Текст книги "Русские мыслители"

Автор книги: Исайя Берлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Мы несколько приблизимся к истине, вспомнив, что на Толстого влияли его современники славянофилы – романтики и консерваторы. С некоторыми из них – особенно Погодиным и Самариным – Толстой был близок, и в середине 1860-х годов, работая над «Войной и миром», безусловно, разделял их враждебность тогдашним расхожим ученым теориям – и метафизическому позитивизму Огюста Конта и его последователей, и более материалистическим воззрениям Чернышевского и Писарева; доктринам Бокля, Милля и Герберта Спенсера – вообще к британской эмпирической традиции, разбавленной французским и германским научным материализмом, приверженцами коей были, на различные лады, все эти весьма различные люди. Славянофилы (особенно, по-видимому, Тютчев, чьи стихи столь глубоко восхищали Толстого), кажется, сумели развенчать в его глазах исторические теории, бравшие пример с естествознания – а уж его-то Лев Толстой, ничуть не меньше, чем Достоевский, числил неспособным вразумительно разъяснить, чем занимаются люди и ради чего страдают. Естествознание было никчемно хотя бы потому, что напрочь не замечало «внутреннего», духовного опыта, считая человека лишь одушевленным предметом, которым играют силы, властвующие всеми прочими составными частями и частицами материального мира; ловя французских энциклопедистов на буквально понятом слове, естествознание пыталось изучать поведение людского общества способами, коими изучают муравейник либо улей – а потом сетовало: дескать, выведенными из наблюдений законами не объяснишь поведения живых мужчин и женщин.

Кроме того, славянофилы, романтические поклонники средневековья, возможно, укрепили природный толстовский анти-интеллектуализм и анти-либерализм – наравне с глубоко скептическим и пессимистическим взглядом на могущество иррациональных побуждений, движущих людскими поступками, одновременно властвующих человеческим существом и вводящих его в самообман: короче сказать, врожденный консерватизм убеждений, очень рано сделавший Толстого глубоко подозрительным для радикальной русской интеллигенции 1850-х и 1860-х годов, начавшей раздраженно рассматривать его как всего лишь графа, армейского служаку и реакционера, чуждого их среде, по-настоящему вообще не просвещенного и не revoke[93] – невзирая на самые дерзкие толстовские обличения тогдашней политической системы, на ереси Толстого, на его сокрушительный нигилизм.

Но, хотя и Толстой, и славянофилы боролись против общего врага, их положительные воззрения резко различались. Славянофилы вывели свое учение главным образом из германского идеализма (хотя и расточали неискренние похвалы Гегелю и его толкователям) – в частности, из шел– лингианского утверждения, что истинное знание добывается посредством не рассудка, но некоего самоотождествления с центральным принципом вселенной – душой миропорядка; здесь речь идет о самоотождествлении, свойственном художнику или мыслителю в минуты божественного вдохновения. Некоторые славянофилы видели в этом наитие свыше, родственное откровениям православной веры, мистическим традициям Русской Православной Церкви, – и свои взгляды они завещали русским поэтам-символистам и философам последующего поколения. От всего этого Толстой отстоял далеко – на другом полюсе. Он верил: всякое знание добывается лишь посредством прилежного эмпирического наблюдения, и такое знание всегда неполно и несовершенно; простые люди зачастую ведают истину лучше образованных: правда, лишь оттого, что глаза, коими они глядят на себе подобных и природу, не застланы туманом пустых теорий, а вовсе не оттого, что эти люди суть боговдохновенны. Все написанное Толстым настолько пропитано едким здравым смыслом, что разом развеивает метафизические фантазии и своевольные стремления к эзотерическому опыту, к поэтическим или богословским толкованиям жизни, служившим сердцевиной славянофильского мировоззрения, заставлявшим славянофилов (подобно западным романтикам, ополчавшимся на фабричную промышленность) и ненавидеть повседневную политику и экономику, и исповедовать мистический национализм. Кроме того, славянофилы преклонялись перед историческим методом, числили его единственно способным раскрыть истинную природу – проявляющуюся лишь по мере неощутимого ее развития во времени – как отдельных учреждений, так и фундаментальных наук.

Ни на что из этого нельзя было ждать сочувственного отклика от крайне трезвомыслящего, крайне приземленного

Льва Толстого – особенно Толстого-реалиста, вошедшего в зрелый возраст; если крестьянин Платон Каратаев имеет нечто общее с добрыми поселянами, любезными славянофильским (и вообще панславинистским) идеологам – простая деревенская мудрость противопоставляется бессмыслицам велемудрого Запада, – то Пьера Безухова из ранних набросков «Войны и мира», кончающего земные дни как сосланный в Сибирь декабрист, и вообразить себе нельзя сыскавшим после всех духовных метаний и поисков последний приют и утешение в некоей метафизической системе взглядов – и уж тем паче в лоне Церкви, православной или иной. Славянофилы насквозь видели пустое самодовольство западных наук, общественных и психологических; это было Толстому по вкусу; а вот положительное славянофильское учение оказалось ему нелюбопытно. Толстой отрицал непроницаемые тайны, отрицал туманы давности, отрицал всякую попытку изъясняться тарабарщиной: страницы «Войны и мира», ядовито повествующие о масонах, весьма характерны – и эти взгляды Толстой сохранил на всю жизнь. Эти взгляды только укрепились интересом к сочинениям Прудона, коего Толстой, когда тот жил изгнанником, посетил в 1861 году; смутный иррационализм и пуританство Прудона, его ненависть ко власть имущим и к буржуазным интеллигентам, его руссоизм и общая резкость высказываний явно понравились Толстому. Более нежели вероятно: заглавием толстовской эпопеи повторяется заглавие La Guerre et la paix^x_y опубликованной Прудо– ном в том же году.

Если классические германские идеалисты не влияли на Толстого прямо, то по крайности одним германским философом он восхищался. И вовсе нетрудно понять, почему он счел Шопенгауэра привлекательным: этот мудрец– отшельник рисовал унылую картину немощной человеческой воли, отчаянно бьющейся о незыблемые вселенские законы, повествовал о тщете всех страстей человеческих, о бессмысленности рассудочных философских систем, о поголовной неспособности постичь иррациональные силы, движущие чувствами и поступками, о страданиях, которым подвержена всяческая плоть – и которые делают желательным полнейший квиетизм, полнейшее душевное спокойствие, дозволяющее уменьшить уязвимость людскую, поскольку, отрешившись от страстей, человек уже не станет отчаиваться, не может оказаться унижен либо душевно ранен. Это прославленное учение отражало позднейшие взгляды самого Толстого: человек страдает, ибо требует чересчур многого, ибо неразумно честолюбив и безрассудно переоценивает свои способности. От Шопенгауэра же могла достаться Толстому и склонность резко подчеркивать противоречие меж иллюзией свободной воли человеческой и действительностью железных законов, правящих мирозданием, – особенно повествуя о муках, неминуемо чинимых упомянутой иллюзией, поскольку рассеять ее нельзя.

В этом, и для Шопенгауэра и для Толстого, – наиглавнейшая трагедия жизни людской; о, если бы люди осознали, сколь мало подвластно даже самым разумным и самым одаренным из них, сколь мало им известно о множестве факторов, упорядоченное движение коих и есть мировая история, – и, прежде всего, поняли, сколь самонадеянно и глупо заявлять, будто различаешь некий вселенский порядок – лишь оттого, что настойчиво убеждаешь себя в его наличии; а ведь на самом деле нам виден только бессмысленный хаос – хаос, наивысшая форма коего, тот микрокосм, в котором ярче и сильнее всего отражается беспорядок человеческой жизни, есть война.

Известно: по литературной части больше всех Толстой задолжал Стендалю. В знаменитой беседе с Полем Буайе (1901) Толстой сказал: я особенно признателен Стендалю и Руссо – и прибавил: я узнал о войне все, читая «Пармскую обитель», описание битвы при Ватерлоо, где Фабрицио бродит по полю боя, «не понимая «ничего»». Далее Толстой сказал: в справедливости этих взглядов на войну – «без героического блеска», без «прикрас», – этих взглядов, изложенных впервые братом Николаем, я убедился на собственном опыте, участвуя в Крымской кампании[94]. Ничто в литературе не восхищает повоевавших, закаленных солдат больше, чем «Севастопольские рассказы», толстовские очерки о том, какими предстают сражения их непосредственным участникам.

Несомненно: своими непредубежденными взглядами Толстой во многом был обязан Стендалю, о чем заявлял честно. И все же, маячит за Стендалем иная фигура – еще непредубежденней, еще беспощадней: человек, от которого и сам Стендаль вполне мог (по крайней мере, отчасти) перенять свой новый метод истолкования общественной жизни; прославленный писатель, чьи работы наверняка были Толстому известны, кому Толстой задолжал больше, нежели принято думать: потрясающее сходство между взглядами обоих немыслимо приписать ни случайному совпадению, ни загадочному воздействию Zeitgeist[95]. Фигура эта – знаменитый Жозеф де Местр; а всеобъемлющую повесть о его влиянии на Толстого – уже, правда, подмеченном несколькими исследователями толстовского творчества и, по меньшей мере, одним из критиков де Местра[96] – еще предстоит написать.

v

Первого ноября 1865 года, в разгаре работы над «Войной и миром», Толстой записывает в дневнике: «Читаю Maistr'a»[97], а 7 сентября 1866 года обращается к издателю Бартеневу, своему неустанному помощнику, с просьбой прислать «архив Maistr*а» – то есть переписку и заметки. У Толстого были весьма веские причины читать этого ныне сравнительно забытого автора. Граф Жозеф де Местр, савойский роялист, впервые прославился под конец восемнадцатого столетия как сочинитель трактатов, обличавших революцию. Хотя его привычно числят правоверным католическим писателем– реакционером, столпом Бурбоновской реставрации и поборником дореволюционного status quo – в частности, папской власти, – де Местр являл собою нечто гораздо большее. Он исповедовал необычайно мрачные, мизантропические взгляды на природу отдельных людей и целых обществ; он с неподдельным ироническим презрением поносил все человечество – скопище неисправимо злобных дикарей, считал неизбежной непрерывную бойню, полагал войны чем-то предначертанным свыше, утверждал, что людские дела и поступки в огромной степени определяются страстью к самоуничтожению – которая куда больше, нежели естественная общительность или искусственные договоры, приводит к возникновению армий и республиканских, управляемых народом государств. Жозеф де Местр подчеркивает: если хотите вообще сберечь цивилизацию и порядок – необходимы абсолютная власть, карательные меры и непрерывные репрессии. И содержание, и тон его сочинений ставят де Местра ближе к Ницше, д'Аннунцио и поборникам нынешнего фашизма, нежели к почтенным тогдашним роялистам, – ив свое время изрядно задели за живое как французских легитимистов, так и приверженцев Наполеона. В 1803 году государь де Местра, король Пьемонта-Сардинии – пострадавший от Наполеона, временно живший изгнанником в Риме, а вскоре вынужденный возвратиться на Сардинию – отрядил графа своим полуофициальным посланником при Санкт-Петербургском дворе. Жозеф де Местр, наделенный изрядным светским обаянием и особой чуткостью к окружающей обстановке, произвел огромное впечатление на высшее русское общество, представ ему изысканным придворным, остроумцем и проницательным знатоком политики. В Петербурге он оставался с 1803-го по 1817-й, его блестящие, зачастую сверхъестественно проницательные, пророческие письма – дипломатические депеши и частные послания друзьям, – наравне со множеством разрозненных заметок о России и русских, которые де Местр отправлял и своему правительству, и своим друзьям-советчикам из числа российских дворян, образуют неповторимо ценный источник сведений о жизни и суждениях кругов, правивших Российской империей накануне, во время и сразу после наполеоновского нашествия.

Оставив по себе несколько богословско-политических трудов, Жозеф де Местр умер в 1821 году, но полное академическое издание его сочинений – особенно знаменитых Les Soirees de Saint-Petersbourg написанных по образцу платоновских диалогов и повествующих о природе управления людьми, о мере правительственной ответственности, об иных политических и философских вопросах, – а также Correspondance diplomatique[98]i частных писем – появилось только в 1850-х и начале 1860-х гг., стараниями сына, Родольфа и других. Нескрываемая ненависть де Местра к Австрии, его анти-бонапартизм – вместе со значением Пьемонтского королевства, росшим и до, и после Крымской войны, – естественно увеличили в те годы интерес к его личности и философии. Начали выходить в свет работы о де Местре, по поводу коих горячо спорили русские литераторы и историки. У Толстого были Soirees, имелась частная и дипломатическая переписка де Местра – экземпляры доныне хранятся в яснополянской библиотеке. По крайности, совершенно ясно: Толстой широко использовал названные книги, трудясь над «Войной и миром»[99]. Памятный эпизод со вмешательством Паулуччи в прения русских военачальников на Дрисском совете заимствован из письма де Местра почти буквально. И беседа князя Василия о Кутузове с нп homme de beaucoup de merite[100] в салоне Анны Павловны Шерер явно основывается на другом письме де Местра, где можно сыскать все французские фразы, коими пересыпан этот разговор. Сверх того, существует в одном из ранних толстовских набросков пометка на полях: «У Анны Павловны J. Maistre», относящаяся к рассказчику, излагающему красавице Элен и восхищенному кружку слушателей дурацкую побаску о встрече Наполеона с герцогом Энгиенским на ужине у знаменитой актрисы m-lle GeorgeОпять же, привычка старого князя Болконского переносить свою постель из одной комнаты в другую, вероятно, заимствована из рассказанного де Местром о такой же привычке графа Строганова. Наконец, имя де Местра упоминается в самом романе, меж именами тех, кто полагал, что «бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов» наполеоновской армии, «людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских»[101], создал дипломатические трудности. Жихарев, чьи воспоминания Толстой, как известно, использовал, встречался с де Местром в 1807 году и отзывался о нем восторженно[102], кое-что из общей атмосферы этих мемуаров чувствуется в толстовских строках, отведенных выдающимся французским эмигрантам, посещавшим салон Анны Павловны Шерер, описанием которого открывается вся эпопея, равно как и в остальных упоминаниях о тогдашнем высшем петербургском свете. Все отзвуки и параллели тщательно перечислены изучающими Толстого литературоведами – сомневаться в объеме толстовских заимствований отнюдь не доводится.

Среди упомянутых параллелей имеются и более важные. Де Местр утверждает: легендарная победа последнего из Гора– циев над Куриациями (подобно всем победам вообще) коренилась в неосязаемом понятии боевого духа—и Толстой говорит, вослед савояру, о высочайшей важности, присущей этой неведомой величине: боевому духу, определяющему исход баталий, – неощутимому «духу», руководящему и рядовыми бойцами, и командирами. Это подчеркнутое внимание к непостижимому и непредсказуемому – насущная и неотъемлемая составная часть общего иррационализма, свойственного де Местру, который утверждал: разум людской – ничтожное орудие по сравнению с могущественными силами природы, и рассудочные пояснения человеческих действий и поступков редко поясняют что-либо вообще. Де Местр настаивал на том, что лишь иррациональное – именно потому, что не поддается объяснению и, следовательно, остается неуязвимым для критической рассудочной деятельности, – способно быть и долговечным, и крепким. В качестве примеров де Местр приводит такие иррациональные установления, как престолонаследие и супружество: они жизнеспособны и существуют из века в век – а такие рассудочные установления, как монархия выборная и «свободное» внебрачное сожительство, быстро и безо всяких очевидных «причин» рушились повсюду, где насаждались. Де Местр воспринимает жизнь как свирепую битву во всех слоях – меж растениями и животными ничуть не меньшую, нежели меж отдельными людьми и целыми народами; битву, от коей не дождешься ни малейшей выгоды и пользы, но порождает ее некая первобытная, главенствующая, загадочная, кровожадная алчба самоистребления, посеянная в человеке свыше. Этот инстинкт гораздо мощнее слабых рассудочных потуг человеческих добиться мира и счастья (впрочем, здесь обнаруживается сокровеннейшее стремление отнюдь не людского сердца, но лишь карикатуры на сердце—либерального интеллекта) посредством планирования общественной жизни, что ведется без учета разрушительных сил, рано или поздно – причем, неизбежно – заставляющих хлипкие людские построения рассыпаться, точно карточные домики.

Жозеф де Местр полагал: поле сражения – типическое и полнейшее соответствие бытию во всех его проявлениях; он потешался над генералами, считавшими, будто по-настоящему распоряжаются перемещениями войск и управляют ходом битвы, – он заявлял: никто из находящихся в истинном разгаре побоища не имеет и зачаточного понятия о происходящем вокруг:

«On parle beacoup de batailles dans le monde sans savoir ce que c'est; on estsurtoutassezsujeta les considerer comme des points, tandis quelles couvrent deux ou trois lieus de pays: on vous dit gravement: Comment ne savez-vous pas ce qui s^yest passe dans ce combat puisque vous у etiez? tandis que c'est precisement le contraire qu'on pourrait dire assez souvent. Celui qui est a la droit sait-il ce qui se passe a la gauche? sait-il seulement ce qui se passe a deux pas de luif Jeme represente aisement une de ces scenes epouvantables sur un vaste terrain couvert de tous les apprets du carnage, et qui semble s'ebranler sous les pas des hommes et des chevaux; au milieu du feu et des armes? feu et des instruments militaires, par des voix qui commandenty qui hurlent ou qui s'eteignent; environne de morts_f de mourantSy de cadavres mutiles; possede tour a tour par la crainte, par Vesperance, par le rage, par cinq ou six ivresses differ^ntesque devient Vhomme* que voit-il* que sait-il au bout de quelques heuresf que peut-il sur lui et sur les autres? Parmi cette foule de guerriers qui ont combattu tout le jour; il n^yy en a souvent pas un seuly et pas тёте le general, qui sache ou est le vainqueur. II ne tiendrait qu'a moi de vous citer des batailles modernes, des batailles fameuses dont la memoire neperira jamais_y des batailles qui ont change la face des affaires en Europe, et qui n^font eteperdues que parce que tel ou tel homme a cru quelles Vetaient; de maniere quen supposant toutes les circonstances egales_y et pas une goutte de sang de plus versee depart et d^yautre_y un autre general aurait fait chanter le Те Deum chez lui, et force Vhistoire de dire tout le contraire de ce quelle dira»

И далее: «N'avons-nous pas fini тёте par voir perdre des batailles gagneest <...> Je crois en general que les batailles ne se gagnent ni ne se perdent point physiquement»^x. И сызнова, в том же ключе: «De тёте ипе armee de 40 тис. hommes est inferieure physiquement а ипе агтёе de 60000: mais si la premiere a plus de courage, d^yexperience et de discipline, elle pourra battre la seconde; car ella a plus d^yaction avec moins de masse, et c^yest que nous voyons a chaquepage de Vhistoire»[103].

И, наконец: «С'est Vopinion qui perd les batailles, est c'est Гopinion qui les gagne»[104]. Победу приносит не мышечная, а духовная сила – боевой дух.

«...Qu'est се qu'ипе bataille perdue? <...> C'est ипе bataille qu'on croit avoir perdue. Rien n^yest plus vrai. Un homme qui se bat avec un autre est vaincu lorsquil est tue ou terrasse et que Vautre est debout; il n 'en est pas ainsi de deux armees: Vune nepeut etre tuee, tandis que Vautre reste en pied. Les forces se balancent ainsi que les morts, et depuis surtout que I'invention de la poudre a mis plus d'egalite dans les moyens de destruction, une bataille ne se perd plus materiellement: c'est-a-dire parce qu'ily a plus de morts d'un cote que Vautre: aussi Frederic II, qui s'y entendait un peu, disait: Vaincre, c'est avancer. Mais quel est celui qui avance f c'est celui dont la conscience et la contenance font reculer Vautre»[105].

Нет и быть не может никакой военной науки, поелику «c'est Vimagination qui perd les batailles»[106] и «реи de batailles sont per dues physiquement– vous tires, je tire <...> le veritable vainqueur; comme le veritable vaincu, c'est celui qui croit I'etre»[107].

Толстой говорит, будто урок этот ему преподал Стендаль; но и слова об Аустерлице, вложенные автором в уста князя Андрея, – «мы проиграли, поскольку очень рано решили, будто проиграли»[108], – и отнесение русской победы над Наполеоном на счет русской жажды выжить и уцелеть звучат отголоском написанного де Местром, а не Стендалем. Это близкое сходство взглядов де Местра и Толстого и на отдельные сражения, и на целые войны, как на нечто хаотическое, неуправляемое, во многом подобное людской жизни вообще – равно как и презрение обоих к простодушным доводам, коими историки академического склада объясняли человеческую жестокость и яростное желание воевать, – особо выделил выдающийся французский историк Альбер Сорель, читая в Ecole de Sciences Politiques[109]7 апреля 1888 года[110] ныне почти забытую лекцию. Проводя параллель меж де Местром и Толстым, он заметил: хотя де Местр и теократ, а Лев Толстой «нигилист», но оба они числили первопричины событий загадочными – и, среди прочего, обращающими людскую волю в ничто. «От тео– крата, – пишет Сорель, – до мистика, а от мистика до нигилиста расстояние меньше, нежели от бабочки до гусеницы, от гусеницы до куколки, а от куколки до бабочки»[111]. Толстого, подобно де Местру, всего больше занимают первопричины; Толстой задается примерно теми же вопросами, что и де Местр: «Expliquez pourquoi се qu'il у a de plus honorable dans le monde, au jugement de tout le genre humain sans exeption, est le droit de verser innocemment le sang innocent*»¹, так же отвергает рациональные или натуралистические ответы; подчеркивает неощутимые психологические, духовные – а временами «зоологические» – факторы, управляющие событиями: подчеркивает их, пренебрегая статистическим анализом военной мощи, будучи весьма сходен в этом с де Местром, отправлявшим депеши и реляции своему правительству в Кальяри.

Толстовские страницы, повествующие о массовых людских передвижениях – то ли о битвах, то ли об исходе русских из Москвы, то ли об отступлении французов из России, могли бы показаться едва ли не обдуманными иллюстрациями к де-Местровской теории насчет природы великих событий – никем не рассчитанных, да и никакому расчету не поддающихся. Но сходство меж де Местром и Толстым еще глубже. И савойский, и русский граф ополчаются – и неистово ополчаются – на либеральный оптимизм касаемо людской доброты, людского здравомыслия и несомненной ценности материального прогресса: оба яростно опровергают утверждение, что рассудок и наука способны, якобы, сделать человечество счастливым и добродетельным на веки вечные.

Первая великая волна оптимистического рационализма, поднявшаяся вослед Религиозным войнам, вдребезги разбилась о свирепость Великой французской революции, пришедшего за нею политического деспотизма, общественного и экономического злополучия; в России подобную же волну раздробила череда карательных мер, взятых Николаем /, дабы сначала обезвредить последствия декабристского восстания, а затем – едва ли не четверть века спустя – влияние, оказанное европейскими революциями 1848-1849 гг.; прибавьте к этому еще материальное и моральное воздействие, произведенное сокрушительно проигранной Крымской войной. В обоих случаях на сцену выступила грубая сила, изрядно потрепавшая добросердечных идеалистов и расплодившая суровый реализм всех мастей – среди прочего, появились материалистический социализм, авторитарный неофеодализм, махровый национализм и другие непримиримо антилиберальные движения. А в случае с де Местром и Толстым, невзирая на их глубочайшие и непреодолимые различия – духовные, общественные, культурные и религиозные, – разочарование вылилось в острейший скептицизм по поводу любых научных методов, недоверие ко всяческому либерализму, позитивизму, рационализму; к любым и всяким попыткам отделить церковь от государства – в Западной Европе сие стремление крепло и делалось влиятельным; и де Местр и Толстой намеренно подчеркивали «неприглядные» стороны человеческой истории, от которых чувствительные романтики, историки-гуманисты и оптимистически настроенные теоретики общественного развития отворачивались весьма упорно.

И де Местр, и Толстой отзывались о политических реформаторах (в одном любопытном случае, об одном и том же отдельно взятом их представителе, русском государственном деятеле Сперанском) с одинаково едкой и пренебрежительной иронией. Подозревали, что де Местр нешуточно приложил руку к падению и ссылке Сперанского, а Толстой усматривает – глазами князя Андрея – ив бледном лице прежнего императорского любимца, и в его пухлых руках, и в его суетливых, самодовольных повадках, и в неестественности и никчемности всех его движений своеобразные отличительные признаки человека призрачного, либерала, чужеродного действительности; Жозеф де Местр мог бы лишь рукоплескать подобному отношению. Оба говорят об интеллигенции презрительно и враждебно. Де Местр видит в ней не просто уродливое скопище живых мертвецов, павших жертвами исторического процесса – то есть жуткое знамение, посылаемое Промыслом, дабы устрашить человечество и побудить его вернуться в лоно старинной католической веры, – но общественно опасную стаю, тлетворную секту искусителей и развратителей юношества: любой разумный правитель обязан противодействовать их разлагающему влиянию.

Толстой же говорит о них скорее с презрением, нежели с ненавистью, представляет интеллигентов злополучными, заблудшими, слабоумными тварями, одержимыми некой манией величия. Де Местр числит интеллигенцию тучами общественной и политической саранчи, зовет ее гибельной гнилью, заведшейся в сердце христианской цивилизации – наисвященнейшего нашего достояния, сберечь которое возможно лишь героическими усилиями Папы Римского и его Церкви. А Толстой рассматривает интеллигентов как спесивых простофиль, изощренных пустомель, слепых и глухих к действительности, доступной пониманию более простых сердец, – и время от времени крушит интеллигенцию наотмашь, со всей лютой беспощадностью угрюмого старого мужика, не признающего над собою ничьей власти и, после долгих лет безмолвия, берущегося поучить уму-разуму безмозглых, болтливых городских мартышек: всезнаек, распираемых желанием без умолку трещать обо всем подряд, – заносчивых, беспомощных, пустых.

Оба автора отметают любое толкование истории, не ставящее во главу исторического угла вопрос о природе могущества, мощи, власти; оба пренебрежительно отзываются о попытках пояснить ее рационалистически. Де Местр потешается над французскими энциклопедистами: над хитро– мудрыми, но поверхностными их работами, над изящными, но пустыми определениями—чуть ли не в точности так же, как столетием позже насмехался Лев Толстой над наследниками энциклопедистов – учеными обществоведами-социологами либо историками. Оба открыто исповедуют веру в глубокую мудрость неиспорченных простых людей – правда, язвительные де-Местровские obiter dicta касаемо беспросветной дикости, лихоимства и невежества русских не могли прийтись Толстому по душе (ежели, разумеется, он вообще читал эти замечания).

И де Местр, и Толстой рассматривают западный мир как в известном смысле «загнивающий», подвергающийся быстрому распаду. Это воззрение, по сути, породили на заре девятнадцатого столетия римско-католические контрреволюционеры – оно было составной частью их взгляда на Французскую революцию как на Божью кару, ниспосланную отпавшим от христианской веры – в частности, от Римско– Католической Церкви.

Из Франции этот взгляд, порицавший приверженцев обмирщения, многими извилистыми путями – в частности, будучи распространяем журналистами и академически мыслившими читателями их статей – распространился до Германии и России (в Россию он приходил и напрямик, и через переводы с немецкого), где сыскал себе благодатную почву среди тех, кому посчастливилось не ведать революционных потрясений, – местному amour propre[112] льстила мысль о том, что, уж во всяком случае, родная-то страна еще способна шествовать по пути, ведущему к вящей славе и могуществу, а Западу, изничтоженному отречением от своей старинной веры, только и оставалось разлагаться не по дням, а по часам – и духовно, и политически. Нельзя сомневаться: эту школу собственной дальнейшей мысли Толстой перенял от славянофилов и прочих русских шовинистов ничуть не в меньшей степени, чем непосредственно от де Местра, но следует заметить: упомянутое убеждение чрезвычайно сильно в обоих наших беспристрастных, аристократических наблюдателях, – оно и определяет обе их поразительно близкие точки зрения. Aufond оба они мыслили пессимистически донельзя – и, нещадно разрушая общепринятые тогдашние иллюзии, отпугивали современников, даже если те нехотя признавали правоту сказанного.

Пускай Жозеф де Местр был фанатическим поборником папства и освященных временем общественных учреждений, а Лев Толстой в ранних своих работах не обнаруживал склонности к радикализму, – все равно читательское нутро чуяло: оба писателя – нигилисты, ибо гуманистические ценности девятнадцатого века разлетаются под их руками вдребезги. Оба искали некоего спасения от собственного неизбежного и безответного скептицизма в обширной и неуязвимой истине, способной оборонить их от последствий их же собственных природных склонностей и темперамента; де Местр – в Церкви, Толстой – в неиспорченном сердце людском и простой братской любви: чувстве, если и посещавшем его, то лишь изредка, – в идеале, являвшемся Толстому и нещадно гнавшему прочь его художественный дар: Толстой обычно принимался писать бесцветным, простодушным, суконным языком, болезненно трогательным, болезненно неубедительным, откровенно далеким от собственного толстовского опыта.