Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

ЖЕНЩИНЫ

«Расторопный социалист не пожалеет двух-трех вечеров в неделю на выступления и дебаты, не побрезгует по крохам и не вполне чистыми руками собирать информацию – только бы стать сведущим пропагандистом. Ему не до театров и не до танцев. Ему не до выпивки и не до женщин».

Этот пассаж Шоу многое проясняет в его взаимоотношениях с женщинами. Да, они не заняли в его жизни важного места, зато в искусстве он отдал им первые роли, и объясняется это тем, что по женщине сильнее изнемогало его воображение, нежели плоть. С мальчишеских лет он носил мечту о прекрасных женщинах, но какое-то чувство брезгливости зачастую не давало ему распознать свой идеал за плотской оболочкой. На вопрос Сесила Честертона, является ли он пуританином в жизни, Шоу как-то признался, что половой акт представляется ему занятием чудовищным и низким и он не в силах понять, как могут уважающие себя мужчина и женщина лицезреть друг друга, проведя вместе ночь.

Читая «Назад, к Мафусаилу», Сент-Джон Эрвин усомнился, чтобы Ева внимала с гримасой отвращения тайне размножения, которую ей нашептывал змей. Шоу возражал: эдемская легенда перевирает образ бога – ведь он умышленно сделал органы воспроизведения «погаными», а значит, и любовь – постыдное дело. Шоу сомневался в том, что дети должны знать своих родителей, а те – друг друга. Самое лучшее, думал Шоу, если группа здоровых мужчин и женщин сойдется в темноте, разобьется на пары, а потом все расстанутся, так и не узнав друг друга в лицо. Существующее положение, указывал он, зиждется на эксплуатации двух строго различающихся классов женщин: многомужних с дурной репутацией и единобрачных с незапятнанным именем. Мужчины сперва удовлетворяют свое «многобрачное» естество с многомужними, уверенные наперед в помощи полиции, если эти женщины станут предъявлять чрезмерные требования. Кончают они браком с единобрачной и живут припеваючи.

Близкие отношения, возникшие на сексуальной почве, – такой любви Шоу не знал. «Любовь, как ее обычно понимают, терпима лишь как шутка, разыгранная двумя незнакомыми людьми, случайно встретившимися в гостинице или на лесной дороге, но и в этом случае один из двух непременно примет шутку всерьез». В любовном приключении Шоу ценил красивое обрамление. Гостиница и лесная дорога были тогда обязательными атрибутами писателя-романтика, да и в юности самого Шоу было несколько случаев, на которые он вполне мог опереться в своем мнении о женщинах, не слишком утруждая дар фантазии.

На собственном опыте он вывел заключение, что придуманная любовь и есть настоящая, ибо воображение превосходит действительность, и личный союз только портит сказку, обещанную прекрасной мечтой. «Лишь почта может обеспечить идеальное любовное приключение, – признавался он мне. – Моя переписка с Эллен Терри была вполне удавшимся романом. Я мог бы встретиться с нею в любую минуту, но мне не хотелось усложнять нашу восхитительную связь. Ей успели надоесть пять мужей, но со мной она не соскучилась. Отношения с миссис Патрик Кэмбл у меня были самые невинные – как у короля Магнуса и Оринтии в «Тележке с яблоками». Она свела в могилу двух мужей, но ее последнее письмо ко мне, написанное перед смертью, начиналось словами: «Милый, милый Джой!»

Богатое воображение сделало Шоу на редкость восприимчивым к женской красоте и обаянию, особенно если они открывались ему через искусство. Он влюбился в актрису Эллен Терри, а не в женщину, и Мэй Моррис он впервые разглядел на очень эффектном фоне. Эту свою особенность он не всегда вполне осознавал и вот что писал в одном из писем о танцовщице Аврелии Пертольди: «Увидав ее на сцене, я врезался по уши, а сойдясь лицом к лицу, – не знал, что мне с нею делать. Я преступил свое обычное правило: беречься соблазнов рампы и серьезно воспринимать только женщину ненакрашенную и самостоятельную».

Как профессиональный критик Шоу был застрахован от чар миленьких, но посредственных актрис – вот почему он попал впросак в жизни. Ту же оплошность выдает и его письмо к Альме Меррей (миссис Форман), участвовавшей в первой постановке «Оружия и человека»: «Я должен отклонить Ваше приглашение зайти и поговорить о сыгранной роли по той причине, что я всегда отчаянно влюбляюсь в женщину, которая дарит мне удовольствие, подобное Вашей вчерашней игре. Я не вынесу картины семейного счастья Формана». Заключительная фраза представляет собой обыкновенную лесть, безответственно расточаемую каждой женщине, с которой Шоу флиртовал, а флиртовал он чуть не с каждой. Лесть служила ему защитой и одновременно выражала романтическую сторону его натуры. Однако иных женщин его лесть сгубила: они были скроены из другого материала и откупиться от них было непросто.

Его победам не было числа. Из знаменитостей пала жертвой, например, Анни Безант, в то время – лучший митинговый оратор. Пылкая и лишенная юмора, она являла полную противоположность Шоу. Весь свой энтузиазм она несла на духовные алтари.

Давно ли под влиянием Брэдлоу она проповедовала атеизм? Давно ли Эдуард Эвелинг заразил ее идеей эволюции? А озадаченная публика уже ловит ее панегирики социализму, вдохновленные Шоу, и еще спустя ка-кое-то время в изумлении лицезреет переход Безант к теософии в духе мадам Блаватской. Другое божество и новая религия дают полную отставку вчерашнему богу и старой вере.

В их первую встречу Шоу сильно не понравился Анни Безант своим легкомыслием. Но уже весной 1885 года она потянула его в свой иконостас. Когда в Диалектическом обществе назначили его лекцию о социализме, Шоу предупредили, что Безант оставит от него мокрое место. «Она в такой степени владела публикой, – объяснял мне Шоу, – что если бы она выдвинула положение «лиловое не есть обязательно розовое» и взволнованным контральто призвала мир что-нибудь возразить на эту глубокую мысль, – все ее слушатели благодарно решили бы, что им наконец открыли истину». В Диалектическом обществе Шоу приготовился к своей неизбежной участи и провел доклад на высшем уровне. Окончив, он сел, но Безант не поднялась против него. Оппозицию возглавил кто-то другой, тотчас же срезанный наповал Анни Безант. Все потерялись от изумления. Шоу тоже растерялся и был окончательно потрясен, когда в конце собрания она попросила его рекомендации в фабианское общество.

Она пригласила его как-нибудь вечером зайти к ней на Авеню-роуд (теперь ее дом снесли). Они разыгрывали дуэты на рояле. Чтобы не оскандалиться, она, словно школьница, заранее отрабатывала свою партию, и играла всегда верно, холодно и в умеренном темпе. Он же отчаянно перевирал и играл с пылом, который она неизменно остужала.

В своем журнале «Наш уголок» она печатала его романы и назначила критиком по разделу живописи. Когда же ее социалистические симпатии оттолкнули от нее умеренных подписчиков (старую гвардию Брэдлоу) и журнальные дела пошатнулись, она из своего кармана стала платить взносы и за Шоу. Секрет раскрылся, и он убрал свое имя из списка жертвователей, подкармливая журнал своими неизданными романами, – когда-то так же был спасен еженедельник «Тудей».

Их постоянно видели вместе на собраниях. Провожая Анни домой, он нес ее непременный саквояж, жалуясь на тяжесть и отклоняя ее нетерпеливые попытки отнять его и понести самой. Не сразу она сообразила, что неучтивость вместе с другими его странностями образует недоступную ее пониманию область.

Этой областью был комедийный дар, отсутствовавший у Безант. Она и не понимала Шоу и тянулась к нему. В искусстве пустой болтовни она была беспомощна, как Пиль [45]45
  Роберт Пиль, сэр (1792–1822) – английский государственный деятель.


[Закрыть]. Подобно Брэдлоу, она творила чудеса на трибуне, а в частной жизни совершенно терялась. Брэдлоу делался невозможен, если нотации его теряли новизну. Шоу заявлял, что ему случилось знать лишь двоих людей, совсем неспособных поддержать беседу, – Брэдлоу и Чарлза Дилка. А миссис Безант не умела даже как следует наскучить: или она великая жрица, или просто пустое место.

Вот так же пусты были и паузы между фортепианными дуэтами. Дуэты, впрочем, тоже никуда не годились. А ей уже казались пустыми вечера без него; она ждала, и ждала впустую. Но не такая она была женщина, Анни Безант, чтобы ею можно было позабавиться и забыть. Он хочет серьезных отношений? Пожалуйста! Поскольку супруг ее жил и здравствовал и выйти замуж она не могла, явился на свет договор, где были расписаны условия супружеской жизни с Шоу, чья подпись и была затребована. Он перечитал все пункты. «Великий боже! – воскликнул он. – Да никакая церковь не требует стольких обязательств. Я бы охотнее женился на вас законным образом десять раз подряд».

Для Анни свет клином сошелся на этом договоре. Она ждала, что Шоу подпишет его кровью сердца. Но он его высмеял и настолько явно показал нежелание идти в кабалу, что она потребовала вернуть ее письма. Он разыскал, какие мог, и передал их в следующее и последнее свидание. Едва сдерживая слезы, она вручила ему шкатулку, где хранила все его письма. «Что это?! – воскликнул он. – Вы даже не хотите оставить мои письма! Мне они ни к чему». И переписка отправилась в огонь.

Конечно, разлука была для этой женщины отнюдь не mauvais quart d’heure [46]46
  Несколько неприятных минут (франц.).


[Закрыть]. Анни поседела, задумывалась даже о самоубийстве. Но личные напасти никогда не могли подкосить ее надолго. Разыгравшиеся тогда же события на Трафальгарской площади отвлекли ее от душевных неурядиц. Разрыв с Брэдлоу плачевным образом сказался на ее финансах, и она просила Шоу порекомендовать ее Стэду – она что-нибудь отрецензирует для «Полл-Молл». Шоу поступил, как в свое время Арчер в отношении его самого. Ему дали для рецензии длиннющую книгу Елены Блаватской «Тайная доктрина», а он передал книгу Анни: пусть пишет отзыв, а уж он с газетой договорится.

Книга принесла Анни полное исцеление. Теософия ее прекрасно устраивала, она рождена быть главной жрицей этой религии. Прочь из Фабианского общества: там она только пятое колесо в телеге, столь успешно погоняемой «старой шайкой», и вообще ничем не заявила о себе, разве единственной статьей в фабианском сборнике, да и то в сравнении с другими статьей детской. Шоу она не позволила тронуть в этой статье ни слова, ни даже запятой.

Однажды в кабинете редактора газеты «Стар» Шоу наткнулся на гранки статьи, озаглавленной «Почему я стала исповедовать теософию?» Взглянул на подпись: Анни Безант. Вихрем примчался он в ее контору на Флит-стрит: да знает ли она, что на заседании Физического общества в его (Шоу) присутствии Блаватскую разоблачили, что чудо, которое она сотворила с гробницей в Аджаре, было просто мистификацией?! Да, Анни слышала об этом, но считает, что теософия ничуть не пострадает, даже если разоблачение и верно, хотя этого она не думает. Тогда Шоу испытал последнее средство: «Зачем вам тащиться на Тибет, какой еще вам нужен Махатма? Вот ваш Махатма. Я ваш Махатма». Однако чары уже не действовали. Они оставались добрыми друзьями, но в дальнейшей жизни Шоу был ей уже не товарищ.

Между тем по Шоу уже сохла жена некоего выдающегося фабианца. Губерт Блэнд состоял в кружке Дэвидсона с самого его основания; он возглавил отколовшуюся группу, которая и образовала фабианское общество. Вместе с женой – поэтессой Эдит Несбит, прославившейся сказками, – Блэнд крепко держал в руках новорожденное Общество, когда в него проникла и завоевала его изнутри «большая четверка»: Шоу, Уэбб, Оливье и Уоллес. У Блэнда хватило ума примириться с обстановкой, благо и ему нашлось место в руководстве – он стал казначеем. Но сработаться они не могли, Те четверо были либералы, лондонцы и позитивисты. Воинственный Блэнд был консерватором, а по рождению и духу своему человеком из предместья. Метафизик в духе Кольриджа, он окончил свои дни в лоне римско-католической церкви. В фабианском комитете Блэнд сколотил «партию одного человека» и обнаружил достаточно сильную индивидуальность, чтобы уберечь все Общество от односторонности уэббовского курса. Никак он не мог ужиться с Уэббом. Скандалы бы не переводились, не будь всегда поблизости миротворца Шоу. Этот понимал Блэнда, завел привычку боксировать с ним время от времени, подыскал ему работу в газете. Со временем Блэнд выдвинулся на поприще журналистики.

«Наберись мы у добрых людей уму-разуму, – писал Шоу Блэнду, – одна бы дорожка была у нас обоих – в процветающие бизнесмены. Мне следовало бы подумать о бедняжке-матери, которая в ее годы вынуждена ютиться на верхнем этаже и ради хлеба насущного обучать школьниц пению, вам – радеть об умнице-жене и милом потомстве. Было время, когда я не имел ровным счетом ничего, кроме отвергнутых рукописей, и в глаза и заглазно получал бесконечные упреки: лодырь, бессердечный эгоист, негодяй. По молодости лет я пасовал и шел справляться об очередной вакансии. В душе я отказывался от нее сразу же, но зачем-то еще старался найти для отказа внешние причины. Не сомневаюсь, что и с Вами бывало так же – или почти так же. Но сейчас угрызения оставили меня совершенно. Чужим умом не живут – почему это я «должен был» сделаться биржевым маклером? Пока я пишу рассказы, обозрения, статьи, а когда-нибудь буду писать что захочу, не размениваясь на мелочи, – вот это и есть мое живое дело. И потом, какое доброе, самостоятельное и веселое существо моя мать, эта жертва сыновнего эгоизма! Не вышло из нее жалкой старухи, по рукам и ногам связавшей своего жалкого сына, который целиком покорился долгу почитания родителей.

Теперь вообразите миссис Блэнд женой отвратительного столичного сноба: у него громадная вилла, экипаж, несколько тысяч фунтов годового дохода. И знаете? Ваш долг был окружить ее всем этим, решись Вы жить чужой моралью. Вы и я, мы оба слушались только своего сердца и вознаграждены тем, что не сбились со своего шага и располагаем собою свободно и радостно. Сознание этого не пришло ко мне сразу: оно открывалось постепенно – я не скачками движусь. Со мною так: я не всегда спохватываюсь, что во мне что-то переменилось, и знай гну свою линию, а уж она сама выталкивает меня повыше».

Бывали минуты, когда миссис Блэнд охотно променяла бы своего самостоятельного мужа на «виллу, экипаж и несколько тысяч фунтов годового дохода», ибо незаурядная мужская сила супруга не только измучила ее вконец, но и потребовала услуг двух вспомогательных жен, с которыми миссис Блэнд приходилось расхлебывать всякие материнские незадачи. Едва ли он был вправе ожидать от нее супружеской верности, и она не испытала никаких угрызений совести, влюбившись в Шоу – простого, по ее словам, но и «самого обворожительного мужчину». Какая у него красивая фигура, какой густой голос! И этот ирландский акцент! Стихи миссис Блэнд переполняли теперь живые чувства. Она хорошо знала все его недостатки: и довериться ему нельзя – разнесет повсюду и так пересудит, что не обрадуешься; и женщинам льстит напропалую. Стараясь принизить его, мужчины с напускным пренебрежением отзываются: «Подумаешь, это ведь Шоу!..» – а ведь заведуют ему, очень завидуют!

Чтобы укротить чувства, миссис Блэнд даже слишком зачернила его неприятные черты, но спасение не пришло: любовь нашла выход в стихах. В одном из своих стихотворений миссис Блэнд распространилась о его «губительном белом лице». Шоу переменил «белое» на «темное», и вообще он так ловко играл с огнем, что уберег-таки миссис Блэнд от греха.

«Что человек ищет товарищеских отношений с женами своих друзей, это в порядке вещей, – говорил Шоу, – и если он умный человек, он забудет и думать об интрижке». Относительно Шоу Блэнд не впал в заблуждение, как Спарлинг. Блэнд раскусил Шоу до конца и высоко оценил его безупречную дружбу. После 1911 года, когда «старая шайка» фабианцев удалилась на покой, Блэнд и Шоу уже не встречались; без Шоу проходили вечера в Уэлл Холле и в дни, когда Блэнд заделался модным фельетонистом. Но когда на смертном одре его замучила мысль, что любимому сыну не хватит средств завершить образование в Кембридже, последние слова, которые дочь услышала от него, были: «Станет плохо с деньгами – проси у Шоу».

Отношения Шоу с миссис Блэнд вылились в долгую дружбу, и не однажды подмечала она у своих приятельниц столь знакомые ей симптомы. «Мисс X. якобы терпеть его не может, – писала она. – Только я сама обожглась и вижу: она в него по уши влюблена». Такое мнение о представительницах родственного пола было не у одной миссис Блэнд. Беатриса Уэбб была твердо убеждена, что, кроме нее, никакая женщина не устоит против шовианского обаяния; она считала, что сам Шоу флиртует единственно в интересах дела – нужен материал.

«Женщины многое теряют на мне… Я их надуваю по крупной. В моих карманах полным-полно разменной монеты любви, но это не обычные деньги, а фальшивые – у них волшебный курс. Я люблю женщин – скажем, по одной из тысячи; но свет клином на них не сходится. У большинства женщин на уме одно: заполучить своего мужчину и как-то скоротать свой век. А мне подайте народы и исторические эпохи, чтобы увлечься всерьез и во весь аллюр развести писанину (эта пишущая машинка, между прочим, так и называется: Джи-Би-Эс). Любовь же дает мне развлечение, восстанавливает силы». Он жаловался: влюбившись, женщины изводили его, мучили его и себя, теряли душевный покой и устраивали сцены, не умея хорошо их сыграть.

А он умел играть – и играл отлично. Миссис Уэбб следила за ним с восторгом, понимая, что, только вжившись в роль, можно вести ее с таким блеском. «Нельзя полюбить эльфа, – заявляла она, – а Шоу в любви истинный эльф, бесплотное существо».

Его физическая природа тоже была слажена иначе, чем у других людей. «Только дважды владели мной восторги плоти, – признавался он, – один раз в молодости, а потом в зрелом возрасте». До двадцати девяти лет он продержался «в незапятнанной чистоте, хотя иногда воображение затевало не вполне чистую игру». Своим целомудрием он ничуть не был обязан кодексу морали. Его уберегли, как он считал, брезгливость к улице и затрепанный костюм. Едва он приоделся по-человечески, как его пригласила на чай и буквально учинила насилие воспитанница его матушки миссис Дженни Петерсон, вдова. Он оправдывался: «Я не устоял: слишком велико было любопытство. Никогда не считая себя привлекательным мужчиной, я, понятно, удивился, но быстро взял себя в руки. С тех пор повелось, что стоило мне задержаться наедине с влюбчивой женщиной – и она уже бросается мне на шею, клянется, что обожает меня». Полагая сексуальный опыт «непременной частью воспитания», он предпочел пройти эту науку у человека сведущего – и позволил себя соблазнить. Новелла Шоу, написанная спустя два года после встречи с миссис Петерсон, проливает свет на происшедшее.

В некоторых местах новелла сбивается на автобиографию, хотя высказывается здесь герой Шоу, Дон Джиованни, и заводит он речь о дуэли: «Изредка посещая ее дом и даже не подозревая о чувствах, которые она ко мне питала, я своей тупостью лишь распалил вдовицу, и однажды вечером она нависла на мне. Удивление, восторг тщеславия и страх новичка захватили меня. Я не сумел жестоко отвергнуть ее и, честно говоря, почти месяц безмятежно упивался радостями, которыми она меня дарила. Я стремился к ней всякий раз, когда меня не соблазняло что-нибудь лучшее. Это был мой первый победный роман. Но хотя за два года я не дал своей даме ни малейшего повода упрекнуть меня в неверности, мне стала надоедать, в отличие от нее, романтическая сторона наших отношений – надуманная, нарочитая, противоестественная, наконец. Редко-редко бывало иначе – когда сила любви раскрывала красоту ее души и тела. Как назло, я сделался предметом пристального женского внимания, не успев растерять иллюзий, робости и детского любопытства перед женщинами. Сначала это меня забавляло, потом стало не до смеха. На мне разыгрывали страшную ревность. Я вел себя с предельной осторожностью – и все же рано или поздно оказывался на волосок от дуэли с каждым моим женатым другом».

Дженни Петерсон испытывала не только «сексуальный голод», но и ревность до умопомрачения, и, поскольку Шоу продолжал обхаживать других женщин, – она дала ему достаточно материала, чтобы обеспечить будущее мастера эмоциональных сцен. А саму Дженни он целиком исчерпал в образе героини своей самой неудачной пьесы.

«Юлия списана с миссис Петерсон, – сообщал он мне. – Первый акт «Волокиты» подсказан ужасной сценой, которая разыгралась между ней и Флоренс Фарр [47]47
  Об этой «сцене» Шоу упоминает в письме к Флоренс Фарр от мая 1891 г. В том же письме говорится: «Я не поставлю и сорока тысяч таких «отношений» против одной сорокатысячной части моего отношения к Вам. Каждая выбитая ею песчинка падет гранитной глыбой на ее шаткий воздушный замок, мною же задуманный и воздвигнутый. Она уже тем прогневила небо, что с глупым торжеством, словно победительница, берет мои подачки. И мне же говорит… но этого не стерпит бумага. Проклятье! Трижды проклятье! Вы должны вернуть мне покой». (Прим. автора.)


[Закрыть].

В течение нескольких часов я с неимоверным трудом сохранял присутствие духа. Миссис Петерсон я более не видел и на многомесячный ливень ее писем и телеграмм не отвечал. И она меня тоже не простила. Я не мстил ей, я даже назначил ей в своем завещании сто фунтов в благодарность за ее доброту, когда мы были близки, хотя этих денег она не увидит, потому что давно умерла. Я понял, однако, что далеко не уйду, если свяжусь с безрассудно ревнивой женщиной, которая не переносит, чтобы я заговаривал с другими женщинами, и устраивает невозможные сцены. Она была страшно ревнива, причем не в одной любви, а решительно во ©сем. Я могу долго сносить мелкие оскорбления, но беда, если кто-нибудь зарвется, вроде Дженни».

После нескольких лет «бурных отношений» Дженни Петерсон уходит из жизни Шоу. Не в силах простить, она все же оставила состояние его родственнику, а не собственному племяннику. Умерла она в 1924 году. Их разлучница Флоренс Фарр играла ведущие роли в двух ранних пьесах Шоу и была в близких отношениях с ним. Шоу запомнил ее «молодой и самостоятельной профессионалкой, которая в артистических кругах Лондона демонстрировала замечательную светскую свободу. Умная, веселая и очень привлекательная – конечно, все приятели влюблялись в нее. Случалось это так часто, что она уже не могла терпеливо пережидать робкую осаду иных неискушенных обожателей. Положим, они сгорали от желания поцеловать ее и при этом были не настолько ей противны, чтобы удовлетворить их было затруднительно ее чрезвычайно отзывчивой натуре. Тогда она крепко хватала потерявшегося поклонника за руки, резко притягивала к себе и со словами: «Покончим с этим сразу» – разрешала изумленному джентльмену его поцелуй; сломав лед, она переходила уже к беседе на более общие темы».

После Дженни Петерсон эта «милая женщина с бровями полумесяцем» была для Шоу приятной переменой. Она не мудрила с любовью, а именно это ценит мужчина, когда он не влюблен. Ревности она не знала, никаких не доставляла тревог. Говорили, он написал ей массу писем; я заводил об этом разговор, и Шоу сообщил: «Я не писал писем Флоренс Фарр [48]48
  Шоу подвела память. Недавно были опубликованы несколько его писем к Флоренс Фарр. Ничего нового к его образу они не прибавляют. Можно было вполне отослать Эллен Терри и миссис Патрик Кэмбл копии приводимых ниже строк – те бы нисколько не удивились: «Настоящим заверяю, что Вы – моя самая драгоценная любовь; Вы – целительница моего духа, светлейшая радость души, мое сокровище, спасение, покой и награда; Вы – мое обожаемое дитя, небеса для недостойных глаз, мой ангел Благовещенья…» (Прим. автора.)


[Закрыть]. Мы очень часто виделись. Любовным историям, как Вы их называете, она придавала не больше значения, чем Казанова. Если ей кто-то действительно нравился, она уже ни в чем не могла ему отказать, такая была славная. Я думаю, она все-таки гордилась своим донжуанским списком, где в 1894 году стояло четырнадцать имен. Я встретился с нею на вечере, который ежегодно собирало хаммерсмитское Социалистическое общество. Она училась тогда вышиванию у Мэй Моррис. Я хорошо узнал ее еще до «Оружия и человека». У нее был очень выразительный голос, и поскольку до моей пьесы в театре прошла «Заветная земля» Иетса, Флоренс вскоре прибилась к одному кружку, где декламировала стихи Иетса под звуки чего-то вроде лиры, которую для нее смастерил Долметш. Я на декламацию не ходил. А потом она уехала на восток, где выступала как чтец-декламатор, там и умерла».

Их роман оставил одинаково слабый след в жизни обоих. Шоу признавался: «Не часто успешный роман дарит меня сильным и глубоким чувством; обычно или роман свернется раньше времени, или все кончится разрывом отношений». Он считал невозможным основать прочные отношения на сексуальной почве или свести к этому брак. Фрэнку Харрису он как-то писал: «Вам будет много пяти пальцев, чтобы сосчитать женщин, которые отдали мне все, что у них было. Но эти случаи не сыграли сколько-нибудь решающей роли в моей жизни. Зато отношения иного рода запомнились навсегда».

Однако случаи, «не сыгравшие решающей роли», доставляли-таки некоторую радость: «Мне нравилась близость, когда властной силой приливало чувство, открывался восторг бытия, и в этот краткий миг я видел образ того, чем станет для далеких потомков духовный экстаз. Я живописал будущее жаркими словами: пусть женщина знает, какие чувства разбудили во мне ее объятия, и потом – я хотел ее сочувствия. Но за исключением, может быть, только одного раза, мне никогда не удавалось отблагодарить свою даму равнозначным удовольствием».

Наверно, женщинам больше пришлось бы по вкусу, если бы слов было поменьше. Ведь в свое время он и сам посчитает «Эпипсихидион» Шелли безобразнейшей любовной поэмой: какая женщина согласится на родство со столь надуманной героиней?!

Однако свое последнее слово он скажет устами Дон Жуана в «Человеке и сверхчеловеке»: «Бывали и у меня минуты ослепления, когда я нес всякую чушь и сам в нее верил. Иногда, в пылу волнений, мне так хотелось радовать прекрасными словами, что я забывал обо всем и говорил эти слова. Случалось и так, что я чернил самого себя с дьявольским хладнокровием, которое доводило до слез. Но и в тех и в других случаях мне было одинаково трудно спастись. Если инстинкт женщины влек ее ко мне, оставалось одно из двух: или пожизненная кабала, или бегство».

Напомним, что Шоу ставил на первое место свою работу, а во флирте искал лишь отдохновения, и никаких усилий над собой это ему не стоило. Он рассуждал однажды, насколько же люди угнетены половой проблемой, холостяк им кажется едва ли не уродом: «Они не ведают, что плотской тирании избежали не одни попы всех мастей, от Святого Павла до Карлейля и Рёскина. Тысячи зауряднейших граждан обоего пола сознательно или под давлением обстоятельств – впрочем, вполне одолимых – сберегли силы для более разумной деятельности».

Он никогда не поступался общественным делом ради женщин, ибо никто из них не умел завладеть им целиком: «Лишь когда мною умно распорядятся, я осознаю свое существование, живу собственной жизнью. Женщины не умеют прибрать меня к рукам, и поэтому все любовные романы кончаются у меня трагически. Женщины держат свое на уме, давая мне фантазировать на их счет, а потом навалится ужасная тоска и несказанная скука. И дальше отправляется Вечный Жид – искать новую кабалу. В жизни то настоящее, что полезно и нужно».

Получилось, что даже ближайшие друзья не представляли себе размаха его любовных увлечений. Когда я разговаривал с лордом Пассфилдом [49]49
  Сидней Уэбб в 1929 г. был возведен в рыцарское достоинство (стал бароном Пассфилдом).


[Закрыть]и Беатрисой Уэбб, первый заявил, что Шоу «споткнулся» только однажды, а Беатриса добавила: «И то ему дали подножку!» Но свидетельство это, очевидно, относится только к женитьбе Шоу, ибо тот же Уэбб однажды ему сказал: «А вы не теряете времени даром», – они все знали про миссис Петерсон и Флоренс Фарр.

Одно из преимуществ брака сам Шоу усматривал в том, что женатый мужчина – это уже не убойная дичь, по которой любая алчущая женщина может палить, сколько ей нравится. Он мог бы добавить, что такая охота редко ведется по правилам.

Всякие приключались с ним истории, но перечислять их и долго и незачем. Впрочем, об одной стоит рассказать, чтобы стало понятнее, отчего ему не льстило впечатление, которое он производил на женщин.

В двадцать с небольшим лет он увлекся младшей дочерью Маркса, Элеонорой. Он постоянно встречал ее в читальном зале Британского музея, где она перебивалась мелкой литературной работой (18 пенсов в час). Потом Шоу стал поклонником Маркса и агитатором, и общее дело сблизило их. Взаимная симпатия крепла. Однако отношения не успели расположить Элеонору в пользу Шоу.

Элеонора объявила друзьям, что собирается спалить свои корабли и зажить с доктором Эдуардом Эвелингом.

Эвелинг был такой человек, что сразу и не определишь. Шоу считал его неподкупной честности атеистом, шеллианцем, дарвинистом и марксистом; от своих убеждений, считал Шоу, Эвелинг ни на йоту не отступится даже на плахе. Но репутация его совершенно невозможна в части займа денег, мошеннических проделок и совращения женщин. Под предлогом забытого кошелька он мог занять у последнего бедняка шесть пенсов и в тот же самый день растрясти богача на триста фунтов – мол, расплатиться с долгами, хотя такой привычки за ним не было. Он мог недурно натаскивать к. экзаменам по естественным пред метам, и студентки наскребали по крохам деньги, чтобы уплатить ему за двенадцать уроков вперед. Некоторым еще везло: они получали за свои деньги письменное извинение, что приходится отменить уроки. А других он просто совращал и реквизировал микроскопы. Роль Луи Дюбеда в пьесе «Дилемма врача» скроена из подвигов Эвелинга, из «Смерти музыканта в Париже» Рихарда Вагнера и из переписки Шоу с дамой, превозносившей до небес своего покойного супруга (в пьесе этим занимается Дженнифер). Когда Эвелинг и Элеонора {«шили жить вместе (вообще-то он был женат, но с женою не жил), его вывели из своих рядов Брэдлоу и миссис Безант. Не пожелали с ним иметь дела ни Гайндман, ни фабианцы. Тогда он и Элеонора вошли в Социалистическую лигу, но очень скоро Моррис раскусил, с кем имеет дело, и выставил Эвелинга вон. Когда Кейр Харди основал Независимую рабочую партию, Эвелинг поспел и тут, но Кейр терпеть не мог бездельников. Наконец жена Эвелинга умирает. Немцы, разумеется, тотчас решили, что святой союз Элеоноры и Эвелинга будет скреплен законным образом. Они явно поторопились – надо было бы лучше знать любезного Эдуарда. Дошло до дела, и Элеонора вдруг узнает, что тот уже распорядился обретенной свободой, женившись на ком-то еще. Она заявила, что этого не вынесет и наложит на себя руки. Эвелинг не стал препятствовать столь удобному решению своих семейных проблем и надавал ей столько поводов, что долго тянуть не пришлось. И она не замедлила покончить с собой. Какие же выводы мог почерпнуть из этой истории Шоу? Против Эвелинга, казалось, не могла устоять ни одна женщина. А Эвелинг не был красавцем. Ниже среднего роста, с глазами василиска, он мало украшал человеческий род и более подходил для зала рептилий в зоологическом музее. Не урод, и все вроде бы на месте, но впечатление производил отталкивающее. Только голос у него был прекрасный – звонкий, благородного тембра.

Шоу читал и о косом Уилксе, который хвастал тем, что он без пяти минут первый красавчик в Европе; знал о Мирабо, неотразимого у женщин, – его прозвали тигром, запятнанным оспой. На эдаком фоне Шоу ничуть не льстили свалившиеся на него победы…

Тогдашние брачные законы были абсурдны – как и сейчас, впрочем. Осудив викторианские идеалы, чему немало поспособствовал Ибсен, и суровое благочестие неубедительной уже религии, интеллигенция вышла из-под указки привычной рутины и официальной церкви.