Текст книги "Бернард Шоу"

Автор книги: Хескет Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

РОМАН

По странному недоразумению профессиональные реформаторы недолюбливают друг друга и живут в вечных ссорах. Уж оттого ли, что мировой порядок берутся потрясать лишь решительные и горластые, или же реформаторы считают себя светочами человечества, а может быть, они все на один лад и им неприятно замечать свои недостатки в других, – кто их разберет? Только начинают они все идеалистами, горят желанием вести вперед, а кончают склоками за первенство. В Демократической федерации Гайндман переругался со всеми, кто тянулся на него походить, и в итоге остался один с горсткой безропотных учеников.

С самого начала членом Демократической федерации состоял очень знаменитый человек – Уильям Моррис. Еще прежде, чем заделаться социалистом, Моррис был известен публике как поэт, автор «Земного рая», а в определенных кругах слыл «ремесленником-художником», чья мебель, узоры и обои придавали совершенно новый вид жилью. Келмскотт-хауз в Хаммерсмите и сохранившаяся от средневековья усадьба в Глостершире, где расположилась знаменитая фабрика Мертона, стали своего рода Меккой, куда стекались художники со всей Великобритании, из Франции и Америки. В этих двух домах не было вещей «интересных»: были вещи красивые или полезные, а чаще – то и другое вместе.

Не было также зеркал, что, по-видимому, определило внешний вид хозяина – вылитый викинг; хотя борода и патлы ему очень шли, расчески, щетки и бритвы были явно не в чести в его доме. Он носил голубые рубашки и костюмы. Эндрью Лэнг [33]33
  Эндрью Лэнг (1844–1912) – ученый-фольклорист и поэт, переводчик Феокрита и старофранцузской лирики, автор ряда работ о Гомере.


[Закрыть]вспоминал, как он оскандалился при встрече с любимым поэтом, приняв того за судового казначея. Читая свои стихи, Моррис тяжело, со слоновьей грацией, переступал с ноги на ногу. Он мучился подагрой и приступами эпилепсии, проявлявшейся взрывами гнева, после которых сникал и шел на мировую. Когда на собрании оратор был ему не по вкусу, он по волоску терзал свои усы, громко бормоча: «Дурачина, дурачина!..»

Моррис не искал в себе задатков вождя и поначалу готов был подчиниться Гайндману, да и любому другому вожаку. Гайндман был человеком изрядного ума, знал себе цену и роль вождя принял как должное. Моррис держался в тени, да и человеком большого ума как раз не слыл: он был, что называется, великий человек, ни больше и ни меньше. Но нужно было близко знать его и что-то иметь у себя за душой, чтобы постичь его величие: это был эстет до мозга костей.

Начав читать пятый и последний роман Шоу «Социалист-затворник», Моррис заинтересовался и стал искать знакомства с автором. (Отвергнутый издателями, роман вышел в еженедельнике «Тудей», перешедшем в собственность заместителя Гайндмана Генри X. Чемпьона.) Шоу был и сам закоренелым эстетом и тотчас понял, что, забрав под свое начало Морриса, Гайндман ухватил кусок не по зубам. Шоу быстро завоевал расположение Морриса, был принят в Келмскотт-хаузе и часто не без успеха выступал в маленьком зальце для собраний, переоборудованном из каретного сарая.

Последовавшая вскоре размолвка Гайндмана и Морриса ничуть не удивила Шоу: по его мнению, англичане не могут прожить без ссор, а главное – оба выросли в богатых семьях, смирительной бедности не хлебнули и крутой характер их одинаково отличался капризностью. Началось все с какого-то пустяка, но шум заварился страшный, и, хотя за Моррисом стояло большинство, он увел своих людей из Федерации и основал Социалистическую лигу. На его средства Лига продержалась несколько лет, допекая основоположника постоянными раздорами, непроходимым невежеством и бестолковостью. Под маркой демократического компанейства Лига добивалась стать ровней Моррису. Но стоило ему уйти – кончилась и Лига.

Социализм надо искать на пути Сиднея Уэбба, заключил Моррис, и с несколькими толковыми учениками организовал крошечное и нешумное хаммерсмитское Социалистическое общество.

Отказавшись от парламентарных уверток, Общество вплоть до смерти Морриса в 1896 году поставляло каждое воскресенье «чистое словесное молоко» коммунизма [34]34
  Пирсон даст реминисценцию из Первого соборного послания апостола Петра, где Слово Господне (Gospel) названо «чистым словесным молоком», обещающим спасение. По воскресеньям выходил еженедельник «Общее благо».


[Закрыть]. Моррис не дожил до «русского вопроса» и до «ирландского вопроса», когда без всякой оглядки на Сиднея Уэбба кровь и бранные подвиги положили конец словопрениям в парламентах и думах.

Гайндман тоже не зевал: он перекроил Демократическую федерацию в Социал-демократическую. От Федерации в ней было, по-существу, одно название: ее составляла группка социалистов, а вернее сказать – приверженцев Гайндмана. Но едва марксистская Россия вышла в Брест-Литовске из четырех летней войны, в Гайндмане проснулся британский шовинист и от имени его Федерации посыпались обвинения в адрес Ленина. Шоу и Уэбб не дрогнули: «Мы с Лениным». О Гайндмане Шоу отзывался так: «Этот не умрет, еще всех нас перехоронит» – и ошибся. Гайндман умер, успев в восемьдесят лет жениться на молоденькой женщине, которая не перенесла его смерти и наложила на себя руки.

Итак, в канун XX столетия Англия имела четыре по тем временам левые организации, хотя и не вполне окрепшие: Федерацию Гайндмана, Лигу Морриса, Союз Св. Матфея Хедлэма и Фабианское общество. Первые три группы не пережили своих основателей. Их деятельность не оставила никакого следа и на Даунинг-стрит. Фабианское общество влилось в созданную на его основе Лейбористскую партию. К этому времени ветераны Общества фактически уже отошли от дел. Уэббу стало тесно среди фабианцев: он основал Экономическую школу и газету «Нью Стэйтсмен». Однако пропагандистская миссия фабианцев не захирела: лекции читались год за годом, и Шоу блистал вплоть до 1933 года. Но «годы брали свое», он вынужден был бросить выступления. Уход Шоу вызвал ряд финансовых затруднений, и впервые со времени основания Общества упорядочился членский взнос, прежде бывший совершенно доброхотным – плати сколько можешь; только крайняя задолженность была основанием для исключения.

Готовил Шоу свои лекции на совесть, оппоненты подбирались умные, дельные, настоящие мастера своего дела. В лекциях разбирались все текущие вопросы, обозревались соответствующие факты, предлагались разумные решения. Спору нет: здесь было что послушать.

Хотя в стране существовала «свобода печати», ни одна из лекций не попала в газеты, и, поскольку выступавшие говорили экспромтом по тезисам, которые в конце вечера обыкновенно отправлялись в мусорную корзину, дальше лекционного зала их слова не выходили. На следующий день газеты пестрели обычными пошлостями и обветшавшими партийными лозунгами какого-нибудь парламентского выскочки, словно в них и было спасение человечества.

В своих лекциях Шоу широко захватывал религию, психологию, философию. Где теперь все это? Хорошо, хоть суть его взглядов отражена в авторских предисловиях к пьесам. Конечно, проспекты выступлений печатались в программах лекций, но Шоу ведь никогда не выступал «по бумажке» (возражения он парировал: «Какой толк говорить дважды об одном и том же?»); точно так же его предисловия были «сами по себе» и с пьесами никак не соотносились. Свобода печати, говорил он, это свобода бича.

В конце концов фабианцы все же ваяли в руки тексты, которые затем и публиковались. Но случилось это уже после ухода Шоу.

Вот пока все о политических обществах, с которыми Шоу связал свою общественную судьбу. Вернемся к взаимоотношениям Шоу и Морриса.

Шоу был приятно удивлен, что Моррис нашел его роман вполне сносным чтением. (Вообще-то Моррис был всеяден и не терпел только Вордсворта.) Они прекрасно сошлись: Демократическая федерация еще не раскололась, а Фабианское общество пока что не избрало курса, который впоследствии приведет его к столкновению с Социалистической лигой. Шоу отлично разбирался в вопросах экономики, был неистощим на примеры – для Морриса это был просто клад: его теория искусства получала солидную поддержку. Ему осточертели пошлые оппоненты, для которых искусство – непременно паясничанье да копание в грязном белье… Не о социализме беседовали они с глазу на глаз. Они спорили о витражах и скульптуре XII столетия в Шартре, о церквах Сан Дзено в Вероне и Сант Амброджо в Милане.

А Шоу разбирался не только в скульптуре: он умел воздать должное Уильяму Моррису, заболевшему стариной – средневековой, чосеровской. Только обыватель мог увидеть здесь наигрыш и чудачество.

Окончательного расположения Морриса Шоу добился историей с Нордау [35]35
  Макс Нордау (псевдоним Макса Зидфельда, 1849–1923) – немецкий публицист и романист, по профессии врач. Автор сочинений «Болезнь века», «Вырождение», «Движение человеческой души» и др.


[Закрыть]. Газеты Америки и Европы наперебой величали Нордау крупнейшим авторитетом в вопросах искусства – на том лишь основании, что Нордау ославил мерзкими выродками весь авангард современного искусства, в том числе и Морриса. И Шоу и Моррис отлично видели, что Нордау, говоря словами Шоу, знал искусство слишком мало, чтобы понять, что совершенно не знает его. Моррис был в восторге, когда Шоу в пух и прах разделал Нордау в рецензии на его книгу «Вырождение» (позднее работа Шоу стала фигурировать под названием «Здоровье искусства») [36]36
  Особенное негодование Шоу вызвала глава «Культ Рихарда Вагнера» в книге Нордау «Вырождение». Годы спустя А. Блок назовет Нордау «последним значительным представителем травли Вагнера».


[Закрыть]. Моррис никогда в жизни не смог бы этого сделать сам – потерял бы терпепис, сорвался. Золотое правило Морриса – «говорить с пустомелей значит впустую терять время» – отблагодарило Шоу своей позитивной стороной. Отныне Шоу допускался в ученики, к знаниям, которыми был так богат Моррис – вспыльчивый, умудренный ревнивой любовью ко всему, чем жили и дышали Чосер и Ван Эйк (своему веку Моррис прощал только живопись Берн-Джонса, близкого приятеля).

Доброе согласие Шоу и Морриса не нарушили уличные баталии между Фабианским обществом, нацелившимся мирно завоевать Парламент, и радикальными противниками государственной власти из Социалистической лиги. Полвека спустя я спросил Шоу, как он смог уберечь свою дружбу с Моррисом от этих разногласий. Он ответил, что между ним и Моррисом разногласий не было. «Все очень просто, – писал он. – Моррис не дожил до того дня, когда Лейбористская партия прошла в Парламент, потом была признана официальной оппозицией, потом стала правительством, возглавленным социалистом и наплевавшим на фабианство. Но Моррис предвидел, что Вестминстерский Парламент выхолостит социалистов, развратит их и испортит, перекует непреклонных революционеров в охотников за правительственными чинами, в краснобаев и подпевал правящему классу, распинающихся о верности интересам пролетариата. Я был на двадцать два года моложе Морриса, не вник-нул еще в историю Вестминстерской партийной системы, в ее существо. Кроме того, в Парламенте тогда молились на демократию. Через каких-нибудь тридцать лет она восторжествует в форме всеобщего избирательного права. Успешно подвигался к конституционному урегулированию через Парламент Парнелла ирландский вопрос, а вопрос о коммунистической России еще даже не народился. Не было в помине и фашистских диктатур, столь характерных для Западной Европы. О Рамзее Макдональде было известно, что он отъявленный социалист и Парламента ему не видать как своих ушей. И при всем том я разделял предчувствия Морриса. Я знал и не упускал случая высказать, что на борьбе классов, в сущности говоря, сказывается тот факт, что добрая половина пролетариата живет за счет собственности и превратила Южную Англию в такой же заповедник консерваторов, как Бонд-стрит или Оксфордский университет. И все-таки, что ни говорите, а борьба шла и едва ли капитализм уступит без кровопролития, – это я тоже понимал. Но прежде чем отверзать слух революционным призывам, я считал необходимым перепробовать решительно все парламентские пути, не пожалев для этого сил.

С членами Лиги вообще было очень трудно работать, и, когда нужно было осадить их в комитете, приходилось пускать в ход все мое умение. При этом я оставался ближе к Моррису, чем любой из членов Лиги, так что отношения с ним у меня никогда не портились.

И еще одно: меня отнюдь не легко переспорить, даже если вооружиться против меня ненавистью, а этого за Моррисом не было. Да и миссис Моррис больше устраивало вторжение в ее чудесный дом такого социалиста, как я, – иные товарищи ее мужа были не прочь пересидеть самих хозяев».

Словом, Моррисы полюбили остроумие и здравый смысл Шоу и выделили его из воскресной публики, сходившейся в каретном сарае. Моррис даже нашел опознавательный ярлык для Шоу. «Слово шовианский, – рассказывал мне Шоу, – родилось в тот день, когда Моррис набрел в средневековом манускрипте какого-то Шоу на такую пометку на полях: «Так говорит Шовий, но безосновательно» [37]37
  Шовий – латинизированная форма имели «Шоу». В самокритическом признании «средневекового» Шоу Моррис несомненно усмотрел близость к парадоксам своего младшего друга.


[Закрыть]. Наконец-то и я получил имя прилагательное!»

Любопытное зрелище представляли споры Шоу и Морриса в Келмскотт-хаузе. Послушать их приходила молодежь «с запросами». Молодой человек с очень большими запросами – некто Герберт Уэллс – оставил портрет Шоу тех лет: «…диковатый, задиристый дублинец, долговязый, с пламенной, редкой бородой на белом, озаренном лице». Другой юноша отметил странную привычку Морриса прятать руки за спину, словно боясь, что сдержанность ему изменит и он накинется на Шоу с кулаками. Еще один молодец разглядел в Шоу Мефистофеля и Иисуса Христа во едином образе. И правда, дьявольское нужно искусство, чтобы так выказывать христианское милосердие: Моррис хрипит, как дикарь, а Шоу только смирненько улыбается.

Миссис Моррис не принимала участия в социалистических предприятиях мужа и не выходила к ужину, завершавшему воскресные лекции. В стороне держалась и старшая дочь Дженни, она даже на глаза никому не попадалась. Шоу лишь тогда разглядит Дженни как следует, когда прикует ее к постели болезнь – результат унаследованной эпилепсии, награждавшей самого Морриса лишь вспышками гнева. Зато младшая дочь, Мэй, сочувствовала социалистическим начинаниям отца, она и бывала хозяйкой на ужинах. Красивая, в восхитительном платье, словно с полотна Россеги, она вызвала в душе Шоу глубокое мистическое волнение. Ни с какой другой женщиной он этого не испытывал прежде. Пройдут годы, и уже в старости она попросит его написать главу о Моррисе в последний том издаваемых ею сочинений отца [38]38
  Посмертное издание сочинений У. Морриса было осуществлено Мэй Моррис в 1910–1915 гг. Собрание сочинений составили 24 тома.


[Закрыть]. Шоу выполнит просьбу и втиснет в главку описание их давней любви: а не захочет печатать – ее воля. Прочитав, она воскликнет: «Ну, знаете, Шоу!..» Потом задумается, поговорит с друзьями, и благоразумие возьмет верх: все равно когда-нибудь это станет известно, так пусть уж хорошим слогом выскажется первоисточник, а не литератор-вампир, унюхавший скандальную подробность чужой биографии. Из этого необычного документа я позаимствовал версию Шоу об их романе:

«Однажды в воскресенье, отсидев на лекции и отужинав, я уже собирался у порога отвесить общий поклон, как вдруг она вышла из столовой в коридор. Восхитительное зрелище: какое прелестное платье, как хороша собою! Она долгим взглядом посмотрела на меня и дрогнувшими ресницами сказала «да». Я понял, что на небесах было тотчас отмечено «мистическое обручение». Рухнут материальные препоны, упрочится мое положение, и обручение состоится. Не век мне быть бедняком и неудачником – я чувствовал в себе присутствие гения. Я более или менее неосторожно решил, что она знает себе цену и, стало быть, разбирается, чего стоят другие.

Говорить всякие слова я счел ненужным. С общественной точки зрения представала невозможной и помолвка. С какими глазами я приду к Моррису, как можно на правах соратника по борьбе увлекать красавицу дочь в несостоятельный брак? Мне не пришло в голову и то, что верность «мистическому обручению» велит держаться подальше от других женщин. Никаких шагов я не сделал, веруя, что оба мы извещены о решении неба. Так и тянулось все без перемен и, как прежде, социалистическая деятельность порою сводила наши пути».

Про бедность Шоу здесь приврал для красного словца. В рубище и без гроша он в те годы уже не ходил.

Рецензии в журналах приносили ему самое меньшее четыреста фунтов в год. Его экипировка из егеровской ткани [39]39
  То есть из чистой шерсти. С горячей пропагандой целительных свойств такого белья выступал штутгартский профессор Егер.


[Закрыть](тогда это была новость) отличалась большой выдумкой. Но он понимал, что для нее, выросшей в доме Морриса, трудненько устроить «красивую жизнь» на четыреста фунтов в год. И следует вывод: «Невозможность сразу жениться на красавице дочке только поощряла мое бескорыстное восхищение ее красотой».

Дорого обошлось ему это бескорыстие: «Она вдруг выскочила замуж за одного из наших соратников – я был потрясен, и Моррис, я думаю, тоже». Счастливцем оказался литератор-социалист Генри X. Спарлинг, которому Моррис нашел какое-то применение в своей Келмскоттской книгопечатне. «Так оно и должно было случиться, и виноват я один – слишком доверился «мистическому обручению». Но и по сей день я убежден, что за всю историю любви это была самая черная измена. Никаких преимуществ передо мной избранник Мэй не имел – ни по части финансов, ни в будущей славе, хотя о последней он имел полное право и не догадываться. Зато он был несгибаемым социалистом, не отлынивал от выступлений и имел безупречный характер. Оставалось только примириться со случившимся. Да, с «мистическим обручением» мое обычно гибкое воображение чего-то недоучло».

Правда, оно взяло свое в вещах не столь высокого плана. Вскоре случилось так, что мне до зарезу понадобились отдых и перемена обстановки – надорвался, заездили вконец работа пропагандиста и творчество. От этого и Моррис сошел в могилу на десяток лет раньше срока.

Молодые пригласили меня пожить у них. Я согласился и обрел благословенный покой и внимание в их доме, по которому словно прошла рука самого Морриса: дочь унаследовала от отца чувство прекрасного и литературную одаренность, любопытным образом подправив Морриса Мильтоном.

На какое-то время menage a trois [40]40
  Жизнь втроем (франц.).


[Закрыть]удалась блестяще. Ей нравилось, что я был рядом. Он тоже был доволен: я поддерживал в ней хорошее расположение духа, да и семейный стол приятно оживился. Пожалуй, это была счастливейшая страница в жизни всех нас.

Однако опозоренное «обручение» взялось мстить за себя. Оно сделало меня первым человеком в доме. Когда я уже вполне окреп и загостился до неприличия, так что впору было записываться в приживалы, – выветрился как дым ее законный брак, и к ответу призвал брак мистический. Мне предстояло либо внять этому призыву, либо уйти подобру-поздорову».

Спарлинг не расходился с Шоу в оценке их menage a trois, но он ничего не знал о «мистическом обручении» и считал, что Шоу его попросту надул. Он рассказывал Холбруку Джексону (а тот передал это мне), что, окончательно пленив его жену, Шоу внезапно исчез и несчастная женщина совершенно охладела к своему супругу.

Шоу старательно выискивает все «за» и «против» в создавшемся положении: «Сделалось ясно, что это самое «обручение» не располагает оставлять нас невинными голубками, и все сразу усложнилось. Судите сами: законный супруг доводился мне все-таки другом и со мною вел себя порядочно. Воспользоваться гостеприимством, а потом умыкнуть жену было противно чувству чести и предосудительно. Как всякий здравый человек, я, разумеется, ни во что не ставил проблемы религии и пола, но я не был пройдохой и нигилистом, каких порядочно в общественных и литературных кругах. Скандал повредил бы и ей, и мне, и общему нашему делу. Знай я, что положение мое переменится, самое милое дело – усесться бы всем троим рядышком и поговорить о разводе. Но жениться я тогда еще не мог, да и вряд ли он согласился бы дать развод. К слову сказать, прозаическая и даже выгодная женитьба меня ничуть не радовала: как-то это не вяжется с «мистическим обручением». Уж я и так раскидывал и эдак – все выходило худо. Тогда я бросил ломать голову и сбежал.

Между тем поруганное «обручение» безумствовало, смеясь и плача: сбежал и муж! Menage отлично держалась, будучи menage a trois, и совсем расстроилась, оказавшись menage a deux [41]41
  Жизнь вдвоем (франц.).


[Закрыть]. Этот брак с самого начала был неугоден вышним силам, и все пошло прахом, как только я предоставил несчастную чету самим себе. Подробностей разрыва я не знаю. Он уехал за границу и в конечном счете рыцарски согласился на развод как виновная сторона, хотя вполне мог и не брать на себя этой чести. Насколько помню, он женился во второй раз – надеюсь, удачнее – и жил счастливо вплоть до ранней смерти, вызвавшей, пожалуй, недоумение даже у страхового чиновника.

Красавица отреклась от него бесповоротно, взяв назад свое славное девичье имя. По некоторым сведениям она и меня выбросила из сердца, но я этому не слишком верил.

Спустя сорок лет я катил однажды через Глостершир на автомобиле, и вдруг навалились на меня чары келмскоттской усадьбы. Я свернул на шоссе Лечлейд – Оксфорд и вскоре уже стоял в церкви с обольстительными подсвечниками, украсть которые еще ни у кого не поднялась рука, а потом нашел и могилу Уильяма и Джейн Моррис.

По дорожке, заросшей ирисом, подошел к дверям старого дома. Мне открыла молодая дама устрашающего вида. В ней чувствовалась могутная сила, и, схватив меня за шиворот, она бы отмахнула меня к забору, как перышко, – чего я и ожидал, судя по голосу, каким она вопросила, кто я такой. Я предупредительно назвался. «Мистическое обручение» властно вступило в свои права, хотя о нем никак уже не могла знать дама-тяжеловес. Она настежь распахнула двери и отсутствовала минут десять, а то и больше. И вскоре безопасными старичками встретились «красавица дочь» и я. Прошлого как не бывало!»

Романтическую историю увенчивает эпизод, более приличествующий пьесе Барри, чем неугомонному Шоу. Но, как и водится, на деле все было по-шекспировски величаво.

Мэй Моррис умерла в Келмскотте 16 октября 1938 года. Перечитав историю их взаимоотношений, я заинтересовался: упомянула ли она в последнюю их встречу о «мистическом обручении»? «Нет, нет, – отвечал Шоу, – и потом, моя жена была рядом». В то время Мэй уже не блистала красотой, которую запечатлел Берн-Джонс в облике очаровательной девочки на своем полотне «Золотые звезды». Пожалуй, ее красота кончилась вместе со счастьем. Годам к сорока она, говорят, была «высокой, мужеподобной и усатой». Под моим нажимом Шоу вспомнил, что усы действительно были, хотя и отстоял их эстетическую ценность: они бы свели с ума самого искусного татуировщика из народности маори. «А как же иначе? – заявил он. – Что же ока тогда не смахнула бритвой эдакую прелесть? Запомните покрепче, приятель: это вам не Виктор-Эммануил и не Чаплин в роли Гитлера!»