Текст книги "Расшифровано временем
(Повести и рассказы)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Поехали, – буркнул он вознице, натягивая рывком кепку.

Разговора их Гурилев не слышал, он молча сидел, пытаясь согреться думой о скором тепле, тревожась неизвестностью, что ждет его в Рубежном. Лошадь тронулась, и ветерок донес с тощего мосластого крупа запах конского пота.

До Рубежного добрались к сумеркам. Село тянулось вдоль тракта, тылом прижавшись к лесу. Стояло особняком, в стороне от военных дорог, прежде считалось центральной усадьбой колхоза. Пять дней назад в Рубежном еще была дивизионная медслужба немцев. Убегали они отсюда быстро, может, потому село и уцелело.

У встречной бабы Анциферов узнал, где хата председателя сельсовета. Подъехали. Громыхнув сапогами по доскам высокого крыльца, Анциферов толкнул дверь. Следом шагнул Гурилев. В темных сенях пахло давним рассолом, куриным пометом, запаренными картофельными очистками. Было темно. Но Анциферов безошибочно ухватил дверную скобу.

В горнице у окна сидела немолодая женщина в длинной юбке, прикрывавшей сапоги, и штопала цыганской иглой шерстяной носок. Не торопясь поднялась, положила на стол работу. И показалось Гурилеву, что неторопливость ее намеренна – слышала их шаги на крыльце и в сенях, ждала. Была она высокой, полной, может, от свободной, с широкими рукавами, кофты. Лицо смуглое, гладкое, темные большие глаза смотрели спокойно.

– Добрый день, хозяйка! Принимай гостей, – сказал Анциферов, усаживаясь на лавку.

– Гостям всегда рады. – Она повязала голову косынкой, лежавшей на плечах.

– Ольга Лукинична Доценко? – сказал Анциферов.

– Догадливый вы, – чуть прищурилась она.

– Ты председатель сельсовета? – спросил Анциферов.

– Четыре дня как выбрали.

– Я – Анциферов. Представитель райнаркомзага. – Он поднялся. – А это – Гурилев Антон Борисович. Мой помощник.

– Да вы сидите. Представитель – он и сидячий представитель, – чуть дернулась ее губа. – С чем бог послал?

– Не бог. Власть, Ольга Лукинична. Скот дают нашей области, а значит, и району. Корма нужны. Заготовки. Слышала такое слово? Или отвыкла?

– Отвыкать нам ни к чему. Власть нашей была. Нашей и вернулась. Вы, видать, и не признали меня. Мы ведь до войны на разных совещаниях районных встречались. Директором мельницы вы работали.

– Узнать-то узнал. А вот насчет признать – дело покажет, как справишься. – Анциферов качнул седой шевелюрой.

– Ну, коли узнал да на «ты» меня по старому знакомству зовешь, то и я тебя, Анциферов, обижать не стану, – нажала она на слово «тебя». – Так оно дружней… Может, с чаю разговор начнем? Небось, замерзли в дороге с товарищем, – посмотрела она на Гурилева, устало сидевшего на лавке и улавливавшего какое-то напряжение в их разговоре.

– Чай потом. Сперва дело, – отказался Анциферов. – Посоветуй, где у вас разместить временный приемный пункт. Возить будем из окрестных сел сюда. Это раз. А еще мне нужен подворный список всех хозяйств. Фамилии, состав семьи. Может, у кого надел свой появился при немцах. Так сколько соток или гектаров, – ухмыльнулся Анциферов. – Поняла?

– Поняла. Исполню. Корма временно свозить можно в мастерские бывшей МТС. Там подпол удобный.

– Далеко отсюда?

– Версты три.

– Хорошо… На постой Антона Борисовича примешь, – посмотрел он на Гурилева. – А я с мальчонкой где-нибудь по соседству. Пацан совсем квелый, в соплях весь… Значит, вы, Антон Борисович, располагайтесь. А я на разведочку схожу. Чтоб – врасплох, – хлопнул Анциферов ладонью по столу, будто что-то накрыл ею, глянул на Доценко. – А уж сюда вернусь с полной информацией… Вот так, – кашлянул он, зыркнул за окно, где уже стемнело, и, не оглянувшись, шкрабанув огромными сапогами по половицам, шагнул к двери.

Гурилев ждал, что Доценко скажет сейчас что-то об ушедшем, но она молча убрала в сундук недоштопанный носок, зажгла керосиновую лампу.

– Городской будете? – спросила.

– Да.

– И откуда же?

– Сейчас из Средней Азии. – Он выжидательно посмотрел на нее.

– Ну и как там, в Азии? Тепло, сытно?

– Тепло… А прочее – как всюду. Конечно, освобожденные места в сравнение не идут: разорение, пепелища.

– Нас еще бог миловал, уцелели. Дотянули кое– как…

В сенях послышались шаги.

– Володя Семерикин, наверное. – Доценко поднялась.

В хату вошел коренастый парень в военном, но шинель не подпоясана, без погон. Сняв у порога фуражку с черным околышем, он взъерошил широкой ладонью высокий русый чуб, поздоровался.

– Знакомься, Володя. – Доценко кивнула на Гурилева. – Это товарищ из района.

Парень повернулся к Гурилеву, и тот увидел его лицо: правая сторона чистая, светлая, с тихим румянцем, с живым карим глазом, а левая – неприятно розовая, со стянутой ожогом кожей, с багрово-красными спекшимися веками вместо второго глаза.

– Был я там, тетя Оля. – Володя швырнул фуражку на лавку. – Не трактор, а пугало. Все ржавчиной объело. Еле головку блока снял. Подшипники менять надо. Одним словом – капремонт.

– Надо, Володя. На бабах все не вспашем. Особливо за рекой, где уклон. Там и трактор еле тянет, чернозем. А клин тот – самый родючий. Под сортовое распашем… Нужен трактор. Баба хоть и доброе тягло, да всему мера есть.

– Это понятно… Что если к армейскому начальству съездить, поклониться? Тут недалеко автобат. Может, помогут с ремонтом?

– Съезди. От такого поклона голова не отскочит… Ты-то как устроился?

– У Крайнюковых пока.

– Свою печь когда затопишь? Чего у соседей углы обтирать?

– Лесу надо, инструмент… Да еще бы пару рук. Плотник из меня слабоватый. Конечно, хату в порядок приводить пора – родительская. Хожу мимо – душа болит. Родился ведь в ней… Вчера на кладбище был, могилки обровнял, кресты поправил. Весной дерном обложу. – Он достал кисет, скрутил цигарку и, подняв фитиль, прикурил, густо выдохнув дым первой, дерущей глотку затяжки. – От Лизы нет вестей? – тихо спросил, глядя в окно.

– Найдется, – как-то горько сказала Доценко. – Иди, Володя, дела еще у меня, – встала она, вроде не желая больше ни о чем говорить.

Он взял с лавки фуражку.

– Хорошо, тетя Оля, – посмотрел на Гурилева и вышел.

Какое-то время Ольга Лукинична задумчиво ходила от печи к полке с посудой, отодвигала дверцу-дощечку, что-то трогала, переставляла, словно позабыв о Гурилеве. Потом вернулась к столу.

– Я постелю вам… Может, чаю сперва?

– Нет, благодарю вас. Устал очень. Часок бы отдохнуть.

– Как хотите. – Она ушла за занавеску в другую половину.

Вернулась скоро.

– Идите, почивайте, – приподняла занавеску.

– Спасибо. – Гурилев прошел.

В комнате было почти темно. У окна стояла большая деревянная кровать, старый шифоньер и пустая этажерка, лишь на одной ее полке высилась стопка белья. На стене висела географическая карта – два полушария. Пахло сухим теплом, какой-то травой, от побеленной печи тянуло жаром.

Гурилев сел на скрипучий стул, с облегчением снял ботинки. Посмотрел на белую постель с высокими подушками. Лоскутное одеяло было заботливо откинуто. Он подумал, что, давно не мытый, провонявший всем, что существует в долгом вокзальном и вагонном житье, не может он забраться в эту чужую чистую постель, к которой люди приходят отдыхать, приготовившись к ночи, не смея осквернять давним потом и грязью ни саму белизну постели, ни свой отдых… Он накрыл одеялом простыню, улегся поверх, чуть ли не поперек, едва касаясь головой края подушки, подставив под ноги стул.

Усталость волнами ходила по его телу, он с наслаждением смежил веки, но уснуть не мог. Слышал, как выходила Доценко, что-то делала в сенях, слышал ее шаги на крыльце и на улице, потом она возвращалась в хату, кто-то к ней приходил, произносились слова «председатель», «подворный список», «корма»… И уснул.

Спал чутко, вроде плыл поверх сна. А очнулся опять от голосов и какой-то миг не мог понять: то ли еще вечер, ночь, то ли уже следующий день и вот-вот начнет светать.

На этот раз разговаривали двое. Голос Ольги Лукиничны Гурилев узнал сразу. Второй же был молодой, и звучали в нем то робость, то безразличие, то надрыв и непонимание.

– Мама, я…

– Покаяться пришла? – спросила Ольга Лукинична.

– Мне не в чем каяться, мама!

– Значит, брешут люди, что у немцев работала?

– Работала. Да знали бы вы, как и почему!

– Расскажи, Лизавета, расскажи. А я послушаю.

– Не надо так, мама… Вы неправы…

– Вот даже как!

– В Неметчину меня хотели угнать… Из Росточина почти всю молодежь угнали… Дядя Гнат помог мне… Устроил на работу в немецкую прачечную… С утра до ночи. Руки до крови стерла… Вот карта моя рабочая.

– Ну, а что видели тебя в кабинке немецкой машины… С их солдатом. Тоже брешут? Тебя кто в курвы определил? Тоже Гнат? Иль сама пошла?

– Тот солдат – шофер, мама… В лазарете на санитарной работал… И не немец он… Румын…

– Для меня все они немцы! Ироды!.. Чего слезы пускаешь? Разжалобить пришла? Позор мой отмыть своими слезами?

– Нет, – всхлипнула дочь. – Не за этим… Нету на мне и на вас позора… Он другой… Любили мы друг друга… Дезертировал он потом… Чтоб к партизанам перейти… Мы после всего пожениться хотели…

– Хорошего зятя нашла мне, дочка… Спасибо тебе… Отец покойный тоже тебя отблагодарил бы батогом поперек спины… Жениться, значит, хотел… А ты, дура, тут же ему хотелку свою и подставила?! Перестань реветь! Собирай вещи и уходи из села… Чтобы люди тебе в лицо не плевали!..

– Нету уже Стелиана, мама! – крикнула дочь. – Повесили немцы его… Поймали и повесили… Не добежал до партизан… Некуда мне идти… Беременная я…

– Господи!.. Что же ты наделала, Лизка?! Боже ж ты мой!.. Как жить-то дальше будешь?

– Не знаю…

– Иди к бабке Крайнюковой…

– Нет, мама, – вдруг жестко и спокойно сказала дочь. – Не будет этого. Жизнь Стелиана уже во мне живет… И второй раз убить его не позволю… Даже вам!..

Потом наступила долгая тишина. И Гурилев представил, как они сидят друг против друга – глаза в глаза.

– Нельзя тебе, Лиза, в селе… пока… – вдруг жалостно сказала Ольга Лукинична. – Нельзя… Не поймут люди, если узнают… Уехать тебе надо… Поезжай в область… Руки сейчас всюду нужны… Разруха какая… Поезжай, пройдет время – видно будет… – И, вздохнув, сказала: – Поживи пару деньков и поезжай. Так лучше…

– Хорошо, мама. Я уеду.

– Ты знаешь, кто здесь? – погодя спросила Ольга Лукинична.

– Кто?

– Володя Семерикин. Танкист он… Два дня, как вернулся. Без глаза. С ним как встретишься? Не боишься? Родню его всю постреляли.

– Не боюсь. Никаких обещаний ему не давала. Дружили в школе. Что с того?

– Ты уж постарайся не встретиться с ним, Лиза.

– Хорошо, мама, постараюсь.

– Ох ты, горюшко мое… Спать полезай под стреху, там перина есть. Рядно в сундуке… А у меня приезжий, не выгонишь…

Гурилев встал, натянул ботинки. Выходить сразу не решился, какое-то время побыл в темноте, поправил постель, старательно разгладил ладонями одеяло. Погромче шаркнул ботинком, кашлянул, чтоб услышали, что не спит уже.

Лиза примостилась в углу на лавке. Щуплая, плоскогрудая, совсем девочка. И только по узкому лицу, желтому от света керосиновой лампы, по горестно приподнятым тонким бровям с морщинкой меж ними можно было угадать, что ей за двадцать. Она сидела, нервно вжав меж колен смятые в кулачок пальцы, заплетя под лавкой ноги в девчоночьих – в рубчик – чулках, вовсе не похожая на мать – беловолосая и тонкая в кости.

Гурилев кивнул ей.

– Дочка моя, Лиза, – познакомила Ольга Лукинична. – Повечеряем. – Она сняла с загнетка чугунок с картошкой.

На тарелке уже лежали две синие луковицы, в блюдечке – подсолнечное масло, в миске с рассолом – крутые желтобрюхие огурцы.

– Хлеб, правда, с отрубями, но все же хлеб, – сказала она, оглядывая стол. – Ну вот, хоть маленькая рыбка, да лучше большого таракана.

Гурилев вытащил из своего мешка полкирпича зачерствелого хлеба, два куска рафинада и американскую колбасу в банке с ключиком, припаянным сбоку.

– Ишь, как придумали, чтоб не потерялся, – повертела Ольга Лукинична банку.

Сели к столу.

– А ты чего? – оглянулась Доценко на Лизу. – Особого приглашения ждешь? Не в президиум зовут. Или еда не по тебе, там слаще кормили? Так, что пухнуть начала…

Лиза послушно подсела. Гурилев вскрыл банку, отрезал три пласта красноватого мяса и, разложив по хлебным ломтям, придвинул к себе один, остальные оставил на тарелке:

– Ешьте, пожалуйста.

Лиза осторожно жевала бутерброд, закусывала огурцом. Ольга Лукинична сперва макала лук и картофелину в масло, затем в блюдечко с серой комковатой солью, ела аккуратно, иногда утирая согнутым пальцем уголки губ…

Потом пили морковный чай. Доценко разлила горячую коричневатую бурду в кружки.

– Мама, я пойду? – поднялась вскоре Лиза.

– Рядно не забудь, – наказала мать.

Сунув ноги в маленькие ботинки и не зашнуровав их, Лиза вышла. Ольга Лукинична стала собирать посуду. Двигалась она ловко, от длинной широкой юбки отлетал ветерок. Гурилеву казалось, что уже глубокая ночь, – таким долгим и полным был еще не отстоявшийся день. Однако жестяной маятник старых ходиков передвинул стрелки чуть за восемь…

Около девяти заявился Анциферов. Вошел так же, не постучавшись, шумно. Снял кепку, изможденно опустился на лавку, вытянул ноги. Лицо его было серым, изъеденным усталостью, на костяного цвета виске судорожно дергалась жилка, обострив скулы. Он прикрыл уставшие глаза, но веки дрожали, будто боролся со сном. Только сейчас Гурилев заметил, что Анциферов, пожалуй, его ровесник.

Словно стыдясь своей слабости, не в силах одолеть эту дрожь в сомкнутых веках, боясь ею унизить себя, Анциферов открыл глаза, блеснул взглядом по лицам Гурилева и Доценко: мол, все в порядке со мной, не думайте.

– Сколько верст до хутора Бабкина? – спросил он.

– Четыре.

– Сходить туда, что ли? – вроде себя спросил.

– Может, завтра? – усомнилась Доценко, видя, как он безмерно устал. – Ты же вон, как выдоенное вымя.

– Меня всего не выдоишь, Доценко, – усмехнулся.

– Поел бы чего.

– Сыт, – глянул он на ходики. – Не врут?

– Семнадцать лет по ним живу.

– Отдохнули? – он повернулся к Гурилеву.

– Вполне. Вам бы тоже не мешало, Петр Федорович.

– Некогда. Успею после войны. Если такие, как я, сейчас отдыхать станут, фронт без мяса и молока останется. – Он почти без усилия встал, натянул свою кепку с пуговкой. – Ночевать я буду у Лещуков. Вместе с пацаном… Значит, до завтра. – Он вышел.

– Его энергии позавидуешь, – сказал Гурилев.

– Свету только мало от энергии этой, – вдруг ответила Доценко. – Купили мы колхозом до войны движок, чтобы электричество давал. Работал с утра до ночи. Весь ходуном ходил. А свету – на копейку. Одно слово, что энергию посылал. На двадцать хат едва хватало. Керосиновая лампа и та потеплей горела.

– Положение его, наверное, такое, – сказал неуверенно Гурилев.

– У всех у нас теперь положение… Хлеб – вот кто всему начальник. Народ наш не может без хлеба – крутила она в пальцах край косынки. – Немцы – те для блезиру хлебом пользуются. А для нас он – все… В сороковом в область на совещание животноводов ездила. Кормилась в ресторане. Уж на что дома хорошо и вкусно ели, но и в ресторане этом, скажу вам, не откажешься: и рыба всякая соленая, салаты разные, ветчина городская. Потом, помню, борщ подали. Красивый, жирком светится, кусочки сала плавают. Как домашний, как сама делала. А вот хлеб официантка подать забыла. Сижу, жду. Все наши уже отобедали, а я все смотрю на еду, дожидаюсь хлеба, борщ стынет. Обидно, холодный борщ – сами знаете. А позвать девушку, напомнить стесняюсь. Перерыв кончается, одна я осталась. Попробовала несколько ложек борща. Вкусный, пахучий, а без хлеба не идет: то укусить надо, то под ложку подставить, чтоб не капало… Так, не поевши, и ушла. Вот что оно – хлеб! Жили перед войной, конечно, что и говорить… Хлеб ко всему шел… Да что вспоминать, – вздохнула она. – Вчера не догонишь, а от завтра не убежишь. Посеяться в срок бы. Весна стучится, пахать скоро. У нас примета: жабы закричат – пора сеять.

– А есть чем? – спросил Гурилев. – Зерно?

Доценко сделала вид, что не расслышала, только бровь чуть шевельнулась, и понял он, что повторяться с вопросом не следует – не ответит.

– Сеять на наших землях сортовым хорошо бы. Да где его взять теперь столько? – Она пальцами скребла по скатерти. – И трактор нужен. Подсказали бы в районе. Горючее у меня есть: бочка солярки и полбочки масла. Немецкое. Бросили они, убегаючи. В МТС, где корма вам складывать, храню.

– Вряд ли мое слово вес будет иметь, – ответил Гурилев.

– А пустых слов и не надо, не то время…

Проснулся Гурилев, едва рассвело. Какое-то время лежал, прислушиваясь, но из половины, где оставалась на ночь Ольга Лукинична, не доходило ни звука. Однако, когда встал, почувствовал, что в комнате тепло, а приложив ладонь к побеленной, в черных трещинах стене, понял, что печь уже топилась.

В кухне у печного угла над оцинкованным тазом висел сиявший медью бачок старого рукомойника, на табурете лежал обмылок. Зная, какова теперь цена мылу, Гурилев вынул из мешка свое, завернутое в марлю. Ополоснувшись, вернулся, стал одеваться, потуже зашнуровывая ортопедический ботинок, когда за окном, выходившим во двор, раздался отзванивавший стук топора. Отодвинув занавеску, Гурилев увидел Лизу. Она выносила из сарая березовые кругляки и колола их возле валявшегося бревна. Топор, наверное, был тяжел для ее тонких рук, она с трудом взмахивала им и, когда он падал вниз, клонилась следом. И тут во двор со стороны огорода через поваленный тын вошел Володя Семерикин. Лиза выпрямилась, стояла не выпуская топора, вытянув руки вдоль тела. Остановился и Володя. Лиза всматривалась в его обезображенное одноглазое лицо, потом они что-то сказали друг другу и сели на бревно. Заговорили. Больше говорил Володя, согласно покачивал головой, часто курил, нервно вдавливая окурки в сырую кору бревна. Потом Лиза поднялась и пошла огородами, а Володя стоял, не решаясь двинуться за ней, окликнул дважды, но она не оглянулась, и он, горестно махнув рукой, вышел за ворота…

За ночь подморозило. Сыпала снежная крупка, ветер сдувал ее с ледяной корочки, затянувшей лунки.

Гурилев подумал: не переобуться ли, в ботинках не вытерпит, замерзнет за день, хотя в валенках из-за хромоты ходить тяжелей. Валенки были старые, с лысинами на внутренних сторонах – кустарные катанки с тугим негнувшимся подъемом, иногда натиравшим ногу.

Переобуваясь, слышал, как отворилась дверь, холодком качнуло занавеску.

– Входи, – раздался голос Ольги Лукиничны. – Замерзла я. Март вроде без рук, а щеки хватает… Сними шинельку, Володя, в хате тепло… Ну, какие у тебя дела-новости?

– Если не нужен вам, хочу в автобат наведаться. Насчет ремонта трактора. Остап Иванович коня дает, – ответил Володя.

– Давай лучше с воскресенья. Может, нужда будет в тебе, пока Анциферов в район не отъедет… А ты что такой хмурый?

– Нет, я ничего…

– Не бреши. Случилось что?

– С Лизой встретился…

– Вот как… Поговорили? – тихо спросила Доценко. – Чего молчишь? Ты уж правду мне… Брехать не умеешь, с люльки тебя знаю… Мечтала, зятем будешь…

– Сказала она мне, тетя Оля.

– Что сказала?

– А все.

– И что ж?

– Все равно люблю я ее, тетя Оля.

– Со всеми теми ее богатствами?

– Тут делить нельзя, не получится: это – кому-то, а это – мне. При человеке и жизнь его вся. Это когда мануфактуру выбираешь, тут – что тебе больше подходит…

– Не много ли хочешь взвалить на себя? Унесешь ли?

– А что делать, тетя Оля? Жалко мне ее.

– Жалеть мое дело. Дочь моя. А она-то что? Хоть сказала чего?

– Сказала: обещаний никаких не давала и не даю. Подумай, говорит, на что идешь. А пока – оставь меня в покое, время покажет, кому какая и с кем дорога…

– Сам смотри, Володя, – вздохнула Ольга Лукинична.

Они помолчали. Затем Доценко спросила:

– Завтракал? Тогда разом будем. Картошка уже подоспела. – Она подошла к занавеске, позвала: – Антон Борисович! Иль спите еще?

– Нет, нет, обуваюсь, – отозвался Гурилев.

– Ждем вас…

После завтрака вместе с Володей Гурилев вышел на улицу ждать Анциферова: Володя по просьбе Ольги Лукиничны согласился проводить Гурилева к мастерским МТС.

Вскоре подошел Анциферов. По-деловому кивнул обоим.

– У вас все с собой? – глянул на инкассаторскую сумку под мышкой у Гурилева.

– По-моему, все, – пожал плечами Гурилев.

– Место надежное? – спросил Анциферов Володю.

– В каком смысле?

– Смысл один: надежное или не надежное. Для временного заготпункта. Может, охрана на ночь нужна?

– Это дело ваше. Поглядите, сами решите. – Володя достал кисет, нахмурившись, стал крутить цигарку.

– Вот подворный список, Антон Борисович. – Анциферов подал бумажку. – Против фамилий сдатчиков – галочку. Помните: квитанции и денежный расчет на месте. Ценник у вас есть. В дискуссии не вступайте. У вас ощущается склонность к этому.

– Что, собственно, вас беспокоит в дискуссиях, Петр Федорович?

– Да вы не обижайтесь. Я человек прямой. Что думаю, то и говорю. Ведь брать-то нам все, под метлу.

– Что значит – под метлу? – пыхнув дымом, спросил Володя. – А народ с чем хозяйство поднимать начнет?

– Это я уже слышал. Народ – это армия, фронт.

– Тут, значит, где не фронт – все во второй сорт пошло? – Володя ощупывал лицо Анциферова единственным глазом.

– Хоть бы и так. Я могу двое суток не жравши, а солдат или командир на передовой не может. И не должен! Ему под пули идти. А кто веселей пойдет? Сытый или голодный? Ему кусок мяса или сала нужен. А в госпиталях? Сам знаешь, хлебнул.

– Но и в обстановку вникать полагается. Фрицы сколько скота побили? Особливо свиней.

– Во! Опять это слово – обстановка, ситуация! – насмешливо скривился Анциферов. – Мы этой обстановкой управлять должны! В поддавки с нею играть я не могу и не стану, иначе она мигом скрутит. Мне отсюда не обстановку вывезти надо, а корма.

– Ну-ну, – сплюнул Володя. – А тыл, город в смысле, не от нашего ли личного хозяйства получать должен и сало, и то же мясо?

– Доценко где? – отмахнулся Анциферов.

– В хате, – буркнул Володя.

Анциферов двинулся было к крыльцу, но его остановило тарахтение мотора. Из конца улицы катил грузовик. И когда был уже близко, за мутным в трещинках стеклом Гурилев различил лицо Вельтмана, баранку вертела Нина. Подъехали.

– Что ж, Антон Борисович, свели нас интендантские дороги? – выскочил из кабины Вельтман.

– Значит, и вы сюда? – Гурилев пожал протянутую руку.

– Я всюду. Полковой заготовитель Фигаро.

– Заготовитель? – спросил Анциферов. – Рад коллеге. Я от райнаркомзага. – Он уже решил не идти к Доценко, прищурив глаз, хитровато приценивался к Вельтману.

– Не много ли нас на эту житницу, – смеясь, показал Вельтман на осевшие сельские хаты, вытянувшиеся вдоль улицы. – Как делить этот пирог будем? До дуэли не дойдет?.. Ладно. Пошутили. Я-то по конкретному делу. Убегая, немцы вроде оставили здесь небольшой склад: мука, оливковое масло в бочках, шоколад, что– то еще. Склад где-то в лесу. Не слыхали?

– Пока нет, – ответил Анциферов. – Про такое мужики объявлений не дают.

– Уточнить бы… У кого можно?

– А вам никто не скажет. Трофейное – оно ничье, раз не оприходовали. Народ растащит по хатам. Или уже растащили.

– Правильно сделали, если так, – засмеялся Вельтман. – Но, может, еще не успели?.. Уточнить бы, где этот склад.

– Мертвое дело, – махнул рукой Анциферов. – Тут мужики – молчуны. Кто вы им? А никто. Сегодня здесь, а завтра убыли. Так что страху у них никакого. Но мне скажут! С ними надо уметь говорить! Найду я вам этот склад. Но с условием: дайте на два дня машину. Корма свезти надо отсюда и еще из нескольких сел. На санях не развернешься. Да и пацан мой, кучер, совсем плох. Всю ночь спать не давал – кашлял, хрипел.

– Далеко возить? – спросил Вельтман.

– За день по две ходки можно сделать.

– Надо посоветоваться с начальством. – Вельтман надул языком щеку.

– Долгая история, – разочаровался Анциферов.

– Я начальство с собой вожу, вон – в кабине – Вельтман повернулся к машине: – Нина!

Подошла шоферша.

– Слушай, Нина, тут такое дело… Надо помочь товарищам. Несколько ходок сделать, корма. Нам за это с тобой обещают склад тот самый на блюдечке поднести, – весело глядя на нее, сказал Вельтман. – Как смотришь?

– А горючее чье? – спросила Нина.

– Ладно тебе торговаться, – улыбнулся Вельтман. – Шоферская психология. – Здоровой рукой он обнял девушку, привлек к себе. Чуть подняв плечо, Нина сделала попытку отстраниться, но Гурилев подметил, что жест этот был пустой, больше похожий на игру, снизу вверх глаза ее ласково метнулись по лицу Вельтмана.

«Ужели все так просто? – подумал Гурилев. – Ведь три дня, как познакомились! Или нынешнее время все уплотняет, убыстряет, не меняя существа дела? И чувства, и поступки, и саму жизнь…»

– Тогда езжай с товарищем Анциферовым, – сказал Вельтман.

– А ты куда? – не стесняясь, на «ты» спросила она.

– Не потеряюсь, найдешь.

Она поднялась на цыпочки, что-то шепнула Вельтману на ухо, затем коротко бросила Анциферову:

– Садитесь… Скажите – куда.

Они уехали. У Вельтмана были еще какие-то дела в селе.

– Увидимся, – сказал он Гурилеву и ушел.

– Пойдем, что ли? – нетерпеливо спросил Володя, шагнул к дороге.

– Да-да. – Гурилев двинулся за ним.

– Теперь куда? – спросила Нина.

– Вправо, к лесу, – ответил Анциферов.

– Увязнем там.

– Давай, давай. По просеке. Она прямо к Бережанке выведет.

Они въехали в плотный лиственный лес. Черные деревья с жесткими промерзшими ветвями и спутанные густо кустарниковые заросли слились в одну, почти не пробиваемую взглядом стену. Лес был старый, с буреломами, валялись легкие, пустотелые, давно сгнившие ольховые и березовые стволы, обглоданные муравьями и зверьем, зараставшие с весны высоким буйным папоротником. За годы войны лес бесприглядно дичал, даже поперечные просеки, некогда делившие его на участки, вроде сузились, обжатые с боков нависшими цепкими ветвями.

Дорога шла наезженная, кое-где с глубокими заснеженными колеями, и, боясь посадить в таких местах машину, Нина норовила ехать одной стороной грузовика по бугру над колеей. Тогда машину клонило, и Анциферов тревожился: не сползут ли в кювет. Но когда привык, болтаясь от этих маневров то вправо, то влево, стал похваливать Нину и молча радовался, что пофартило раздобыть грузовик.

– А этот старший лейтенант понятливый малый. Выручил. Я в долгу не останусь, – сказал он, чтоб сделать Нине приятное.

– Конечно, понятливый. Воюет с сорок первого… Во, зараза, опять, – задергала она ручку переключения скоростей.

– Ты чего ругаешься?

– Ругаюсь? – удивилась Нина. – Да на такую машину и матюгов не жалко.

– Не к лицу. Тебе сколько лет?

– Двадцать два.

– А с ним роман у вас?

– А что такое роман?

– Ты не придуривайся… Любовь значит.

– А что такое любовь?

– Ну вот… Наблюдал я за вами.

– И что?

– Нравится он тебе, вот что.

– Нравится, – согласилась Нина.

– А ты ему?

– И я ему.

– Давно знакомы?

– С начала войны, – соврала Нина.

– Тогда еще ничего, – согласился Анциферов.

– А если три дня как знакомы, тогда что?

– Так не бывает, чтоб за три дня – и уже любовь.

– А что бывает, если за три дня?

– Сама знаешь, как это называется.

– Я-то знаю… И знакомы мы точно три дня. Понятно? И называется это не так, как вы подумали. Я замуж выйду за него.

– Захочет?

– Захочет.

– А вдруг он уже женатый?

– Кто? Иван? Нет, неженатый.

– Может, сбрехал тебе.

– Мне?! Да я насквозь вижу человека… Да и такие, как он, не врут.

– Всякие врут, Нина, – вздохнул Анциферов.

– И вы тоже?

– И я тоже. Но только ради большой общей пользы.

– Никакой общей пользы от вранья быть не может. Потому что кому-то все равно это вранье во вред.

– Молода ты еще… Есть высшая польза, ради которой многое простить можно.

– А я бы не простила никому… Смотрите, смотрите, что это! – вскрикнула она, быстро глянув вбок.

– Что там? – дернул головой Анциферов.

– Промелькнуло… На просеке, слева… Какие-то фигурки… В зеленом… Это немцы! – Нина притормозила.

– Какие тут немцы? Ты что!

Слева от дороги в лесную глушь уходила заброшенная просека. Анциферов притянул к себе автомат, но сколько ни всматривался в серую от легкого тумана глубину просеки, ничего не видел: мертво по бокам ее, не шелохнувшись, торчали черные ветки.

– Поехали, – сказал он. – Мерещится тебе. Откуда тут немцы? Шуганули их так, что не скоро очухаются.

– Нет, что-то зеленое промелькнуло, – настаивала Нина, отжимая сцепление.

– Может, баба какая или мужик хворост собирают.

– Так далеко? – усомнилась Нина. – Давайте вернемся, глянем на следы?

– Поехали, поехали, некогда мне забавляться, – . приказал Анциферов, откинувшись спиной. И вдруг спросил: – А вы откуда знаете Антона Борисовича? Давно знакомы?

– Он с Иваном вместе в поезде ехал. В Ольховатке сели разом. А потом в моей машине до райцентра… А что?

– Да так…

Следя за дорогой, Нина теперь все чаще тревожно косилась по сторонам, где шла – справа и слева – нескончаемая стена леса.

– Мы когда вернемся? – спросила Нина погодя.

– Как управимся, – неопределенно ответил Анциферов.

– А что вы там делать будете?

– Заготавливать корма.

– Откуда же теперь корма?

– Поищем – найдем, то, что надо, возьмем, – пропел рифмованную прибаутку Анциферов. – А найти надо! – уже резко сказал он.

– Вы и для армии заготавливаете? Вы же гражданский.

– Не имеет значения. И для армии, и для тыла.

– Получается, что у одних забираете, чтобы другим давать?

– Путаница у тебя в голове, милая. Ты сало ешь?

– Ем.

– Где взяла? Сама хряка вырастила?

– Выдали.

– То-то что выдали. А тот, кто выдал, сам кабана кормил? Деревня его поставила. А город производит другое, то, чего деревня не может. Машину ты хорошо водишь, а в политграмоте – слабовата. Учиться тебе надо, а не замуж.

– Странный вы. Не пойму я вас. Иван лучше мне все объяснит.

– Кто это? Старший лейтенант твой? Пусть объяснит, если знает.

– Он все знает. Он археологом работал до войны..

Дорога пошла в гору. На макушке подъема лес внезапно кончился, и внизу, в широкой заснеженной долине, зачернели хаты села Бережанка с вялыми дымами над крышами…

Первые сани потянулись к мастерским МТС вскоре после ухода Володи. Тягла в Рубежном и ближних селах, где побывал вчера Анциферов, было мало. Делали несколько ходок, три-четыре семьи везли свое на одних санях. Сидели на них в основном бабы и подростки. Везли кто что мог: проросший картофель, отруби, кукурузу, похожие на жернова круги макухи, от которых пахло подсолнечным маслом, тюки спрессованного немецкого сена, уворованного при немцах или припрятанного после их бегства.

Гурилев спрашивал фамилии, ставил в списке крестик. Весов не нашлось, принимал он на глазок, определив себе считать картофель в мешках вкруговую – по четыре с половиной пуда. Выписывал квитанцию, тут же платил наличными. Бабы прятали деньги в тряпицы, заталкивали куда-то глубоко за пазуху, сносили мешки и макуху с саней под крышу: в углу у стены был люк с лесенкой в просторный зацементированный подвал. Там и складывали.