Текст книги "Русские мыслители"

Автор книги: Исайя Берлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Очень похоже, что Дуров, Григорьев и двое-трое других тоже верили: революция способна разразиться в любую минуту; они сознавали: организовать массовое движение нельзя, но уповали, подобно Вейтлингу, подобно германским коммунистам из рабочих и – кажется – подобно Бланки, на создание малых профессиональных революционных ячеек – революционной элиты, умеющей орудовать сноровисто и беспощадно, умеющей захватить власть, едва лишь ударит нужный час, когда угнетаемые общественные элементы взбунтуются и сокрушат хилое войско придворных и бюрократов, стоявшее меж русским народом и свободой как единственная препона. Вне сомнения, здесь было много пустой болтовни: в тогдашней России не существовало ничего даже отдаленно схожего с революционной ситуацией. И все же намерения петрашевцев были не менее определенны и жестоки, чем намерения Бабефа и его приятелей, а конспирация – единственным практически приемлемым образом поведения под властью крепкого и стойкого самодержавия. Несомненно, Спешнев был коммунистом, и влияли на него не только сочинения Александра-Теодора Дезами, но, вероятно, и ранние работы Маркса – например, анти-прудо– нистская Misere de la philosophic^. Баласогло говорит в своих показаниях[50]: среди прочего, кружок Петрашевского привлек его тем, что, в общем, петрашевцы чуждались либеральных разглагольствований и беспредметных словопрений, разбирая конкретные вопросы и ведя статистические исследования ради последующих прямых действий. Презрительные слова Достоевского о склонности былых сообщников «полиберальничать» очень похожи на попытку обелить себя самого.

На деле – весьма вероятно – Достоевского этот кружок приманил именно тем же, чем привлек Баласогло: серьезной и накаленной атмосферой, отличной от панибратски-либеральной, веселой, дружески-легкой атмосферы литературных вечеров у Панаева, Соллогуба или Герцена, где судачили о словесности и философии, – и где, похоже, к Достоевскому относились довольно снисходительно, а он весьма страдал от этого. Петрашевский же был человеком беспощадно серьезным; кружки, как основной, так и другие, отпочковавшиеся от него, еще более тайные – а заодно и «родственные», – к примеру, тот, в котором состоял Чернышевский-студент, – хорошо знали, чего намеревались добиться. Заговор открылся в апреле 1849-го, петрашевцы отправились под суд и в ссылку.

Меж 1849-м и кончиной Николая I в последние месяцы Крымской войны не отмечалось ни проблеска либеральной мысли. Гоголь умер нераскаянным реакционером, но Тургенев, отважившийся в опубликованном некрологе расхвалить ушедшего сатирического гения, подвергся немедленному аресту. Бакунин сидел в тюрьме, Герцен жил за границей, Белинский умер, Грановский безмолвствовал, тосковал и склонялся к славянофильству. Столетие Московского университета справили в 1855 году уныло и тускло. Даже славянофилы, хоть и отрицались либеральной революции и всех дел ее, хоть и продолжали неустанно бороться против западных влияний, а ощутили тяжкую длань государственных репрессий: братья Аксаковы, Хомяков, Кошелев и Самарин оказались, как десятилетием ранее Иван Киреевский, под полицейским подозрением. Тайная полиция и особые комитеты надзора считали опасными любые и всяческие «идеи» – в частности, идею национализма, заступавшегося за угнетаемые славянские народы Австрийской империи, поскольку в этом заступничестве усматривали недовольство и принципами престолонаследия, и многонациональными империями. Битва правительства с различными оппозиционными партиями еще не была войной идеологической, подобной длительной борьбе, развернувшейся в 1870-е и 1880-е между левыми и правыми: либералами, ранними народниками и социалистами с одной стороны, и такими реакционными националистами, как, например, Страхов, Достоевский, Майков – а прежде всего, Катков и Леонтьев – с другой. В 1848-1855 гг. правительство и «партия официальных патриотов» выказывали враждебность к мысли вообще, а потому и не пытались обзавестись интеллигентными сторонниками; если интеллигенты примыкали к ним добровольно, то на этих союзников глядели чуть ли не с презрением – однако использовали их, а, случалось, и награждали. Коль скоро Николай I не пытался одолеть идеи посредством иных идей, то лишь оттого, что недолюбливал и мысль, и умствование вообще; Государь не слишком доверял даже собственным чиновникам-бюрократам, ибо чувствовал: по роду занятий им требуются хотя бы зачаточные мыслительные способности, необходимо нужные при любой сознательной и организованной работе.

«Тем, кто пережил это, казалось, будто из темного тоннеля вовек не отыщется выхода, – писал Герцен в 1860-х. – И все же итоги и последствия тех лет никоим образом не сочтешь всецело отрицательными»[51]. Подмечено тонко и верно. Революция 1848 года потерпела крах, дискредитировала революционную интеллигенцию Европы, столь просто и легко усмиренную силами, восстановившими законность и вернувшими порядок, вызвала глубочайшее разочарование, неверие в само понятие прогресса, в возможность получить свободу мирным путем, а равенство приобрести посредством увещеваний – или вообще, какими бы то ни было цивилизованными способами, дозволенными людям, исповедующим либеральные убеждения. Даже Герцен никогда не оправился вполне от крушения своих идей и надежд. Бакунин пребывал в растерянности; старшее поколение либеральной интеллигенции, московской и петербургской, рассеялось и рассыпалось: кто перешел в консервативный лагерь, кто искал прибежища в деятельности, от политики далекой. Но, прежде всего, крах революций 1848 года породил в самых молодых и сильных духом русских радикалах незыблемое убеждение: по-настоящему договориться и ужиться с царским правительством нельзя. Вот почему во время Крымской войны довольно много ведущих интеллигентов сделались едва ли не пораженцами – причем отнюдь не только радикалы да революционеры. «Записки» Александра Кошелева, напечатанные берлинским издательством в 1880-е годы[52], говорят: многие друзья автора – националисты и славянофилы – полагали, что поражение пошло бы России на великую пользу. Кошелев подробно повествует о всеобщем безразличии к исходу военных действий: признание, выглядевшее в эпоху публикации, при наивысшем подъеме пан-славянских стремлений, гораздо более потрясающим, нежели выглядело бы даже в годы самой Крымской кампании.

Несгибаемое упрямство царя ускорило нравственный кризис, окончательно разделивший твердокаменных оппозиционеров с оппортунистами: оппозиционеры еще больше спрятались в свой черепаший панцирь; впрочем, это можно сказать касаемо обоих лагерей. И славянофилы, отвергавшие все западное – подобно Аксакову и Самарину, и материалисты, безбожники и поборники западных научных идей – подобные Чернышевскому, Добролюбову и Писареву, все глубже погружались в чисто русские национальные и общественные вопросы, особенно в крестьянский вопрос. Обсуждали невежество крестьянина, его нищету; особенности общинной жизни и их исторические корни, экономическое будущее деревни.

Либералы 1840-х искренне сострадали крестьянским бедам или возмущались ими: крепостное право долго выступало острейшей социальной проблемой, повсеместно признавалось великим злом. Но сколь бы ни волновали русских либералов новейшие общественные и философские веяния, долетавшие с Запада, им не хотелось тратить время на подробное и скучное исследование истинных условий сельской жизни, множества неизученных социальных и экономических сведений, столь поверхностно изложенных де Кюстином – или, позднее и обстоятельнее, Гакстгаузеном. Тургенев до некоторой степени пробудил интерес к повседневному крестьянскому быту, издав реалистические «Записки охотника». Григорович тронул и Белинского, и Достоевского своими трагическими, однако, на позднейший читательский вкус, безжизненными и слащавыми описаниями мужицкого обихода в «Деревне» и «Антоне-Горемыке», опубликованными в 1847-м. Но это было всего лишь поверхностной рябью. После 1849 года, когда Европу объяла реакция, а Россия оказалась насильственно отчуждена от Запада, когда издалека доносился только слабый и жалобный голос Герцена, русские интеллигенты, озабоченные общественными вопросами и выжившие при безвременье, посвятили свои острые и бесстрашные аналитические умы изучению истинных условий, в коих жило подавляющее большинство соотечественников. Десятилетием-двумя ранее России ощутимо грозила опасность навеки превратиться в интеллектуальную колонию, умственную иждивенку Берлина или Парижа – но теперь, очутившись в изоляции, Россия оказалась вынуждена выработать свой собственный взгляд на общество и политику.

Резкая перемена в критике 1860-х и 1870-х годов—грубый, материалистический, «нигилистический» тон – объясняется не только изменениями промышленных и общественных условий, породившими новый класс и новые повадки и в Европе, и в России, а—по крайности, ничуть не меньше—тюремными стенами, в коих Николай I замкнул жизни своих мысливших подданных. Последнее обстоятельство привело к резкому разрыву с утонченной цивилизованностью минувших лет, с былым равнодушием к политике; шкуры стали дублеными повсеместно, политические и общественные различия обострились. Пропасть между правыми и левыми – учениками Достоевского и Каткова, последователями Чернышевского и Бакунина – типических радикальных интеллигентов, какими они являлись в 1848-м, расширилась и углубилась донельзя. Со временем выступила на сцену многочисленная и все разраставшаяся армия профессиональных революционеров, осознававших – даже чересчур хорошо осознававших – чисто русские особенности стоявших перед ними задач и подыскивавших чисто русские решения. Насильственно отсеченные от общеевропейского развития (с коим, правда, их история имела очень мало общего), увидевшие банкротство европейских борцов за свободу, пришедшее после 1848-го, они черпали силу в той самой суровой дисциплине, что родилась меж русскими революционерами благодаря, косвенным образом, европейскому краху. С тех пор русские радикалы пришли к убеждению: идеи и агитация, начисто не подкрепленные материальной силой, заведомо обречены провалу. Радикалы приняли эту аксиому и отвергли сентиментальный либерализм, избежавши расплаты за свое освобождение – горького личного разочарования и беспомощной досады, – а эта расплата оказалась непомерна для многих западных радикалов-идеалистов. Русские радикалы выучились на чужом примере, не угашая собственного внутреннего огня. Опыт, накопленный обеими сторонами в борьбе, длившейся долгие темные годы, стал решающим фактором, сделавшим дальнейшее русское революционное движение непреклонным и непримиримым.

Еж и Лис Очерк о взглядах Толстого

на историю

Посвящается памяти Джаспера Ридли Странное сочетание: мозг английского аптекаря и душа индийского буддиста. — Э.-М. де Вогюэ^х

I

_С

реди отрывков, уцелевших из произведений греческого поэта Архилоха, имеется стих, говорящий: «Лис – он во многом хитер; а вот еж—лишь в одном, да великом»[53]. Ученые спорят о правильном толковании этих загадочных слов, могущих означать всего-навсего, что лис, хоть и весьма хитер, отступает перед единственным оборонительным оружием ежа. Но, толкуя эти слова образно, пожалуй, обнаружишь: они определяют одно из глубочайших различий между писателями и мыслителями—не исключаю, что и между человеческими существами вообще. Ибо зияет бездонная пропасть между теми – стоящими по одну из ее сторон, – кто соотносит все окружающее только со своим цельным, всеобъемлющим взглядом; с одной системой воззрений, менее или более последовательной и гибкой, в рамках коей они разумеют, мыслят и ощущают; цельным, вселенским, упорядочивающим принципом, исключительно в рамках коего и обретают значение все ими пережитое и сказанное, – и стоящими по другую сторону: теми, кто преследует множество целей, зачастую разобщенных и даже несовместимых, кое-как взаимно связанных (коль скоро они взаимно связаны вообще) лишь de facto, случайными узами психологии либо физиологии; не соотносящихся ни с каким принципом, ни нравственным, ни эстетическим. Жизнь, действия, идеи этих вторых скорее центробежны, чем центростремительны; их мысли, разбросанные или расплывчатые, блуждают по многим высям и безднам, цепляются за основную суть великого разнообразия переживаний и предметов, принимая их такими, каковы они есть, не стараясь, ни сознательно, ни бессознательно, заключить их в рамки некоего неизменного принципа, либо изгнать за рамки этого принципа – всеобъемлющего, иногда несовершенного, противоречащего себе самому, временами фанатического, но цельного внутреннего зрения. Первая разновидность мыслителей и художников – ежи, вторая – лисы; и, если не настаивать на строгой классификации, то можно, без особой боязни погрешить против истины, сказать, что, с такой точки зрения, Данте относится к первой категории, а Шекспир – ко второй; Платон, Лукреций, Паскаль, Гегель, Достоевский, Ницше, Ибсен, Пруст – все они, в разной степени, ежи; а Геродот, Аристотель, Монтэнь, Эразм, Мольер, Гете, Пушкин, Бальзак, Джойс – лисы.

Не спорю: подобно всем чересчур упрощенным классификациям схожего свойства, эта дихотомия, коль скоро налегать на нее безоглядно, сделается искусственной, схоластической и, в конечном счете, бессмысленной. Но даже если и не подмога она серьезному критику, не стоит ее отвергать как поверхностную либо легкомысленную: подобно всякому распределению по разрядам, заключающему в себе хоть маковую росинку истины, она предлагает вам или точку зрения, с которой можно наблюдать и сравнивать, или отправную точку для настоящих исследований. Так, нам вполне очевиден вопиющий контраст меж Пушкиным и Достоевским; знаменитая пушкинская речь Достоевского, несмотря на яркий слог и глубину чувства, редко воспринимается проницательным читателем как проливающая свет на пушкинский гений – скорее, на самого Достоевского: именно потому, что она превратно представляет Пушкина – этого архи-лиса, величайшего в девятнадцатом столетии – как человека, схожего с Достоевским, отъявленным ежом; она преображает – в сущности, искажает – Пушкина, выставляет его ревностным пророком, несущим великую вселенскую весть; но идея пророчества – и впрямь служившая средоточием вселенной, в коей обитал сам Достоевский, была безмерно далека от множества разнообразных областей, где витал пушкинский гений – переменчивый и многоликий, словно Протей.

Не кажется вздорным утверждение: вся русская литература простирается меж этими двумя исполинами – на одном полюсе Пушкин, а на другом – Достоевский; и те, кому изыскания такого рода кажутся полезными или занимательными, до известной степени могут определять природу таланта, присущего другим русским писателям, соотнося их работу с творчеством этих великих антиподов. Вопрос о том, в каком отношении к Пушкину и Достоевскому обретаются Гоголь, Тургенев, Чехов, Блок приведет – по крайности, уже приводил и приводит – к плодотворным и поучительным критическим выводам.

Но когда мы являемся к графу Льву Николаевичу Толстому и задаем этот же вопрос ему: принадлежит он к первой или ко второй литературной разновидности? – монист он или же плюралист? – единый взгляд у него на мироздание или же множественный? – цельна ли его натура или состоит из элементов разнородных? – то ясного и немедленного ответа не получаем. Странным образом, вопрос кажется не вполне уместным и не столько рассеивает мрак, сколько сгущает его.

И нас вынуждает осечься вовсе не скудость наличных сведений: Толстой поведал о себе и своих воззрениях больше любого иного русского – да и почти любого иного западноевропейского – писателя; его искусство не назовешь чрезмерно сложным для понимания ни в каком общепринятом смысле: во вселенной Толстого нет сумрачных уголков, его повести наполнены дневным светом; он истолковал и свою прозу, и себя самого; разъяснил и свои произведения, и способы, коими они создавались: разъяснил более связно, более сильно, ясно и здравомысленно, чем любой иной писатель. Так лис он или еж? Который из двоих? Отчего столь неожиданно трудно сыскать ответ? Подобен ли Толстой Шекспиру или Пушкину более, нежели Данте либо Достоевскому? Или не схож ни с теми, ни с другими, а посему ответа не сыщется вовсе – ибо задаваемый вопрос несуразен? Что за непонятная препона мешает нашим разысканиям?

В настоящем очерке я не пытаюсь ответить на задаваемый вопрос, ибо тут понадобилось бы полновесное критическое исследование всего наследия, оставленного Толстым – и художественного, и философского. Оттого и ограничусь таким предположением: трудности могут возникать – по крайней мере, частично – благодаря тому, что сам Тол– той отнюдь не пребывал в неведении касаемо собственной загадки, и старательно запутал ответ. Осмелюсь выдвинуть гипотезу, говорящую: по природе Толстой был лисом, но считал себя ежом; одно дело – его литературный дар и творчество, другое дело – его убеждения и вытекающее из них толкование своего же творчества.

Впоследствии идеалы Толстого привели и его самого, и тех, кто поддался гениальной толстовской способности убеждать, к систематически неверному истолкованию того, чем занимались или должны были заниматься и сам Толстой, и другие. Никто не может пенять на Толстого: мол, оставил читателю толику сомнения касаемо своих мыслей по этому поводу: толстовские взгляды на сей предмет подробно излагаются во всех его дискурсивных произведениях – дневниках, записанных друзьями и почитателями obiter dicta[54], автобиографических заметках и очерках, трактатах на общественные и религиозные темы, литературно-критических статьях, письмах к частным и официальным лицам. Но конфликт между тем, чем Толстой был на деле, и тем, во что он верил, нигде не проявляется столь отчетливо, как во взглядах Толстого на историю, коим посвящено немало самых блистательных и парадоксальных толстовских страниц. Данный очерк – попытка разобраться в исторических доктринах Толстого, рассмотреть и соображения, понудившие писателя придерживаться именно этих, а не иных взглядов, и отдельные возможные источники упомянутых соображений. Говоря короче, я пытаюсь принимать отношение Толстого к истории с той степенью серьезности, которой сам Толстой ожидал от читателей, – хотя и с несколько иной целью: мне хочется поглядеть, какой свет они проливают на одного-единствен– ного гениального человека, а не на участь и судьбу человечества, взятого в целом.

п

В целом историческая философия Толстого не удостоилась внимания, заслуживаемого ею, – ни как воззрение, представляющее самостоятельный интерес, ни как событие в истории человеческой мысли, ни даже как один из элементов собственного толстовского развития[55]. Те, кто видят в Толстом главным образом романиста, иногда рассматривали исторические и философские рассуждения, рассыпанные по страницам «Войны и мира», лишь как несуразные перерывы рассказа, как досадное стремление безо всякой нужды уклоняться в сторону, характерное для этого великого, но чересчур упрямого и самоуверенного писателя, как неуклюжую, доморощенную метафизику, почти – либо начисто – лишенную самостоятельной ценности, глубоко безвкусную и всецело чуждую общему замыслу и строю эпопеи. Тургенев, находивший и личность и творчество Толстого отталкивающими – хотя в позднейшие годы он легко и охотно признавал, что писатель Толстой гениален, – возглавлял ругателей. В письмах к Павлу Анненкову[56] Тургенев говорит о «шарлатанстве» Толстого, зовет его исторические изыскания – на которые «публика» простодушно «попалась» – «кукольной комедией» и «фокусом», коими «автодидакт», не имевший настоящих познаний, неумело разбавил свой роман. Тургенев торопится прибавить: конечно, все выкупается блистательным гением Толстого-художника, – но тут же следует и порицание: Толстой, мол, «непременно оседлает какую-нибудь палочку, придумает какую-нибудь одну систему, которая, по-видимому, все разрешает очень просто, как например исторический фатализм, да и пошел писать! Там, где он касается земли, он, как Антей, снова получает все свои силы... »[57].

Те же ноты звучат и в знаменитом, трогательном призыве, обращенном Тургеневым со смертного одра к старинному другу и врагу: Тургенев молит его, «великого писателя Русской земли», сбросить одеяние пророка и вернуться к истинному призванию – «литературной деятельности»[58]. Флобер, вопреки собственным «воплям восторга» над страницами «Войны и мира», ужасается тоже: «Use repete et ilphilosophise»*, пишет он Тургеневу, от которого ранее получил французский перевод «Войны и мира» – шедевра, в то время почти безвестного за пределами России. В том же духе Василий Боткин – философствующий чаеторговец, близко друживший и сотрудничавший с Белинским, а к Толстому относившийся очень хорошо, – пишет Афанасию Фету:

«[Знатоки словесности] находят, что умозрительный элемент романа очень слаб что философия истории мелка и поверхностна, что отрицание преобладающего влияния личности в событиях есть не более как мистическое хитроумие; но помимо всего этого художественный талант автора вне всякого спора. Вчера у меня обедали и был также Тютчев, – и я сообщаю отзыв компании» К

Тогдашние историки и военные специалисты, из коих по крайности один человек и сам сражался в 1812 году, с негодованием сетовали на фактические неточности[59], а впоследствии приводились убийственные доказательства тому, что автор «Войны и мира» фальсифицирует исторические подробности[60] – скорее всего, преднамеренно, прекрасно помня про наличие оригинальных источников и заведомое отсутствие каких-либо сведений, этим источникам противоречащих, – фальсифицирует, по-видимому, не столько в художественных, сколько в «идейных» целях.

Единодушие находивших в романе огрехи – с одной стороны исторические, а с другой художественные, – похоже, задало тон всем позднейшим оценкам «идейного» содержания «Войны и мира». И если Шелгунов, по крайней мере, почтил роман прямым нападением на сознательную авторскую покорность общественным невзгодам, определив ее как «философию застоя»[61], то прочие либо вежливо обходили ее вниманием, либо рассматривали как характерную причуду, относя на счет сочетавшихся в авторе общеизвестной русской склонности проповедовать (что пагубно для произведений искусства) с бездумным, слепым увлечением самыми общими философскими представлениями, которое бывает присуще юным интеллигентам, живущим на отшибе от главных очагов цивилизации. «По счастью, автор гораздо больше художник, нежели мыслитель», – заметил критик Николай Ахшарумов[62], и три с лишним четверти века ему вторит большинство пишущих о Толстом – ив России, и за границей; и до, и после большевицкой революции; вторят и «реакционные», и «передовые» критики; и видящие в Толстом главным образом писателя-художника, и рассматривающие Толстого в качестве пророка и наставника – или мученика, или влиятельного общественного деятеля, или человека, получуждого обществу, или полупомешанного. Исторические теории Толстого равно нелюбопытны и Вогюэ и Мережковскому, и Стефану Цвейгу и Перси Лаббоку, и Бирюкову и Э.-Дж. Симмонсу – не говоря уже о людях помельче. Историки русской мысли[63] склонны приклеивать Толстому ярлык «фаталиста» и переходить к более интересным историческим построениям Леонтьева либо Данилевского.

Критики более смиренные, или наделенные большей осторожностью, выражаются сдержаннее и говорят о толстовской философии с трепетным почтением; даже Деррик Леон, изучающий тогдашние толстовские воззрения бережней и тщательней, чем большинство биографов, сперва дотошно и досконально излагает рассуждения Толстого о силах, властвующих историей, – в частности, разбирает вторую часть обширного эпилога, коим «Война и мир» завершается, – и затем идет по стопам Эйлмера Мода, не стараясь ни оценить толстовских воззрений, ни соотнести их с жизнью Толстого и образом его мыслей; однако и подобная малость – редчайшее исключение из правила[64]. Опять же: те, кого привлекает в основном Толстой-пророк и Толстой– наставник, сосредоточиваются на позднейших его убеждениях, которых учитель придерживался, уже «обратившись», уже прекратив считать себя в первую очередь писателем и сделавшись наставником роду людскому, предметом поклонения и паломничества.

Обычно жизненный путь Льва Толстого делят на два различных отрезка: сначала он – автор бессмертных шедевров, впоследствии – проповедник личного и общественного обновления и возрождения; сначала он – писатель– аристократ, нелегкий, даже несколько недоступный для понимания, раздираемый противоречиями гениальный романист; впоследствии – мудрец: догматик, причудник, максималист – но обладающий огромным влиянием, особенно в пределах собственной страны, – некое «всемирное учреждение», обладающее исключительной важностью. Время от времени пытаются доказать, что корни позднего толстовского периода уходят в начальную жизненную пору, откуда, якобы, потянулись многочисленные ростки дальнейшей жизни, посвященной самоотречению; и этот поздний период часто рассматривают как более важный; имеются философские, богословские, этические, психологические, политические и экономические работы, исследующие все грани поздней толстовской личности.

Но тут, безусловно, возникает парадокс. Толстой питал страстный, почти болезненный интерес к истории, к вопросам исторической истины – и до, и после работы над «Войной и миром». Никто из читавших его дневники и письма – да и, само собой разумеется, «Войну и мир» – не усомнится: во всяком случае, сам автор видел в этих вопросах сердце живого повествования – точнее, стержень, на который нанизывается весь роман. «Шарлатанство», «поверхностность», «слабость разумения» – уж кого-кого, да не Льва Толстого честить подобными эпитетами. Пристрастность, прихотливость – возможно, и надменность; вероятно, и несдержанность; нравственное и духовное несовершенство – об этом сам Толстой ведал намного лучше, нежели враги его; но вот умственная расхлябанность, критическая невзыскательность, склонность к пустословию, готовность очертя голову оседлать конька откровенно бессмысленной доктрины в ущерб реалистическому описанию либо анализу жизни; одержимость какой-либо модной теорией, чья пустота разом ясна и Боткину и Фету – но, увы, не Толстому! – эти и подобные утверждения кажутся несуразными донельзя.

Ни единому вменяемому человеку – по крайности, в двадцатом столетии – ив голову не придет подвергать сомнению умственную мощь Толстого – или его поистине устрашающую способность насквозь пронизывать мысленным взглядом хранительные покровы, коими, благопристойности ради, облекается окружающее общество – или тот едкий скептицизм, за который князь Вяземский приклеил «Войне и миру» ярлык «нетовщины»¹, опередив тем самым и Вогюэ, и Альбера Сореля, непринужденно говоривших несколько позже о «нигилизме», присущем Льву Толстому.

Здесь явно что-то не ладится: Толстой непримиримо отвергал – с точки зрения не-исторической, да и, по сути, анти-исторической – всевозможные попытки объяснить или оправдать людские действия или характеры в рамках общественного либо личного развития, и ссылаясь вдобавок на некие уходящие в минувшее «корни»; это отрицание шло бок-о-бок со страстным изучением истории, длившимся всю жизнь и приведшим к художественным и философским свершениям, породившим столь неожиданно бранные отзывы со стороны обычно разумных и сочувственных критиков – и здесь кроется нечто, весьма достойное внимания.

ш

История привлекла внимание Толстого еще в юности. Похоже, Толстой не столько интересовался прошлым как таковым, сколько желал доискаться первопричин, уразуметь: почему и как события принимают именно тот, а не иной оборот; он оставался недоволен привычными объяснениями, не разъясняющими ничего, оставляющими пытливый ум неудовлетворенным; он был склонен сомневаться, ставить под подозрение – а коль скоро понадобится, и отвергать – все, что не давало исчерпывающих ответов на вопросы, не докапывалось до самой сути дела – и любой ценой. Этого взгляда Толстой придерживался до конца земных дней, и навряд ли подобный взгляд свойствен беззаботному «шарлатану». Этому взгляду сопутствовала неискоренимая любовь к осязаемому, эмпирическому, поддающемуся проверке – и подсознательное недоверие к отвлеченному, неощутимому, сверхъестественному: короче сказать, обнаружилась ранняя склонность к мышлению научному, позитивистскому, не приемлющему романтизма, отвлеченных определений, метафизики.

Всегда и всюду он искал «неопровержимых» фактов – того, что может осознать и выверить обыкновенный человеческий разум, не отравленный сложными, запутанными теориями, оторванными от осязаемой действительности, не обремененный потусторонними тайнами – будь они богословскими, поэтическими или метафизическими. Толстого мучили великие вопросы, встающие перед молодежью любого поколения: о добре и зле, о происхождении вселенной со всеми ее обитателями и о цели мироздания, о причинах всего творящегося вокруг – однако ответы, предлагавшиеся метафизиками и богословами, казались Толстому бессмысленными, хотя бы из-за слов, коими их облекали: слов, не имевших внешнего отношения к повседневности и обыкновенному здравому смыслу; а уж обыкновенного-то здравого смысла Толстой придерживался упрямо и цепко, полагая его – еще прежде, нежели сам осознал это, – единственно реальным и надежным. История, только история, только сумма определенных событий, имевших место во времени и пространстве, – сумма действительного опыта, накопленного действительно жившими на земле мужчинами и женщинами – в их отношении друг к другу и к действительной, трехмерной, эмпирически воспринимаемой среде нашего физического обитания, – лишь это заключало в себе истину, материал, из коего было возможно созидать настоящие ответы: ответы, которые от желающего уразуметь их суть не требовали бы ни особого шестого чувства, ни иных особых свойств, не присущих обычным людям.

Сказывался, конечно, дух эмпирического исследования, двигавший великими мыслителями восемнадцатого столетия, борцами с богословием и с метафизикой; причем и призем– ленность Льва Толстого, и его неспособность обманываться призраками естественно превратили молодого человека в приверженца и последователя упомянутых философов – даже прежде, нежели он познакомился с их учениями. Подобно мольеровскому господинуну Журдэну, «мещанину во дворянстве», Толстой говорил прозой, не подозревая об этом – и оставался врагом трансцендентализма от начала и до конца жизни.