Текст книги "Расшифровано временем
(Повести и рассказы)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Он сидел на лавке, устало вытянув ноги, ощущая, как отдаляются от него прошлое и будущее, как плотно укрывает, защищая ото всех, настоящее, родное тепло и дух этой избы.

Но уже перед ним стояли стакан самогона, чугунок, лежало полбуханки хлеба, луковица и желтобрюхий большой соленый огурец. Жадно давясь едой, захлебываясь торопливыми словами, рассказывал Илья о своих мытарствах, а Мотя сидела напротив, упрятав босые ступни под рубаху, все так же стягивая на груди широкий ее вырез, и пыталась отыскать в лице этого уставшего, голодного человека знакомые, но давно выпавшие из памяти черты.

А он ел торопясь, заглатывая кусками, и чувствовал, как все вокруг – эти прогретые стены, потрескавшаяся печь с тараканьей щелью у потолка, крепкая лавка и выскобленная столешница, на которой дрожит в блюдечке маленькое пламя набухшего жиром фитиля, эти дурманящие запахи полузабытой жизни, пробудившие в нем смутные надежды, – все это отнимает у него силы, отгораживает от холода, голода и тех, что ждут в лесу. И все слабее скреблась в мозгу мысль, что в щели меж щитов его ждут двое, околевая от стужи. Ему делалось страшно, когда вспоминал о них, и он податливо скользил в сон, в искушающее и надежное тепло жилья, жалей себя и чувствуя, как невозможно и нелепо все это вдруг оставить…

В сенях громыхнуло ведро, кто-то выругался, и, прежде чем разомлевший Илья смог вскочить, дверь отворилась – в избу вошел человек в распахнутом тулупе, в меховой шапке, через плечо у него висел карабин. Из-за длинного тулупа он казался очень высоким.

– Ты что не спишь, Матрена? – спросил он, а сам все глядел на Илью. – Нам бутылочки как раз не хватило, выхожу, смотрю – свет у тебя… Ты, никак; гостя принимаешь?

– Родственник, – испуганно поднялась Мотя.

– Разве приказа не знаешь, Матрена? Почему не доложила, что посторонний в хате?

– Да что вы, дядька Петро! Он ведь только вошел… Вы уж не серчайте.

– Документы имеются? – спросил Петро, обмеривая взглядом Илью. – От партизан, небось?

– Не имеется… Из плену я…

– Так-так… Из лесу, значит? Один?

Обмерший Илья стоял, вытянув руки по швам, разглядывая лицо незнакомца, будто обожженное с одной стороны большим малиновым родимым пятном.

– Один, говорю, иль с дружками?

– Ну да, – икнув, неопределенно ответил Илья. – Отогрелся малость… Я ведь сейчас и уйду… На минутку забег…

– Ты икать погоди. Еще наикаешься… В нашей хате веселей разговор пойдет. Собирайся.

– Отпустите его, дядька Петро! На что он вам сдался? – попросила Мотя. – Родственник мой, ей-богу. Ульяна наша замужем за его братом…

– Разберемся, Матрена… Бутылку не забудь.

Мотя метнулась в сени за самогоном.

Едва вышли в морозную ночь, как Илью начала бить нервная дрожь. Он с тоской глянул вверх, на уходивший к черному небу белый холм, где стояли щиты, силясь сообразить, сколько же прошло времени, как оставил он там старшину и Белова, но в голове все путалось, скакало, отдавалась болью мысль: «Из плена утек, а тут попался… Не судьба, видать…»

– Что молчишь? Чего не просишь, чтоб отпустил? – спросил со смехом Петро.

– Чего уж там… Насмехаешься…

– Иль не дюже охота опять в лес волков пасти? В шинеленке с тощим пузом далеко не ускачешь.

– Холодно, – дрожал челюстью Илья. – Намыкались в лесе.

– Намыкались? Кто же еще с тобой? – ухватился полицай.

«Вырвалось! – охнул мысленно Илья. – Случайно ведь вырвалось… Кончилось бы все скорей… Все как-то кончается… Должно ведь… Хоть как-то…»

– Оглох, что ли?! – прикрикнул Петро. – Дам в ухо, сразу почуешь!

– К Моте вот зашел… Поесть взять чего… Двое еще там. – Обмирая, Илья махнул рукой вверх. – За щитами… Ждут меня.

– Кто такие? Тоже из плену?.. Завертай на это крыльцо…

Они подошли к большой избе со светившимся окном. Еще в Сенях услышали громкие голоса. Илья перевел через порог ногу, шагнул в яркий свет, сквозь табачный дым надвинулись чьи-то лица, за спиной со стуком, от которого он вздрогнул, плотно, будто навсегда, захлопнулась дверь…

Навалились на них шестеро. Как ударом, ослепили ярким фонарем и, заломив руки, отобрали оружие, едва державшееся в окоченевших пальцах, связали сзади ременными постромками и привели в просторную горницу…

Белов уже осмотрелся. Его не утешило, что немцев не было, только полицаи. И те не здешние, двое только с выселок с обозом пришли и дружков сюда завернули – погостевать. Это он понял из мельком услышанного разговора. Большая керосиновая лампа хорошо освещала полицаев, сытых, с любопытством разглядывавших его и Тельнова. На столе стояло несколько порожних бутылок и одна начатая, в мисках – квашеная капуста, моченые яблоки, огурцы. Розово лоснился на тарелке последний ломтик сала. Хлеб был нарезан прямо на столе. Белов сглотнул слюну. Пахло едким самосадом, потом и керосином.

Старшим, похоже, был дюжий мужик в немецком френче, без погон, в синих галифе и валенках. На красивом смуглом лице – молодцевато-черные, кончиками вниз усы.

Илья жался в углу под образами, там стояла лавка, но сесть он не смел и все боялся пойматься на жегший медленный взгляд Белова и на танкиста старался не смотреть. «Как же это вышло?.. Бежал из плена, чтоб теперь вот так… с ними, – с ужасом и недоумением смотрел Илья на полицаев. – А, пропади все пропадом!..»

Еще час назад Илья не знал, что и как с ним будет и как ему самому-то быть; еще мучительно думал, кто же определит это, ожидающе глядел в темное, с вечным загаром лицо усатого. И полицай понял задачу, которую никак не мог решить Илья, и велел под приглядом карабина отвести его к щитам, чтоб Илья выманил Белова и старшину. В тот момент, преодолевая душный страх предательства, Илья испытывал и ненависть и вроде благодарность к усатому, избавившему его наконец от необходимости что-то решать самому. Усатый полицай догадался и об этом, он понял, что, отправившись к щитам, где его ждали, Илья все сделает, как велено, и вернется сюда, где остаются тепло, пища и надежда выспаться хоть на заплеванном полу, но в четырех стенах и под крышей…

Допрашивал усатый лениво, без пристрастия и крика, иногда даже грубовато, с матерщиной, шутил над видом и положением понуро стоявших перед ним людей. А пошутив, погладывал на товарищей, довольный, что повеселил и насмешил их.

– Значит, он и есть комиссар, в кожане который? – спросил усатый у Ильи, указав на Белова.

Распадавшимся сознанием, как сквозь воду, видел Илья лица людей и слышал их голоса. Он даже удивился, что не помнит: действительно ли Белов комиссар, или кто-то это внушил ему. Но на повторный вопрос усатого, опять икнув, утвердительно дернул головой и подумал: «Что уж теперь…»

Белов на вопросы не отвечал. Танкист же вертел словами в привычной своей манере: вроде что-то сказано, а начнешь вникать в слова – за ними пусто, один звук.

Дивясь тому, как незлобно допрашивает усатый, Белов думал: «Мягко стелет… Это так у них, наверное, принято для начала. Мордовать потом будут… Эх, были бы руки развязаны…»

– Сколько вас всех? – спросил усатый у старшины.

– Залил глаза самогонкой и сосчитать не можешь? – усмехнулся Тельнов. – Или двоится у тебя?

– Видал умника? – оскалил красивые зубы усатый. – Дай ему, Петро, прикладом по сопатке.

– Успеем, – отозвался Петро. – Ну-ка ты, стручок, – повернулся он к Илье, – повтори-ка, сколько вас.

– Этих двое да в лесе восьмеро, – дрожа губами, ответил Илья.

– А себя что не числишь? – засмеялся усатый.

– Дак я что… Я ведь…

– Понятно, – хмыкнул Петро. – В штаны наклал. Те, что в лесу, вооружены?

– Имеется, – ответил Илья.

– Отвечать толком будете? – Усатый поворотился к Белову и танкисту.

– Отвечать будешь ты, сука, когда наши придут, – не выдержал старшина.

– А ты, комиссар?

– Я тебе почтой ответ отправил, потерпи чуток, – сказал Белов.

– Ладно. – Усатый положил здоровенную ладонь на стол, где лежал маузер Белова, потом обратился к своим: – Что, хлопцы, пойдем в лес ловить пташек? Проводник у нас есть, ихний.

Полицаи молчали. И Белов понял, что им, разомлевшим от тепла, самогона и еды, неохота выходить на мороз, в ночь, брести, утопая в снегу, к лесу, где, чего доброго, еще на пулю нарвешься. И еще показалось ему, что вся ретивость и раж полицаев больше от разогревшей их выпивки, и сейчас они вроде и не слишком рады, что объявился Илья, а через него черт еще двоих подкинул несговорчивых, будто безразличных уже к своей судьбе, решать которую надо им, полицаям, а решать тоже неохота, ведь так спокойно и мирно было до этого в натопленной избе заедать самогонку капустой и салом и не думать о том, что происходит за окнами в заснеженном притихшем мире.

Белов почти угадывал истину, однако не ее причину, состоявшую в том, что был уже не сорок первый, а конец сорок третьего, и люди эти, много нагрешив, хорошо понимали, что дела немцев покатились под гору, что наши вот-вот наверняка вернутся сюда, что лучше бы увильнуть, где можно, вря не усердствовать и не лютовать, если рядом нет понукающего присмотра хозяина…

– Решайте, хлопцы, – снова сказал усатый. – Идем в лес иль нет?

– Хрен с ними, сами подохнут от голода или немцам достанутся, – ответил за всех Петро. – А вот с этими что?

– Комиссара шлепнуть, а второго отпустить голым в лес, к дружкам, – предложил усатый.

– А может, обоих до утра в сарай, пусть вшей своих поморозят, а утром немцам передадим? – сказал Петро.

Сидевшие за столом шевельнулись, и в этом движении Белов поймал чувство облегчения, означавшее, что наконец все пришли к согласию, что не придется делать нынче неугодную, требующую какого-то усилия над собой работу.

А усатый все раздумывал, плеснул из бутылки в граненый стакан и, сощурив цыганский глаз, глянул на свет через мутную жидкость в нем, затем выпил, но закусывать не стал, а длинно затянулся цигаркой и, пустив дым через нос, сказал:

– Можно и так.

– Кто сторожить пойдет? – спросил Петро.

– А вот он и пойдет. – Круто повернувшись на табуретке, усатый ткнул пальцем в Илью. – Его дружки-приятели? Пусть и сторожит. На пару со Степаном. На! – Он протянул Илье маузер Белова. Илья смотрел на маузер, но видел лишь расплывавшийся в глазах матовый блеск оружейного металла, он не пошевелился.

– Кому говорю! – прикрикнул усатый. – Бери!

– Не!.. – задохнулся Илья. – Нельзя мне!..

– Ты что это?! – Усатый ткнул ему маузер под подбородок. – И оскоромиться не прочь и в святые хочешь? Бери!

– Я… с этим не умею, – отчаянно мотнул головой Илья.

– Степан, дай ему свой винтарь и тулуп… Комиссарову «пушку» возьми себе… И с глаз моих долой! – распорядился усатый. – Ступайте оба. А ты смотри, – погрозил он Илье, сжимавшему двумя руками карабин за ствол, – не надумай чего. Подменим – к Мотьке под бок пойдешь греться. А можешь и под другую перину – под белую на дворе…

– Слушай, есаул или как тебя там, – с трудом, через запекшиеся губы выдавил Белов, – руки освободи нам, по нужде ведь сходить захочется. Или сам мотню мне расстегивать будешь?

– А что, комиссары в штаны не привыкли? – засмеялся усатый.

– Я тебя, сволочь, даже расстреливая, развязал бы! – крикнул Тельнов.

– Все ты просишься, танкист, получить по сопатке. Допросишься… Возле сарая развяжешь им руки, Степан. Пусть знают доброту нашу.

Их вывели.

– Слышь, – шепнул Илье Степан, – ты не трухай, наши подойдут поближе, мы усатого батьку к ногтю… Выкрутимся… Ему-то куда деваться? Весь в крови…

У сарая осторожный Степан развязал руки только Белову.

– Танкисту сам распутаешь, – подтолкнул он Белова маузером к распахнутой двери.

Белов слышал, что замка полицай не навешивал, лишь задвинул тяжелый, выкованный, наверное, в сельской кузнице засов и через ушко на нем и через скобу на двери протянул проволоку и концы ее закрутил.

Сквозь редкие щели сеялся далекий лунный свет, Белов разглядел какие-то жерди, грабли, колоду с воткнутым топором, ворох сена, и опустился на него, устало уронив голову. Тельнов со связанными руками молча примостился рядом. Пахло птичьим пометом и перьями, за стеной поскрипывал снег под шагами Степана и Ильи – от угла до угла…

А Белову все еще чудилась горница, освещенная двенадцатилинейной лампой, потные, раскрасневшиеся от выпитого лица полицаев, сытых, безразлично отвалившихся от стола.

«Утром все будет кончено, – думал он, вспоминая злую ухмылку усатого, – Еще бы: комиссара поймали!.. Уж немцы их за это возблагодарят… Может, зря не сказал, что не комиссар, зря радость доставил?.. Они и обойдутся с ним, как с комиссаром. Но признайся он теперь, что рядовой, не поверят, решат, что струсил. Еще больше обрадуются… Да и перед Тельновым стыд, тоже подумает, что испугался… Нет, не отрекусь, потешиться не дам… Неужто пытать станут?.. И эти, – подумал он о полицаях, – приложатся. И заставлять не придется. Откуда она, такая ненависть? И почему ко мне?.. Ах, да, я ведь комиссар!.. Ну пусть тот, усатый, зуб на Советскую власть имеет. Пусть еще кто-то… Но остальные! Просто ведь мужики… Как они могут… Почему предали? Одни ведь песни пели и на Первомай и на Октябрьские… И на одном языке ведь все понимаем. Неужто по-немецки лопотать милее?»

Жгли досада и горечь. Казнил себя: так глупо влипли… Уж такой путь прошли к своим! А все кончилось… в горнице… Чего же тем, в горнице, не хватало?! Не может же быть, чтобы просто так на измену пошли, как на свадьбу, как в гости ходят. Одинаково ведь и бескорыстно с начала жизни было отпущено и им и нам. Что же развело по разным дорогам?.. Что породило такую лють?.. Эх, сволочье! Забыли, суки, что расплата придет!..

Никогда еще не приходилось ему думать об этом так напряженно, проникать в сплетение судеб так глубоко, остро и горестно… Может быть, оттого, что прежняя жизнь не сталкивала ни с чем похожим. Там, если что и шло против сердца и совести, всегда оставалась надежда поправить что-то самому… Нынче же все было иначе…

– Слышь, новенький, – тихо заговорил за стеной Степан, – я мотнусь домой скотинку покормлю. Жинка совсем с хозяйством измаялась, я-то все в разъездах. Ты тут сам… того… Я скоро, через полчасика…

Илья не ответил.

– Только не учуди чего… Не подведи… Еще пригожусь… – И по снегу, удаляясь, быстро проскрипели шаги…

– Развяжи, – поднялся с сена Тельнов и горько добавил: – Отвоевались, комиссар.

– Через кого?! Через гниду! – отнимая руки от лица, выдохнул Белов.

– Может, поговоришь с ним? – предложил Тельнов.

– Не клюнет на меня. Тайна меж нами есть. Грозился я пристрелить за одно дело. К тебе, может, и подойдет, как-никак на иждивении твоем состоял.

– Попробую, – вздохнул старшина.

– Не спеши. Вот когда замерзать начнет и сам с собой наговорится, – тогда можно…

Илья уже начал постукивать сапогом о сапог, чувствуя, как прихватывает пальцы в задубевших кирзачах, резвее заходил вдоль сарая, томясь одиночеством и беспокойными мыслями, когда услышал голос старшины:

– Стаников!.. Илья!..

Илья подошел к двери, остановился.

– Что ж ты, дурак, наделал? Кого предал? Ведь пойдешь под трибунал, – обжигали слова Тельнова – Тебе даже штрафная не светит. Один шанс есть – отпустить нас да в лес вместе… Слышишь, Илья?

– Не могу больше в лес, – тихо отозвался Илья. – Не выдюжу, от холода и голода подохну… И комиссар не простит… И отпустить не могу – эти пристрелят…

– Сволочь ты, Илья… Поесть перед смертью принес бы… Ты ж говорил, родственница у тебя добрая… Иль наврал все?

– Нет, не врал… Тихо ты. – Илья заторопился от двери. Через какое-то время вернулся. – Кто-то из ихних по нужде выходил… Слышь, старшина, у меня тут кусман хлеба и пара картошек… – Он нащупал под тулупом карман шинели, куда успел незаметно сунуть краюху и две картофелины, прежде чем полицай вывел его от Моти.

Тельнов оглянулся на шорох. За спиной стоял Белов, держа Двумя руками топор.

Проволоку Илья из предосторожности раскручивать и вытаскивать не стал, а лишь отодвинул засов на всю длину проволочной петли, дверь подалась, открылась щель в две ладони шириной. В тот же миг Тельнов сунул в щель ногу, а сверху со страшным замахом на проволоку, разрубая ее, рухнул топор. Дверь распахнулась. Илья не успел и вскрикнуть, как был сбит кулаком с ног. Падая, роняя карабин, хлеб и картофелины, Илья почувствовал, как, торопливо шаркнув по лицу, вжалась в рот широкая шершавая ладонь Белова. Мыча в эту жесткую, беспощадную ладонь, задыхаясь, Илья дергал кадыком.

– Беги, старшина! – Рука Белова железной скобой скользнула Илье под подбородок. – Карабин!.. Прикроешь, если что!..

Старшина метнулся назад, поймал за ремень карабин, подобрал валявшийся хлеб и картофелины и понесся мимо колодца вверх по холму…

Илья, подмятый Беловым, упирался каблуками в снег, выламывал спину, но Белов уже тащил его, сучащего ногами, в сарай…

Швырнув туда Илью, Белов запер дверь – задвинул засов, подхватил топор и ринулся вслед за старшиной к лесу.

Саша потерял уже надежду на благополучное их возвращение, он чувствовал: людям становится невмоготу выносить холод и тревожащее бездействие, Но продолжал ждать даже тогда, когда оговоренный заранее срок ожидания прошел. Он часто выходил к опушке, всматривался в белое ночное поле и наконец увидел их – две медленно смещавшиеся по снежной белизне точки. Но почему только двое?.. Они почти не двигались, и человеку, с таким нетерпением подстерегавшему их появление, могло показаться, что там, вдали, просто кусты, раскачиваемые ветром. Не выдержав, Саша побежал навстречу.

– Где Стаников? – Саша остановился прямо перед Беловым, даже слегка задел его.

Тот покачнулся и, ничего не ответив, прошел мимо, дальше к лесу. Саша понял: что-то стряслось. Тельнов за ним. И только около костра, опустившись прямо в снег и протянув к низкому огню дрожащие руки, Белов сказал:

– Нет его.

– Был да весь вышел, гад, – отдышавшись, коротко объяснил старшина и тяжело упал рядом с Беловым.

Какое-то время они сидели молча, окруженные товарищами, которые приблизительно угадывали в этом молчании некую опасность – уже миновавшую или еще грозящую, – угадывали чутьем людей, привыкших жить настороже…

Было тихо, лишь сидевший у костра Шараф стонал, как в молитве, раскачиваясь над своими ногами. И стоны эти, постепенно, не сразу пробившись к сознанию, словно пробудили Белова. Начинало светать.

– Пора, – устало поднялся он и, как бы объясняя другим, внушая всем, что действительно пора, бросил в огонь горсть снега, а потом, подгребая его сапогами, засыпал костер вовсе…

На следующий день к ним присоединилось еще пятеро – четыре пехотинца и сержант из иптапа. Все с автоматами.

Сначала сержант сомневался: стоит ли объединяться, все выспрашивал, допытывался у Тельнова, кто они, куда да как…

Белов с интересом слушал, уже не безразличный к тому, как поступит недоверчивый сержант, видимо, верховодивший: пехотинцы выжидательно молчали.

Один ходит только ишак. Он ишак, – вдруг громко сказал Ульмас. – Сайгак умный, он стая ходит.

– Я, что ли, ишак? – дернулся сержант.

– Моя сказал: ишак – это ишак, – ответил Ульмас. – Комиссар лучше знает, – кивнул он на Белова, – спроси комиссара, зачем он карта смотрит. Зверь нюхом ходит. Человек карта смотрит.

– Ну что, славяне? – помягчел сержант. Широкое лицо его давно забила светлая курчавая щетина. – Останемся?

– Можно бы, – ответил высокий пехотинец, на ушанке которого звездочка была вырезана из консервной банки.

– Но учти, сержант, дисциплина как в полковой школе, – веселея глазами, сказал ему Тельнов. – Чуть что – на «губу».

– Да уж вижу. – Сержант ухмыльнулся. – Наверно, и трибунал есть?

– Как положено, – подыграл Тельнов. – Ступай, доложись комиссару.

– И без доклада вижу, – отмахнулся Белов. – Учти, сержант, едим из одного котла. Ежели не по тебе – вольному воля.

– Крохоборничать не обучены, – обиженно буркнул тот.

Так их стало пятнадцать.

Шли они гуськом, а если позволяла дорога, то по двое, выдвигая справа и слева по дозорному. Новичкам вроде понравилось, как быстро и без особых обсуждений все решал Белов, как, не мельча на подробности свою мысль, коротко излагал ее, когда выбирал тот или иной маршрут, во всех случаях теперь ложившийся строго на восток. Высоко над деревьями проплыл однажды подвывающий гул самолета. Но чей он – угадать не могли. И этот, казалось, далекий от них посторонний, но живой звук вернул им ощущение стершегося времени, напомнив, куда и зачем несут они свои жизни, спасаясь от холода, голода и тайных опасностей, готовые в любую минуту к гибельным встречам с ними… и о том, что надо торопиться.

Опять начались ольшаники, хвои стало меньше, она выдавала себя синеватой зеленью лишь на высоких местах, где под снегом угадывался песок.

После недолгого утреннего перехода лес неожиданно оборвался – вырубка со свежими пнями лысо уходила в ложбину, за ней густо темнела чаща. Эта странная вырубка насторожила Белова, и, не выходя из кустов, он взял у Саши бинокль.

– Пришли, – буркнул Белов, внимательно рассматривая что-то. – Погляди. – Он отдал бинокль Саше. Белов понял: вырубка обнажала местность, делала ее защитным сектором, на котором просматривается любое движение, а за нею, в ложбине, там, где темнеет лес, замаскированные ветвями, камуфляжными сетями, стоят автофургоны развернутых радиостанций, пыхтит выхлопной трубой передвижной генератор, ходят часовые. Вдоль кромки леса, обнося большой участок, бежали колья, опутанные колючей проволокой в той – снизу доверху – ряда. В глубине лепились два рубленых домика с оконцами, над заснеженными крышами из жестяных труб выкручивался синий дымок. На одной из крыш торчал металлический шест антенны, утончавшийся в каждом суставе, и вдоль стены этого домика, провисая, вились жгуты кабеля. Поближе к вырубке – справа и слева – торчали две вышки с прожекторами и пулеметами…

– Узел связи, – сказал Саша, опуская бинокль. – И довольно крупный.

– Вот рвануть бы его! – вскинулся Тельнов. – Нас же теперь сколько! И саперы есть, а, комиссар?!

– Рвануть! Чем? Соплей или из этой пукалки? – Белов тронул карабин старшины. – У тебя что, тол есть? Да и как подберешься – с вышек выкосят за милую душу.

– Во втором домике караулка, – сказал Саша. – Оттуда только что человек восемь на развод вышло.

Сколько же будем драпать без дела?! – вскипел старшина. – Шкуры только свои спасаем? Воевать надо!

– А мы и идем, чтоб воевать, – спокойно ответил Белов.

Но Тельнова занесло, он уже обсуждал с саперами, как подорвать этот узел, спорил с ними, что-то доказывал, ему уже виделось все, что будет потом, куда пойдут после этого…

Белов терпеливо, отстранившись от разговора, слушал. Он знал свое: нужно идти к фронту, идти как можно скорее тем путем, где виделась ему большая надежда на удачу и какой он выбирал, придирчиво и подолгу водя крепким ногтем по карте…

– Время зря теряем, – наконец не выдержал Белов.

– Эх! – махнул сокрушенно рукой Тельнов. – Такой случай упускаем. Становись, хлопцы! – без охоты скомандовал он…

Не сразу, но все же вышли они на подходящую, как считал Белов, дорогу. Шла она по просеке с запада на восток – хорошо наезженная – с тугими свежими колеями.

Но двигались вдоль нее лесом, по глубокому снегу, таясь, не рискуя ступить в умятый, отглянцованный санный след.

День разгулялся, звонкий от яркого солнца и мороза; белый пар от трудного дыхания замаявшихся людей невесомо отлетал за спины, растворялся в воздухе.

На крутом спуске в укачавшийся ритм их шагов вдруг вплелся посторонний звук: он донесся из-за бугра, который им предстояло одолеть. Белов поднял руку, все остановились. Он чуть подался из-за куста к просеке и, глядя вверх по ней, полого поднимавшейся, стал ждать, приготовив бинокль.

Три санные упряжки – одна за другой – поднялись из-за бугра и скользнули вниз. Сквозь сильные линзы Белов видел пар над мордами запряженных в сани лошадей. На санях, развалясь в сене, устроились немцы – по трое на каждых, с автоматами. Это был обоз. Что-то в розвальнях везли, прикрытое брезентом. На третьих санях торчала из-под рогожи красная с белыми прожилками сала ляжка свиной туши.

«Хорошая штука бинокль, – подумал Белов. Что-то вдруг шевельнулось внутри. – Этих не пропущу. Надо хлопцам дать разговеться».

– Обоз. Брать будем, – сказал он старшине, и взгляд Тельнова удивленно и радостно метнулся к дороге.

– Гранаты? – спросил Саша, снимая рюкзак.

– Не надо. Еще пригодятся. Управимся и так. – Белов отобрал десятерых. Автоматы перевели на одиночные выстрелы. И патронов жаль, да и шуму меньше. Себе попросил у Шарафа карабин.

Цепочкой растянулись вдоль просеки, притаились за кустами, распределили – кто бьет возниц, кто седоков.

– По лошадям не стрелять. – Белов с почти позабытым наслаждением открыл затвор, глянул, как выплыл из магазина жирно блеснувший желтый патрон, мягко поддал его и одним движением ладони запер в патроннике.

Из ложбины обоз уже тянулся на подъем, лошади шли медленно, низко склоняя под дугами головы; позвякивала сбруя, звонко скрипел снег; передние сани были уже близко, и солнечный луч играл зайчиком, раскаленно поблескивал на краешке выглядывавшего над колеей плавно загнутого кверху отполированного стального полоза.

Ударил неровный, недружный залп, недолгое эхо, спугивая тишину, отозвалось в чаще и застряло в ней, с мохнатых ветвей посыпался излишек снега.

Немца-возницу с передних саней выстрелом швырнуло на дорогу, он свалился, натянув накрученные на кулаки вожжи. Лошадь стала. За ней привычно остановились и две другие – тела в розвальнях были уже неподвижны. Хлопнуло еще несколько выстрелов, кого-то добивали поодиночке. Один немец был ранен. Он перемахнул через кювет, побежал, левая рука висела плетью, правую, с автоматом, немец выкидывал назад и стрелял. Перебежав дорогу, Белов увязался за ним. Фигура немца петляла меж деревьев, но Белов не стал гнать его дальше: вскинул карабин, чуть повел и, когда узкая серо-зеленая спина заслонила свет перед камушником, выстрелил. Обхватив ствол ольхи, немец сполз, откинулся в снег. Белов подобрал его шмайсер, выдернул из-за широкого голенища убитого запасной магазин и пошел к обозу…

Трупы оттащили в заросли, забросали ветвями, там же спрятали сани. Выпряженных лошадей уже держал под уздцы Ульмас. Две припорошенные снегом свиные туши лежали у дороги. Под брезентом в санях оказались три бухты кабеля и несколько пустых бидонов для молока.

– Хорош трофей! – смеялся Тельнов, топчась возле свиных туш. – Попируем!

– К рождеству готовились. За сметанкой ехали, – сказал сержант-артиллерист. – Обойдутся…

Белов топором, прихваченным во время бегства из сарая, разрубил туши на части, мерзлое мясо распихали по рюкзакам.

– Что с рысаками делать? – спросил Тельнов.

– Самаркандцам. Им верхом легче. Третьего – в поводу… Сено с саней забрали? – напомнил Белов. – Еловыми шишками коней не накормишь… Получай свою берданку, – возвратил он Шарафу карабин. – Хорошо бьет, главное – не солью…

Через час они уже далеко отошли от этого места. Разделяя пеший строй, осторожно меж деревьями ступали послушные, видимо, реквизированные в здешних местах деревенские кони, спокойно покачивались на широких спинах их всадники. На третью лошадь навьючили рюкзаки с провизией и сено, увязанное в брезент.

Привал устроили в лесном яру, выставили часовых, разожгли костер и на подвесных жердях жарили огромные ломти свинины. По лесу пошел аппетитный дух, вкусным дымом тянуло от углей, на которых с шипением закипал стекавший жир. Сглатывая голодную слюну, люди нетерпеливо тыкали ножами в мясо, пробуя, не готово ли, и тогда из этих порезов, поднимаясь, пузырился розоватый сок. Когда наконец уселись и принялись за еду, обнаружилось, что в кругу нет самаркандцев.

Они сидели в сторонке под деревьями и грызли сухари, запивая кипятком из одного котелка, рядом лошади лениво подбирали бархатными губами сено.

Что же вы, Ульмас? – спросил, подходя, Саша.

– Нам чушка нельзя, – ответил Ульмас. – Наша закон есть.

– Вот оно что! – Он вернулся к костру.

– В чем дело? – спросил Белов, держа в вытянутых руках, чтоб не закапать одежду, сочащийся растопленным салом кусок мяса.

– Люди недавно в армии, не привыкли, – объяснил Саша.

– Привыкнут, голод не тетка, – сказал кто-то.

– Считайте, что они на диете, – засмеялся Тельнов. – Ну-ка, Александр, там в артельном сидоре должны быть две банки говяжьей тушенки. – И, не отрываясь от еды, он отмахнул, показывая рукой за спину.

Саша нашел банки и отнес их самаркандцам.

– Ты хороший человек, Сашка, – сказал Ульмас и, повернувшись к молчаливому Шарафу, быстро заговорил по-узбекски…

Костер почти погас, слабым багрянцем дышали отпылавшие угли, люди потянулись за куревом, после сытной еды со вкусом затягивались, беседовали, слова были негромки и спокойны. Совсем стемнело. Накаливался мороз. Сквозь верхушки деревьев вниз заглядывали белые звезды…

Даже зная, что теперь немцы переполошатся, Белов не жалел о сделанном. Невелика, правда, победа – смять каких-то обозников, может, и в стрельбе хватили лишку для столь малой удачи… А все же… Была избыта хоть какая-то капля душившей его ненависти и за бессильное унижение в плену, и за последующие мытарства по лесу, и за страх, липко облапивший его там, в сарае на выселках, когда ждал смерти, тоскливо думая, что утром казнят.

Была и еще одна причина, которая укрепляла в мысли, что поступил правильно. Не всякому втолкуешь свой резон: избегать по возможности нерасчетливых встреч с немцами: главная-то задача – как можно быстрее выбраться к своим. Одним это может показаться трусостью, чрезмерной осторожностью, у других, обломав веру и волю, и впрямь отобьет память о том, что они, солдаты, идут-то по своей земле и что уходящий от врага с оружием, но без попытки огрызнуться человек со временем может привыкнуть к мысли, что тихонько, без стрельбы, таясь, лучше – шкура своя целее будет. Теперь же, возбужденные риском, хоть небольшой и недорогой, но победой, люди поверят в себя…

Утром Белов брился, пристроив зеркальце меж веток. Делал он это регулярно, если, конечно, позволяли обстоятельства. Имелась возможность – грел воду, а нет – обходился холодной и скоблился.

Ульмас находился рядом, держа котелок с водой. Закончив бритье, Белов раздевался, подставлял спину, и Ульмас поливал его. Поводя мышцами, фыркая, Белов тер спину и грудь до малинового цвета, казалось, они дымились розовым паром.

– Худой стал, комиссар. – Ульмас провел ладонью по влажному боку Белова.

– Были б кости, Ульмас, а мясо наживем, – Белов ощупал лицо, пробуя, гладко ли…

К этому утреннему ритуалу Белова привыкли даже те, кто вначале недоумевал: и так сил не хватает. Позже нашлись и последователи: кое-кто вспомнил про бритву и мыло на дне вещмешка, и пошло…

После Белова брился старшина.