Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Собственно говоря, что можно сказать о Шоу такого, чего бы он не мог сам о себе сказать? Откровенность, гласность – в этом нельзя отказать ни Шоу, ни его драматическим персонажам. Шоу, пожалуй, первый в истории драматург, для которого слово значит если не все, то почти все.

Возьмите «Пигмалион» – самую репертуарную у нас пьесу Шоу. С одной стороны – это безусловно входило в намерения автора, – перед нами поучительная история морального превосходства простой души над бездушным и недальновидным интеллектом, народной чистоты над интеллигентским варварством. Перед нами, если смотреть с философской точки зрения, восстание живой материи против чужеродной ей, игнорирующей ее идеи. В Элизе Дулиттл идея Хиггинса материализуется и – материализованная – отрицается. Это типичный шовианский урок диалектики. Материя, реальная жизнь таили для Шоу свою жизненную идею, и за эту оптимистическую, соразмеренную с реальными возможностями человека, за эту практическую, конкретную идею Шоу и боролся. Неожиданные, парадоксальные обороты, которые принимает дело в «Пигмалионе», как и во всех других пьесах Шоу, естественно рождают сумятицу в чувствах. Но, с другой стороны, что значит эта сумятица в сравнении с тем бесформенным, нечленораздельным хаосом, откуда извлек профессор Хиггинс подопытную душу Элизы? «Пигмалион» – очередная пьеса Шоу о преодолении книжной премудрости, о чуде рождения человеческой личности – рождения, всегда связанного для Шоу с отрицанием общепринятых понятий и идеалов. Но тот же Шоу заставляет публику с восторгом следить, как каждый новый осмысленный звук, каждое выученное, освоенное слово отделяют на наших глазах человека от животного и как каждый пропущенный или искаженный звук, каждая ошибка размером в один суффикс возвращает этот процесс вспять, обращая в ничто все накопления культуры и цивилизации. Спору нет, «Пигмалион» – пьеса о слабости «чистого» интеллекта перед вскормившей его материей, но это пьеса и о силе слова, дарующей человеку ясное сознание – лучшее, по Шоу, средство ориентации и в самой запутанной житейской ситуации и в самых сложных проблемах духа.

Шоу – первый ум в английской драматургии нашего века, первый уже хронологически. Первый драматург, чье творчество было вызвано к жизни потребностью в осознании существа жизненных явлений, их смысла.

Хескет Пирсон (1887–1964), опытнейший писатель-биограф, автор около трех десятков книг, поступил, очевидно, мудро, фактически предоставив Шоу самому написать о себе. Добрая половина этой уникальной биографии написана от первого лица, смонтирована из более или менее подробных отчетов, которые регулярно поступали к биографу от героя его труда. Шоу к тому же был первым редактором зтой книги, а Шоу-редактор строптив и парадоксален не менее, чем Шоу – драматург, публицист и критик, чем Шоу – человек и общественный деятель.

С миром и людьми, составляющими окружение Шоу, мы знакомимся прежде всего через самого Шоу. Преломленные его специфическим взглядом, то сардонически прищуренным, то, как у мудреца, дальнозорким, возникают здесь фигуры Уэллса и Киплинга, Уайльда и Голсуорси, Родена и Аиатоля Франса. Освещенная лучами шовиапского, неповторимого юмора выходит к читателям и плеяда мастеров сцены: Бирбом-Три, Грэнвилл-Баркер, Форбс-Робертсон, Ирвинг, Айседора Дункан, Эллен Терри и, конечно же, миссис Патрик Кэмбл…

Композиция книги вбирает характер ее героя. Цепь повествования у X. Пирсона прерывиста, потому что ее непрерывность разбивает сам Шоу, его парадоксы, его ум. Биографии в общем так и не складывается – складывается образ мыслей.

Книга X. Пирсона важна для нас тем, что приоткрывает доступ к рождению мысли Шоу. Мы узнаем, от чего отталкивался Шоу, становясь самим собой, драматургом-парадоксалистом. Рядом с Шоу на этих страницах в том или ином обличье возникает образ его постоянного оппонента – в искусстве и в жизни. То это эстет «конца века», бесящий Шоу тем, что шьет для одряхлевшего века все более вычурные одежды, когда старика, по убеждению Шоу, самое время раздевать, обмывать и хоронить. То это коммерческий драматург, дурак и делец. То сумасброд-режиссер. Или забияка-политик…

Пользуясь старой традицией английских жизнеописаний, X. Пирсон и сам занимает место оппонента своего героя, представительствуя в этом случае от лица «среднего англичанина», «сына Альбиона». Чаще всего голос X. Пирсона – в спорах Шоу и его биографа – служит сознательной или бессознательной стилизации, предоставляя читателям возможность взглянуть на вещи с той точки зрения, которую Шоу как раз отвергал: с общепринятой точки зрения. Хотя в каждом конкретном своем возражении биограф Шоу, а вернее, вымышленный оппонент драматурга по видимости серьезен, логичен, добросовестен, на фоне шовианских ответов улики против мысли великого парадоксалиста кажутся такими пресными, что нам, читателям, невольно хочется защитить Шоу от такой оппозиции. И мы, между прочим, отвлекаемся от действительно уязвимых мест, которые можно сегодня обнаружить и в шовиапской драматической системе и в выкладках Шоу – мыслителя и публициста.

Этот прием имеет внутреннее оправдание в следующей формуле творчества Шоу, выработанной X. Пирсоном: «Столкновение гения с обывательским здравым смыслом, – говорится в начале рассказа о жизни Шоу, – составит отправную точку его комедий». Формулы этой будет явно недостаточно при подведении итогов творческой деятельности Шоу. Вступая вместе с другими творцами «новой драмы» в мир новых необходимостей, представших человеку на пороге XX века, Шоу с английской невозмутимостью поворачивал проблемы лицом к «обыкновенному человеку», с его скептическим здравомыслием, с его неиссякающей жизнеспособностью.

Навстречу новому веку Бернард Шоу шел с высоко поднятой головой и улыбкой на устах. Уникум духовного здоровья, Шоу щедро делился с современниками бодрой силой своего ума, своей верой, что и перед тяжкими испытаниями не спасует здравый смысл человека, отыщет-таки верный путь. Шоу был дарован здравомыслящий гений. Гений этот боролся не со здравым смыслом, а за здравый смысл – против обывательских предрассудков, против воинствующего невежества. Здравый смысл помогал Шоу поверять идеи жизненной прозой, распутывать то, что получалось при столкновении идей и понятий с реальным человеческим и социальным материалом, предназначенным для их осуществления, помогал с абсолютной убежденностью показывать относительность всех ложных надстроечно-идеологических категорий перед лицом живых человеческих интересов.

Презрения к здравомыслию полны парадоксы Оскара Уайльда – не Шоу. Узорчатые, капризные парадоксы Уайльда – соратника Шоу по возрождению английской драмы – служили проверкой способности изощренного ума справиться без помощи здравого смысла с положением вещей. Это торжество извилистой мысли, господствующей (пусть только здесь, на островке парадокса) над жизненной прозой. Уайльда манило к парадоксам искушение, Шоу – искушенность. Парадоксы Уайльда не функциональны, не участвуют в развитии сюжетов его комедий. У Шоу на язык парадоксов переведены все сюжеты. Уайльд дорожит в человеке чувствами, реакциями. Шоу – волей, действием, акциями. Парадоксы Шоу рождены практическим здравомыслием человека, опытом отвоевавшего право на последнюю истину. Уайльд со своими фантастическими, построенными на фикциях парадоксами-утопиями выступал разрушителем условностей, Бернард Шоу со своими трезвыми парадоксами, покоящимися па фактах, разрушал условности ради утверждения безусловностей.

Непросто будет признать правоту X. Пирсона и там, где он настойчиво связывает высшие художественные достижения Шоу с воссозданием «религиозного темперамента». Шоу в самом деле испытывал потребность в положительном – уравновешивающем и преодолевающем его разрушительный «нонконформизм» – подкреплении оптимистического духа своей драматургии. Даже парадокс служил у Шоу посредником между философской созерцательностью, которой требовал жанр современной драмы, и безудержно деятельной натурой самого драматурга. Воплощая своим творчеством поистине дьявольскую силу отрицания, Шоу в то же время тянулся к людям положительных свершений, к людям дела, отнюдь не безгрешным и уж никак не святым. О том, какой земной он показал свою Святую Иоанну, написано много работ. Что же касается замысла пьесы о Магомете, на что ссылается X. Пирсон как на довод в свою пользу, то не случайно замысел остался замыслом, а пьесы Шоу о Магомете нет.

Вообще «религиозному характеру» (воспользуемся этим не очень понятным определением X. Пирсона) и не может принадлежать у Шоу последнего слова. Любимые герои Шоу (они же, кажется, более всего любимы и его зрителями) – это вдохновенные профессионалы, отбросившие иллюзии, в окружении неожиданных фактов царящие на деятельной авансцене жизни. Поверхностному, архаическому нравственному кодексу Шоу противопоставлял реальное знание того, как делается буржуазная политика, как делается наука, как делается искусство, как делаются деньги. Вызывающе, с гордостью демонстрировал на сцене «чистый опыт» практической, каждодневной деятельности – как демонстрирует свой опыт филолог Хиггинс перед ошеломленным салоном леди и джентльменов; как демонстрирует свою «реальную политику» Цезарь перед погрязшим в церемониальной рутине, одурманенным Египтом; как демонстрирует реальную, фактическую, воплощенную силу капитала пушечный король Андершафт перед своей прекраснодушной родней.

Во славу высокого профессионализма Шоу сложил немало гимнов. Один из парадоксов самого его творчества состоит, между прочим, в том, что в полемике с «хорошо сделанной пьесой» а lа Скриб он стал автором в своем роде единственных «хорошо сделанных» интеллектуальных комедий.

И не дух веры, а скорее уж дух испытания, эксперимента осеняет эти пьесы. Шоу-драматург был взращен на уважении к эксперименту. Для него, как и для Сэмюэля Батлера, его вдохновителя времен молодости, «вопрос», «испытание», «эксперимент» – слова ключевые. В каждой пьесе герои Шоу испытываются на идейную и жизненную прочность. В результате испытания каждый приближается к постижению своей подлинной природы, круга своих возможностей. Для одних круг этот сужается, для других – расширяется. Иллюзии остаются позади. Порвав с расчетливостью драматургов-предшественников, Шоу посвятил свою драму испытаниям героев и драматических ситуаций, обращая персонажей к неизвестности, предлагая им неизведанные пути, по которым рискуешь никуда не прийти – зато не стоишь на месте.

В драматическом мире Шоу – где, казалось бы, нас все время понукают думать так, а не иначе, где все внутреннее движение направлено к ясности, к сути дела, – тем не менее нетрудно потерять направление. Уразуметь суть творческой личности Шоу – сейчас задача не менее, а возможно, и более трудная, чем двадцать или пятьдесят лет назад. Книга X. Пирсона, выбранная из множества биографий Шоу, помогает воссозданию цельного образа драматурга и человека.

Дело не исчерпывается тем, что, прочтя эту книгу, мы теперь знаем, отчего Цезарь у Шоу ест только ячменный отвар или откуда взялся тромбон в сценическом реквизите пушечного короля Андершафта. Дело не только в том, что мы узнали многие и многие реалии из жизни Шоу, которые, попав в его пьесы, обрели вечное существование. Важнее более тонкая связь драмы и жизни Шоу. Его жизненный облик объясняет многое в облике его пьес. Эта постоянная занятость, культ бесконечной работы, культ факта, потребность до мелочей вдаваться во все на свете, на все на свете быстро и живо откликаться – самый ритм жизни Шоу, воссозданный в биографии, лежащей перед нами, служит ценным комментарием к прагматическим развязкам его пьес, к ходу его драматической мысли, к пафосу его парадоксов.

И еще одно. Без устали воевавший с идеями-паразитами и словами-паразитами на стороне идей жизненных, на стороне слов, подкрепленных делом, Шоу порой оказывался пленником своей избыточной рациональности. Это отразилось и в его знаменитых романах «в письмах», и в изрядном «пиквикизме» британского фабианского социализма, в котором так велика была личная роль Шоу, и в примиренческом отношении Шоу к фашистским, тоталитарным режимам, которое, конечно, не может быть принято советским читателем.

Для своих чувств и мыслей Шоу всегда искал отточенное, парадоксальное словесное выражение. И в этом смысле вереи расчет X. Пирсона, построившего биографию Шоу как монтаж документов. Жизнь Шоу целиком предстает здесь в письмах, записках, отчетах и т. п., создавая впечатление, что у Шоу, собственно, и не было никакой «личной жизни», то есть жизни, принадлежащей ему одному; была только жизнь на людях, для людей, и слово служило ему при этом не просто орудием производства, но единственным верным средством связи с людьми, равно как и средством самовыражения и средством оставаться самим собой.

Впрочем, на этот счет – как и во всем, что связано с Шоу, – существует примерно столько же мнений, сколько вышло уже о Шоу книг. Одно из неоспоримых достоинств X. Пирсона-биографа заключается в том, что он избежал полемической односторонности, подав Шоу таким, каким он был. Избежала эта биография и особого рода умиротворения, свойственного книгам о великих людях. Перед нами книга о великом человеке, по о живом великом человеке, к которому трудно спокойно относиться, с которым и о котором возможен спор, который еще нуждается в новых и новых критиках, толкователях и который – всякое бывает – может нас еще чем-нибудь поразить.

Д. Шестаков