спать, зная, что Хамза в городе... Я скажу о себе. Перед своим уходом из Коканда ваш сын чуть было не причинил мне колоссальные убытки. Он хотел поджечь огромную партию хлопка стоимостью в несколько сот тысяч рублей. Я спрашиваю вас, ибн Ямин, могу я сейчас спокойно спать, зная, что Хамза в городе?
Ведь он снова может поджечь мой хлопок или еще хуже – весь мой завод!
– Бай-эфенди, простите меня, ничтожного человека, – повернулся к Садыкджану ибн Ямин, – но я не верю, что мой сын может поджечь ваш завод. И кроме того, пользуясь присутствием нашего великого хазоата, мне хочется внести ясность в одну загадку мира сего... Мы знаем, что и на земле, и на небе все от бога. Ну, а если так – как знать, может быть, в один день по воле божьей какой-нибудь дровосек действительно станет царем?
Ведь всевышний всесилен... Мой сын еще молод, а в молодости все кажется доступным и легким. Молодому хочется сказать чтото новое, хочется искать новые авторитеты. На нравы и обычаи, оставшиеся от предков, молодость смотрит как на предрассудки.
А в чем же тут наша вина, родителей? Мы состарились, а в старости сил становится меньше, а печали больше, лишаешься также ума-разума. Ни в чем не везет тебе, даже дети выходят из повиновения... Вот такое случилось и со мной. Сын не идет по моему пути, не слушается меня, что же мне делать?
Наступила тяжелая тишина. Все ждали, что скажет задумавшийся Миян Кудрат.
– Кощунство! Кощунство! – произнес наконец хазрат и поднял голову. Слушайте меня внимательно, ибн Ямин... Народ Коканда не в силах больше терпеть негодных дел вашего сына.
Лучшие люди города обратились к нам с письмом, в котором пишут, что ваш сын, выражая свое пренебрежение к муллам, ишанам и многим другим великим духовным санам нашей религии, неоднократно оскорблял в газетах наши обычаи и веру... Вы, будучи отцом Хамзы, не положили конец его отвратительным поступкам, и выходит, что сами руководили его делами, несовместимыми с шариатом. Наконец, вы же, презрев законы ислама, позволили своему сыну взять в жены женщину другой веры. Вы пустили ее жить к себе в мусульманский дом вместе с ребенком.
Весь верующий народ Коканда требует, чтобы по отношению к вам, табибу ибн Ямину, а также по отношению к вашим детям и ко всем родственникам были приняты самые суровые меры.
Чтобы вас изгоняли из каждой махалли, в каком бы кишлаке и в каком бы городе вы ни жили. Чтобы из-под вас вырывали подстилки даже в мечетях. Чтобы вас вообще не допускали в мечети и медресе, не звали ни на праздники, ни на поминки, ни на разговенье после поста и вообще ни на какие торжества. Народ требует, чтобы вас немедленно изгнали из Коканда, не давая даже временного жилища ни в одном квартале, а ваш оскверненный дом сожгли... Если же ибн Ямин, покаявшись в содеянном, перед всем народом проклянет своего сына, откажется от него, прогонит из дома вместе с русской женой, даст перед народом клятву никогда больше не видеть его и напишет верховному судье письмо, то в таком случае его можно оставить в своем доме и разрешить посещать свою мечеть... В противном случае, написано в письме, если наши власти и блюстители шариата не примут мер, мы сами, закидав ибн Ямина камнями, истребим весь его род...
Вот это письмо, можете прочитать... Его подписали все преподаватели и учащиеся всех медресе, старшины всех кварталов города, имамы всех мечетей...
Снова воцарилась тишина.
Ибн Ямин, не поднимая головы, погрузился в глубокое раздумье... Он вспоминал свою молодость, тяжкие дни своей жизни... Его бедный отец Халбай, находясь в полной зависимости от главного бая кишлака Аввал, похожего вот на этого самого Садыкджана, какие только не претерпел муки... Лишился дома и земли и, будучи не в силах расплатиться с долгами баю, провел остаток жизни в нищенстве. Бессильный кормить и содержать своего заболевшего сына, вынужден был отдать ребенка чужим людям, которые увезли его в Самарканд, и отец и сын были разлучены навеки... Отец Халбай прожил свою жизнь, вечно терпя унижения и оскорбления, тоскуя по сыну... Ах, бедный мой отец, так и не дождался он той поры, когда его сын, став табибом, начал зарабатывать немного... Вечно тосковать мне по нему...
Хош, ну ладно, что же все-таки хочет от него, ибн Ямина, этот Садыкджан – несправедливый, злобный, не имеющий никакой веры, готовый ради золота кинуться с крыши, всю жизнь набивающий мошну, этот дьявол, принявший облик святого, опухший от пьянства, толстомордый обжора с большими кровожадными глазами, которые могут напугать даже лошадь? Он ведь уже отнял у сына Зубейду и погубил ее. Чуть было не лишил жизни и самого Хамзу, и если бы это случилось – обрек бы меня на вечные страдания... Что затеяли теперь эти собаки? Неужели и я, подобно своему отцу, лишившись сына, навек буду разлучен с ним?..
Какое злодеяние на уме у этого хазрата, который, сидя напротив меня, шепчет "аллах, аллах", а сам думает только о деньгах, – неужто этот святой и в самом деле святой?.. А вон тот черноборо
дый, ощерившийся в улыбке шейх Исмаил, – неужели он действительно провидец душ? Или Камол-кази, верховный судья?
Разве только он один может правильно понимать и толковать шариат?.. Нет, нет, великий Магомед в судный день не признает их своими подданными, не проявит к ним милости. В судный день Магомед накажет их, обречет на позор... Так неужели я из-за них, состряпавших это фальшивое письмо от народа Коканда, прокляну своего сына, за которым нет никакой вины? Прокляну его жену, тоже не виновную ни в чем? Как я прогоню их из дома?
Ведь это же будет неугодно богу...
Эти последние слова ибн Ямин невольно произнес вслух.
Миян Кудрат, насторожившись, тут же спросил:
– Что будет неугодно богу? Говорите открыто! Не заставляйте нас ждать!
–Хазрат мой, конечно, предписания таких великих блюстителей шариата, как вы, мы, рабы божьи, должны исполнять незамедлительно, – дрожащим голосом произнес ибн Ямин, собравшись наконец с мыслями и силами. – Но зачем использовать шило там, где можно обойтись иголкой? Возможно, сам аллах укажет путь моему сыну. А я, вместо того чтобы проклинать своего сына, кровинку мою, вместо того чтобы выгонять его из дома, готов сам умереть без отпущения грехов и быть похороненным без савана!
И, содрогнувшись от презрения и ненависти, от всех пережитых волнений, ибн Ямин решительно поднялся и вышел из дома Мияна Кудрата.
Никому не открываясь, несколько дней носил ибн Ямин свою боль в себе. Ни одного слова упрека не сказал он своим домашним. Он знал, что помыслы его чисты и благородны, и это придавало ему силы.
Но однажды, спустя неделю после разговора в доме хазрата, к ним зашел Завки. Поэт пришел поговорить с Хамзой, но того не было дома. Хозяин посадил гостя пить чай. Слово за слово, и ибн Ямин все рассказал Завки, как говорится, открыл ему душу.
Завки долго молчал.
Пришел Хамза. Забежал на несколько минут к Аксинье и сыну, а потом сел пить чай с мужчинами.
– Вот, сынок, оказывается, я должен проклясть тебя, – сказал ибн Ямин после долгой паузы. – Так говорят хазрат и Камол-кази... Не знаю, чем уж мы не угодили богу. Посылает на нас напасть за напастью.
Хамза опустил пиалу.
– Я догадывался об этом, отец, и давно хотел поговорить с вами. Ждал, когда вы начнете первый.
– Видите, Убайдулла, какой у меня чуткий и послушный сын, – грустно улыбнулся ибн Ямин.
– Отец, – горячо заговорил Хамза, – я никогда не позволю, чтобы из-за меня в вашу жизнь на старости лет вмешивался этот паук Миян Кудрат и выживший из ума Камол-кази!
– Чем нуждаться в справедливом казн, лучше самому себе быть судьей, сказал Завки.
– Вы правы, учитель, – согласился Хамза. – Мы сами должны найти выход и оставить в дураках всю эту свору.
– Не знаю, сынок, не знаю, – покачал головой ибн Ямин. – Это очень хитрые люди.
– Если я на время уйду из дому, то дом и двор ваш от этого не опустеют... Но зато хазрат поостынет в своем гневе, а к вам вернется ваше прежнее положение среди народа, больные снова начнут посещать вас, будут приходить родственники... Вы только не думайте, что я на самом деле хочу уйти из дома. Надеюсь, вы понимаете это.
– В словах Хамзы есть большая доля истины, – поддержал ученика Завки.
– Я уже много думал обо всем этом, – сказал Хамза, – и не один думал. Одному разобраться трудно.
– Кто же помогал тебе думать, сынок?
– Дядя вашей невестки. Он относится к нашим семейным делам, как к своим собственным. Он же наш родственник...
– Степан Петрович – человек мудрый, – кивнул Завки, – потому что живет трудом своих рук. К его советам нельзя не прислушиваться.
– Что же посоветовал тебе дядя моей невестки? – спросил ибн Ямин.
– Он считает, что я должен совершить паломничество в Мекку, – сказал Хамза.
– В Мекку?! – обрадовался лекарь Хаким. – Наш русский родственник хочет, чтобы ты увидел могилу Магомеда? Но ведь он же, насколько я понял, человек совсем не религиозный...
– Почему? – возразил Хамза. – Степан соблюдает посты, на православную пасху всегда поминает родителей.
– Это чужая религия...
– Атаджан, дорогой отец... Я не хочу вас ни в чем убеждать, но каждая религия, как бы она ни называлась, призывает человека верить в хорошее. И в этом все религии сходятся... Что вы думаете об этом, учитель?
– Я прежде всего думаю вот о чем... Хотелось ли вам когданибудь раньше совершить паломничество в Мекку?
– Конечно, хотелось. Как каждому мусульманину...
– В Мекку, Хамза, нужно идти, отвечая только очень сильному религиозному чувству. Иначе вы будете наказаны. Мекка – это самое святое, что есть у мусульманина.
Хамза опустил голову. Долго думал о чем-то. Потом твердо взглянул на Завки.
– Я вас понял, учитель. Спасибо.
– Когда Хамза был совсем маленький, – радостно улыбался ибн Ямин, – он совершил вместе со мной паломничество в Шахимардан и получил благословение святого Али...
– Кстати, из рук того же Мияна Кудрата, – усмехнулся Хамза. – А теперь он требует моего изгнания... Как все быстро меняется вокруг нас! Даже при жизни одного человека мир успевает перевернуться...
– Сынок, если ты побываешь в Мекке, – вытер ибн Ямин набежавшую слезу, – счастливее твоего отца не будет человека на свете.
– Но для этого, ата, вы должны выполнить одно условие.
– Какое же?
– Вы должны проклясть меня...
– Что?! – изменился в лице ибн Ямин. – Что ты сказал?!
– Вы должны будете проклясть меня, отец...
– Хватит! Перестань! Я и так из-за тебя хлебнул в жизни горя... Где ты видел мусульманина, который мог бы выгнать из дома невинного сына?
– Хош, успокойтесь, атаджан... Ложитесь на одеяло. Вот вам еще одна подушка... Отдохните. Не надо нервничать и изводить себя. Давайте соберемся с мыслями, подумаем вместе. Вы же сами всегда говорили мне, что в минуты гнева разум отказывается служить нам...
Ибн Ямин успокоился. Хамза сел рядом с ним, а Убайдулла Завки отметил про себя, что за то время, пока они не виделись, его ученик сильно изменился – стал сдержанным, проницательным, обходительным. Это был уже совсем не тот человек, который в зале военного собрания в присутствии полицмейстера Медынского обличал малопочтенного дельца от журналистики Каримбая.
– Отец, – спросил Хамза, – вы любите моего сына и своего внука Гияса?
– О, Гияс! – Старик прослезился. – Гиясджан, верблюжонок мой!... Как он похож на тебя в детстве...
– А дочь свою, Ачахон, любите?
– Кто же не любит своих детей?
– Тогда почему же вы не хотите избавить их от обед, которые могут обрушиться на них? Ведь это же в ваших руках... Все мы смертны, эта, придет время – аллах призовет вас, и вы тоже, увы, отдав свою душу всевышнему, избавитесь от всех земных мук... Но после этого все мучения, упреки, несчастья, унижения и оскорбления обрушатся на голову вашего внука Гияса, а ваш будущий зять, муж Ачахон, будет жить с дочерью человека, проклятого, "лишенного веры", "отверженного" и тоже будет растить "отпрысков шайтана"... Будут ли их приглашать, ваших внуков, на свадьбы и торжества, будут ли допускать в мечети, брать у них дочерей и отдавать им своих? Нет, ничего этого не будет, если стервятники Мияна Кудрата обрушат на вас свои проклятия...
– Так зачем же ты хочешь обрушить эти проклятия на себя?! – закричал ибн Ямин, задохнувшись от гнева и еще многих других неизреченных, но уже непереносимых чувств, хлынувших водопадом, упавших скалой на его сердце.
– Я ваш сын, я моложе, я все выдержу! – воскликнул Хамза. – Я не могу допустить, чтобы эти шакалы превращали людей в свою добычу... Я не позволю хазрату и его окружению судить моего отца... Я должен принять этот удар на себя...
Завки не отрываясь смотрел на Хамзу, на его искаженное судорогой внутренней боли лицо. Он был поражен глубиной переживаемой Хамзой страсти.
Хамза положил руки себе на горло.
– Отец! Учитель! – дрожащим, срывающимся голосом сказал он. – Я искал и не нашел правды в этом городе... Здесь растоптали мою любовь, здесь не признают мою жену, здесь хотят унизить мою семью... Я уйду, я пойду в Мекку, я буду искать убежище в других местах, я буду искать правду в дороге... Я покину свою родину, свой город, буду скитаться без угла и пристанища... Пусть судьба играет мною, пусть она бросает меня в чужие страны и дома... Я искал истину в мечетях и медресе и не нашел ее там... Буду искать истину в скитаниях...
Завки вдруг почувствовал свой возраст. Как ни удивлен был он неожиданным решением Хамзы отправиться в Мекку, что бы ни думал он, Завки, о первоначальных причинах, способствовавших принятию Хамзой совета Соколова (долгое отсутствие Хамзы в городе после случая на заводе, его желание оставить в дураках духовенство Коканда), внезапно он, Убайдулла Завки, понял, что ему недоступно то сложное, молодое и дерзкое, и какое-то новое, современное состояние Хамзы, в котором все эти причины существовали и каждая порознь, и в то же время и скорее всего все вместе, в едином и органическом переплетении друг с другом.
И уж если эта молодая дерзость и сложность недоступна ему, то она и подавно недоступна ибн Ямину. Но коль скоро в начале разговора он, Завки, взял сторону Хамзы, то теперь нужно убедить старика в заведомой правоте сына (молодость всегда права), свести отца и сына на одной позиции, которой они оба и держались бы в будущем при осуществлении варианта, предложенного Хамзой.
Нужно было только опустить разговор с тех высот, на которые поднял его Хамза, обратно на землю, к той житейской беде, которая угрожала семье и дому ибн Ямина.
Нужно было повернуть ситуацию от сложности состояния Хамзы к простоте и реальности угрозы со стороны духовников Коканда. Нужно было доступно объяснить ибн Ямину, как можно избежать этой угрозы.
– Вы меня извините, табиб, – начал Завки, – но мне сдается, что в такие тяжкие мгновения, как эти, для облегчения своей участи надо употребить хитрость. Миян Кудрат, запугивая вас, на самом деле хочет ловким ходом добраться до Хамзы. На это надо ответить тоже ловким ходом. Надо одурачить своих врагов.
То есть вы только для вида должны проклясть Хамзу, а он должен после этого, тоже только для вида, покинуть ваш дом. В действительности ваша взаимная любовь и привязанность останутся прежними. Ваши родительские и сыновние чувства не будут задеты. Этим самым мы и обведем вокруг пальца хазрата, который будет доволен тем, что исполнена его воля...
– А паломничество в Мекку? – спросил ибн Ямин. – Оно будет настоящим? Или это тоже только хитрость, тоже только для вида?
– Хитрость иногда одобряется и шариатом, – закинул Убайдулла пробный шар, ожидая, что ответит Хамза, и надеясь найти в его ответе разрешение своих сомнений относительно причин поездки в Мекку.
– Но с Меккой нельзя хитрить! – вспыхнул ибн Ямин. – Вы же сами сказали, что Мекка – это самое святое, что есть у мусульманина.
– Паломничество в Мекку будет настоящим, – сказал Хамза.
В день пятничного намаза в большую соборную мечеть Коканда, длина которой составляла сто пятьдесят шагов и которая имела колоннаду в девяносто восемь резных столбов-опор, рекой начали стекаться люди. Верующие шли со всех сторон, из всех районов города – из Лашкара, Таракчилик, Бешкапа, Галчаса, Галабаккалик, Тегирмана. Улицы и махалли сливались друг с другом. Многие приехали из окрестных кишлаков.
Присутствовали все имамы и муллы больших мечетей, учащиеся всех медресе. В воздухе как бы витала тайна, что-то должно было произойти... И уже ползло от уха к уху: сегодня за женитьбу на русской родным отцом будет проклят поэт Хамза.
В центре огромного внутреннего молельного двора, выложенного холодными каменными плитками, одиноко сидели, поджав ноги и склонив головы, ибн Ямин и Хамза, окруженные пустым пространством. Тысячи глаз зрителей, расположившихся вдоль трех стен внутреннего двора, были устремлены на их раскаянно согбенные, неподвижные спины.
Старший имам соборной мечети поднялся на застланный коврами помост, находившийся метрах в пятидесяти от отца и сына, и произнес традиционное "аллах акбар". Потом скороговоркой прочитал необходимое восхваление всевышнему.
Имама сменил Миян Кудрат. Златотканый халат его сиял в лучах солнца. Высокая белая чалма была похожа на вершину горы, доступную только вечным снегам.
