Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

СМЕРТЬ ШОУ!

Практическая разработка британского социализма не оставляла Шоу времени интересоваться внешней политикой. А тут граф Гарри Кесслер вознамерился свести Англию и Германию на безопасной почве, связать их общим делом: издать Шекспира и Гёте, Ньютона и Лейбница. Было решено, что духовные наследники Шекспира, Гёте, Ньютона и Лейбница обменяются манифестами, и английский манифест поручили подготовить Шоу.

Сказано – сделано. Но поскольку он понимал, что общее восхищение Шекспиром и всей честной компанией едва ли помешает обеим странам начать войну – тем более что немцы считали Шекспира немцем, а англичане вообще забыли о своем Шекспире, – то и вставил в свой шовианский манифест одну фразу, проясняющую положение дел. Англия отнюдь не завидует германскому флоту, говорилось в этом документе, Англия рассматривает его как еще один оплот цивилизации.

Духовные наследники Шекспира и Ньютона наотрез отказались подписать манифест – пусть выбросит злосчастную фразу, а когда ее выкинули, – один Шоу не подписал документ.

Шоу был убежден, что соотечественникам Шекспира не жить в мире и счастье, пока на дне Северного моря бодрствует германский флот, и решил в двух статьях напомнить землякам об их обязанностях. Первая статья была напечатана в «Дейли Кроникл» 18 марта 1913 года; вторая появилась 1 января 1914 года в «Дейли Ньюз».

«Разумный человек», Шоу ненавидел войну – затею в равной мере безумную и преступную. Но он понимал ее неизбежность в мире, где правят безумцы и преступники, и дал два практических совета, которые истинные миротворцы могли, по крайней мере, принять к сведению. Первый заключался в том, чтобы Англия «предложила Франции и Германии тройственный союз на следующих условиях: если Франция нападает на Германию, мы выступаем с Германией против Франции, а если Германия нападает на Францию, мы – союзники Франции в борьбе с Германией… Далее: если какая-нибудь иная держава выступит против Франции или Германии, тройственный союз организует совместный отпор». Второе предложение естественно вытекало из первого. Чтобы не быть союзницей только на словах, Англия должна подготовиться к войне, должна иметь наготове сильные экспедиционные войска. Шоу настаивал на воинской повинности с сохранением гражданских прав для солдат и выплатой им приличного жалованья, требовал решительного увеличения боеспособности страны. Эти совершенно разумные предложения, как водится, были оставлены без внимания. Одни готовились к войне с Германией, но боялись в этом признаться; другие погрузились в прекраснодушную дрему и отнестись к положению реалистически не могли.

Среди первых были дипломаты. Один из них заявил, что, сиди Шоу в министерстве иностранных дел, – европейская война разразилась бы через две недели. У Шоу будет случай ловко возразить насмешнику: не нашлось в министерстве иностранных дел Шоу, – и европейская война разразилась через восемнадцать месяцев.

А к числу добреньких идеалистов относился Джон Голсуорси: в 1911 году он выступил с воззванием против использования авиации в войне. Духовные наследники Шекспира и Ньютона не замедлили подписаться под этими словами. Шоу не дал своей подписи: «Я не могу подписать этот бред. С таким же успехом можно настаивать на предложении Фильдинга: пусть армии бьются на кулаках. Вся эта болтовня о бремени вооружения ничему не служит: в наше время содержание даже крупнейших армий обходится дешевле пустых затрат по охране частной собственности. И мы отлично знаем, что благостными намерениями воздушную войну нельзя отменить, как прежде не сумели запретить разрывные снаряды. Ужасно, конечно, но ведь война ужасна сама по себе, и то-то порадуются газеты, когда вместе с градом пуль на людные города посыплется рубленое мясо аэронавтов. По-настоящему волнует другой вопрос: может быть, хоть эта перспектива укажет на необходимость создания некоей международной организации по прекращению войн. Государства будут тузить друг друга, пока не вмешается полиция. Встряхнуть да вооружить хорошенько европейско-северо-американскую полицию – вот что надо сделать. А не вести душеспасительные разговоры: «бремя вооружения» и прочее».

Начавшаяся в августе 1914 года война, казалось, удивила в Англии всех, кроме военного министерства, министерства иностранных дел и Бернарда Шоу. Однако газеты убедили людей, что для военного министерства и министерства иностранных дел война тоже была неприятной неожиданностью, а вместе с газетами врали и не краснели знаменитые писатели. Бернард Шоу счел своим долгом представить истинную картину событий. Собрав какие только мог документы, он уехал в Токи и два месяца занимался причинами и истоками войны, жарясь под солнцем на крыше отеля: «Все это представлялось мне просто стычкой двух пиратских флотилий – с одной, впрочем, важной оговоркой: сам я, моя семья, друзья – все были на английских судах, и я никак не смел желать поражения своим. Везде полощется черный «Веселый Роджерс», но я с теми, на чьих полотнищах нашлось место и для «Юнион Джека».

Иногда он спускался с крыши отеля послушать в «Павильоне» симфонические концерты Бэзила Кемерона, на которые сходились раненые бельгийцы, прибывшие сюда на поправку с фронта: «Специально для них оркестр исполнял «Типперери», но воины не поднимались на костылях и не оглашали воздух восторженными криками. Напротив, их изумленный вид слишком ясно говорил, что эту мелодию они слышат впервые в жизни».

Кто-то объявил, что Антигерманская Лига намерена закрыть церковь в Форест Хилл, ибо служба там ведется на немецком языке: старичок священник всю жизнь обращался к Господу на этом наречии. «Так, может, теперь объявить Богу вотум недоверия – зачем, мол, сотворил немцев?..» – заметил Шоу.

Сейчас мы ясно видим, что сочинение и публикация памфлета «Здравый смысл о войне» были самым мужественным поступком Шоу за всю его жизнь. Настало время сказать правду; и Шоу, как обычно, понял это лучше своих критиков – и доброжелательных и настроенных враждебно. «Нью Стэйтсмен» проворно опубликовал памфлет в своем «Военном приложении», которое разошлось в количестве 75 000 экземпляров, и он сначала был тепло принят читателями. Но скоро все перезабудут, о чем именно говорилось в памфлете, его затопит поток воинствующей прессы, и уже примутся его поносить журналисты, не знавшие из него ни строчки. Что ж, придется и это перенести, Шоу не привыкать. Пусть его измордуют в идейных баталиях, а долг он свой выполнил, как солдат на поле боя.

«Тяните из меня жилы, сколько вылезет, – любил говорить Шоу, – но если вы начнете стрельбу и потасовку, – слуга покорный: я трус и лезу под кровать. Не желаю, чтобы моя исключительно ценная жизнь зависела от пулемета».

Без сомнения, он знал, что смелые люди не боятся правды и побеждают, а трусы хватаются за ложь и ложь их сокрушает. Но неужели он того не знал, что трусов всегда больше, чем людей смелых, и что в переломные моменты прорицатель истины всерьез рискует быть повешенным? А уж положение его самого было так серьезно, что дальше некуда. Он по собственному опыту знал, что в такой вот злосчастной ситуации множество людей, до этого не выказывавших к нему никакой враждебности, спешат излить накопленные за много лет желчь и зависть. Людей, лишенных чувства юмора, бесило не только то, что говорил Шоу, но и то, как он это говорил.

«В смешном ищи скрытую правду», – учит Старец в «Назад, к Мафусаилу». К сожалению, серьезно относящиеся к себе люди в подобных случаях ищут спрятанную дубинку.

Когда в ежемесячном приложении к «Нью-Йорк Таймс» появилась первая половина «Здравого смысла», разразился потоком брани Генри Артур Джонс, соперник-драматург. К легкомыслию Шоу они все как-то еще притерпелись, но чтобы легко и изящно им резали в глаза правду – это, знаете ли, слишком!

Вспоминая свои довоенные статьи, написанные в напрасной надежде предотвратить катастрофу, Шоу пишет: «Публика не вняла моему голосу. Тогда я заставил леди из моей пьесы сказать: «К…бабушке!» – и моментально затмил своей известностью кайзера, царя, сэра Эдуарда Грея [149]149
  Министр иностранных дел Англии.


[Закрыть], Шекспира, Гомера и Президента Вильсона. Газеты целую неделю занимались одним только мною – вот как теперь войной, а одна из них даже посвятила специальный выпуск одному-единственному слову из моей пьесы – в свое время она не удостоила такой чести даже Лондонский договор 1839 года. Мне сразу стало ясно, что эту страну нельзя воспринимать серьезно. А не могу переломить свою натуру! Опять лезу с добрыми советами и не боюсь нового заговора молчания, поскольку известность я себе верну очередной пьесой, куда вставлю очень и очень сильные выражения: ведь теперь-то видно, что я не ошибался относительно внешней политики».

«Здравый смысл» вызвал что угодно, но только не заговор молчания. Умный человек не нашелся бы ничему возразить в этом памфлете, и, надо полагать, именно поэтому памфлет Шоу подвергся яростным нападкам. Там было черным по белому написано, что нарушение нейтралитета Бельгии было задумано – и задумано плохо – как повод к британской интервенции; что если бы у солдат всех армий было достаточно разума, они бы перестреляли своих офицеров и разошлись по домам; что гражданам всех воюющих стран пора бы набраться ума и ке давать больше денег на дипломатические войны; что не в одной Германии, айв Англии полно своих юнкеров (то есть помещиков) и милитаристов; что худая слава об английском лицемерии гуляет по всему свету; что самовосхваление и поливание врага грязью – отнюдь не лучший способ выиграть войну; что войну можно было предотвратить, если бы британский министр иностранных дел заблаговременно прояснил позицию Англии; что настоящие причины войны с Германией гораздо серьезнее, нежели выходит по официальной версии. Было там и множество других замечаний. В сущности говоря, это был чрезвычайно патриотический памфлет, где предстали свободными от грязи и лжи основы демократии.

Но еще ни одно сочинение не приносило своему автору столько ненависти и оскорблений, если не считать «Прав человека» Тома Пейна, пролившего свет «здравого смысла» на столь же кризисное состояние своего времени. Роберт Линд неплохо сформулировал создавшееся положение, сказав, что памфлет Шоу не встретил ни одного разумного возражения, но с его появлением о войне стали говорить и писать как о борьбе между Великобританией. Францией, Россией и Бельгией, с одной стороны, и Германией, Австрией, Турцией и Бернардом Шоу – с другой. В прессе появилось предложение бойкотировать пьесы Шоу. Его сторонились старые друзья. Знакомые не раскланивались. При его появлении люди уходили из комнаты. Герберт Асквит выразил мнение многих собратьев-офицеров, заявив как-то вечером в кают-компании своего дивизиона: «Этого человека надо поставить к стенке!» Даже дружественные критики сдержанно роптали: «Не ко времени чудит наш зануда». Особенным негодованием исходили люди, не читавшие «Здравого смысла». С каждой почтой в его почтовый ящик ложилась изрядная порция оскорблений. Отказались фотографироваться с ним многие «звезды», участвовавшие в благотворительном утреннике.

Волна возмущения дошла и до Америки. Когда из некоей писательской лиги исключили Вирека, Шоу выразил протест. Лига отвечала, что англо-ирландец не имеет права давать американскому обществу свои советы и рекомендации. Шоу писал: «Ваше письмо… преисполняет меня надеждой, что вы вернете мне значительные суммы денег, которые с 1913 года я переплатил казначейству Соединенных Штатов в качестве подоходного налога. Соединенные Штаты были основаны на принципе: налогоплательщик обладает представительством [150]150
  «Налогообложение без представительства есть тирания» – лозунг американской революции, выдвинутый Джеймсом Отисом (1725–1783).


[Закрыть], и если вам посчастливится доказать свое утверждение – что я-де не располагаю никакими правами в Америке, – похоже, мне должны тогда вернуть мои деньги. Но пока до этого не дошло, уж будьте покойны: я воспользуюсь своим купленным правом и мнение свое – «советы и рекомендации», как вы их называете, – американскому обществу выскажу сполна».

В декабре 1914 года Шоу с полным основанием скажет: «Даже не знаю, кто еще держался с таким же мужеством, как я, а крест Виктории мне почему-то не пожаловали. Зато не было недостатка в саркастических пожеланиях заслужить Железный крест».

И только один замечательный политик выразил чувства меньшинства. «Позвольте мне сейчас высказать то, что я не решился сказать раньше, когда Ваша статья вызвала во мне первый восторг, – писал Шоу Кейр Харди. – Ваша статья обойдется Англии дороже, чем ее потери в нынешней войне (я имею в виду потери в деньгах). Когда она разойдется в дешевых изданиях и ее прочтут сотни тысяч лучших представителей всех классов, в национальную жизнь прильют новые силы, которых хватит и на будущее поколение. Храни вас бог, и да пошлет он вам успех, – как говорит шотландский пахарь. Пожалуйста, не трудитесь отвечать, даже не уведомляйте о получении. Я излил Вам свою душу, которая наполнена едва ли не набожным восторгом перед Вами… P. S. Только кельт мог написать такое». С этой припиской Шоу согласился и спустя двадцать пять лет так объяснил мне повальное безумие и истерию, которым он стал причиной: «Страсти утихли – перечитайте-ка сейчас «Здравый смысл о войне», и вас очень озадачит, что он взбесил стольких людей, и особенно тех, кто не читал памфлета, но прослышал о моем совете: не следует употреблять слово «юнкер» в ругательном смысле – ведь самый-то главный юнкер в Европе сэр Эдуард Грей. А весь секрет в том, что мой патриотизм был ирландским, и значит – антианглийским; посему в моей безупречно объективной картине положения Британии было нечто очень неприятное на вкус».

Умопомешательство нации достигло особенно острой стадии после затопления германской подводной лодкой «Лузитании»: «Страну охватило безумие. Потеряли голову даже самые стойкие. Ярость не знала предела: «Губить мирных пассажиров! Что же будет дальше?!» Впрочем, в этих словах никак не передать того негодования, которое всех нас тогда охватило. А меня угнетало то, какую ужасную дань мы платим Нев-Шапеллю в Ипре [151]151
  22 апреля 1915 г. у города Ипр (Бельгия) германские войска атаковали англо-французские позиции. Здесь впервые германская сторона применила отравляющие вещества. Нев-Шапелль – церковь в Ипре.


[Закрыть]. Я думал о высадке десанта в Галлиполи, и разговоры о «Лузитании» мне казались грубыми и неуместными, хотя я сам был лично знаком с тремя погибшими знаменитостями… Мне даже доставило мрачное удовольствие думать (солдаты меня поймут), что штатские, считавшие войну прекрасным английским спортом, теперь узнают, чем она оборачивается для ее настоящих участников. Я выражал свое отвращение вполне открыто, а мое искреннее и естественное отношение к этому происшествию было воспринято как чудовищный, бессердечный парадокс. Люди пялили на меня глаза, и когда я спрашивал – а что они думают об уничтожении Фестуберта, – они распахивали свои глаза еще шире: видно, думать забыли, а вернее – и не задумывались никогда. Вряд ли их сердце было черствее моего. Большая беда проходила у них над головой – только маленькая задевала их».

Здравомыслие Шоу прямо-таки выводило из себя собратьев по перу. Еще до злосчастного случая с «Лузитанией» его крови жаждал Уильям Джон Локк, а ведь этот и мухи не обидит: мягкий, воспитанный человек. Шоу рассказывал Сетро об одном из обедов в Клубе драматургов: «Я высказался там, что когда немцы спалили Реймский собор, моей первой реакцией было острое желание сбросить артиллериста вниз головой с башни. Сидевший напротив меня Локк сочувственно, удивляясь и радуясь, приветствовал мое здравомыслие. Но я тут же разъяснил, что глупее моего желания ничего нельзя придумать, ибо, ни минуты не задумываясь, так же сравняет с землей все соборы Европы и наш отечественный артиллерист, если таковые используются или могут быть использованы противником в качестве наблюдательных пунктов. Вот тогда-то я впервые увидел, что война сильно раздражает вест-индскую натуру Локка [152]152
  Уильям Джон Локк был уроженец Британской Гвинеи.


[Закрыть]». Позиция Шоу после потопления «Лузитании» возбудила еще один застольный разговор в Клубе драматургов – в него включились Локк, Генри Артур Джонс, Юстин Хантли Маккарти и целый отряд мелкой сошки.

О последствиях этого разговора Шоу писал мне следующее: «И без всякого предупреждения они торжественно исключили меня из клуба. Я заявил, что действия их незаконны, что я по-прежнему член клуба, и только чтобы доставить им удовольствие – сам подаю в отставку. В знак протеста вышли из клуба еще несколько его членов, и в их числе Грэнвилл-Баркер, который питал ко всем беспредельное презрение и никогда не посещал клубных обедов. Конечно, ушел бы и Зэнгвилл, да я убедил его остаться и продолжать борьбу за допуск в клуб женщин… Военная лихорадка – такая же, на мой взгляд, эпидемия, что и любая другая. Эти люди в беспамятстве говорят и делают глупости, и рассматривать их надо как лежачих больных с воспалением мозга.

Пройдет время, и Клуб драматургов пригласит меня на обед в качестве почетного гостя. В клуб уже допускались женщины, и, надо думать, это его очень оздоровило. Под каким-то предлогом я отказался: хоть и не было против них зла, но надоели они мне изрядно. Когда пробираешься в искусстве вперед, банда стариков начинает тебя ненавидеть. Не вступай в их клубы: они всегда могут тебя исключить, а это до какой-то степени дает им над тобой власть. Расти себе учеников и последователей – в них твоя победа. Вагнер промучился всю жизнь от ненависти своих коллег. Травившая меня клика давно вымерла, да и сам клуб, я думаю, уже не существует – что-то давно не попадается его название.

До конца держался и с замечательным красноречием чернил меня мой закадычный приятель Генри Артур Джонс. Но это случай патологический. Где-то у меня лежит трогательная записка, что, мол, личной неприязни он ко мне не чувствовал – это он при смерти нацарапал».

Да, с Джонсом все вышло глупо. Когда Шоу возмутился из-за шумихи по поводу гибели пассажиров «Лузитании», Джонс объявил: «Между нами все кончено». Шоу стал защищаться: «Генри Артур, Генри Артур… Ну, а что Вы-то думаете о войне? Только не отделывайтесь выдержками из «Дейли Экспресс», переписанными вашим четким почерком. Извольте своими словами пересказать мнение правительства». Джонс едва не сошел с ума оттого, что Шоу отказывался принять его войну всерьез. С него бы сталось дойти до суда, но Шоу держался дружелюбно, что Джонса и бесило. Он нападал на Шоу и в Англии и в Америке, чернил его как только мог: «Странный гомункул, родившийся на свет не человеческим порядком». В своем ответе Шоу разъяснял: он «несомненный сын своего предполагаемого отца», «бесспорный и законный наследник состояния матери и отцовских долгов». Заканчивалось зто длинное послание словами: «Льщу себя надеждой, что его издатели не отважились бы на такую чудовищную клевету, если бы он не заверил их в моей бесконечной симпатии к нему. И в этом он совершенно прав».

В апреле 1925 года Шоу попросили подготовить для Шекспировского фестиваля в Стрэтфорде-на-Эйвоне слово «О вечной славе». Джонс откликнулся на это событие книгой «Господин мэр Шекспировского города». Это сочинение было составлено в таком оскорбительном тоне, что у Шоу пытались взять обещание не преследовать по суду издателя и типографию, если книга-таки увидит свет. Дать обещание Шоу отказался, заявив, что будет изо всех сил мешать Джонсу тратить талант на пустую перебранку: пусть пишет пьесы – вот где его настоящее дело. В 1926 году Шоу сделал последнюю попытку наладить старые отношения. Он написал Джонсу: «Я подумывал прислать свои поздравления к Вашему семидесятилетию, да побоялся, что это взвинтит Вам температуру градусов на десять, а Вам и без того было худо. Макс Бирбом уверяет меня, что теперь Вы достаточно окрепли, и поэтому я решаюсь сказать, что слухи о Вашей болезни меня глубоко взволновали, а Ваше счастливое избавление от нее обрадовало, словно мы никогда не переставали быть добрыми друзьями. Наша ссора с самого начала кренилась на один бок. Ваши яростные поношения бесконечно восторгали меня и тяжелого впечатления после себя не оставляли. Отчасти здесь себя выказал мой трезвый шовианский расчет… На сегодняшний день я думаю, что мой главный труд – это книга о социализме, которую я с большим трудом сейчас дописываю: она Вам понравится. Я ужасно устал – работал совсем больной (последствия одного несчастного случая), и это письмо к Вам разбило бы меня на целый день, если бы выраженные в нем чувства не были так целительны. Вот и получается, что Вы творите мне добро. Не утруждайте себя, не отвечайте, но я Вас предупреждаю: Ваше молчание почту за выражение дружеских чувств». Джонс не ответил – захотел выдержать характер, побоялся растерять поклонников, которых доставила ему война с Шоу. Уж как советовал ему Макс Бирбом: «Да помиритесь вы с этим чертом!» – и злого умысла Шоу не имел и талант проявил вольтеровский – по-своему, конечно. Но Джонс уперся на своем, и только на смертном одре нацарапал ту записку, где высказал свои человеческие чувства, попранные во мраке политического безумия.

Осудили «Здравый смысл о войне» Шоу и другие знаменитые современники, хотя, не в пример Джонсу, до крайностей никто не дошел. «Дурачок, развеселившийся в психиатрической больнице», – так отозвался о поведении Шоу Герберт Уэллс. Арнольд Беннет находил памфлет Шоу несвоевременным: сам-то он очень старался вести себя в духе времени. Ломался, как красная девица, Джон Голсуорси: дурной, мол, вкус… В вопросах жизни и смерти, поучал Джозеф Конрад, нужно сохранять достоинство. Он, кстати сказать, из принципа не любил социалистов: ему не указ люди, знающие универсальное средство для совершенствования человеческого рода.

Альфред Сетро не был на том обеде, когда Клуб драматургов «очистился» от Шоу, зато прислал Шоу письмо, где отмечал, что «Здравый смысл о войне» появился не вовремя. Шоу взорвался:

«30 октября 1915 года.

Дорогой Альфред!

Что это Вы мне пишете?! На службу поступили? И это Вы! Много глупостей наделали британские ура-патриоты на радость немцам, но Вы переплюнули всех. Задумайтесь, как низко упал валютный курс, а ведь из

Америки каждый день к нам притекает вооружение. Да ведь сейчас полезнее многих доброхотных чиновников какой-нибудь один человек, который может перекачать сотню фунтов стерлингов из Америки в Англию, ничего не отдав взамен, кроме вороха исписанной бумаги. Скорее бросайте свою лавочку! Пишите быстренько сценарии, продавайте их в Лос-Анджелес по 500 фунтов за штуку. Выбрасывайте на американский рынок комедию, потом драму – какие-нибудь «Чикагские стены» [153]153
  Намек на самую популярную пьесу Сетро «Стены Иерихона».


[Закрыть], а потом и мелодраму: «Сиротка из Лувена» [154]154
  Бельгийский город Лувен сильно пострадал от немцев в 1914 г.


[Закрыть], «Призрак – сестра милосердия», «Тиран на смертном одре» – бог мой, да что хотите! Но пишите же! Пусть не иссякает еженедельный гонорарный приток из Нью-Йорка в Лондон. Да подите Вы к черту! Мало, что ли, Вы терлись в Сити, не понимаете, чем бороться с немцами? Из десяти тысяч человек Вы один умеете это делать, и лезть под пули незачем. Что у Вас в голове? Или ничего нет? Одними картинками тешитесь? Писать пьесы, значит, уже не надо? Уже, стало быть, клерки, ни к чему другому не способные, в развлечении не нуждаются? И молодым новобранцам ничего получше ковбойских фильмов и шлюх не требуется? Вы преступник, Альфред, предатель. Вы загнали святой огонь в кухонный камелек, развеиваете зерно по ветру. Держите выше свою плешивую голову и делайте, что Вам назначено от бога. Auf! Ans Werk! [155]155
  За работу! (нем.)


[Закрыть]И Вы еще осмеливаетесь читать мне нотации. Не время! – говорите Вы мне. А мне обещали триста фунтов, чтобы я помолчал еще месяца полтора. Но через месяц могло быть слишком поздно, и я не стал ждать. Мы и так уже отдали немцам на растерзание Швецию. Мы шли прямехонько к войне с Америкой и, конечно, доигрались бы, окажись на месте Вильсона Теодор Рузвельт.

Мы лихо разбойничали в открытом море, словно дело происходило в XIX веке. Мы возбудили к себе отвращение и ярость всего мира, похваливая себя, восхищаясь собою. Свои поражения мы называли блестящими победами, ликовали, сидя в смертельной ловушке – в Брюсселе, в Антверпене, в Варшаве, – куда заманивали обреченного германца наши великие стратеги, Цезари наши, Наполеоны. Асквита мы ставили выше Кавура [156]156
  Камилло Кавур (1820–1861) – итальянский государственный деятель.


[Закрыть], Грея возносили над Марком Аврелием. Немцев ругали последними словами, словно крючников или проституток: трусы, идиоты… Наши люди погибали тысячами – не хватало вооружения: мы завалили фирмы военными заказами, а те рассовали их по крохотным мастерским.

Мы заврались окончательно. Ветер с Востока кружил наши головы. Теперь все переменилось, теперь даже «Таймс», «Морнинг Пост» и прочие злобно выкрикивают все то же самое, что говорил и я, но говорил осторожно и ровным голосом. Вы же имеете toupet [157]157
  Наглость, нахальство (франц.)


[Закрыть]упрекать меня: не время! И Вы правы: я очень поздно спохватился, долго проканителил. Но винить меня за это тоже нельзя. Надо было остыть, прежде чем усесться за работу. Потом месяцами, по капле, добывать доказательства. Переделывать все наново, знакомить с материалами людей: не перегнул ли я палку? Не бью ли ниже пояса? Убеждают ли мои доказательства? Куча хлопот!

От имени Бельгии я взывал к Президенту Вильсону о помощи. Страшно вспомнить, сколько труда потребовала от меня эта работа. Хорошо уже то, что я разбил заговор трусливого молчания. Вместо смехотворного и лицемерного вранья я предъявил Германии серьезный счет. И немцы это поняли, они оказались умнее нас. В первом порыве негодования они честили меня Vaterlandslose Geselle [158]158
  Молодец без роду-племени, букв. – без отечества (нем.).


[Закрыть]и черт знает кем еще, а потом принялись цитировать меня и положили начало моей славе прогерманца. И нет бы разоблачить этот трюк – наша пресса поддержала немцев, ибо думала только об одном: выставив напоказ идиотскую, кинематографическую галиматью ее заявлений, я больно задел тщеславие нашей прессы. Такого же отношения ко мне пресса держится поныне, хотя и трубит уже о вещах, которые впервые высказал именно я.

Вот как получилось, что многие мои ученики – а у меня их несколько тысяч – решили, что Германия права, и они устраняются от помощи, не идут в армию: им каждый день твердят, что так сказал пророк Шоу. Не далее как вчера я сочинил длинное письмо в восточном духе, которое Мэйзон должен показать марокканским шейхам: немцы подстрекали их к мятежу, с невероятной бестактностью утверждая, что я-де не принимаю всерьез договор 1839 года, – как будто я или Бельгия хоть чуточку интересуем мавров! Сами бельгийцы показали верх благоразумия. Я обещал свое участке в сборнике «Подарок короля Альберта», но в самый последний момент «Дейли Телеграф» постаралась удалить мое имя из книги. И вот тогда является ко мне бельгийское правительство и просит написать для них пространное воззвание к миру. Вежливо объясняют: к вашему голосу прислушиваются. А на самом деле они вот что имели в виду: я смогу четко оговорить наши обязанности перед ними, не буду азартно науськивать на немцев. Вы же все это время валяли дурака в правительственном учреждении, разговорами отрывали людей от дела, поедали отечественный хлеб – вместо того, чтобы приводить в отчизну корабли с провиантом, – и еще призывали народ расстрелять меня.

Ладно, я Вас прощу – при одном, правда, условии: займитесь тотчас своим делом, пойдите в этот дурацкий клуб и велите сделать то же его идиотским членам. Впрочем, они-то уж положительно ничего не делают, только нападают на меня и остаются в дураках. И все же душу-другую, быть может, Вы спасете. Спешу и покидаю Вас, но остаюсь всегда Вашим

Джи-Би-Эс».

Полную историю письма к марокканским шейхам Шоу изложил мне: «В самом начале войны, стремясь возмутить против Франции Марокко и Алжир, германское правительство состряпало на искуснейшем арабском языке документ, провозгласивший, что я великий пророк и что в беседе с неким американским сенатором я как-то признал нарушение нейтралитета Бельгии следствием войны, а отнюдь не причиной ее. Не могу представить себе, чем руководствовались немцы, решив, что любой марокканский шейх бросится тотчас к оружию, распаленный заявлением, которое какой-то собака-неверный сделал другому собаке-неверному. Однако немцы до этого додумались и не пожалели денег. Посему ко мне явился мой знаменитый коллега-литератор А.-Э. Мэйзон и заявил, что я должен «коротко и ясно» объявить: великий пророк Шоу не заражен прогерманскими настроениями. Сам Мэйзон тогда воевал по-настоящему: водил немцев за нос по Средиземному морю. Мавров я на своем веку перевидел достаточно, сам не раз беседовал с шейхами и марабутами [159]159
  Мусульманские отшельники.


[Закрыть], и поэтому без труда убедил Мэйзона, что «краткость» не в чести у варваров. Кроме того, не каждый день награждают званием великого пророка, и мне захотелось выговориться всласть. Мы были ребята не промах, я и Мэйзон, стиль нашего апостольского документа мы приправили выкрутасами из «Тысячи и одной ночи», и вышло совсем пророческое послание, которое, я полагаю, займет достойное место в арабской литературе, – скажем, как дополнительная сура [160]160
  Сура – глава Корана.


[Закрыть]Корана. Думаю, наше сочинение хорошо перевели и недурно распространили: мавры не затеяли заварухи. И произведение наше было каким угодно, только не кратким».

В январе 1915 года Шоу писал Роберту Лорейну (тот служил в ту пору в военно-воздушных войсках): «Одно из двух: или мы не будем воевать в будущем, или придется нам научиться обходиться без солнышка – в бомбоубежищах с электрическим освещением». Сейчас человечество приучилось с опаской посматривать на небесную твердь, но когда над Лондоном повисли первые цеппелины и Шоу написал в «Таймс», призывая власти строить бомбоубежища для защиты гражданского населения и в первую очередь обеспечить убежищами школы, редактор газеты «с брезгливым выражением отказался печатать материал, который может породить святотатственное сомнение в неприкосновенности гражданского населения и в том еще, что британский солдат может поднять руку на штатского не только благословляющим жестом». Тогда Шоу отослал статью в центральной орган либералов, но и здесь редактор заявил, что, как ни противно ему соглашаться с «Таймс», статья Шоу не может быть опубликована в цивилизованной стране. (Ее все-таки опубликовал Мэссингем в «Нейшн».) Прошло совсем немного времени, и грохот бомбежки развеял цивилизаторские грезы наших редакторов. Вот тогда им, наверно, пришлось согласиться со словами Шоу: «В будущей войне в полной безопасности будут лишь солдаты: у них есть блиндажи».

Не жалея сил, Шоу работал на благо союзников, а тем временем британская пресса с чрезвычайным старанием мылила ему шею. Писали, что он сидит дома взаперти, боится показать нос на улицу, что карьера его кончена, репутация загублена, что его бросили приверженцы и оставили ученики, что песенка его спета, он уничтожен, обращен в прах – ну, пропал человек! В разукрашенном виде эти утки залетали в берлинские и венские газеты.