Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Несколько лет спустя Фабианское общество устроило вечер в честь Анатоля Франса. Председательствовал Шоу, выступивший с похвальным словом Франсу. В самом патетическом месте растроганный Франс вскочил со стула, обнял Шоу и облобызал его. Нетрудно представить, с какой скандальной радостью приняли эту сцену фабианцы. Шоу, пожалуй, расквитался с Франсом за Сикстинскую капеллу.

Греческий и латынь Шоу знал плохо, как и Шекспир. В школе разве чему-нибудь научат? Он говорил бегло только на родном языке, но умел объясниться (и довольно свободно читал) по-французски. В Италии и Испании он разбирал в местных газетах новости, кое-что смыслил и в немецком. Случалось, ему помогала осведомленность в музыке. Однажды члены Союза работников искусства, благодаря которому Шоу не раз выезжал за границу, обедали в миланском кафе. Путешественники решили расплатиться каждый за себя, но скудные познания в итальянском не давали им возможности довести свое решение до сведения официанта.

Обратились за помощью к Шоу. Он глубоко задумался и вдруг вспомнил строку из «Гугенотов» Мейербера: «Ciascun per se, per tutti il ciel» («Каждый за себя, один бог – за всех»). «Ciascun per se», – небрежно объяснил он официанту. «Si, si, signore», – закивал тот головой. Отныне Шоу будет слыть знатоком итальянского.

Скандинавских и славянских языков Шоу себе просто не представлял. Приехав в Стокгольм, он воспользовался случаем и навестил Августа Стриндберга: он хлопотал о том, чтобы Стриндберг назначил переводчиком своих пьес в Англии Уильяма Арчера.

– Арчер мне не симпатизирует, – возражал Стриндберг.

– Ибсену он тоже не симпатизировал, – упирался Шоу, – а все равно не удержался и перевел. Перед поэзией Арчер не устоит, изменит самому себе.

В письме к Арчеру Шоу дословно передал свой разговор со Стриндбергом, который продолжался следующим образом: «Август С. растерянно отмалчивался и посылал бледные улыбки, а Джи-Би-Эс впадал в истерическое красноречие, мешая без разбору французские и немецкие слова. Затем Стриндберг достал часы и объявил по-немецки: «В два часа у меня бывает припадок». Гости вняли деликатному намеку и раскланялись».

Да, не мастер он был говорить по-французски или по-немецки. Зато ка родном языке говорил как по писаному. Начиная с 1879 года, когда Шоу заделался оратором, его статьи читаются как запись устных выступлений, в них различается живой голос автора. После обеда в честь Герберта Уэллса Арнольд Беннет записывал в «Дневнике»: «В основном говорил один Шоу, или, говоря точнее, Шоу не закрывал рта ни ка минуту». Беннет считал Шоу законченным эгоистом и чувствовал себя «стесненно в обществе Джи-Би-Эс». Я спросил Шоу, замечал ли он это за Беннетом. «Вот ведь черт, – заорал Шоу. – Я же старался, чтобы он сам разговорился. Гостей надо развлекать, и раз они взялись играть в молчанку, говорить пришлось мне одному. Моя жена сотни раз слышала все мои истории, знает их наизусть – так она меня просто умоляет: помолчи, пусть другие что-нибудь скажут. А я разве против?! Но они же все воды в рот набрали. Люди идут специально меня послушать, развлечься – мне они ничего не несут. Наверно, не жаловались на концерте Падеревского, что слишком много играет! А вспомните: он нередко играл как бы даже с ненавистью. Мне то лее частенько приходится скрывать тот факт, что свою историю я отбарабанил уже сто раз, что я заново воскрешаю ее, чтобы не замирала жизнь.

Самыми дорогими гостями для меня бывали Уэллс, Беллок. Оливье, Барри, Нансен: они – рассказчики, они меня выручали, и я наконец в покое вкушал свой обед. Иногда я бываю рад даже нудному болтуну».

Он мог в одну минуту оседлать любую тему и уже вещал как по книге. Силе и очарованию его выступлений способствовали ирландский акцент, сердечный смешок, привычка яростно потирать руки, живые серо-голубые глаза и выразительная жестикуляция. Замечательной чертой Шоу в обществе было внимание к робкой молодежи. Молодой и еще ничем не прославившийся Фрэнк Суиккертон как-то опоздал на званый обед к Герберту Уэллсу. Фрэнк явился весь красный, взъерошенный. Гости раскланялись с ним прохладно, и один Шоу подошел к нему, поздоровался за руку и повел к его месту за столом.

Другой заметной, если не замечательной, особенностью в светском поведении Шоу были его яркие ответы. Леди Астор приводила мне такой пример. На завтраке в Кливдене она однажды проронила: «Ненавижу, когда убивают ради удовольствия». Она была совершенно уверена, что подобное замечание будет по душе Шоу.

– И вы ненавидите убийство ради удовольствия? – тут же спросил у Шоу какой-то недоросль.

– Смотря кого убивать, – ответил Шоу.

Или еще такой эпизод. Незнакомка из Цюриха сообщает ему свой адрес и пишет: «У вас лучший в мире мозг, а у меня лучшая в мире фигура. У нас должен быть лучший в мире ребенок». Шоу отвечает: «А что если дитя унаследует мою фигуру и ваш умишко?» Этот рассказ долго связывали с именем Айседоры Дункан, но то была не она.

А вот какую историю рассказывал Шоу в доказательство того, что его остроты доставляли отнюдь не одно только удовольствие. «Я как-то гостил у леди Чад-ли, истовой католички. И какой-то иностранец, прусского толка, вдруг возьми да пожалуйся на то, что его братца упрятали в тюрьму всего только за то, что он послал подальше доктрину о непорочном зачатии. Набожная католичка-хозяйка набрала в рот воды. Я вынужден был нарушить тишину, заявив самым безразличным тоном, что не знаю, бывают ли вообще порочные зачатия [143]143
  В подлиннике обыгрывается одинаковое звучание по-английски слов, означающих «зачатие» и «концепция».


[Закрыть]. Поклонник Бисмарка провалился сквозь землю – я действовал его же оружием. В глазах леди Чадли я прочел благодарность. Тут же зажглось сомнение: не получил ли ее гость пониже спины? Однако кризис уже успел миновать».

Зная в совершенстве механизм ораторского искусства, Шоу никогда не злоупотреблял показной стороной ораторства, держался с аудиторией просто, – в этом его можно сравнить с Лениным. Для своего времени Шоу был одним из лучших ораторов, а на мой взгляд – лучшим из всех. Его слова не падали в пустоту. Выпрямившись почти по-военному, раскинув руки и жестикулируя, запрокинув голову, Шоу топорщил вперед бороду и держал зал в напряжении по полтора часа, если был в форме. Но и после этого публика отпускала его неохотно.

Его дискуссии с Хилэри Беллоком и Гилбертом К. Честертоном иногда перекосились на сценические подмостки – и это было, может быть, самое яркое зрелище в тогдашнем Лондоне.

Со слов самого Шоу можно представить, чем различались между собой его противники: «В Беллоке уживаются как бы два существа: французский крестьянин с его свирепым индивидуализмом и страстной привязанностью к земле – и самоотверженный католик, книжник, словом, кардинал аристотелевской выучки. Земельку свою Беллок крепко держит в руках, а душу сохраняет в надежном банке. Хулиганить его научили скачала в Оксфорде, потом на военной службе, в артиллерии, и в литературу он вошел уже законченным хулиганом, за плечами которого яркая жизнь, а не клуб «Сэвил». Таких, как Беллок, пролетариат послушает, пойдет драться, и очень может быть – не за правое дело, как крестьяне в Вандее. Зато эдаких бунтовщиков будет уважать правительство, которое они поставят у власти, и это же правительство, кстати, будет оберегаться от них военно-полевым судом».

А какова могла бы стать в подобном же случае роль Честертона? Он «будет счастлив и не потрясая общество, властей, собственность и гражданские узы. Ему можно доверять безгранично – отдыхай, полиция! Честертон забарабанит в дверь и убежит, или приляжет на пороге, и выскочивший на стук обыватель полетит вверх тормашками. Он просто расшалился сверх меры. Все это делается не со зла, а так – шутки ради. Дружелюбие, беспечность, искренность, доброта, великодушие и непритворный демократизм – вот что такое Честертон. В споре он уступчив, а Беллок стоит, как камень». К характеристике Беллока и Честертона Шоу вернется еще раз и выскажет, в общем, то же самое, только чуть смягчив тон: если и были у Беллока какие-нибудь убеждения, то называть их убеждениями можно лишь «в пиквикском смысле»; а Честертон – это живой Питер Пэк, нестареющий мальчишка.

Шоу любил Честертона, а тот писал о Шоу в своей автобиографии: «Всякий ответ Бернарда Шоу, который мне доводилось читать, радовал мою душу, бодрил сознание. Неисчерпаемы честность и доброта его ума… Из нашего спора я привык получать больше радости и удовольствия, чем другие – из полюбовного согласия».

Полемика между Шоу и Честертоном происходила на сцене, велась через газеты, и в свой час Честертон разродился книгой о Шоу, которую сам Шоу аттестовал мне в таких словах: «Сама по себе это очень хорошая книга. Ко мне она, правда, не имеет никакого отношения, потому что Г. К. Ч. никогда серьезно не задумывался над моими сочинениями. Вот он указывает на мою ограниченность: некий герой в «Майоре Барбаре», вещает он, всенепременно должен был сказать то-то и то-то, и тогда Шоу преодолел бы свою ограниченность. Это смешно, потому что мой герой высказался именно в этом роде, и Честертону достаточно было открыть книгу (может, у него не было книги?) и справиться в тексте. Но если вы забудете о моей персоне, книга вас отблагодарит: в ней много хорошего. А какая это благожелательная книга!»

В 1913 году одному из мрачноватых членов Диккенсовского общества запала в голову мысль сделать что-нибудь для Диккенса (или для Общества). Было решено устроить силами видных членов Общества открытый «Суд над Джоном Джаспером, обвиняемом в убийстве Эдвина Друда». Честертон согласился быть судьей, Сесил Честертон – адвокатом, Дж. Камминг-Уотерз и Б. Мац – обвинителями, а Шоу – старшиной присяжных, которых набрали из знаменитых писателей. «Суд» был назначен на 7 января 1914 года в Кингс Холле, в Национальном спортивном клубе. Вопрос о том, убил ли Джон Джаспер Эдвина Друда, был для «диккенсианцев» не праздный: они множество раз обсуждали его на своих заседаниях [144]144
  Дж. Камминг-Уотерзу, президенту Диккенсовского общества в 1910–1911 гг., принадлежит работа «Ключи к «Тайне Эдвина Друда» – наиболее обоснованная попытка предположить развитие событий, изображенных в последнем романе Диккенса (см. эту работу в 27 томе Собрания Диккенса. М.: Гослитиздат, 1962).


[Закрыть]. Диккенс унес в могилу развязку своего последнего романа, оставил «Тайну», и лучшие умы бились над ее разгадкой. «Суд» должен был показать их высокую компетенцию, всполошить газеты и послужить к славе Диккенсовского общества.

Конечно, участники «суда» будут рады любому проявлению юмора. Пусть обронит к месту какое-нибудь насмешливое замечание Честертон, пусть Джи-Би-Эс выкинет какой-нибудь свой номер, а защитник бросит остроумное возражение – все это будет даже кстати. Ведь Диккенс и сам был немного юморист. Однако главное – торжественный дух трибунала; именно так: серьезность, чуть приправленная шуткой.

Да не вышло, как думали! Причины неудачи можно найти в корреспонденции, напечатанной в «Диккенсиане»: «К этому мероприятию серьезно отнеслись не только члены Диккенсовского общества, но даже широкая публика, все сколько-нибудь важные газеты, каждый второй критик и более или менее известный писатель. Все они, продолжал автор корреспонденции, увидели здесь серьезную попытку найти ключ к «Тайне». Камминг-Уотерз и Сесил Честертон весьма и весьма старательно подготовили свои позиции. Чуть ли не два десятка светлейших голов выразили согласие присутствовать на заседании и по внимательном рассмотрении дела вынести справедливое решение. К этому неуклонно подвигался весь процесс, когда вдруг в самом конце его все испортили забавы м-ра Дж. Бернарда Шоу… Ему, очевидно, невдомек, что, по общему мнению, ему оказали великую честь, поставив старшиной таких присяжных, каких назначили на этот процесс». Если верить автору корреспонденции, Шоу единственный из всех превратил «суд» в посмешище. Но судите сами: процедура эта тянулась без малого пять часов! Кого же обвинять в несерьезности? Уж, конечно, не Шоу. Он-то с самого начала старался вдохнуть жизнь в это предприятие. Перед самым вызовом свидетелей Шоу выскочил с вопросом.

Старшина присяжных. Только одно слово, милорд. Верно ли я понял, что наш ученый коллега намерен вызвать свидетелей?

Мистер Мац. Именно так.

Старшина присяжных. В таком случае мне остается заявить, что мой ученый коллега плохо знает своих соотечественников: никакие свидетельские показания не поколеблют убеждений британского присяжного.

Судья. И все же, если не принимать во внимание это несколько неосторожное замечание…

Чем кончил судья, расслышать не удалось, ибо публика уже уразумела речь старшины.

Шоу вылез еще один раз, когда давал показания Кэнон Криспаркл [145]145
  Действующее лицо романа «Тайна Эдвина Друда».


[Закрыть].

Старшина присяжных. Можно мне задать вопрос, милорд?

Судья. Разумеется.

Старшина присяжных. Следует ли понимать свидетеля в том смысле, что наш подсудимый – музыкант?

Свидетель. Да, музыкант, милорд.

В заключение процедуры Честертон объявил: «Господа присяжные заседатели! Вам надлежит удалиться и, обсудив обстоятельства дела, вынести решение». Но старшина присяжных уже не мог уняться и устроил то самое посмешище, которое так не понравилось «диккенсианцам».

– Милорд, – заявил он. – Рад вам доложить, что, следуя традициям и практике британских присяжных, мы уже подготовили наше решение в обеденный перерыв. Я должен честно сказать, милорд, что нас крайне озадачило бесследное исчезновение этого человека – ведь как в воду канул, порвал все отношения с друзьями в Клойстергэме [146]146
  Город, в котором развертывается действие романа «Тайна Эдвина Друда». Согласно словам самого Шоу, под этим вымышленным названием Диккенс изобразил город Кентербери.


[Закрыть]. Теперь, правда, мы этому не удивляемся, повидав и послушав сегодня на суде обывателей Клойстергэма. И вот, принимая все это во внимание, наиболее решительные из нас (надеюсь, они не обидятся за такую характеристику) были уже готовы вынести приговор «не виновен», ибо доказательств убийства здесь не было представлено. Однако присяжные поспокойнее и порассудительнее сочли так, что невозможно отпускать безнаказанным человека, совершившего продуманное убийство, жертвой которого пал его же собственный племянник: ведь эдак нас всех перережут в постелях. Вам, несомненно, будет приятно услышать, милорд, что в нашем решении восторжествовали компромисс и умеренность: мы обвиняем подсудимого в непредумышленном убийстве. Мы препоручаем его вашей милости, милорд, но и считаем нужным напомнить вашей светлости, что в ваших руках охрана безопасности граждан – и да не будет уступчивость вашего сердца помехой закону, призванному карать по всей строгости.

Публика образцово терпела пять часов, но тут она выразила свое одобрение таким образом, что любой английский судья попросил бы немедленно очистить зал (если бы, конечно, шум вызвала не его собственная удачная шутка).

Но диккенсоведам тоже пальца в рот не клади. Поднялся Дж. Камминг-Уотерз и обратился к судье со с левами: «Я настаиваю на том, чтобы распустить этот состав присяжных. Они действовали в нарушение законного порядка. Старшина присяжных прямо заявляет, что приговор был подготовлен заблаговременно, и я отказываюсь признать такой приговор. Решение за вами, ваша светлость».

Ах, как не хотелось упускать такой случай!

– Распускайте нас, – заявил старшина присяжных. – Как и все британские заседатели, мы будем только рады вырваться на свободу, и чем скорее – тем лучше.

К этому времени судья уже заскучал и очень томился без выпивки.

– Вот мое решение, – объявил Честертон. – Кроме меня одного, здесь все виновны в оскорблении суда. Марш все в тюрьму, без суда и следствия!

Так развлекались в те дни литераторы. Шоу очень редко составлял им компанию. В работе был и труд его и отдых, домашний покой он предпочитал светским забавам своих современников. И, конечно, он был искренен, воскликнув однажды: «Отпуск! Я и не знаю, что это такое». Но воскресенья в Эйот-Сент-Лоренсе посвящались покою и здоровью. Иногда он целое утро просидит в темной комнате, проявляя фотографии, а в перерывах сделает несколько вылазок к пианоле.

Вегетарианец не создан для сидячего образа жизни – так устроено и в мире животных и среди людей, и Шоу не был тут исключением. Интересно, что он терпеть не мог физических упражнений. Юджин Сэндоу попытался было взять его к себе на выучку, немного развить физически. «Вы меня не за того принимаете, – сказал Шоу. – Я видел, как вы держите на своей замечательной груди двадцать человек, две пианолы и пару слонов. Не сомневаюсь, что и меня вы научите делать то же самое. Только ведь мое намерение – как раз не принимать на грудь пианолы, слонов и людей, держать их от себя подальше». И Сэндоу махнул на него рукой, а вскоре скоропостижно скончался, чем окончательно укрепил в Шоу недоверие к спорту и решимость ни в коем случае не нагружать себя лишними мышцами. Имеющейся мускулатуры ему вполне хватало, легкие у него были вместительные, пищеварение хорошее, и завидовать геркулесу Губерту Блэнду, право же, ему не приходилось. Шоу ходил помногу и не уставал, плавал, катался на велосипеде, добрых пятьдесят лет водил автомобиль в Альпах, Пиренеях, Атласских горах и по английским дорогам, которые были в таком состоянии, что и в страшном сне не приснится нынешним автомобилистам. Большего он для себя не требовал.

Ко всему прочему у Шоу была тайная страстишка: он пел. Кроме матери, жены и домашней прислуги, никто не слышал его пения, никто даже не мог заподозрить его в занятии, столь явно идущем в разрез с шовианским мировоззрением. Пел он по методе Ли, которую перенял у матери, пел всякий раз перед сном, имея в своем репертуаре оперы, оратории, кантаты, баллады – все, что только можно петь, причем не смущался, для какого голоса написана партия – для сопрано или контральто, тенора или баса: пел, забирая октавой вверх или спускаясь на октаву ниже.

На медицину как таковую Шоу смотрел с большим недоверием, но если ему доводилось услышать, что ка-кой-нибудь певец, пианист или златоуст бросил губительные для его искусства методы, освоил новые и теперь проповедует их всем, – Шоу немедленно включался в поиск новых методических приемов «точной эстетики». (Определение «точная эстетика» придумал Элмрот Райт. Райт тем и славился, что всегда вовремя и кстати подбрасывал нужное определение.)

Домашняя жизнь Шоу протекала ровно: внимательным образом охранялись все его привычки и увлечения, строго соблюдались часы приема пищи, покой и продуманный порядок распоряжались в доме, да и нельзя ожидать другого от человека, высказавшего такие слова: «Есть люди, которые говорят и пишут в таком роде, что-де высшее достижение – это семейная любовь от колыбели и до гробовой доски. Эти люди вряд ли хоть пять минут серьезно подумали, какой ужас они себе навязывают». И может быть, еще поэтому у него не было детей: дети нарушили бы спокойное течение домашней жизни. Впрочем, он и недолюбливал их, хотя дети его любили, ибо Шоу не глядел на них свысока, обращался как с равными, как со взрослыми. «Нельзя, – говорил Шоу, – нельзя назвать естественной привязанность взрослых людей (взрослых по уму, а не великовозрастных ребят) к детям, созданиям по природе своей эгоистичным и жестоким». А все-таки интересно, какой вырос бы ребенок у отца, провозгласившего: «Сам не следую никаким правилам поведения и других не берусь учить»?!

Была ли тому причиной строгая его диета или пение, а быть может, заботы жены или наконец и то, и другое, и третье, но Шоу никогда серьезно не болел. Молодым его, правда, захватила эпидемия оспы 1881 года, а немного времени спустя слегка прихватила скарлатина, которой он заразился от сестры, да еще в 1898 году был общий упадок сил.

– Так, может быть, дело все-таки в диете? – поинтересовался я однажды.

– Откуда я знаю? – запротиворечил Шоу. – Никто не знает, какое здоровье я бы наел себе на мясе. Но вообще-то я очень хорошо помню случай, когда я ни за что ни про что вдруг заработал страдания, уготованные для потрошителей трупов и забулдыг. Было это лет тридцать назад. Я сидел на репетиции, как вдруг остро почувствовал: в животе творится неладное. Быстро сбрасываю на кого-то свои обязанности и стараюсь очень невозмутимо выбраться из кресел. В коридоре я свалился на пол от боли, но проходивший служитель решил, что я мертвецки пьян, и ни звуком не отреагировал на мой счет. С грехом пополам добираюсь до такси, бормочу адрес и впадаю в бред. Таксист больше других был внимателен ко мне – провел в дом, успокоительно бормоча: «Бывает, бывает. Проспишься, и легче будет». Вызвали доктора – нашли камни в почке. Невероятно! После стольких лет пифагоровой диеты! Чепуха! Абсурд! Посылаем за другим врачом, и он присоединяется к мнению первого. В течение нескольких часов я агонизировал в постели; регулярно, как часы, повторялись приступы страшной боли. Постепенно камень переместился из почки в мочевой пузырь.

Характер боли переменился, но лютовала она с прежней силой. Три часа воплей, стонов, проклятий и угроз взбесили врача, и он закатил мне морфий. Когда ко мне вернулось сознание, я опять закорчился от боли, которую производило неспешное путешествие моего камня. Эта идиотская игрушка вышла наружу только в восемь часов поутру, причем я ускорил ее маневр, по-страшному прыгая на постели (переломал все пружины). Потом меня просветили рентгеном, и я живенько убрался на лейбористскую конференцию в Саутси. Я выступал там как человек, который бился с дикими зверями, а потом пожрал их всех. Впрочем, мои внутренние проблемы вряд ли глубоко заинтересуют почтенную публику, и поэтому я вам объявлю кратко: я нераскаявшийся вегетарианец и стою на том, что оно полезно для здоровья. А камень в почке я, очевидно, заполучил от своих алкоголиков-предков».

Еще однажды дело грозило кончиться весьма плачевно для его здоровья. Им занялся в этот раз врач без патента, бывший пианист Рафаэль Рош. (Вернувшись в 1919 году из Месопотамии, я, по протекции Шоу, лечился у Роша, он в полтора месяца излечил меня от дизентерии и малярии.) У Шоу развилась очень беспокойная разновидность водянки: «Болей не было, но сам факт был неприятен. Друзья-медики заверили меня, что нужно только решиться на очень простую операцию: зачем, в самом деле, ходить таким уродом, когда все так просто – чик, и нет ничего. Я стал читать соответствующие труды и уяснил, что операция эта представляет собой механическое вмешательство, практиковавшееся некогда миссис Сквирс [147]147
  Персонаж романа Диккенса «Николас Никкльби».


[Закрыть]: в водяночной области мне будут буравить дырочку. Ясно, что для хирурга это очень простая и легкая операция. Он был вправе рассчитывать, что и я должен посмотреть на дело точно так же. Если так рассуждать, то как быть со штыковым проколом?! Из книг я узнал, что относительно этой операции существуют очень разноречивые мнения, и друзья мои медики просто-напросто не доучились в свое время. Если операция не помогла, говорили книги, если ке помогло и повторное бурение, придется рискнуть и сделать антисептическую инъекцию йода. В книгах было еще сказано, что в конце концов только удаление желез может обещать успех.

Мне посчастливилось увидеть страдальца, который послушался доктора и перенес эту якобы легкую операцию. Против ожидания, дела у больного пошли совсем худо, появились рецидивы. Все это происходило у меня на глазах, и, будучи в здравом рассудке, я не мог доверить свое здоровье этиад мясникам, тем более что отлично знал: у природы есть своя терапия, и она заслуживает большего доверия, чем лапы миссис Сквирс. Правда, я еще попытал счастья у костоправа. Он отметил, что причастная к этой истории железа ведет себя явно ненормально. Если железа разболится, мрачно напутствовал он, нужно будет что-то предпринимать. Ну и, конечно, вскоре это место стало угрожающе чернеть и отвечать протестующей болью на любое легкое прикосновение. Теперь выручай, терапия! От мистера Рафаэля Роша я знал, что запущенные злокачественные образования поддаются лечению порошками в гомеопатических дозах, и предложил ему испробовать на мне свое умение. Он с охотой откликнулся, и несколько недель я каждый день благоговейно посыпал кончик языка ка-кой-то сахарной пудрой. Мистер Рош вышел победителем: повезло ему или вправду свое дело знал – не могу судить. Достоверно одно: железа приобрела божеский вид, а водянка лопнула сама собой. К счастью, я лежал при этом в постели: проснувшись однажды ночью, я подумал, что во сне разбил свою стеклянную грелку. Потом два раза выходило по капле прозрачной лимфы, чем все и завершилось. Я исцелился полностью. Сколько лет прошло, и все еще – ни одного рецидива. Харли-стрит, разумеется, признала бы меня законным образом исцелившимся, когда бы я вышел из их рук в таком состоянии. Но поскольку заслуга принадлежит мистеру Рошу, а мистер Рош убежден, что их руками бы только душить людей, врачи с Харли-стрит, конечно, посчитают мое выздоровление чистой случайностью… Я только констатирую факты, и должен признаться, что всегда предпочту приятные случайности мистера Роша мучительным операциям, которые, как известно, никогда добром не кончаются. Я не спрашивал мистера Роша, каким порошком он меня пичкал, ибо он упорно твердил, что для каждой болезни у него есть особенный порошок. Не решусь утверждать, что это вообще был порошок, ибо сам Рош провоцировал меня открыть истину, лизнув кусок сахару. Я вылечился сам, утверждал он, вылечился с помощью своих жизненных сил, растревожив их сон гомеопатическими дозами порошка.

В больших количествах порошок мог даже усугубить заболевание и вызвать не только сопутствующие водянке симптомы и ощущения, но даже диатез во всем его шовианском великолепии, поражающем тело и дух. В такой форме должна была проявить себя чуткая идиосинкразия моей жизненной силы. Против этой возможности Рош особенно меня предупреждал: у меня есть к ней предрасположенность. Едва ли способен на большее любой терапевт со своими прививками. И разве не хочется предпочесть malaise [148]148
  Недомоганию (франц.).


[Закрыть]и риску, связанным с прививками, авторы которых припутывают к своей грязной кухне ни в чем не повинное зверье, сладкий сахар мистера Роша?.. От обычной гомеопатии, кстати сказать, его метод отличается большей утонченностью. Гомеопатия тоже лечит гомеопатическими дозами, но при этом канителит с реестрами, где каждому заболеванию определен специальный порошок. Эдак лечить не труднее, чем отыскать номер в телефонной книге».

Безграничное любопытство Шоу и его способность удивляться всему на свете хорошо показывает случай, рассказанный мне Рафаэлем Рошем. В разговоре с Шоу и Элмротом Райтом он как-то сказал, что вылечил некоторые болезни, которые специалисты-ортодоксы признали неизлечимыми. Райт по этому поводу выказал свое полное недоверие. Рош обещал представить доказательства, если Райт возьмет на себя труд самому проверить некоторые случаи исцеления. Райт досадливо отмахнулся от этого предложения. Шоу стал его убеждать.

– Да подождите! – воскликнул Райт. – Все это абсурд и пустой разговор! Положим, я выйду в другую комнату и закричу оттуда: посмотрите, что я сделал! Я превратил коробку чая в кусок золота! Неужели, Шоу, вы вскинетесь и побежите ко мне?

– Ну еще бы! – последовал ответ.