Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

И начался разговор.

«Премьер-министр. И вы еще спрашиваете, сэр?! Газеты только об этом и трубят. Опубликованы фотографии. Мы уже вдоволь налюбовались фотографией ее собачки. Как вы намерены поступить, Ваше величество?

Король. Обыкновенно! Коронование назначено в мае. В апреле я женюсь на Дэйзи.

Премьер-министр (взвизгнув). Нельзя! Это безумие!

Архиепископ (он не зря тренировал свой голос на кафедре; голос этот – вершина церковного искусства). Исключено. Вам нельзя жениться на этой женщине.

Король. Сделайте одолжение, называйте ее миссис Белл. Или Дэйзи. Как вам удобнее.

Архиепископ. Если бы мне пришлось благословлять предполагаемый брак, я называл бы ее именно «этой женщиной». Что подходит ей в господнем доме, подойдет и в миру. Однако я этот брак освятить отказываюсь.

Премьер-министр {кричит). А я подам в отставку!

Король. Ах, как страшно! Не сочтите за грубость, но кроме вас найдутся другие. Сэнди Маклосси всегда соберет для меня Королевскую партию, стоит мне только мигнуть. Народ за меня. Как знать, вам, быть может, придется уйти в отставку задолго до коронации.

Архиепископ. Эти шутки – не для меня. Церковь не признает брак, противоречащий конституции.

Король. Что ж, это мне развязывает руки. С религией у нас дела обстоят совсем не так просто, как при Вильгельме Завоевателе. Кстати, вам известно, что он жил очень давно? Вильгельм управлял горсткой искателей приключений. Все как один они были христиане – и христиане одной веры. А с чем имею дело я? С четырьмястами девяносто пятью, для ровного счета с пятьюстами, миллионами подданных. Из них только одиннадцать процентов исповедуют христианство, и даже это незначительное меньшинство до такой степени раздроблено на разные секты, что только я заикнусь о слове божием – и уже кого-то обидел. Приверженность нашего трона протестантизму оскорбляет Папу и его церковь. Венчайся я в церкви, да еще в церкви со шпилем, – оскорбятся квакеры. Исповедуя тридцать девять догматов англиканской церкви, я навлеку проклятье чуть не на всех своих возлюбленных подданных, и сотни миллионов назовут меня врагом их бога. Так вот: вся религиозная сторона обряда коронования безнадежно устарела, но не мне ее переделывать – на то вы поставлены. А вот обойтись без оскорбления чувств всех верующих, какие только водятся в моей империи, я могу. И брак мой будет законным… Я оформлю его в районной регистратуре. Что скажете?

Архиепископ. Невероятно! Такого еще не бывало. Но это и мне развяжет руки.

Премьер-министр. Вы бросаете меня, архиепископ?

Архиепископ. Я не готов ответить на весьма неожиданный шаг Его величества. Беритесь за дело с точки зрения конституции, а я пока кое-что взвешу.

Премьер-министр. Ваше величество не может преступать конституцию. Парламент обладает полнотой власти.

Король. Он обладает видимостью власти, а никакой не полнотой. Впрочем, я так же ревностно предан конституции, как и вы. Но поймите: даже если вы толкнете меня на всеобщие выборы, я пойду на эту крайнюю меру и узнаю, что думает в действительности мой народ по этому поводу. А вы торжественно сядете в лужу. Поднятая вами газетная шумиха бьет мимо цели и меня совершенно не трогает.

Премьер-министр. Но вопрос о всеобщих выборах не стоит. Ответьте, готовы ли вы следовать советам ваших министров или не готовы? В конечном счете все дело только в этом.

Король. А что вы мне советуете? На ком вы мне советуете жениться? Я свой выбор сделал. Очередь за вами. О чем мы, в самом деле, с вами беседуем – о браке вообще, о браке как таковом? Давайте-ка ближе к делу: ваша кандидатура?

Премьер-министр. Но кабинет еще не занимался этим вопросом. Вы играете против правил, сэр!

Король. Иными словами, я вас обыгрываю? Но я к этому и стремлюсь. И наверняка обыграю.

Премьер-министр. Нет, я не о том, сэр. Не могу же я подбирать для вас жену.

Король. Значит, вы не можете давать мне советы на этот счет. А раз вы не можете дать мне совет, значит, и следовать мне нечему.

Премьер-министр. Но это же просто каламбур! Признаться, от Вашего величества я этого не ожидал. Вы ведь прекрасно понимаете, что я имею в виду… Кого-нибудь королевской крови. Не американку…

Король. Ну вот, теперь есть о чем поговорить… Премьер-министр Англии публично причисляет американцев к неприкасаемым. Вы наносите оскорбление нации, которую связывают с моей Восточной империей дружественные и единокровные чувства, а на этих чувствах в конце концов зиждется самое существование нашей империи. Мудрейшие из моих друзей-политиков считают брак между британской короной и американской дамой ловким политическим маневром.

Премьер-министр. Беру свои слова назад. Я просто оговорился.

Король. И прекрасно, забудем об этом. Но невесту вам все-таки подавай «королевских кровей»! Вам не дает покоя династический брак в духе семнадцатого века. По-вашему, раз я король Англии и британский монарх, то мне следует пойти по Европе с протянутой рукой, вымаливая распоследнюю кузину, хоть седьмую воду на киселе, у каких-нибудь низложенных-перенизложенных Бурбонов, Габсбургов, Гогенцоллернов или Романовых, на которую ни у нас, ни где бы то ни было никто и смотреть-то не хочет. Такой дешевой глупости вам от меня не дождаться! Сидите себе в своем семнадцатом веке – я живу в двадцатом. Я окружен республиками и великими державами, которыми управляют бывшие маляры и каменщики, выслужившиеся рядовые и дети сапожников.

На чьей же дочери мне жениться? Может, попробуете выбрать мне тестя? Вот Шах персидский. Вот Эффенди Чтозатурк. Вот синьор Бомбардони. Вот герр Битлер. А вот стальной король. Вот они, сегодняшние императоры. И еще вопрос, выдаст ли кто-нибудь из этих великих правителей свою родственницу за старомодного короля. Я повторяю вам – в Европе не сыскать больше такого королевского дома, породнившись с которым, я не ослабил бы положение Англии. Вам это неизвестно? Значит, вам ничего неизвестно.

Премьер-министр. Мне кажется, вы просто лишились рассудка.

Король. Вам еще и не такое покажется. Ваша клика отсиживается в Лондоне. Вы отстали от века лет на двести-триста. Современному миру виднее. Но к чему зря спорить? Давайте свою кандидатуру.

Премьер-министр. В настоящий момент мне никто не приходит в голову, но я уверен, что недостатка в выборе не будет. Вы не поможете мне, архиепископ?

Архиепископ. Эта необходимость возникла слишком неожиданно. Я теряюсь в догадках. Не разумнее ли будет обсудить возможность отречения от престола?

Премьер-министр. Вот-вот, Ваше величество, отрекитесь! Это разрешит недоразумение, а заодно и все наши проблемы.

Король. Чувство долга перед обществом, о котором столь заботливо пекутся ваши друзья, едва ли позволит мне без всякого видимого оправдания оставить свой пост.

Архиепископ. Ваш трон будет потрясен до основания.

Король. Ну это уж моя забота – мне на нем сидеть. А как насчет оснований церкви? Ведь она вынуждает меня вступить в брак без любви и жить во грехе с предметом моей страсти.

Архиепископ. Вы не должны так поступать.

Король. Но вы же знаете, что я так и поступлю, если приму ваш совет. Так как же, вы еще настаиваете?

Архиепископ. Право же, премьер, нам лучше удалиться. Если бы я был суеверен, мне бы начало казаться, что сам дьявол вкладывает эти аргументы в уста Его величества. На них нечем ответить. И все это так нелепо расходится с привычным ходом мысли образованного англичанина! Нет, право, все это не для меня и не для вас!

Король (встает вслед за посетителями). К тому же, мой брат, которому придется наследовать мне, может на это и не пойти. Кстати, женат он на доморощенной леди, с которой никогда не сравнится у нас в популярности любая заморская принцесса из бывших. И потом, покуда я жив, какой же он монарх? Сначала отрубите мне голову! С троном шутки плохи. Упраздните его – тогда другое дело. А нет – так извольте трон уважать!

Премьер-министр. Сэр, вы уже столько всего сказали, что у меня голова идет кругом. Пощадите.

Король. Приглашаю вас обоих к обеду. Дэйзи придет. Может быть, мне вам приказать остаться?

Архиепископ. Я уже пропустил свой обед и очень хочу есть. Если вы повелеваете мне остаться, я без ропота подчиняюсь.

Король (шепчет подавленному премьер-министру, пока они спускаются с лестницы). Имейте в виду, дражайший Голдуин, если вы примете мой вызов и предложите мне невесту, ее фотография назавтра же появится во всех газетах по соседству с фотографией Дэйзи – Дэйзи с собачкой на руках.

Премьер-министр только печально покачал головой. И пошли они обедать. Премьер-министр почти не притронулся к еде, но архиепископ все съел подчистую».

Шоу умел показать любому актеру, как играть роль, но не всякому актеру урок шел впрок. Эдуард имел все козыри в своих руках, но то ли не сумел, то ли не захотел ими воспользоваться. И его самого и даму его выжили из дворцовых покоев. Премьер-министр и архиепископ по этому поводу не горевали.

Автору этого диалога исполнилось уже восемьдесят лет, но он мог вполне сойти за восемнадцати летнего. Кто-то стал величать его великим старцем английской литературы. Ему бы больше подошло называться великим сорванцом. Ведь никому не могло прийти в голову, что он еще способен выкинуть. Молодостью духа и немалым запасом жизненных сил он мог бы заткнуть за пояс любого молокососа.

В октябре 1938 года я приступил к биографии Шоу и написал ему: «Хотите, чтобы Вас разоблачил преданный человек? Я к Вашим услугам». Он ответил: «Меня надо не разоблачать, а всячески облачать. Я прирожденный клоун и сам себя разоблачаю». Прочтя это, я понял, что он молод и здоров, как прежде.

В день восьмидесятитрехлетия Шоу «Дейли Экспресс» опубликовала интервью с ним. Мир был уже на грани войны, но Шоу не верилось, что найдутся безумцы, которые переступят эту грань: «Мир сейчас удерживается одним только страхом. Все, что вселяет страх, укрепляет мир. Страх можно называть и вежливее: здравый смысл… Прочный мир это только мечта. Тем не менее всякий государственный деятель, в кого не вселяет дикий страх самая мысль начать артиллерийский обстрел, должен быть помещен в психиатрическую лечебницу».

Россия предложила всем странам, заинтересованным в сохранении мира в Европе и в развитии дружеских отношений, заключить пакты о ненападении и экономических связях. Через месяц после восьмидесятитрех летая Шоу Гитлер принял советское предложение о мирном пакте. Этот пакт был ошибочно истолкован как агрессивный военный союз. Шоу мгновенно откликнулся в «Таймс»: «На прошлой неделе в «Ивнинг Стэндард» была предана гласности догадка доктора Инджа: герр Гитлер отправился в Каноссу. Всего через несколько дней пришла радостная весть: доктор прав – герр Гитлер очутился под сапогом Сталина, а этот заинтересован в мире как никто другой. Все окружающие напуганы до смерти. Спокоен один только я. Почему? Я сошел с ума? Нет! Тогда почему? Почему? Почему?!» После вторжения Гитлера в Польшу Англия и Франция объявили Германии войну [183]183
  Автор опускает существеннейший момент исторической хроники: мюнхенское соглашение 1938 года.


[Закрыть].

В конце августа Шоу снова написал в «Таймс» из Фринтона, настаивая на том, что Англия должна быть благодарна Сталину за то, что тот сдерживает Гитлера. Теми же соображениями он делился с леди Астор:

«28 сентября 1939 года.

Как здравомыслящая женщина, Вы неизменно стремились уберечь от зла лунатиков и болванов – Ваших ручных политиков.

А сейчас пришла пора Вам заявить во весь голос в Парламенте: только самые жестокие люди могут подавать дело так, будто нас поджидает трехлетняя война, в то время как всякий, кто видит дальше трех шагов от собственного носа, прекрасно знает – война уже окончена. Этот обман выливается во всяческое разорение у нас на родине и в массовую резню за ее пределами.

Бездумные гарантии, обещанные нами Польше, выбили у нас почву из-под ног. Мы ужасно некстати дали клятву помогать ей всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами. А как дошло до дела, так не осмелились прибегнуть к одному-единственному средству, которое еще могло ей помочь (наши бомбардировщики). Ибо на сотни миль ее границы не было у нас ни единого солдата – и ни одного нашего моряка не оказалось на Балтике. Стоит нам сбросить хотя бы одну бомбу в долину Рейна или на Берлин – и все европейские города примут облик Мадрида и Варшавы. Нам следовало признаться полякам, что не в наших силах остановить неумолимый шаг немецкого сапога и что им на долю выпало безропотно покориться, вслед за Чехословакией, пока мы не приведем Гитлера в чувство.

К счастью, старина Сталин вмешался в самый подходящий момент и взял Гитлера за шиворот – прекрасный внешнеполитический маневр человека, за спиной которого шесть миллионов красных солдат.

Сейчас нам самое время объявить о прекращении огня и отмене затемнения; иными словами, нам следует отвести угрозу войны и заставить Гитлера осознать, что с Польшей он хлебнет больше горя, чем с полдюжиной Ирландий.

Нам не следует также упускать из виду, что если польские интересы и касаются кого-то еще кроме Польши, эти кто-то – скорее русские или немцы, чем мы. И еще: война с Германией a l’autrance [184]184
  До победного конца (франц.)


[Закрыть]может привести лишь к уничтожению обоих наших государств, а война с Россией вообще бессмысленна. Твердолобых мечтателей, все еще лелеющих планы реставрации династий – Романовых, Бурбонов и даже Стюартов (не говоря уже о Габсбургах), – надо гнать из политики пинками.

Мы обязаны, как мне кажется, незамедлительно объявить о своем намерении подать на Гитлера жалобу в международный трибунал. Он не может руководить государством, поскольку страдает комплексом антисемитизма и избранной расы, что привело к массовым репрессиям и грабежам. О концентрационных лагерях, впрочем, не нам говорить – мы же сами их придумали.

Пишу Вам из Фринтона в Эссексе, но завтра мы возвращаемся в Эйот и скоро, надо полагать, повидаем Вас. Для Шарлотты это была очень тяжелая поездка, но вот уже неделя, как ей лучше.

А хорошо будет, если Уолдорф немного помашет красным флагом в Палате лордов. Зачем ему быть в одной компании с Чемберленом и иже с ним? И Америку мог бы, кстати, подбодрить. Джоффри Доусон – герой: напечатал в «Таймс» два моих письма. Третье пока у него в столе. Я ему очень признателен.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

И не надоело Лейбористской партии валять дурака?!

Шлем свою любовь вам обоим.

Спешу – пакуюсь.

Джи-Би-Эс».

Ровно через неделю леди Астор получила еще одно письмо:

«Срочно бегите за последним номером «Нью Стэйтсмен». Вы найдете там полную инструкцию, что надо знать о войне. Все решительно в глубине души желали публикации такой инструкции, но я один позволяю себе – осмеливаюсь – ее опубликовать…

Уолдорф разнес правительство за то, что оно теряет целый месяц на дело, требующее не больше одного дня. Я помню случаи, когда правительства тратили тридцать лет на дело, требовавшее не больше одной недели; потом это дело разрешалось без их помощи – огнем и мечом; так сгорело несколько поместий, где прошло детство Шарлотты. Вот почему деловые люди отворачиваются от Вестминстера. Жаль, что Вам не пришлось провести годик-другой в каком-нибудь муниципальном комитете. Там бы Вам стала ясна разница между подлинным управлением и партийной игрой. В Вашем кабинете надо вывесить мое старое предостережение: «Если вы тратите тридцать лет на получасовое дело, вам придется за полчаса управиться с тридцати летней задачей, а это уж будет не работа, а черт знает что!»

Вы единственная из земных жительниц, кому удалось затеять спор со Сталиным и выйти победительницей. Сталин, что ни говорите, – самый большой политик из тех, с кем Вы встречались, и самый милый – после меня – из Ваших знакомых. Что же Вы его черните, словно пишете передовицу в «Ивнинг Стэндард»? К стыду своему, по глупости, просто по глупости, мы предали и погубили Польшу. Но к чести нашей (и еще Франции и Германии), когда дело дошло до европейского чемпионата по бомбардировке, мы струхнули и оставили Польшу на произвол судьбы.

Сталин ее спас. Помните нашу поездку через Польшу? Помните несобранный урожай, длинные лопасти жаток, склонившиеся к золотым полоскам? Это было прелестное зрелище. Но было ли Вам ведомо (я-то это твердо усвоил), что чересполосица – это еще и нищета, и невежество, и варварство, и грязь, и насекомые-вредители? И помещичье угнетение в придачу. Ну, а Сталин превратит все это в колхоз, и поляк восстанет от варварства. Сохранив свой язык, свои законы, он обретет характер, подобающий гражданину федерации республик, что объединились на манер Соединенных Штатов, только на куда более цивилизованной основе. Имея перед носом столь впечатляющий пример, Гитлер волей-неволей будет трястись над своей добычей. Иначе Польша покажется ему горше десятка Ирландий. Так что утешьтесь и присоединитесь к моему «ура!» в честь красного знамени («Молодая слава»! [185]185
  Шутка Шоу: «Старая слава» – государственный флаг США.


[Закрыть]), серпа и молота.

Мы с Вами, если угодно – помещики, хоть и не у дел. А Сталин был с нами любезен.

Извините мне всю эту политику. А куда от нее денешься? Лучше уж я приправлю ее для Вас надеждой и утешением. Это поможет Вам выдержать поток убийственного ханжества и глупости, который нас затопляет.

Итак, пролетарии всех стран, соединяйтесь! К чертям собачьим папу Римского [186]186
  Леди Астор была стойкой протестанткой. (Прим. автора.)


[Закрыть]! И пусть цена на виски навсегда останется тринадцать шиллингов девять пенсов за бутылку [187]187
  Вероятно, с той целью, чтобы спивались одни капиталисты. (Прим. автора.)


[Закрыть].

Берегите себя, милая Нэнси! Мы Вас любим».

Вышеупомянутую статью в «Нью Стэйтсмен» он предусмотрительно назвал «Инакоздравомыслящий о войне». В статье содержалось еще одно восхваление Сталина и описание той неразберихи, что воцарилась в британских правительственных кругах после первых известий о войне. Если бы не Версальский договор, утверждал Шоу, Гитлер «до сих пор ходил бы в худож-никах-самоучках и никто не придавал бы его политической программе ровно никакого значения. Своей славой он обязан нам, и только нам. Так что хватит поносить собственное творение…». В заключение Шоу упомянул «первобытный инстинкт, лежащий в основе всего этого вероломства, – инстинкт, в котором мы не хотим себе признаться: жажда драки».

Что ж, он был прав. «Жажда драки» взяла верх, и в ноябре завладела самим Шоу: «В этой войне не осталось больше (и больше не появится) иной цели, кроме победы… Перспектива у нас не из приятных: либо мы проиграем – и победители нас обескровят; либо победим – ценой того, что обескровим себя сами… Когда война окончится, нам предстоит вернуть все на прежние места – как если бы никакой войны и не было. Был бы я игроком, поставил бы на тех, кто сохраняет нейтралитет: Россия и Соединенные Штаты идут ноздря к ноздре. Вот – истинные победители!.. Признаться, мы крепко завязли. Жаль только, что нельзя воспользоваться советом Генри Филдинга: если уж драться, то на кулаках. А то все прячемся по углам – просто стыд. И залп фугасным снарядом кто возьмется назвать честным нокаутом?..»

В июне 1941 года Гитлер напал на Россию. Самые прозорливые наблюдатели пророчили русским мгновенное поражение, а самые оптимистические из этих наблюдателей выкраивали России полтора месяца до безоговорочной капитуляции. В нескольких газетах промелькнула – без особых последствий – мысль о том, что России нужно бы продержаться три месяца: тогда мы успеем сделать все необходимые приготовления и как следует всыплем Германии. Джи-Би-Эс был единственным англичанином, кто, ни минуты не колеблясь, заявил о своей убежденности в победе русских. «Последние известия так хороши, что в них трудно поверить, – писал Шоу 23 июня 1941 года в «Ньюз Кроникл». – Ничего лучше мы не могли себе и пожелать. Еще вчера мы разделяли с Соединенными Штатами неслыханную задачу – раздавить Гитлера, а Россия только поглядывала на нас со стороны да улыбалась в усы. Сегодня благодаря неописуемому идиотизму Гитлера мы сами можем сесть в сторонку и с улыбкой взглянуть на происходящее. Нам нечего больше делать: Сталин раздавит Гитлера. Спета его песенка. У Германии не осталось теперь решительно никаких шансов».

Ну, а пока Шоу и весь мир заодно с ним яростно боролись за то, что им и полагалось оборонять, я воевал с его биографией. Сразу же после появления в «Таймс» первого письма Шоу я отправил ему свое письмо. В нем была просьба назвать самую любимую из написанных им пьес.

В ответ Шоу прислал открытку:

«…Что касается любимых пьес, так у меня их нет. Я не учитель, ставящий отметки за контрольные работы. Зачем же Вы меня оскорбляете?»

Я не стал долго возиться с ответом, а просто напомнил, что Бетховен поведал человечеству, какие из своих работ он называет лучшими и любимыми. Что же капризничает Шоу? Ведь ему был задан точно такой же вопрос.

На это Шоу ответил так:

«4 сентября 1939 года, Эссекс, Фринтон, гостиница «Эспланада».

Дорогой X. П.!

Неужели я Вас обидел? Тогда без всякого умысла. Мне просто хотелось объяснить Вам, что в Вашу задачу не входит подбирать метрики моим духовным чадам. Вы сочиняете биографию!

Когда под конец жизни Бетховена к нему пожаловал старый полковник-англичанин и заказал сочинение «чего-нибудь вроде септета» (незрелая работа композитора), Бетховен прогнал гостя с проклятьями. Если бы полковника угораздило попросить композитора назвать свое любимое сочинение, результат был бы тот же [188]188
  Шоу неправ. Поэт Христиан Куффнер просил Бетховена назвать самую любимую из его симфоний.
  – Героическая! – провозгласил Бетховен, преисполнившись самого радужного настроения.
  – Мне думалось, до-минорная, – сказал Куффнер.
  – Нет-нет, Героическая! – повторил Бетховен. Дело было в 1817 г., и были уже написаны восемь бетховенских симфоний. (Прим. автора.)


[Закрыть]. «Любимая» здесь неподходящее слово. «Первая пьеса Фанни» и «Назад, к Мафусаилу» появились на свет – и все тут. «Фанни» это халтура, «Мафусаил» – значительная работа, никакого коммерческого интереса не представляющая. Я это знаю. Вы это тоже знаете. Но гордых эмоций это у меня не вызывает.

У Диккенса такие эмоции вызывал «Дэвид Копперфилд», вобравший немало автобиографических мотивов. Но он отлично понимал, что «Большие ожидания» – книга получше, а «Крошка Доррит» – поважнее.

У меня больший интерес вызывают пьесы, написанные просто так, на свободе (например, «Дом, где разбиваются сердца»), а не халтура, скроенная прямо для премьеры (как «Поживем – увидим!»). Однако сантиментов я по этому поводу не развожу…»

Следующее письмо Шоу ко мне, от 13 сентября, начиналось выдержкой из моего ответа на письмо от 4 сентября: «Какому из Ваших сочинений досталась Ваша самая пылкая и самая сокровенная духовная страсть, где Вы выразили себя до конца? – вот что мне хотелось выведать. Но Вам, как будто, не хочется откровенничать – и я больше не настаиваю на своих вопросах».

Дорогой Хескет Пирсон!

Даю Вам слово, к моей работе все это не имеет никакого отношения. Я делаю свое дело, как кузнец кует подковы. Вот я пишу одну из частей «Мафусаила», выкладываю все аргументы, исчерпываю их и оказываюсь перед финальным решением, зачастую заведомо смешным в своей простоте. Ну, я и выношу это решение. Я, конечно, страстно желаю найти верное решение. Его поиски доставляют мне наслаждение, а итог приносит истинное удовлетворение. Все это убеждает меня, что в интеллекте столько же страсти, сколько и в сексе; сия страсть менее интенсивна, но более постоянна – ее хватает на целую жизнь. Эволюция может развить ее до необычайности. Жизнь станет счастливее, если жизненные силы не будут уходить зря на половую активность. Последняя утратит свою тираническую власть, и функции продолжения рода не будут более осуществляться в столь непривлекательной форме.

«Последнее слово» Лилит в финале «Мафусаила» возникло из чистой потребности в аргументации. Лилит нет и не было – это не персонаж, не характер, никто. Поверьте мне, для Шекспира было обычным делом написать и «Тучами увенчанные горы», и «Я верю в нечет…», и «Бесстыдно пестик часовой уперся в знак полдневный» [189]189
  Из «Бури», «Виндзорских насмешниц», «Ромео и Джульетты».


[Закрыть]. И то, и другое, и третье – для него равнозначно.

Мы в разгаре этой идиотской эвакуации. Творится что-то неописуемое. Слова бессильны передать наши бесславные попытки наладить с перепугу военный коммунизм.

Какое утешение сознавать, что, если мы перебьем двадцать миллионов друг друга, никто о нас не станет горевать!»

Спросив Шоу: «Есть ли в какой-нибудь из Ваших пьес Ваш сознательный автопортрет?», я получил ответ: «Нет, но в каждой из них есть персонаж Джи-Би-Эс» Вот почему в каждом его крупном персонаже – частица Шоу. Он сам был редчайшим созданием, великой личностью, и его сдобренное юмором здравомыслие озарило целую эпоху, которая, быть может, войдет в историю под именем «века Шоу».