Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

Дурацкое происшествие? Может быть. Но ему не удивятся те, кто видел, как танцует Винценти».

Я привожу здесь все это шовианское вранье с единственной целью: показать, как Шоу «рассказывал правду». Зато вы теперь надолго запомните, какое глубокое впечатление производил Винценти своими кружениями по сцене. Когда я припер Шоу к стенке, он объявил без обиняков – протокольный отчет был бы ни правдив, ни ложен, ибо ничего не сказал бы ни уму, ни сердцу:

«Прочтите ежегодный календарь хоть от корки до корки – все не поумнеете. А вот после «Пути паломника» и «Путешествия Гулливера» будете знать из человеческой истории сколько Вам надо. Даже больше, чем надо».

ГЕНРИ И ЭЛЛЕН

В первую неделю 1895 года Шоу опубликовал в «Субботнем обозрении» свою первую театральную рецензию. Музыкальная профессура вздохнула свободно, но испуганно затаили дыхание драматурги, актеры и режиссеры. Новый лечебный курс Шоу проводил три с половиной года при недельном гонораре в шесть фунтов.

Как и Йетс, новый редактор Шоу Фрэнк Харрис обладал основным качеством первоклассного редактора: он придирчиво отбирал своих сотрудников, но уж зато давал им полную волю.

И Шоу взялся извлечь все, что можно, из этой свободы.

В то время на сцене блистал сэр Генри Ирвинг, чей театр «Лицеум» слыл первым храмом драматического искусства во всем королевстве. Как мы помним, Шоу видел Ирвинга в Дублине и решил, что такой актер станет ведущим представителем современной драмы.

Ирвинг, однако, держался иного мнения о себе: он воссоздавал эксцентричные характеры в старомодных мелодрамах или с выгодой для себя приноравливал к своему причудливому вкусу Шекспира. По мнению Шоу, ничего хорошего из этого не выходило.

Но мало того – Ирвинг отдал главные женские роли в своих спектаклях самой очаровательной актрисе, которая когда-либо украшала сцену, – актрисе, казалось бы, рожденной для главных ролей в «новой драме». Этого Шоу не мог перенести. «Когда дело касается искусства, я свирепею, – писал он. – Отсталое искусство, истраченный впустую или исковерканный талант… вызывают во мне чувство, лишающее меня всякой осторожности, – попросту говоря, ненависть». Он признавался мне однажды, что просто теряет облик человеческий, когда на его глазах убивают произведение искусства – пьесу ли, оперу или симфонию.

Впервые Шоу увидел Эллен Терри вскоре после своего приезда в Лондон в пьесе Робертсона «Наши». Актрисе здесь, в сущности, было нечего играть, и потрясти Шоу она так и не смогла. Потом он видел ее в пьесе «Новые люди и старая земля», которую она сделала в такой же степени событием, как Ирвинг – «Две розы»: «Я был покорен – вот женщина для той драмы, которую вынашивает время, чреватое Ибсеном. Если существовали художники, самой природой назначенные бесповоротно порвать с обветшавшим прошлым и создать новый театр, то их имена – Эллен Терри и Генри Ирвинг».

В 80-е годы Шоу регулярно посещал «Лицеум»: скрежетал зубами на изуродованном Шекспире и допотопной мелодраме, бесился, что два великолепных таланта растрачиваются так недостойно. Не лишне отметить, что, за исключением Шоу, почти все тогда восторгались этими шекспировскими выжимками, изумляли их и «Железная грудь» и «Корсиканские братья», и с великой радостью приветствовали они яркое сияние двух звезд, украсивших лондонский театральный небосвод.

Шоу знал цену Эллен Терри, понимал ее неповторимую индивидуальность, но мог вполне устроить ей разнос, а Ирвинга – похвалить, хотя и находил смешными и жалости достойными его упражнения в стиле набившей оскомину «сверхчеловеческой» игры, кончившейся с Барри Салливеном (и с Шаляпиным – в опере).

Так, в апреле 1869 года он отправился в «Лицеум» на «Макбета»: «Недурно, совсем недурно играл мистер Ирвинг. У меня замечаний нет. Мы с ним, наверно, единственные люди в Англии, кто умеет различить гласную от дифтонга. Но какая леди Макбет – мисс Терри?! Да я бы спокойно доверил ей свою жизнь. Как упоительно звучит в ее устах: «Кричит сова, предвестница несчастья, кому-то вечный сон суля» [69]69
  «Макбет». Перевод Ю. Корнеева.


[Закрыть].

Таким же точно тоном она говорила «сон» в сцене на балконе в «Ромео и Джульетте» – приятно вспомнить!»

На ежегодном обеде в Клубе театралов он похвалил Ирвинга в его присутствии. Ирвинг сказал речь, настаивая на учреждении в Англии учебного заведения по образцу французов, где учили бы людей ораторскому искусству. Выступая от имени прессы, Шоу заявил, что в Лондоне уже имеются две замечательные школы красноречия. Надо ли говорить, что одна из них – «Лицеум»? Ирвинг ожидал чего-нибудь неприятного, но тут он выпрямился на стуле, даже не стараясь скрыть своего удовольствия. Другая школа, продолжал Шоу, это era собственная школа в Гайд-парке. Ирвинг сразу увял, теперь уже не в силах скрыть неудовольствия. А через сорок лет после посещения «Макбета» Шоу напишет: «Ирвинг добивался большого резонанса, произнося звуки в нос, и вследствие этого наши дифтонги звучали у нега, как гласные».

По этому поводу остается только заметить, что если здесь Шоу противоречит самому себе, стало быть – противоречит, и точка.

Но Шоу наплевал бы на произношение Ирвинга, если бы тот ставил пьесы Ибсена. Ведь Шоу всеми силами старался открыть Ирвингу глаза, в какое время тот живет, в какой драме он должен, наконец, заявить о себе.

Обратимся к рецензии (май 1895 года), разбирающей исполнение Ирвингом роли капрала Брюстера в пьесе Конан-Дойля «Рассказ о Ватерлоо», и мы поймем до конца отношение Шоу к Ирвингу; поймем и то, какие чувства должен был питать Ирвинг к Шоу.

Пресса единодушно признавала волнующей и тонкой игру Ирвинга в этой роли, не достижимую ни для какого другого актера. А Шоу писал, что игры-то в спектакле не было: «Был грим и немного дешевого и заурядного ломанья, да и оно выходило у мистера Ирвинга скверно, ибо подражать ковыляющей старости он не умеет – и не хочет постараться». Появившись на сцене, Ирвинг «бредет к стулу и садится – очень медленно, похрустывая одеревеневшими конечностями. Сел, но где здесь игра? Это вам сделает и помощник режиссера. А мы… горячо перешептываемся: «Великолепная игра! Как он прекрасно сел!» Внучка капрала подает ему чай. Он пьет шумно и неумело, как дитя. Опять шепот: «Как достоверно он впадает в детство!» Заходится астматическим кашлем, ищет лекарство, внучка поит его с ложечки, а на наших лицах уже дрожат улыбки и слезы: «Ну кто еще из нынешних актеров может так принять лекарство?» Старик ковыляет по сцене… и усаживается на другой стул, причем суставы его еще убедительнее проскрипели о том, что старость – не радость. Мы чувствуем, что так бы вот всю жизнь сидели и смотрели – как он сидит… Входит высокомерный господин. Это полковник Королевской шотландской гвардии, командир полка, в котором служил старик капрал. Старому пенсионеру полковник принес пять фунтов – кто не знает, что полковники имеют такую слабость? Старика точно электричеством пронзает: он неверно приподнимается в отчаянной попытке вытянуться перед офицером и отдать честь. Едва не убитый этим усилием, валится на стул, трогательно бормоча, что он «чуть не окочурился, господин полковник!» Молодец! Нет, великий, великий актер – как он сыграл это смущение! Ветеран плетется обратно к камину, не упуская случая еще раз ярко продемонстрировать печальное состояние старых костей».

Заключительный выпад Шоу предназначался, наконец, критикам, расхвалившим столь пошлое зрелище: «Любопытно все же, что чувствует сам Ирвинг, когда эти жалкие и дешевые трюки принимаются критикой наравне с высокими образцами его сложного и тонкого искусства?»

Никак не следует полагать, что Ирвинг от души посмеялся над рецензией или хотя бы отдал должное комплименту: он-де и Шоу лучше всяких критиков видят, что к чему. Такие разборы стали уже правилом для «Субботнего обозрения». Даже лекция Ирвинга в Королевском институте дала повод к нелицеприятным замечаниям Шоу. Ирвинг выступил с ней в начале 1895 года. Он выдвинул «законное требование официально признать актерскую игру наравне с другими изящными искусствами». Ирвинг говорил: «Когда нечто почитается положительным или, по меньшей мере, полезным явлением, – тогда мы говорим об официальном признании. Это статья – и статья весомая – экономического дохода государства». А если не так, то к чему тогда титулы и знаки отличия, репутации, должности, – словом, вся эта проформа, которая совсем не дешево обходится? Пересказывая Ирвинга, Шоу быстро поставил все на свои места. Дают дворянство поэту, художнику – а почему не актеру? Вот вкратце мысль Ирвинга, говорил Шоу. Молодец, смело! Что же до лекции в целом, это типичное суесловие наемного писаки. «Если Ирвинг написал речь сам, он попусту потерял время; но, может быть, ее написали за него (а Шоу знал, что так оно и было) – тогда сочинителю за глаза хватит полутора шиллингов за час такого труда».

Совсем незадолго до этого Шоу напал на политику «Лицеума» в целом – разнес его седовласое шутовство, шарады во вкусе школьниц, белый стих и перевранного Шекспира.

Об Эллен Терри же сказал: «Актриса рождена для настоящих женских ролей, а выступает манекеном в исторических пьесах». И более энергично выразил свои чувства в вопле: «Эх, не повезло даровитой женщине с театром!..»

Яснее ясного, что Ирвинг отнюдь не с восторженными возгласами получил одноактную пьесу Шоу. Передала ему ее Эллен Терри. Пьеса называлась «Избранник судьбы». В ней были выигрышные роли для Ирвинга (Наполеон) и Терри (Незнакомка), чей точный портрет был дан в сценической ремарке.

К тому времени драматург и актриса уже затеяли похожую на любовь переписку, которая в 1931 году будет напечатана, поражая и радуя всех, кроме сына Терри. Началась переписка не очень гладко. Эллен Терри прислала Йетсу письмо, где интересовалась, может ли рассчитывать на успех некий молодой певец, к которому она проявляла участие. Йетс передал письмо своему музыкальному критику (Шоу), и тот прислал, по словам Эллен, «холодный и чопорный ответ». Но, посетив концерт, на котором Эллен декламировала, а ее друг пел, Шоу написал длинное и подробное письмо, сводившееся к тому, что чтение Эллен дурацкой поэмы Монаха Льюиса [70]70
  Мэтью Грегори Льюис (1775–1818) – английский писатель. Прославился «романом ужасов» («Монах»), написанным им в возрасте двадцати лет. Роман этот был очень популярен, и его заглавие закрепилось за автором как прозвище.


[Закрыть]«Пленник» его по-настоящему тронуло, а вот пение ее друга – нисколько. «Вы отлично понимаете, что у меня вызвала слезы не бредовая печаль безумца – я и от настоящей-то печали не заплачу, – а Ваша превосходная работа. Уметь расчувствоваться по этому именно поводу и есть, я считаю, святая обязанность критика. Но я ни в малейшей степени не расчувствовался по поводу Вашего друга».

И пошла переписка: он рассыпался бисером, церемонился; она отвечала с язвительной снисходительностью. Ухажерство – страсть чисто мужская, а женщины обожают поиграть в матерей, и наша пара подыгрывала друг другу блистательно. Они много лет не встречались лично, хотя Шоу сообщал ей, что был случай, когда она разговаривала с ним, не зная, кто перед нею стоит.

Этот почтовый флирт очень устраивал Шоу: задавалась работа воображению, поддерживалось равновесие духа – превратности личного контакта бессильны перед такой дружбой. Шоу любил Эллен Терри на сцене, по письмам, и не спешил расставаться с прекрасным наваждением, страшась разоблачительной действительности. В отдалении Эллен была очаровательна, вблизи же могла оказаться несносной. Но тем не менее он желал залучить ее в свои пьесы – и в пьесы Ибсена тоже – и всячески толкал на разрыв с Ирвингом, который «совершенно не считается с драматургом и берет верный тон только когда невзначай отклонится от своей линии».

Шоу предупредил Эллен, что «Избранник судьбы» не лучшая его пьеса: «Я только показал, что разбираюсь-таки в сценических трюках, и, как коммивояжер, предлагаю образец своего товара». Однако Эллен нашла пьесу «восхитительной» и упросила Ирвинга иметь ее в виду для «Лицеума».

Осторожная и хитрая лиса был этот Ирвинг. Связывать себя скорыми обещаниями он не хотел, не хотел и рассердить Шоу отказом. У Ирвинга была «королевская привычка закупать себе литературных придворных»; иными словами, он брал у критика-драматурга пьесу, платил задаток, но и не думал ее ставить. Этой ценой приобреталось одобрение всем его постановкам. Но Шоу так просто не проведешь, хотя Ирвингу и позволительно было ошибиться – ведь сколько критиков могли бы покаяться, что на упомянутых «задатках» раз от разу «росло его мастерство»…

Странная эта личность – Ирвинг. Он не интересовался ничем, кроме своей работы и самого себя. Отсюда его полное незнание жизни и людей. Он и себя-то хорошо не знал: был слишком занят собою и взглянуть на себя со стороны не умел. Пьесы Шекспира служили ему декорацией – не на пустом же месте выявлять свою индивидуальность! Мешает текст – он вымарывает слова, точно это так же в порядке вещей, как переменить задник или смягчить свет. Шекспировские характеры Ирвинг все гнал на свою колодку, и, если реплики и монологи ни в какую не шли к созданному образу, – он был с ними безжалостен. Едва ли Ирвинг интересовался, как работают товарищи по искусству: для него свет клином сошелся на его собственных постановках. Как-то Бен Уэбстер решил сыграть на отзывчивой струне «шефа» и спросил, читал ли тот в газете, что его сын Гарри скоро выступит в роли Гамлета. «Га-а-рри?.. – прохрипел Ирвинг. – Хм… Га-а-млет?.. Хм… Глу-у-по…».

Нетрудно поэтому догадаться, что пьеса Шоу не заинтересовала его совершенно. Однако он был достаточно хитер и разыграл перед Эллен живейший интерес, обещав поставить Шоу «в следующем году».

Этот обманный ход Шоу разгадал с самого начала. Уступая просьбе Эллен оставить пьесу у Ирвинга, он писал ей: «Ни продавать пьесы, ни брать авансы я не буду, пока работаю театральным критиком».

Прошло несколько месяцев, а дело стояло на месте. В июле 1895 года он запросил отчета у Эллен и мимоходом высказал такое предложение: «Приходите, я Вас обучу роли без книжки. Достану тандем [71]71
  Велосипед для двоих.


[Закрыть]и, пока мы будем разъезжать по великолепным полям, вдолблю в Вашу голову роль. Она пристанет к Вам, как прилипает услышанный мотив. Роли надо заучивать именно так. Будь у меня своя труппа, я бы брал в нее только неграмотных актрис».

Эллен тотчас напомнила Ирвингу о пьесе. Тот обещал дать несколько представлений в будущем году, а через год запустить ее регулярно в паре еще с какой-нибудь пьесой. «Он жаждет ставить Вашу пьесу», – уверяла Эллен автора, прося его через несколько дней повидаться или списаться с Ирвингом «по поводу Вашей чертовски милой пьесы».

Шоу написал Ирвингу, и тот предложил выплачивать автору 50 фунтов каждый год. А там, глядишь, явится возможность и пьеса увидит свет рампы. Шоу как честный критик, понятно, отказался. Он отдавал пьесу задаром, если Ирвинг поставит еще что-нибудь из Ибсена. Или же он отдаст пьесу Эллен Терри – уже без всяких условий. Ирвинг не привык к такой щедрости со стороны критика, пишущего пьесы, и Шоу ответа не получил.

Между тем Ирвинг объявил на осень 1896 года постановку шекспировского «Цимбелина». Шоу перечитал «Цимбелина», убедился, что Шекспир «большой дурак», и пространно растолковал Эллен, как нужно вести роль Имогены. Антишекспировская кампания Шоу была частью его проибсеновской и антиирвинговской кампании. Если Шоу прав, и Ибсен – это прекрасно, тогда нет ничего прекрасного в Шекспире, вопреки людскому мнению. А Ирвинг игнорирует Ибсена, ставит эпизоды из шекспировских пьес – значит, Ирвинг современному движению помеха, да и великому барду оказывает сомнительную услугу.

Шекспировские пьесы Шоу любил, «искренне любил» – главным образом за их поэтичность. Но никто не запомнил его похвалы Шекспиру, а запомнили только вот такие шовианские перлы:

«Я давно уже не праздную свой день рождения и не могу взять в толк, зачем мне нужно отмечать день рождения Шекспира. Разочарование ожидает всякого, кто решит, что я хоть чем-нибудь выделяю 23 апреля перед 23 октября».

Кто поумнее, тот, между прочим, наверняка согласится с шовианской оценкой юмора Оселка [72]72
  Оселок – шут из пьесы Шекспира «Как вам это понравится».


[Закрыть]. «Такой юмор мы прощаем только Шекспиру. Даже эскимос потребовал бы назад свои денежки, когда бы эдакой стряпней угостил его современный автор».

Да, люди помнят только шовианское брюзжанье: «После Гомера я из знаменитых писателей так же презираю не какого-нибудь сэра Вальтера Скотта, нет, а Шекспира, – стоит мне сравнить его мысли со своими. Он раздражает меня иногда до такой степени, что я бы с великим удовольствием раскопал его и забросал камнями: в столь чувствительной форме только ведь и поймут оскорбление и он и его поклонники».

«Цимбелин» в постановке Ирвинга был принят Шоу в штыки, что отчасти поясняют изложенные выше события. Он и вообще не любил «Цимбелина», а тут еще его взбесили неумеренные восторги, расточаемые теми, кто причислял себя к поклонникам Шекспира, хотя и сам автор не узнал бы своего творения в переделке Ирвинга. Распалили Шоу и поношения критиков в адрес Ибсена – уж эти-то должны голову на плечах иметь!

Генри Ирвинг обладал сардоническим чувством юмора. Он разнюхал, что в статье Шоу будут одна-две фразы, после которых критику доставит мало удовольствия свидание с актером, и пригласил Шоу зайти в «Лицеум» и переговорить об «Избраннике судьбы» в то самое утро, когда должна была появиться рецензия. «Я увижу его, когда субботняя рецензия прочно завязнет у него в печенке: он уже в пять утра кинется ее читать», – писал Шоу Эллен. И все-таки Ирвинг был в более выигрышном положении, чем его гость: вложивший меч в ножны всегда чувствует к врагу некоторое снисхождение. И не раз во время этой беседы вспоминались ему, верно, куски из рецензии Шоу: «В подлинной республике искусств сэр Генри Ирвинг угодил бы на плаху за свои сценические проделки. Ладно бы он резал пьесы: он их потрошит… Ни разу в жизни он не понял и не воплотил характера, как тот был задуман автором, – всегда и всюду он хочет жить своим умом».

В свою защиту Шоу мог привлечь набранное черным по белому заявление, что в исполнении Ирвинга Якимо вышел гораздо лучше, чем у Шекспира. По существу, это сглаживало то невыгодное положение, в которое его поставил Ирвинг.

Аудиенция прошла гладко, и Эллен Терри даже подумала, что Ирвинг нагнал на Шоу благоговейного страху. Она совсем уже подошла к двери кабинета, хотела войти, но услышала голос Шоу и «что было сил припустилась домой. Как же я смеялась – ведь не смогла войти! Я вдруг отчетливо поняла, что в этой комической ситуации не сумею управлять своими чувствами. Увидев Вас, кинусь вам на шею. А не то – потеряюсь и заробею. Один бог знает, что я могла бы натворить. Г. И. [73]73
  Генри Ирвинг.


[Закрыть], конечно, так ничего бы и не понял».

Год спустя она снова вернулась к этому эпизоду: «Интересно, какой у Вас голос? Он звучал так слабо в тот день, когда я подслушивала в «Лицеуме» у двери кабинета».

Шоу признавался ей, что любит Ирвинга, но считает его самым глупым человеком из всех, кого знал на своем веку: «Никаких мозгов – только характер и темперамент. Удивительно, но пользы от мозгов почти нет. У меня, например, отменные мозги, но не они доставили мне уйму знаний, а очень глупая дама, однажды меня полюбившая».

Спустя некоторое время после этого письма Эллен поглядела через глазок на занавесе в зал «Лицеума» и впервые увидела Шоу: «Наконец-то я Вас увидела! Ай да молодец!.. И какой душка!.. Вы выглядите ужасно деликатным человеком». Возможно, это зрелище и побудило ее особенно сильно желать, чтобы Ирвинг поставил пьесу Шоу. Как бы там ни было, она вырвала у Ирвинга новый разговор на эту тему. Заместитель Ирвинга Брэм Стокер написал Шоу, что точной даты пока нет, но он уже может брать деньги под гонорарные отчисления – когда захочет.

Шоу волновали не гонорары, а свобода пера, и он отверг очередную попытку купить его. В конце 1896 года его перо позволило себе такие вольности, что Ирвинг волей-неволей оскорбился. Критикуя его трактовку «Ричарда III», Шоу заявлял, что «Ирвинг, по моему мнению, не вполне управляет самим собою, своими натянутыми нервами. До странных вещей, между прочим, договаривался: вместо «я», например, все время говорил «ты»… Был момент, когда он совсем некстати разволновал зрителей, велев мисс Мильтон отступить подальше в глубь сцены – все это белым стихом и дрожащим голосом Ричарда».

Шоу упрекал Ирвинга за тон, взятый в любовной сцене с Анной: «…словно торгаш из Хаунсдича [74]74
  Лондонский район.


[Закрыть]обхаживает фабричную девчонку, помахивая парой дрянных чулок».

Ричарда играл слегка подвыпивший человек – вот какую мысль вызывал этот отчет, и Ирвинг забеспокоился. Он решил, что его обвиняют в алкоголизме. А было от чего забеспокоиться: Ирвинг действительно не был трезв в тот вечер, хотя Шоу и не знал этого. До поры до времени Ирвинг счел за лучшее не гневаться. Но вот в начале 1897 года Шоу побывал в «Лицеуме» на «Оливии». Он отметил, что в роли священника Ирвинг сильно уступает Германну Везину [75]75
  Германн Везин (1829–1910) – английский актер, игравший в это время в Театре Принца Уэльсского.


[Закрыть], и заодно присовокупил: «Мое уважение к сэру Генри Ирвингу не мешает мне думать, что для нас же было бы лучше, если бы двадцать пять лет назад мы увязали в один узел Ирвинга и все решительно экземпляры сочинений Шекспира и швырнули бы эту прелесть в кратер ближайшего вулкана». Ирвинг скушал это заявление и пожаловался одному из своих друзей, что Шоу не знает элементарного уважения к достойным людям, а с Эллен Терри он повел такую речь: «Этот ваш приятель, мистер Пшоу…»

Ирвинг распорядился, чтобы его заместитель вернул «Избранника судьбы» автору. Шоу был в восторге: «Пляшу от радости, – сообщал он Эллен. – Я ведь сам шел на скандал». Но Эллен очень встревожилась, умоляла Шоу не ссориться с Ирвингом. Шоу обещал не ссориться и слово свое сдержал. Он просил Терри встать на сторону Ирвинга: «Нужно поддержать человека, когда он задет так больно, что не может оставаться великодушным». Шоу предупреждал: «Лучше не говорите обо мне доброго слова – Вы его не переубедите. Он попросту решит, что его предали».

Все же Эллен надеялась, что пройдет время и Ирвинг поставит пьесу Шоу. Но сам автор прекрасно знал, что тот ее и в руки не возьмет. Он упрекал Эллен: она «губит свою карьеру в угоду самовлюбленному дураку».

В письме ко мне от 12 июля 1939 года Шоу приводит свое отстоявшееся мнение обо всем этом деле:

«В 90-е годы взяточничество среди критиков приняло характер приятного и дружеского обычая, который театральные воротилы вменили себе в обязанность. Что это дурно – никому и в голову не приходило. До меня тоже добрались. Джордж Александер прислал мне письмо: он откупил для постановки в Англии пьесу Зудермана «Конец Содома» – так не выскажу ли я своего мнения о ней? Зудермаи никак не вязался с Джорджем, со стилем и общей атмосферой бывшего под его началом театра «Сен-Джеймс». Однако я вежливо взял пьесу, с важным видом ее перелистал и отметил, что мог (потому что по-немецки я разбираю только Вагнера). Потом я все доложил Алеку [76]76
  К фамилии Александер Шоу применяет здесь уменьшительную форму имени Александр.


[Закрыть]. Зудерман, мол, драматург авангарда, а «Сен-Джеймс» – театр авангарда, а Алек – наш первый актер; пьеса лее – она точно: пьеса, так что все на своем месте. Алек тогда интересуется, не возьмусь ли я ее перевести. Он даст мне шесть месяцев сроку и 50 фунтов задатка. Вежливо, благодарно и вполне дружески я ему отвечаю: не пройдет.

Потом со старой пьесой Скриба явился Чарльз Уиндхем [77]77
  На самом деле Чарльз Уиндхем консультировался с Шоу по поводу пьесы «Друг женщин», принадлежащей не Скрибу, а Дюма-сыну. (Прим. автора.)


[Закрыть]. С французским текстом я справился легче. «Конечно, успех будет, – сказал я, – только берите роль де Риона». Он спрашивает, как я посмотрю насчет перевода. «А пусть переведет Сидней Гранди» [78]78
  Сидней Гранди (1848–1914) – английский драматург, автор салонных комедий и мелодрам.


[Закрыть]– отвечаю. Уиндхем ухмыльнулся, не в силах дальше ломать комедию, и говорит: «Дон Кихот!» – Расстались друзьями.

С Ирвингом было сложнее. Александеру и Уиндхему важно одно: подмазать критика и заручиться его дружеским расположением. За это и выплачиваются задатки, хотя переводов этих никто не видит и самые пьесы никогда не ставятся. Ирвинг же скупал пьесы, чтобы и самому их не ставить и другому не дать. Он сыпал взятки открыто, не таясь, по-королевски. Его премьеры всегда завершались банкетом на сцене, и считалось за честь получить на этот банкет приглашение. В такие дни его заместитель Брэм Стокер находил меня перед спектаклем и передавал приглашение; звали и других сколько-нибудь представительных критиков. Я неизменно рассыпался в благодарностях, но на банкет не остался ни разу.

Ирвинг не был столь проницателен, чтобы в «Избраннике судьбы» увидеть для себя прекрасную роль. Он твердо решил, что, насколько это будет в его силах, моей пьесы не получат ни Уилсон Баррет (смешно – он его почему-то побаивался), ни любой другой соперник. Замысел его был прост: пьесу от греха положить в свой карман, то есть заживо похоронить, и одновременно ввести в свою литературную свиту довольно опасного критика, которого он в разговоре с Эллен Терри называл одно время «вашим любезным мистером Шоу».

Я все это понял в то утро, когда мы в первый и последний раз встретились в «Лицеуме». Держался я дружески, но строго: передо мной сидел ребенок. Мое поведение его беспокоило. Он не знал себе равных в своем деле, а тут… Он был готов к враждебности, был готов к почитанию. Но чтобы с ним обращались, как с ребенком, этого он не ожидал. Чертовщина какая-то! Он был очень озадачен. Однако вел себя образцово. Попытаюсь передать существо нашей беседы.

Шоу. И когда же вы намереваетесь поставить пьесу?

Ирвинг. Точно я не могу сказать. У меня сейчас много дел. Может быть, когда вернусь из Америки, и т. д. и т. д. Но если вам нужен аванс…

Шоу (предложенные 50 фунтов его растрогали). Спасибо, но дело не в этом. Я не хочу, чтобы моя новая пьеса пошла через двадцать лет, словно только что написанная.

Ирвинг (обнаруживает лисью хитрость). Это мы уладим! В прессе ко мне прислушиваются… Есть некто Бендэлл…

Шоу. О господи, знаю я вашего Бендэлла! В конце концов я и сам пресса. Я вот о чем хочу вас спросить. Допустим, когда вам было двадцать три года, вы могли бы очень неплохо сыграть Гамлета (может быть, вы его тогда и сыграли). Но сейчас, в расцвете сил – разве решитесь вы повторить то исполнение как высший образец ваших достижений на сегодня? Так же и я. Я еще напишу что-нибудь получше «Избранника судьбы». Но сейчас ждать постановки больше, чем сезон-другой, я не намерен.

Фактически разговор на этом кончился. У Ирвинга хватило деликатности не высказать мне напрямик: «Да плюньте, старина! За вашу пьеску я даю вам 50 фунтов, а хотите – 100… Никто же ее все равно не поставит». И потом, он же не мог предвидеть мою «Святую Иоанну», о которой я высказал столь туманное пророчество. Мы учтиво расстались. Дело не продвинулось, хотя пьеса еще оставалась у него «на заметке». И я решил: прикарманить пьесу я ему не дал, а так – пусть держит ее на здоровье, может, надумает еще поставить.

В этом положении все оставалось до того несчастного вечера, когда Ирвинг дал единственное представление возобновленного «Ричарда III». Он сделал два-три промаха на сцене, а потом свалился с лестницы и сильно повредил колено. О спектакле я написал правдивую и очень глупую заметку: перечислил несуразности, сказал, что Ирвинг не вполне управлял собой. Я не оговорился: заметка была глупая. Ирвинг немного перепил, в этом было все дело. Как я тогда не догадался?..

На беду Ирвинг не поверил в мою неискушенность и в моей критике увидел скрытое и злонамеренное обвинение в пьянстве. Он немедленно отрекся и от «Избранника судьбы» и от меня. Еще до получения официального письма по этому поводу я встретил директора театра «Хэймаркет» Фредерика Харрисона и с изумлением узнал, что совершил страшное преступление – в «Лицеуме» царит полная паника. Сначала я не поверил и спросил, кто ему наплел все это. Харрисон сослался на Гарри Ирвинга, который по-отцовски отнесся к этому событию: мол, старику наука – впредь не напивайся.

Очевидно, Ирвинг считал меня человеком не только злокозненным, но и бесчестным, полагая, что после нашего соглашения я просто был обязан его восхвалять. Между тем в прессе промелькнули сообщения, что он собирается ставить мою пьесу (кстати, не моих рук дело: я-то знал, что он ее не поставит), и поэтому я настоятельно потребовал от него весомых причин отказа. В ответ на это я стал получать от его имени саркастические послания, трудолюбиво составленные Л.-Ф. Остином или Брэмом Стокером, его придворными литераторами. Я не выдержал и обрушился на него с бранью, заявив, что отлично знаю, кто мне пишет эти письма, но знает ли он, чем могут поплатиться его люди за свои дурацкие проделки? Ирвинг сразу пошел на мировую и собственноручно написал мне искреннее письмо, допустив в начальных строках одну из тех милых ошибок, которыми обильно пестрят письма королевы Виктории. Письмо было простое, непосредственное, и смысл его сводился к следующему: «Ради Христа, оставьте меня в покое». Такова развязка. Меня мучил стыд, что хоть и без умысла, но я обращался с этим ребенком, как с японским борцом.

По поводу его смерти тоже кое-что можно вспомнить, но я Вам, кажется, об этом рассказывал. Короче, не требуйте всего сразу от

Джи-Би-Эс».

Но если Шоу и пощадил Ирвинга и даже дал ему возможность с достоинством отступить, оставлять его в покое он не собирался. В октябре 1897 года Шоу пишет рецензию на «Гамлета» Форбс-Робертсона, где отмечает, что «пьесы Шекспира служат для него (Ирвинга) чем-то вроде словарной каменоломни. Он выносит из нее текст и великолепнейшие образы, на которых, однако, стоит его собственная проба».

В январе 1898 года Шоу признался читателям, что сэр Генри Ирвинг не прислал ему приглашения на «Петра Великого»: «При сложившихся обстоятельствах это не просто забывчивость – это просьба не приходить». А когда в октябре 1905 года Ирвинг умер, Шоу выступил в австрийской газете с сенсационной статьей: Ирвинг «принудил двор возвести его в рыцарское достоинство»; Ирвинг «интересовался одним только собой», а в себе самом его интересовала «вымышленная личность в вымышленных обстоятельствах»; Ирвинг «жил во сне». Эти положения после обратного перевода выглядели в английских газетах так: умер ограниченный и самовлюбленный человек, напрочь лишенный культуры и тешивший себя единственно мыслями о собственном величии.

И тотчас все, у кого были основания не любить в некрологах правду, громогласно объявили, что Шоу мало за это повесить, проволочить по улицам и четвертовать. Потянулся к перу Лоренс Ирвинг: его-де родственники считают Шоу самым последним йеху. У отца была широкая натура и золотое сердце. Он бы, например, в любую минуту взвалил на себя все расходы по организации похорон Шоу.

Шоу разослал во все крупные газеты королевства оригинал своей статьи, но те отказались ее напечатать. Видно, истина и справедливость их не волновали.