Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

ВЕЛИКИЙ СОРВАНЕЦ

«Собрался поплавать вокруг света, – пишет Шоу Сетро 9 декабря 1932 года. – Домой буду в апреле, если вообще вернусь».

Знакомство Шоу с миром (если не считать нескольких туристических выездов к Средиземному морю да еще остановок в Германии по пути в Байрейт) началось, когда ему было около семидесяти пяти. Он тянул время: великие люди редко покидают страну, где они родились, – возьмите Шекспира, Бетховена, Рембрандта, Христа, Будду, Магомета. Шоу не разделял иллюзий современных литераторов, полагающих, что путешествия расширяют кругозор, обогащают жизненный опыт. Ему было прекрасно известно, что для Шекспира вселенная умещалась между Стрэтфордом и Лондоном; что для работы над симфониями Бетховену было не тесно в венском кафе; что Рембрандту не понадобилось даже переехать из Лейдена в Амстердам для того, чтобы отобразить сполна человеческую природу.

Но миссис Шоу любила бродяжничать. Кроме того, она вела хозяйство на два дома (в Лондоне и в Хертфордшире) и ей было необходимо развеяться.

Шоу был тяжел на подъем, но, как это ни странно, обрадовался случаю поехать куда угодно, лишь бы его кто-нибудь повез. К тому же ему нравилось сидеть за рулем автомобиля, он считал, что это занятие удовлетворяет его вечную потребность в работе, а от сочинительства освобождает.

На пароходной палубе, битком набитой пассажирами, он мог работать так же спокойно, как в тиши и одиночестве кабинета. Он нашел способ оберегать свои занятия: «У меня безошибочный нюх на беззащитных дам, созревших для встречи со знаменитостью, – рассказывал Джи-Би-Эс. – Выбрав жертву, я ставлю возле нее свой стульчик и спрашиваю, не обидится ли она, если я помолчу и немного поработаю над новой пьесой. Дама бывает так счастлива взять на себя охрану Джи-Би-Эс, что всякого, кто приближается ко мне, отгоняет заклинающими жестами, шепча: «Мистер Шоу работает над новой пьесой». Так я обзавожусь новым другом и в течение всего путешествия наслаждаюсь полным покоем». В «маленькой комедии» Шоу «Сельское сватовство» герои знакомятся как раз подобным образом.

Итак, миссис Шоу настояла на своем. Ей удалось, как любил говорить Шоу, «протащить его по белому свету». Я спросил Шоу:

– Что из увиденного вами во время путешествий произвело наибольшее впечатление?

– Да ничего! Почти всюду одно и то же.

– А кто из встреченных вами людей поразил вас больше всего?

– Никто. Все люди как люди.

– Вы видели Тадж-Махал?

– Нет. Наша группа пожелала обозреть всю Индию за неделю. Я остался в Бомбее. Там я узнал, что моя религия носит название «джайнизм».

– А Великую китайскую стену видели?

– Перелетел на самолете.

– Интересно?

– Интересно: действительно, стена.

– Но Скалистые горы хотя бы произвели на вас какое-нибудь впечатление?

– Я их не заметил. С меня хватило Трех скал под Дублином.

Когда еще один журналист попросил Шоу поделиться путевыми впечатлениями о чужих краях, он обронил:

– В Сиам полезно съездить. Там молодежь уважает старческую мудрость и даже обращается за советом к тем, кто больше повидал на своем веку. А у нас в Англии я сам навязываюсь со своими советами и никому нет до них никакого дела.

– И сиамская молодежь следует советам стариков?

– Еще чего не хватало! Сиамского Шоу у них ведь нет. Что они, дураки – других слушаться? Но у них, по крайней мере, хватает вежливости выслушать чужое мнение.

В начале 1932 года супруги Шоу попали в автомобильную катастрофу. Это случилось во время их южноафриканского путешествия, по дороге из Кейптауна на восток страны. Шоу вез в машине свою жену, морского офицера – их гида по Африке – и очень много багажа.

Встречаясь с незнакомым ему, пусть самым пустяковым механизмом, Шоу впадал в истерику: «Когда я впервые попал в электрический лифт, с которым надо управляться самому, – не то что в трамвае: сел и поехал, – я чуть не заголосил от страха. И с каким облегчением вздохнул, выбравшись из кабины живым!»

Но если он знал механизм, ему все было нипочем: «В критический момент мои нервы действуют самым неожиданным образом. Перед лицом неизбежной катастрофы я весь мгновенно подбираюсь, мигом оцениваю ситуацию и, сжав зубы и застыв, так крепко беру себя в руки, что, не дрогнув, делаю все совершенно наоборот.

Например, случай на Полл-Молл. Я катил на велосипеде мимо Национальной галереи. В это время со стороны «Хэймаркета» показался запряженный фургон Большой Западной дороги. Он ехал в сторону Кокспер-стрит. Проходившая мимо дама раскрыла зонт, лошадь испугалась, шарахнулась влево, прямо на меня, наплевав на правила уличного движения. Но я уже взял себя в руки – и нет бы слезть с велосипеда на тротуар, как сделает на моем месте любой нормальный человек, – собрался с силами, напрягся до последней степени и, двинувшись на всех парах к лошади, врезался ей прямо в грудь, слетел на землю и чудом избежал смерти, едва успев выскочить из-под колес фургона. В то же мгновение раздался сокрушенный вопль моего велосипеда – фургон раздавил его как паука.

Встал вопрос о компенсации. Мне было лень думать об этом, и я бы охотно позабыл о происшествии, но каждый раз при встрече миссис Уэбб спрашивала меня: «Вам заплатили, наконец, за ваш велосипед?» Чтобы не пасть окончательно в ее глазах, я запросил компенсацию. Ко мне на Фицрой-Скуэр пожаловал чиновник:

– Мы не виноваты.

– Вот и незачем платить, – согласился я.

– Сколько вы хотите? – поинтересовался он.

– Ну, если бы мне пришлось продавать свою машину перед тем случаем, я бы удовлетворился пятнадцатью гинеями.

– Хватили! Ну и хватили!! И говорить не о чем!!!

Я широко улыбнулся и пожелал ему счастливого пути.

Он твердил свое:

– Мы не виноваты.

Я знал, кто виноват, но помалкивал. Он вытащил из кармана десять золотых соверенов и выложил их на стол перед моим носом. Мало кто способен противостоять золотому тельцу, оставшись с ним с глазу на глаз. Чиновник прокомментировал свой поступок:

– Мы не хотели бы обойтись с вами невежливо, но больше не просите. И так это очень великодушно с нашей стороны.

Я предложил:

– Давайте посоветуемся с юристами. Несчастный случай мог, как мне кажется, повлечь за собой такие последствия, которые трудно предугадать. Я мог не оправиться от шока, обзавестись какими-нибудь болезнями или увечьями. Мне, может быть, еще придется привлечь вас к ответственности по нескольким статьям сразу.

У него оставалась последняя возможность. Собрав деньги, он положил их обратно в карман и медленно пошел к выходу. Медленно приоткрыл дверь, совсем уж было вышел и еще медленнее потянул ее за собой. Тут наступила развязка. С видом меланхолическим и отрешенным (это меня очень тронуло) он вернулся и покорно вручил мне пятнадцать гиней и бланк расписки. Честное слово, мне были совершенно не нужны эти гинеи. Меня просто интересовал сам процесс: как такие вещи делаются.

Но это все цветочки. В Южной Африке мне было не до шуток.

В 1908 году я учился водить машину, в которой педаль акселератора помещалась между сцеплением и тормозом. Это устройство я освоил до полного автоматизма. Переключившись на машины, где акселератор был справа от тормоза, я стал дьявольски опасным водителем. В любой сложной ситуации, когда под боком не было надежного шофера, который бы выключил зажигание, если я заблужусь в педалях, надо мной нависал призрак смерти. Моего шофера, к сожалению, не было с нами в африканской поездке.

Мы преспокойно следовали в Порт-Элизабет из очаровательного приморского местечка под названием Пустыня. Я сидел за рулем. Позади осталось много горных перевалов и извилистых тропинок над пропастью. Со всем этим я разделался безукоризненно. Выехали на гладкую, безопасную дорогу. За первую милю я мог, во всяком случае, поручиться – и дал газу. Вдруг машина подскочила на кочке, резко вильнула влево и двинулась к обочине. Я держался молодцом, настоящим героем: ни на миг не потерял самообладания, тело собрано в кулак, нервы как сталь. Вывернул руль направо и что было силы выжал не ту педаль. Машина слушалась идеально: одним прыжком мы перемахнули через дорогу, сбили столбик на обочине и, волоча за собой колючую проволоку, вылетели прямо в велд [181]181
  Южно-африканская степь (голландское название).


[Закрыть]. Мы неслись вперед, набирая скорость, гремя железом и прыгая на каждом холмике. Влезли в лощину, потом вылезли и так бы и прыгали до сих пор, если бы капитан Ньютон, на чьем попечении мы находились, не сказал сухо: «Может быть, вы все-таки снимете ногу с акселератора и нажмете на тормоз?» Нога моя твердо покоилась на акселераторе. Но совет разумный. Спорить не приходится. Я послушался Ньютона. Машина встала как вкопанная. Ее все еще украшал кусок проволоки, которую мы волокли за собой не одну милю. Я был целехонек, но моя супруга, мотавшаяся вместе с багажом на заднем сиденье, получила серьезные ушибы. Капитан оказал ей первую помощь, и в Книсне наши скитания кончились. Там у нее поднялась температура до 41° и она на месяц слегла. Я же каждый день купался и писал «Приключения чернокожей девушки в поисках бога».

Об увечьях Шарлотты нам поведает письмо Шоу к леди Астор, нацарапанное карандашом («из Королевской гостиницы, Книсна, по фрахтовому контракту») и датированное 18 февраля 1932 года: «Я немного помят, но в общем цел и невредим. Мой компаньон тоже. Даже машина цела. Но бедная моя Шарлотта! Когда мы по частям извлекали ее из-под груды багажа, я всерьез забеспокоился, что стал вдовцом. Но она вдруг ожила и спросила, сильно ли мы ушиблись. А у самой на голове зияет рана, оправа очков вдавилась в погасшие глаза, страшное растяжение левого запястья, спина – сплошной синяк, в правой голени дыра до кости. А до гостиницы, откуда я Вам пишу, пятнадцать миль.

С тех пор прошло восемь дней. Синяки и растяжение ее больше не беспокоят, но она все еще лежит пластом и дыра в голени отравляет ей существование. Вчера у нее было 39,5°. (Сердце у меня от волнения билось где-то в горле.) Но сегодня рана выглядит лучше и температура упала до 37,7°. Ей очень плохо.

Когда Вы получите это письмо, мы, я думаю, будем в здешней Пустыне, а Шарлотта поправится. Так что если от меня не будет телеграммы, считайте, что все в порядке.

Чтобы ей в голову не лезли разные беспокойные мысли про наше еще не завершенное путешествие, я отменил все свои деловые свидания. Буду держать ее в этом райском климате (перед нашим несчастьем она расцвела здесь как роза), покуда ей самой не захочется домой… Сегодня ночью я проснулся счастливым и спокойным. Я решил, что опасность миновала, но Шарлотта была иного мнения. Ей-то невдомек, что с ней могло приключиться. Зато я это отлично знаю.

Наш несчастный случай чудом не попал в прессу. Мы бы утонули в потоке вопросов и в борьбе за истину. И вообще не надо об этом распространяться. Пожалуйста, не выпускайте это известие за пределы нашего интимного кружка.

Вплоть до самой катастрофы путешествие протекало на редкость удачно. Такого солнца, таких видов, купания и автопрогулок нигде в целом свете не сыщешь. В Кейптауне я закатил гомерическую лекцию о России, проговорив под сводами ратуши без устали час сорок пять минут. Даже скупцу не привидятся богатства, которые принесла местным фабианцам моя лекция. Кроме того, я выступил по радио в первой передаче, транслировавшейся по всему Южно-Африканскому Союзу.

Две враждующие политические партии, Националисты, находящиеся у власти, и Южно-Африканская оппозиция, заняты показной грызней вокруг золотого стандарта, хотя для тех и других это книга за семью печатями. Реальны здесь лишь расовые раздоры между голландцами и англичанами. В Англии мы и знать про это не знаем. Здесь же вся страна дышит отравленной атмосферой…»

Уж не скачки ли с препятствиями по африканской степи властно напомнили Шоу о тех религиозных рытвинах и ухабах, на которых веками жестоко сотрясается человечество? Во всяком случае, притча о «чернокожей девушке» вытеснила из его головы мысль о том, чтобы коротать время за сочинением пьесы.

«Чернокожая девушка» поведала миру о религиозных взглядах Шоу, о его «персональной» религии больше, яснее и проще, чем все пьесы вместе взятые. Здесь были подвергнуты пересмотру самые различные верования. Покопавшись в них, Шоу извлек на свет божий и то, что было в них святого, и всяческое идолопоклонство. Завершает книгу нота рационально-мистическая, получившаяся из сложения вольтерианства и шовианства.

Вольтеру отведена в книге роль Старого философа; себе Джи-Би-Эс взял роль Ирландца.

«– Неужто нас так никогда и не допустят к Нему? – спросила чернокожая девушка.

– Полагаю, никогда, – отвечал Старый философ. – Ибо нам не предстать пред образом Его, пока не исполним мы все предначертания Его и не станем сами как боги. Но предначертаниям Его нет конца на земле. Нам же конец уготован – каждому в недалеком будущем. И слава богу, что нам никогда не исполнить всех Его предначертаний. Тем лучше для нас. Сделай мы это – кому тогда понадобимся? То будет для нас знамение конца.

Ибо не оставит Он нас на земле ради лицезрения облика нашего, уродством и бренностью подобного любому насекомому. Потому входи и помогай возделывать сей сад во славу Господа. Другие же дела оставь на Его попечение…

– Так вы вошли сюда не в поисках бога? – спросила чернокожая девушка.

– К свиньям эти поиски! – отвечал Ирландец. – Понадобился я богу, так пусть сам меня разыскивает. Мне сдается, он много на себя берет. Его еще недоделали и недоотделали. Я лично верую только в это. Что-то такое в нас сидит и тянется к нему, – а что не в нас сидит, так тоже тянет к нему. Это уж как есть… И еще я вот что скажу. Это самое. Что-то больно много спотыкается, так что еще вопрос, дойдет оно до него или заплутается. Надо бы нам с тобой направить Что-то на верную дорожку. А то дьявол расплодил столько разного народу, и у всех на уме – только бы брюхо набить.

Тут он поплевал на ладони и взялся за свою лопату…».

Письма к леди Астор открывают нам многие черты Шоу-путешественника. По этим письмам можно восстановить и его маршруты.

Вот письмо из Бомбея от 13 января 1933 года: «Мы живы – и то спасибо. В путешествие мы отправились до смерти уставшими, надеялись немного прийти в себя. Но это судно останавливается только в таких портах, где вода до отвращения грязна и купаться невозможно. На берег же всех высаживают ради глупейших экскурсий: заставляют подробно рассматривать внутреннюю отделку железнодорожного вагона, а потом, как собачкам, разрешают секунду-другую побегать, бросить один-единственный взгляд на храм, попробовать чуть-чуть гостиничной кухни или поглазеть на схватку кобры и мангусты. Мы от всего этого категорически отказались, и за это нас неделю поджаривали в Луксоре, а теперь еще неделю поджаривают в Бомбее… Какая-то королева из местных, – сообщает далее Шоу, – на большом приеме, в зале, битком набитом индийскими величествами и высочествами, натравила на меня всю местную знать. Ну, они и одеваются, эти местные плутократы! Красота, да и только! Англичане не зря их бойкотируют (я встретил на приеме всего-навсего одну настоящую белую леди – супругу Верховного судьи). Рядом с этими смуглянками у британских дочек нет никаких шансов на успех. В храмах меня всего увешали цветами, а в домах затопили розовой водой и залили киноварью. Наше судно кишмя кишит богомольцами, пришедшими к моей гробнице. Мы с Шарлоттой только и делаем, что проклинаем день своего рождения и час вступления на борт парохода. Одно у нас утешение – память о Вашем образе да мечта о том, чтобы быть подле Вас».

28 апреля 1934 года с борта «Рангитании», пришвартовавшейся в Веллингтоне, пришло описание поездки в Новую Зеландию: «Если машина не откажет еще, раз (корабль слишком переполнен), мы войдем в русло Темзы 17-го. Я в этом не убежден. Мы потеряли целый день, ожидая на борт что-то такое, что все называли «корабельными крысами», которые, между прочим, оказались человеческими существами. Быть может, мы сбросим их на берег в Плимуте, хотя официальной остановки там нет…

В Новой Зеландии сейчас действует закон, согласно которому на ее землю запрещено ступать человеку, посетившему Советскую Россию. Однако меня принимали по-королевски, совсем как в СССР. Проведя неделю в Оклэнде, я категорически отказался ездить по другим городам, решив посетить только Веллингтон, откуда мне предстояло отплыть домой. Но в последний момент я сделал набег на юг, в Крайстчэрч. Мэр караулил меня в тридцати милях от города. После официального приема (его передавали по радио) я вернулся в Веллингтон инвалидом. Хуже мне уже не могло быть, и поэтому я пригласил мэра позавтракать со мной и разжалобил его, выказав наглядно свою смертельную усталость.

Очень жаль, что Вас и Уолдорфа нет с нами. В Веллингтоне муниципалитет сам организовал снабжение молоком и здесь феноменально налажена помощь матери и ребенку. Вдохновитель этого дела – старый гений и чудак сэр Траби Кинг. А результаты вот какие: детская смертность в Н. З. вдвое (!) меньше, чем в Англии. Как бы мне хотелось, чтобы Вы все это посмотрели своими глазами. Займись Уолдорф здешними сельскохозяйственными проблемами, у него даже не хватило бы на все времени. Вам бы следовало поближе взглянуть на эту странную Империю. Или вы думаете, что слоняться без дела по палубе и играть в младенческие игры скучнее, чем болтаться в кулуарах Парламента? Ничуть не скучнее!

Н. З-цы страшные имперские патриоты. Они зовут Англию своей родиной. Их преданность выражается еще и в том, что они велят нам закупать масло и шерсть только у них; навязывать тарифную войну всем, кто не последует нашему примеру; защищать от поползновений азиатских государств жителей-британцев, которые, клянясь своим истовым викторианством, тем не менее смело обращаются к противозачаточным средствам, чтобы воспрепятствовать перенаселению острова; и еще – гарантировать полную свободу новозеландскому вывозу в Англию, в то время как сами они под прикрытием антианглийских покровительственных пошлин свободно закупают товары в Чехословакии, в Китае – повсюду, где у нас туго идет торговля…

Посылаю письмо самолетом, курсирующим между Панамой и Нью-Йорком. И все-таки оно ненамного опередит нас с Шарлоттой. Шарлотта мечтает поскорее Вас увидеть. Я сам томлюсь сдержанным нетерпением».

Наконец, 8 апреля 1935 года леди Астор получила весточку «с Красного моря, по пути к Баб-эль-Мэндебу»: «Шарлотта просто расцветает в этой немыслимой жаре. Я же стал тоньше своей тени. Одежда падает с эдакого скелета. Страшный насморк, который я подхватил на пронизывающем средиземноморском ветре, в конце концов из меня выкурили, выжгли. Но я по-прежнему несчастнейший человек, потому что работаю как проклятый – только бы не заниматься собственной персоной.

Заканчиваю – практически переписываю – пьесу под названием «Миллионерша». Люди узнают в героине Вас. Ужасная, несносная женщина…

Кончаю – меня торопят! Собирают почту, которую оставят в Адене, куда мы прибудем завтра поутру. Не «Эдем в тумане утопает, цветет там дева молодая и нарекли ее Линор» [182]182
  Шоу приближенно цитирует стихотворение Эдгара По «Ворон:


[Закрыть], – нет, отнюдь нет! Но, по крайней мере, из этого места доходят письма…»

В самом начале века Энтони Хоуп пригласил Шоу от имени майора Понда, организатора лекций в Америке, посетить Соединенные Штаты. Ответ Шоу гласил: «Я боюсь и думать об Америке – меня там затопчут насмерть. Уже много лет как я получаю приглашение за приглашением прочесть в Америке несколько лекций. На меня было оказано давление столь сильное, какое только можно себе представить. Мне было обещано до трехсот фунтов за лекцию, в мое личное пользование предоставлялся океанский лайнер или американский броненосец с гарантией доставить меня обратно домой. Руководительница «Нью-йоркского общества» обещала мне еще пятьсот фунтов «на чай», если только мои первые слова на американской земле будут произнесены в ее гостиной.

Вот перед какими соблазнами я устоял! Стоит ли теперь тратить попусту время Понда, выслушивая предложения, которые я, скорее всего, не приму. Впрочем, обычно я безропотно выслушиваю все предложения: хочется знать свою продажную цену – тут замешаны и дело и личное тщеславие».

Америку Шоу посетил однажды – в 1933 году. Он прибыл в Сан-Франциско, оттуда полетел на свидание с Уильямом Рэндолфом Херстом (огромная реклама одной из херстовских газет украшала при этом борт самолета), в Лос-Анджелесе снова сел на пароход и вдоль тихоокеанского побережья добрался до Панамы, а оттуда, вдоль атлантического побережья, – до Нью-Йорка. В Нью-Йорке он был один день, вечером выступил перед огромной аудиторией в оперном театре «Метрополитен» и отбыл обратно на корабль.

Американцам Шоу никогда не льстил: «Чтобы пробудить в них любопытство, заставить их почтить вас особым вниманием, завоевать их вечную любовь, нужно только одно: выставить их всему миру на посмешище. Диккенс навеки покорил их, выдав за пустозвонов, мошенников и бандитов… Ну, а я? Я как огня боялся произнести о Соединенных Штатах хоть одно доброе слово. Американскую нацию я обозвал деревенщиной, стопроцентного американца – идиотом на 99 процентов. И они меня обожают». Пуританский культ чистоты он назвал «хитроумным заговором с целью обвинить мироздание в нарушении приличий». «Идиотизм чистой воды», – диагностировал он болезнь современной Америки и еще сказал: «Кому в Лондоне захочется по своей воле ехать в Америку?.. Мне не нужна статуя Свободы… Юмор, ирония – это моя стихия, по даже потребность в иронии не заходит у меня так далеко!»

Американцы обижались, а он отговаривался тем, что его высказывания подходят к любой человеческой расе и американцы выказывают чересчур большое самомнение, принимая все это ка свой счет, полагая, что в целом свете они одни дураки.

Перед тем как Шоу появился в Нью-Йорке, там распространился слух, что он надерзил Эллен Келлер – слепой и глухонемой американке, ум и образованность которой прославляли в Соединенных Штатах. Говорили, что Шоу едва успел ей представиться, как уже ляпнул: «Американцы – все слепые и глухонемые». Я спросил Шоу, есть ли тут хоть одно слово истины. Он поклялся: «Ни полслова! Я с ней познакомился в Кливдене, она гостила у леди Астор. После этой встречи я мог бы сказать – и, скорее всего, сказал ей – только одно: «Вот если бы все американцы были такие слепые и глухонемые!» Мы с ней прекрасно поладили. Целовать она меня не целовала, но вся так и сияла».

Все, что вы сейчас прочли, едва ли могло настроить дружелюбно публику, собравшуюся в «Метрополитен» послушать Шоу. Но всю неприязнь сразу как рукой сняло – слишком велико было обаяние его голоса и его ораторского искусства: «Я яростно обрушился на финансовых тузов и всю финансовую систему. Впоследствии мне сообщили, что внушительное сборище джентльменов, восседавших позади меня на сцене, состояло из одних финансистов».

В 1928 году супруги Шоу покинули дом на Адоль-фи-Террас, где прожили почти тридцать лет: дом подлежал сносу. Их новым местопребыванием стал дом № 4 на Уайтхолл-Корт. Место куда более удобное, хотя старый дом был живописнее. Домашний распорядок ничуть не переменился, разве что хозяевам случалось отлучиться то в Новую Зеландию, то в Южную Африку, то на Мадейру, а то и прокатиться вокруг света. К Шоу шли развлечься и развлечь хозяев. Те были общительны и домовиты, как большинство их сограждан. Друг в друге души не чаяли. Миссис Шоу не могла себе представить лучшего мужа. Сам Шоу был убежден в неподражаемости своей супруги: какая еще женщина догадается, что мужчине нужны разные носки на каждую ногу?!

И как у большинства людей, у Шоу были свои особые привычки и ритуалы. Как-то ранним утром Морис Колбурн стал свидетелем того, как ревностно исполнял Шоу один из этих интимных ритуалов. Дело происходило в плавательном бассейне Клуба автомобилистов. Выйдя из воды, Шоу выставил себя на всеобщее обозрение; он стоял «без полотенца, методично и даже артистически, слаженными движениями обеих рук смахивая с себя воду – сперва обработал лодыжки (нагнувшись для этого), потом – икры, все выше и выше – бедра, живот, спину, руки, бороду; насколько я помню, кончил он бровями. Исполнив всю процедуру, он исчез из виду».

Но, в отличие от большинства людей, общественные обряды и ритуалы он не признавал. Не поехал на свадьбу друга, сославшись на отсутствие приличного туалета и послав вместо себя чек на четырнадцать гиней – столько мог бы стоить костюм, который следовало приобрести для данного случая. «Положил предел» обедам с монархами, написав 3 октября 1934 года леди Астор: «Нет, это невозможно. Я работаю без отдыха, без срока, и в божий день и в будни. А Ваш список приглашенных отпугивает меня. Зачем Мари все это старье?! Неужели Вам трудно собрать для нее шайку богемных юнцов? Или привезите ее ко мне. Я не гордый. Самая робкая королева почувствует себя легко в моем доме буквально через две минуты. Увы, приходится по пальцам считать часы, отведенные мне еще в этой жизни, чтобы распутаться с делами. И я не могу позволить себе одаривать королев трехдневным загородным визитом, во время которого мне не удастся даже перемолвиться с Вами словечком, разве что за столом. В последний раз я видел Мари Кармен Сильву на Лионском вокзале, и до последнего мгновения мне казалось, что торжественный прием устроен не кому-нибудь, а мне!»

На шестом десятке жизни Шоу то и дело возвращался к мысли о смерти. Кроме того, он стал бояться впасть в старческий маразм. Но в шестьдесят он достиг того возраста, который сам назвал своим вторым детством и седьмым дыханием. К нему вернулись радостное чувство свободы, жажда приключений и беззаботность.

В предисловиях к его поздним пьесам нет и следа стариковской дряхлости. Некоторым людям – в первую очередь тем, кому и невдомек, что после Шекспира Шоу единственный значительный драматург из пишущих по-английски, – представляется, будто предисловия – это лучшая и наиболее органичная часть его творчества. Бесспорно, предисловиями Шоу в значительной степени обеспечил литературный успех своих пьес: «Я всегда считал, что книги нужно продавать на вес – как продают правительственные Синие книги: столько-то за килограмм. Я хотел, чтобы мои книги читались долго, чтобы их не сразу передавали из одних рук в другие, чтобы до конца окупались выложенные за них деньги. Помню, я пытался уломать Хэйнеманна издать «Человек и сверхчеловек» со всеми попутными писаниями. Хэйнеманн показал мне данные о распродаже пьес Пинеро. Мне стало ясно, что за исключением дюжины экземпляров, проданных по случаю любителям, собравшимся ставить какую-то его пьесу, весь остальной тираж лежал мертвым грузом на складе. То, что я снабдил книгу длинным посвящением, Карманным справочником революционера и целой кучей афоризмов, дела не меняло: книгам по политической экономии везло на рынке не больше, чем пьесам. Джона Меррея этот том сразил на месте. Он прислал мне трогательное письмо, признаваясь, что готов прослыть ретроградом, но книга кажется ему вредной ересью. Ну, все разрешилось к лучшему. Я стал публиковать свои вещи в случайных издательствах. Постановка пьесы становилась театральным событием. Предисловия превращали публикацию пьесы в событие литературное».

На предисловия уходило куда больше сил, чем на пьесы. В предисловиях Шоу делился заветными мыслями, и поэтому они были для него важнее пьес. Им цены нет и в глазах биографа, поскольку весь Шоу здесь как на ладони. Однако трудно решить, удалось ли им просветить непросвещенных.

Собрав все предисловия в один том, Шоу сконфуженно признавался: «Люди выносят из книг только то, что сами в них привносят… Вы резонно спросите, зачем мне понадобилось их писать. Отвечаю: не знаю. Я не спрашивал себя об этом – это был мой долг, вот и все».

Многим, очень многим досаждала эта беспокойная душа. Ради бога, скажите нам, вопрошали они, с какой стати этот Шоу считает своим долгом то и дело «взрываться»? Ярости их не было предела, когда он разрешал очередной актуальный вопрос с бессердечным, как они полагали, легкомыслием. Но ни одна из хлопушек, которые он приберегал для торжественных случаев, не наделала столько шума и не нажила ему столько влиятельных врагов, как та, что выстрелила в начале декабря 1936 года.

Страна переживала конституционный кризис. Король Эдуард VIII влюбился в американку, которая уже дважды побывала замужем. На этой почве Англия и свихнулась. За закрытыми дверьми заседали архиепископы, епископы, пэры и министры. Может ли король Англии вступить в морганатический брак? Могут ли супруги британских пэров и Их королевские высочества занять место позади простой американки? Почему бы нынешнему королю Англии не поступить так, как в былое время поступали многие его предшественники? Конца этим вопросам не было. Неделями Англия думала и говорила только об этом, и почти каждый англичанин полагал это для себя вопросом жизни и смерти. Неожиданно англичане вспомнили о таких вещах, как англиканская церковь, британская конституция, долг, добродетель и десять заповедей. На время был предан забвению даже футбол.

Как хотите, но тут была необходима хоть капля здравого смысла. На помощь соотечественникам подоспел Шоу. Подавляющее большинство его читателей страдало недугом, который мы для приличия назовем «кратковременным безумием», и их страдания только усугубились, когда «Ивнинг Стэндард» опубликовала «вымышленный диалог» Шоу под заголовком «Король, конституция и леди». Диалогу предшествовало краткое вступление-справка, комментирующее положение в Англии, вернее, в том государстве, которое Шоу назвал «придурковатым королевством»: «Новому королю уже сорок лет стукнуло, а все холостым ходил. Раз уж он стал королем, захотелось ему остепениться и обзавестись семьей, подав народу похвальный пример. Жену он искал кроткую, душевную, потому что нервы у него были тонкие, а министры – грубые. Случилось так, что он познакомился с одной особой, и у особы были как раз все нужные достоинства. Если только не вру, звали эту даму миссис Дэйзи Белл. Была она американкой и потому уже дважды ходила под венец. Лучшей жены и не сыскать королю – его-то еще не венчали ни разу. Все бы ладно, да в придурковатом государстве не все выходит складно. Один край за другим разрушаются да разоряются, а правительству – хоть трава не расти. А то вдруг все словно белены объелись: «Погибнем, – кричат, – ни за грош, всему свету конец – какой-то диктатор за морем брешет: много, говорит, столбов на дуврской дороге понаставлено!»

И вот в один прекрасный день – а может, дело утром было – королю докладывают: пришли, мол, архиепископ и премьер-министр, с ноги на ногу переминаются, срочно хотят переговорить. Ну, короля на пушку не возьмешь. Он все утро с миссис Белл просидел, нрав свой укротил, – велит гостей вести наверх, угощать их коктейлем и сигарами. Гости от угощения нелюбезно уклонились и так, милые, заерзали, что король почти забеспокоился – спросил даже: «Зачем пожаловали…»