Текст книги "Расшифровано временем
(Повести и рассказы)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

«Да ведь не свободы, а вольности, не права, а привилегии хочет он, – подумал Левицкий. – Уставший, четыре года отказывавший себе во всем человек, ощутивший близкий конец лишениям…»

С уходом Галашина лейтенанты поскучнели, с насупленными лицами ушли в амбар завтракать.

Расположились они на сеновале, вровень с зарешеченным вентиляционным окном, Левицкий слышал их голоса.

– Ну и капитан! Орел!

– Как он автоматом немецким, как игрушкой! Здорово!

– Ох и спирт! Комом в горле!.. Ху!

– Надо же было, чтоб нам этот прокисший майор достался!

– Не говори!.. С капитаном мы бы давно в Берлине были.

– Трус он, этот наш майор. Вот что я вам скажу.

– Ты ему скажи!.. Чего он нас водит?

– Трус не трус, а осторожничает чего-то.

– От трусости. Она на его серой физиономии написана. Боится, что под самый конец его ухлопают.

– И порошки какие-то глотает из масленки.

– От поноса.

Все засмеялись.

Левицкий встал с травы. Их разговор не возмутил и не обидел его, а только обдало тоской, но тут же она и сошла. Кто он им, чтоб осуждать? Да и за что? «Прекрасен их порыв на жертвенник высокий! Будь проклят тот, кто утаит их суть, возжаждав уберечь их от судьбы жестокой, своей любовию им пресекая путь…»– усмехнулся он.

Лес остался в стороне. И теперь они шли по пустынной полевой дороге. Все двигавшееся к фронту норовило втиснуться на автостраде в лязгавший и гудевший поток.

Лейтенанты, уже не тая недовольства, шли хмуро-молчаливые, изредка перебрасывались тихим словом. Все чаще попадались им следы войны: отброшенная с дороги разбитая машина со срезанной на сиденьях кожей, искореженная пушка, желтые трубочки пороха на траве, ящики с минами и целлулоидные пакетики дополнительных зарядов. И тогда лейтенанты оживились: заглядывали, щупали, вертели в пальцах; как детей, их интересовало все, что связано с войной, с военным ремеслом – занятием мужским, опасным и манящим.

В такие минуты Левицкий, отвернувшись, терпеливо ждал, как ждет взрослый, взяв в долгую дорогу ребенка, которого на длинном пути останавливает столько интересного и который не понимает равнодушия взрослых.

В Лангер-Альтзее – местечко с разбитой кирхой на площади – они пришли под вечер второго мая. Все было забито нашими войсками, перемешалось: обозы вторых эшелонов, машины с надписью РГК[13]13
  РГК – резерв Главного командования.


[Закрыть], почему– то застрявший здесь дивизион «катюш», фургоны радиостанций.

В этой сутолоке, водоворотно крутившейся и смещавшейся к перекрестку, Левицкий нос к носу столкнулся с капитаном Галашиным, пытавшимся заговорить строгую регулировщицу.

– Дотопали? – воскликнул Галашин. – Ты вовремя, майор: кончилось все, – захохотал он и заговорщицки сожмурил глаза. – Иди-ка сюда.

Он привел Левицкого к большой машине – радиостанции, стоявшей в сквере.

– На-ка, прочитай, – сказал Галашин, выходя из аппаратной. – Гамбургское радио вчера передало.

Левицкий читал: «…наш фюрер Адольф Гитлер сегодня пополудни на своем командном пункте в рейхсканцелярии, борясь до последнего вздоха против большевизма, пал в сражении».

– Понял? А час назад сообщили, что рейхсканцелярии – капут! Конец!.. – засмеялся капитан.

Левицкому тоже захотелось засмеяться, но он не мог: какая-то дрожь, возникшая внутри, в подвздошье, разбегалась по всему телу, кончаясь в пальцах, которыми он держал бумажку. Исчезли вдруг голоса, гул и скрежет, доносившиеся с перекрестка, Левицкого охватила глухота. Он присел на ступеньки машины, тупо глядя на лица лейтенантов, силясь понять, кто они, почему рядом с ним и ждут чего-то от него и что такое важное он должен был для них сделать…

Лейтенанты же растерянно глядели то на него, то на Галашина, то на перекресток, где шевелилась масса людей, машин и повозок, и, охватывая взглядом все это движение, потерявшее уже свой изначальный напор, не знали, то ли им радоваться, как иные – крича и размахивая руками, то ли огорчаться, что движение это прошло вроде мимо их судьбы.

Попрощавшись с Галашиным, они быстро выбрались из местечка. Теперь заторопился Левицкий. Лейтенанты едва поспевали за ним, не понимая, куда и зачем уже спешить. А он шел широко, не обращая внимания на них, часто спотыкаясь о битый кирпич, вышвырнутый взрывом на дорогу. От быстрого шага вновь очнулась усыпленная прежде спиртом боль и напоминала о себе короткими спазмами. Он уже не замечал, как в такие секунды кривилось его лицо, а потом снова проступала въевшаяся косая улыбка, и он делал короткий взмах рукой, мол, быстрее, и все это сбивало лейтенантов с толку.

Они вышли к автостраде, где был вадовский пост. Левицкий что-то сказал старшине с повязкой на рукаве, показал какие-то бумаги. Старшина козырнул и тут же остановил тяжелый «студебеккер».

Они впрыгнули в железный кузов. Могучая машина рванулась. Левицкий сидел на шедшей вдоль борта лавке, словно от ветра смежив веки. Неслись назад поля и перелески, хутора с мельницами у плотин, все менялось, исчезало, возникало другое, и только огромное синее небо было неподвижным, навечно распростертым.

Он провел ладонью по подбородку. Побриться бы… Что скажет ему в этот раз Анна Михайловна? Наверное, опять: «Оперироваться надо. Допрыгаетесь до прободной язвы…» Он поджал коленки к животу… Как все-таки медленно идет машина…

Старый враль

В субботу, как обычно, привоз небогатый, потому и базар почти пуст – мало продавцов да и покупателей негусто. «Все больше такие, как я, – нерадивые хозяйки», – усмехнулась Анна, глядя, как черные, в резких трещинах пальцы крестьянки выгребают из мешка картофелины и накладывают их на весы – осторожно, чтоб не рухнула горка.

– Эту мне не надо, гниль. А эту – тоже, бок зеленый у нее, – ворчала высокая дама в желтой кожаной куртке, выковыривая из кучки картофелины, что не приглянулись. – Дерете три шкуры с городских да еще норовите дрянь всучить, – бормотала она.

– А вы не покупайте. Не неволю, – спокойно отвечала крестьянка. – Свое продаю, не краденое.

– По-вашему выходит, мои деньги краденые? Вам бы на мою работу!

– А что ж, можно, – пожала крестьянка плечами. – Я на вашу, а вы на мою. Хоть на годок.

И тут в разговор влез старик, стоявший впереди Анны.

– А ведь она соглашается совершенно искренне, – обратился старик к городской, – в то время как вы сделали предложение об обмене неосторожно.

– А вам-то что? Стойте себе, ваша очередь за мной. Вы-то кто, такие, замечания мне делать? – подхватилась дама.

– Я министр чуткости, – серьезно сказал старик. И Анна видела, как под морщинистыми веками повеселели глаза.

Теперь Анна его узнала. В школу она ходила через парк. Прежде это был лес, росший по холму. Нынче за ним застроился микрорайон, лес просекли асфальтовые аллейки, и стал он парком. Те, кто не хотел жаться в троллейбусах, возивших вкруговую, двигались напрямик, в гору через этот парк. Она часто встречала старика тут. Всегда одного. Все обгоняли его. Видимо, крутость холма уже не давалась так просто, и старик, крепко перехватывая железную трубу, служившую перилами, медленно поднимался по ступеням, которыми кончалась аллея…

Он купил картошку, а Анна, растопырив старый его портфель, помогла ссыпать ее. Затем вместе оказались они и в булочной и вместе, выйдя оттуда, шли дальше.

– Эта женщина в желтой куртке вовсе не злая, – старик закивал. – Просто ей кто-то испортил уже настроение.

– Вы так думаете? – Анна смотрела на него сбоку, как шел он, устремив вперед лобастую голову.

– Конечно же! Ей давно уже не говорили, что она красива и умна, что борщ ее очень вкусный и что она хорошо танцует. А крестьянка рассуждала, как Диоген. Когда его однажды спросили, что он будет делать, ежели сломается бочка, в которой он живет, грек ответил: «Меня это не тревожит. Ведь место, которое я занимаю, сломаться не может».

– Жаль, что не все знают о Диогене.

– Печально, что историю многие считают вообще наукой о прошлом, а она ведь – больше о будущем Как вы полагаете?

– Представьте, никогда не задумывалась над этим, – призналась Анна. Ее занимал старик, его строгие слова и то, как они звучали – то ли серьезно, то ли шутливо, – не поймешь.

Был октябрь, сухой, с незаметным солнцем за лег кой серостью тонких облаков, часто прорывавшихся от высокого ветра, и тогда синими полыньями холодно и далеко виднелось небо.

В такую пору Анна вспоминала, что отпуск уже прошел, а целый год впереди – тетради, на педсоветах разговоры об успеваемости, олимпиады, конференции и не всегда милые беседы с родителями.

Возле почты старик попрощался.

– Благодарю вас. – Стоя на ступеньке, он галантно наклонил лобастую голову, отчего некстати свалилась с макушки реденькая прядка.

Зима началась бесснежно. От мороза позванивали булыжины, закостенел пыльный асфальт. Белье, задубев, грохотало ночью о балконные решетки, а теперь, занесенное в комнату, хрупко потрескивало, шел от него тот особый озонистый дух, какой всегда напоминает детство. Но снега не было, на улице ветер мел старую пыль.

В восемь утра еще темно. И в неясную эту пору суток – то ли действительно утро, то ли ранний зимний вечер – желтели на разных этажах сонным светом окна. Но хлопали двери в подъездах, прокашливались мужчины и, поеживаясь с тепла, спешили на работу.

Старые дубы в парке еще бережно держали на тяжелых ветвях не оборвавшиеся, поточенные ржавчиной сухие последние листья, и высокие ели шумно покачивали верхушками. Здесь было совсем темно, вспыхивали папиросные раскурки, слышались редкие голоса.

Чувствуя подбородком мех и пошевеливая зябнувшими пальцами в рукавичках, Анна шла не спеша, с тем расчетом времени, какой нужен, чтобы без одышки войти в учительскую, раздеться и уж совсем спокойно появиться в классе перед учениками…

Портфель был тяжел от тетрадей – после контрольных в двух классах, – и Анна переложила его в другую руку. Из-за спины обогнали школьники, закивали: «Здрасте», «Здрасте» и дальше пошли, как-то независимо и со значением перебрасываясь словами.

На самом верху аллейки Анна, как обычно, догнала Сергея Петровича. Старик, опершись о короткие перила на последнем подъеме, передыхал, прижав под мышкой старый портфель – коричневый, без замка, с темными, обтершимися углами.

Анна вспомнила, как однажды в первые дни их знакомства она, по привычке идя быстро, заметила, что он вдруг приотстал – от ходьбы и одновременного с ней разговора, видно, дыхание сбилось, и старик вовсе остановился, махнул рукой:

– Вы идите… Мне за вами не поспеть… Нужна передышка. Укатали сивку…

Анна, смутившись, словно совершила бестактность, остановилась, ожидая его, а он, хрипло дыша, сказал:

– Знаете, один мудрый муж заметил, что здоровье не требует объяснения. Это естественно. Неестествен недуг. У меня грудная жаба, – он развел руками И тут же без всякой связи с разговором произнес: – Доброта должна занять то же место, что и здоровье, – не требовать объяснения.

И тогда Анна пошла с ним рядом. Сколько-то они прошагали вместе, затем он по пустырю свернул к шестивековому зданию бывшего францисканского монастыря, где теперь размещался исторический архив, а Анна пошла в школу. И это здание, и то, что старик много и увлеченно говорил ей о далеких эпохах, битвах и умерших цивилизациях, вызвало тогда в ее представлении низкие подвалы с толстыми устоями, и слежавшуюся тишину, и старика в синем сатиновом халате, когда он склоняется над рукописями и фолиантами; сухие страницы их таинственно, как бы шепча что-то, шелестят под его длинными чуткими пальцами.

И уже у самой двери школы она оглянулась тогда и увидела сутулую его, худую стать в длинном, как кавалерийская шинель, вроде без примерки куплен ном пальто из грубого драпа. Прорвавшись из-за зданий, степной ветер кружился по пустырю, и старик, приподняв руку, охранял шляпу с обмятыми, не державшимися полями. Анна же, легко рванув тяжелую дверь, вошла в школьный коридор – в шум голосов и шарканье ног. Она действительно чувствовала себя легко, бодро, словно случилась какая-то еще не до конца узнанная радость, и покамест дошла до учительской, поняла, что это от потаенного ощущения своей молодости и здоровья, когда они принадлежат тебе, а ты – им. И только – от ощущения, ибо, когда она поду мала об этом, сосредоточась, доискиваясь причины, то призналась себе, что есть в этом ощущении что-то постыдное и даже злорадное, потому что возникло оно, хоть и не осознанно, от вида сутулой спины старика, всей его беспомощной и вроде безразличной миру фигуры в тяжелом для него пальто; от руки, поднятой неловко над шляпой, будто он хотел заслониться от одиночества, старости и болезней…

С этими воспоминаниями Анна и догнала Сергея Петровича на самом верху аллейки, где он стоял, передыхая, ожидая ее.

Когда с последними ступеньками они одолели подъем, было уже светло. На розовато-пепельном отуманенном небе еще жил, не стаяв, остуженный добела заиндевелый месяц, но в многоэтажных кубических зданиях-новостройках, как в панорамной декорации, тепло светились окна.

– Какой у вас первый урок? – спросил Сергей Петрович.

– Физика. Магнетизм.

– Это должно быть интересно, – прицокнул он языком, – я в детстве коллекционировал магниты. Увлекательное занятие! Мне казалось, я на пороге великого открытия: вдруг ни с того ни с сего начинала вертеться иголка или гвоздик, а магнит ее – хвать! Вот ведь, а?

Анна никак не могла представить себе старика мальчиком, играющим с тяжелым магнитом, скорее он мог собирать старые монеты и рыться в трухлявых книгах.

Он остановился и закашлялся.

– Придется снова начать курить. Организм жаждет никотина и напоминает об этом кашлем… – Он посмотрел на нее напрягшимися от надрывного кашля глазами: – Вы сегодня нарядны и очень красивы. Как старшая сестра Нефертити.

– У Нефертити была сестра?

– Я этого доказать не могу. Но никто же не докажет противного! Если вы поверите мне, значит, уже два человека будут думать, что сестра была. Силою воображения мы сможем увидеть ее: нос, шею, лоб. Главное – шею. И тогда этого уже никому не опровергнуть: мы ее видели! Ловко?

Анна улыбнулась. Она уже привыкла к его неожиданным словам.

– Кстати, – вспомнила она, – как поживает ваш фараон, помните, вы мне рассказывали? Имя только забыла.

– Рамахамон. Занятный, занятный человек, – покачал головою старик. – О нем можно написать прекрасную сказку. – Он прижал локтем портфель и неумело стал заталкивать за пазуху выбившееся вискозное кашне.

– Сказку? – удивилась Анна.

– Да. Вы еще не знаете: ведь я сочиняю сказки. Это самое любимое мое дело.

Они уже подходили к пустырю. Каменная ограда вокруг монастыря рухнула во многих местах. Помалу ее растащили на частные гаражи. Желтые вымерзшие стебли бурьяна дергались на ветру. Анна знала, что старику должно быть зябко в подвалах под тяжелыми камнями здания.

– Сергей Петрович, история, конечно, наука великая. Но вы там совсем простудитесь и захвораете, – сказала Анна, всматриваясь в красноватые жилки на серых его скулах. – Неужели для каких-то царьков и фараонов имеют такое значение ваши старания? – улыбнулась она.

– Что вы! Что вы! – воскликнул старик. – Это имеет значение для нас. Разве имена Ивана Грозного и Петра Великого не наложили отпечатка на последующую жизнь? – спросил он строго. – А ведь и Рамахамон Первый – личность тоже незаурядная. И он добивался объединения страны, экономического и культурного ее прогресса. Но в отходы производства обратились не только чужестранные народы, покоренные им. Сотни тысяч его соотечественников!

Старик говорил быстро, шевеля перед собой длинными, изломанными в суставах пальцами. Вязаные нитяные перчатки он снял и заткнул в карман. В торопливости его речи чуяла Анна жадное желание высказаться, будто боялся, что прервет его приступ кашля или ей, Анне, наскучит все это. И не то чтобы он увлекся, а как-то весь отстранился и ушел куда-то в неизвестное ей, поспешая, ловя некую важную мысль, словно настигал ее словами, в какие мысль эта никак не хотела попадаться.

– Так вот, – он спрятал остуженные пальцы в обтрепанные раструбы рукавов, – по требованию Рамахамона жрецы начинали богослужение со слов. «Костер можно возжечь, лишь срубив дерево». Понимаете? Меня всю жизнь такие фразы смущают своей способностью числиться этичными.

– Мерзкий тип, – засмеялась Анна и спохватилась: как бы этой несерьезностью не задеть старика, вспомнила, как однажды он вразумил ее: «Сказать можно, но захотят ли услышать».

– Но и велик: понастроил красоты, развил науки и экономику.

– Значит, вы оправдываете деспотизм?

– Ну, нельзя же так! – Он вздохнул. – Я просто сталкиваю факты и явления. Все равно то, что для одних – истина, для других – ложь. Будь все люди одинаковыми, сплошь творилось бы либо только добро, либо только зло.

– Какой же смысл в ваших поисках истины?

– А кто этим не занимался? – вроде отшутился он – Зло очень вредно, – сказал старик как бы самому себе.

– Разве это нуждается в доказательстве?

– Представьте. Ведь творящий зло полагает, что оно касается лишь других, но не его. Надо, чтобы люди постигли это заблуждение. Тогда появятся перебежчики в наш стан. – Он лукаво вздернул жесткую бровь.

– Это непосильно, – пожала плечами Анна.

– Вот, вот! – Он быстро стал тереть скрюченные синеватые пальцы, вырвав их из рукавов. – Беда, что каждый считает это непосильным. Для себя. И надеется на кого-то. На-де-ет-ся! – пропел он. – Я еще расскажу вам как-нибудь про Сингх Аббаса.

Им надо было расходиться.

Вдруг он сказал:

– Я скоро умру. – И, не дав ей возразить, поднял спокойное, внезапно разгладившееся лицо. – И уже я ничего не боюсь, даже ошибиться.

В класс Анна вошла в настроении странном, словно все обрело иные, большие измерения и пространственность. И растворилось в них единственное возражение старику, которое не успела высказать ему: людей надо научить понимать именно доброту. Зло всем понятно – его причины постижимей, заметней. А доброта не имеет или не должна иметь причин…

Дети сидели готовыми к уроку, и ей очень значительными показались их лица, рельефно выглядели портреты бессмертных на стенах под пыльными плоскими стеклами. Ее даже поразила живая складка на лбу у Эвариста Галуа.

Тема урока – магнетизм, Фарадей. Она отыскала глазами его портрет. И показалось ей, что худощавое лицо великого физика словно сморщилось, длинные волосы, как от ветра, шевельнулись, а губы, открывшись, сложились в улыбку.

Анна начала рассказывать об английском мальчике Майкле Фарадее – худеньком, хилом и очень добром мальчике.

Он бегал по грязным улицам, сумрачным и стесненным темными холодными домами. Вечерний сырой туман заползал под плащ и куртку, мальчика знобило. Газовые фонари чуть размывали ноябрьский мрак. Майкл сворачивал за угол, где рабочие перекладывали булыжник на осевшей мостовой. В тяжелой большой жаровне жадно горел огонь. Рабочие и бродяги грели руки. Майкл протискивался к огню и протягивал пальцы, с трудом разжав озябший кулачок. Он грелся и всматривался, словно околдованный, как мерцают переливами угли. Сонно ударил церковный колокол, и мальчик вспомнил, что пора домой. Ему не хотелось уходить отсюда, от этих нищих и оборванцев, вовсе не страшных, а добродушных и уставших людей. Он знал, что они до утра останутся под промозглым туманом у жаровни, с тоской глядя, как остывают угли а он тем временем будет спать в своей постели под тяжелым материнским пледом. Он бежал домой по мокрому тротуару, обгоняя неспешный стук копыт и скрип старых карет, медленно тащившихся по ухабистым булыжным мостовым. Мрак сгущался. Валил липкий снег, и факельщики предлагали кучерам осветить дорогу, чтоб заработать несколько пенсов. Когда колокол пробил еще раз, Майкл тяжелым молотком постучал в дверь своего дома…

Анна заметила, что ученики посматривают на Фарадея, но знала, что они не видят, как он одобрительно кивает ей: «Ты правильно делаешь. Я был не только великим ученым, но и мальчиком. И еще я дал себе тайную клятву прославиться каким-нибудь добрым делом, хоть не знал, кем стану: фермером конторщиком или ученым…»

В классе было тихо. Анна боялась глянуть на часы – не замутить бы завороженность этого неожиданного урока напоминанием, что все оборвет звонок. И уж когда подошла к доске, взяла мелок, чтобы вывести первую формулу, одна девочка, поигрывая косичкой с легким голубым бантом, спросила:

– А откуда вы знаете, что Фарадей дал такую клятву? Ведь вы сказали, что он дал себе клятву тайную?

Анна смутилась. Ждала любого вопроса, но не такого. По классу сквозняком прошел шепот. Кто-то крикнул девочке: «Сядь, дура». И еще кто-то со смешком сказал, заметив, как растерянно Анна перекатывает в пальцах мел:

– Анна Федоровна, не теряйте на нее времени. Мы ей сами втолкуем, откуда вы узнали про клятву Фарадея…

Дома, чуть посмеиваясь над собой, Анна подумала: давать такие уроки – большая роскошь, чего доброго, не уложится в отведенные на эту тему часы. А она всего лишь учитель физики. И дети должны знать физику. Тут уж ей захотелось вспомнить, кто вскрикнул: «Сядь, дура», однако вспомнить не смогла, а интересно…

Анна стояла перед зеркалом в незастегнутом халате. За окнами темнело. Ей не хотелось зажигать свет, спокойней было с тем, что попадал от большого фонаря на троллейбусной остановке и отблескивал в стекле. Часть лица ее была в тени, зато другая четко отпечатывалась на зеркальной глади.

«Старшая сестра Нефертити, – усмехнулась она, поводя глубоко обнаженной шеей. – А сколько ей было лет?.. Опять не забрала посылку», – Анна заметила на столике почтовое извещение.

Посылка была от мужа. Но Анна не спешила забирать ее, словно он мог узнать об этом ее равнодушии. И подумала о муже.

Их семья не принадлежала к тем, какие негромко называют неблагополучными. Издали для людей все пребывало заманчиво красиво: он летал где-то на Севере, пропадал по нескольку месяцев в году, наезжал с тяжело набухшими чемоданами и кофрами, видать, о длинным рублем. Двухкомнатная квартира заставлена чешской мебелью, кухня сияла пластиком и кафелем. Обоим по тридцать два года. Анна всегда выходила хорошо и модно одетой. Детей у них не было. И семьи-то не было. Но об этом никто не знал.

Они никогда не ссорились. Просто однажды, спустя семь лет после того, как поженились, по душам поговорили, не сумев объяснить друг другу, что их отдалило, потому что это почти невозможно, как бесполезно объяснять, почему один любит зеленый цвет, а другой – синий.

Муж уехал к себе на Север, где жестоко, по-мужски, без жалоб, изнуряясь, летал на тяжелых трассах, пил неразбавленный спирт, хрипло матерился, лютел, углядев чью-то нерасторопность, и успокаивался за штурвалом, отвалившись к спинке, морщился, тайно глотая таблетки соды, чтобы осадить изжогу, давно привыкнув к сосущей боли в желудке, – там, вспыхивая и притухая, мучила язва, из-за которой его списали в тридцать лет из военной авиации.

Он присылал Анне посылки и привозил подарки. Не потому, что любил это делать, – просто знал, что женщинам нужно дарить что-то, и он, не ужимая карман, накупал все, что брали его приятели своим женам, выменял у якута за японский транзистор кянчи и оленью парку, расшитые красивым узором, которые ей и были-то ни к чему…

Так они жили: он – там, она – здесь, в комнатах, напоминавших ей выставочный салон – красивый, но неуютный.

Однажды она сказала ему:

– Ты знаешь, что земля покачивается?

– Что-то слышал об этом.

– И Северный полюс, где ты летал столько раз, описывает окружность. Подумать только: приблизительно за год один оборот!

– Вот уж не замечал, – усмехнулся он.

– Но ты мог бы себе это представить!

– А зачем, Аня? – пожал он плечами.

– Ну, чтобы удивиться хотя бы!

– Это мелочи, Анна. Некогда…

И тогда она уяснила, что никогда не поймет, что же для него не мелочи и что способно его удивить. Но ничего плохого о муже она сказать не могла.

Так и стояла Анна перед зеркалом, глядя в его мерцавшую глубину, и сколько времени истекло – не знала.

Потом что-то случилось за окнами. Анна почувствовала это, поняла по странному движению уличного света в комнате. И, уже подходя к окну, догадалась: снег. Откуда-то сразу, и много, словно прорвало какой-то заслон. Сросшийся в большие хлопья, он почти не опускался, а кружил, но вскоре все укрыл собой.

«Утром будет много снега», – обрадовалась Анна, словно снег приблизил пору, какую она ждала весь вечер: можно было расстелить постель, лечь и читать.

Рукопись Сергея Петровича лежала в скоросшивателе с надписью «Дело №…». Это были сказки, которые он вручил ей. Первая называлась «Сингх Аббас», и предварял ее эпиграф: «Ненавидеть – не значит опровергнуть. Ненависть – еще не доказательство правоты твоей и неправоты чьей-то».

Анна перечитала еще раз эпиграф и радостно улыбнулась какой-то внезапной своей мысли, подоткнула под бок одеяло и придвинула рукопись ближе к лампе.

«Когда Властелин, рожденный из большого пальца Будды и омытый святой водой Ганга, взошел на престол, ему было двадцать два года. Он был молод, богат, умен и тщеславен. Он призвал нас и спросил:

„Вы мудрые, и пыль дорог, которые вы прошли по жизни, чтобы постичь ее, могла бы заслонить солнце.

Так ответьте же: как мне сделать мой народ счастливым?“ И Первый сказал: „Расширь владения свои, ты пополнишь казну золотом и сможешь снизить подати, которые платит тебе твой народ“. И Второй сказал: „Три раза в день говори народу, что он счастлив, и он поверит в это“. И Третий сказал: „Запрети сравнивать красоту с уродством, мудрость с глупостью, богатство с нищетой, разумное с бессмысленным, и народ ощутит себя счастливым“. Но Властелин ответил, потому что он был умен и тщеславен: „Все это уже делали предки мои по советам ваших предков. Но вы вынуждены повторять это снова, ибо ничего не изменилось с тех пор. А что скажешь ты, скромный Сингх Аббас“? И тогда сказал я: „Твоя мудрость родилась раньше тебя, Властелин. И совет мой таков: каждый твой подданный, бедняк он или богач, знатного или простого рода, должен стать равным всякому себе подобному. И получать блага, рис, землю и воду для земли столько, сколько доброты он отдает ближнему своему, сколько доброты вмещается в сердце его и помыслах. Тогда доброта пойдет в уплату за доброту, а зло будет оплачиваться только злом. Золото вернется в истинную цену. И богатый на доброту станет богатым, а бедный на нее – бедным. И каждый труд, и деяние каждое будут идти только во благо подданных твоих и царствования твоего“. Властелин понял мой намек. Он улыбнулся и спросил: „А где чаша та, где мера та, какой мы будем мерить доброту в делах, сердцах и помыслах?“ И тогда сказал я: „Будет эта чаша, будет эта мера. Я открою ее тебе“. Властелин сказал: „Хорошо, я согласен“. И в срок оговоренный я назвал эту меру. Властелин спросил: „На ком испытаем ее, с кого начнем?“ И тогда сказал я: „С тебя, мой Властелин, чтобы весь народ узрел, сколь богат ты добротой к людям, чтобы, возлюбя тебя, все последовали твоему примеру“. Он улыбнулся и ответил: „Мудрость твоя родилась раньше тебя, достойный Сингх Аббас. Иди в храм и ожидай меня. Мне же надо удалиться на несколько часов, чтобы приготовиться к этому великому моменту“. Я ждал в храме, когда пришли стражники, скрутили мне руки и повели подземельем к Властелину. „Я не могу принять твой совет, скромный Сингх Аббас, – сказал Властелин, – Я передумал. И вот почему: я верю, что у тебя есть мера доброты, но как народу моему доказать, что она истинна и безошибочна? Если первым испытанию подвергнусь я, а так должно быть, ибо я Властелин, не возникнут ли кривотолки, что ты в угоду мне сфальшивил, ведь мера эта покажет, сколь много у меня доброты?! Посему решил я отрубить тебе голову и сообщить всему народу, что совершили это его и мои враги за то, что я согласился принять твой мудрый совет. Так ты будешь мною прославлен в веках, да и я буду виден в лучах твоей славы“. И тогда сказал я: „Теперь верю, что я мудр, потому что знал заранее, что поступишь ты именно так, ибо некоторых людей снедает не только собственная злоба, но и добродетель других…“»

Анна отложила рукопись и прислушалась. Шло к полуночи. Где-то, видимо, на повороте, как от боли, скрежетал трамвай, с грохотом уволакивая пустые вагоны в парк…

С понедельника Анна не встречала Сергея Петровича. «Заболел, – поняла она. – А я даже не знаю, где он живет. Надо же навестить». И определила себе завтра, в пятницу, сходить в монастырь, сослуживцы должны знать, что с ним, да и адрес, наверное, можно спросить. Но вечером, когда она мыла собранную за два дня посуду, в дверь позвонили.

– Вы Анна Федоровна, – словно утверждая это, сказал мужчина, чуть приподняв шапку-«пирожок» из коричневой цигейки.

– Да, – Анна развязывала за спиной тесемки передника. – Проходите. Вы чей-то родитель? – спросила она, стараясь наскоро вспомнить, с кем из ее учеников произошло что-либо, послужившее поводом для этого визита.

– Нет, – понял он ее предположение. – Я сын Сергея Петровича Новикова. – Он повесил «пирожок» на черную скобку вешалки и ладонью сдвинул с затылка наперед прилежавшиеся волосы. – Вы простите за вторжение. В школе мне дали ваш адрес. Я просто выполняю волю отца.

Он сказал «волю», и что-то отозвалось в ней тревогой на это слово.

– Отец умер, – сказал мужчина, аккуратно – палец к пальцу – складывая на тумбочке перчатки.

– Когда? – спросила Анна, чувствуя, что тесемки безнадежно стянулись в узел. Дернув, оборвала их, стащила фартук и комом зажала его под мышкой «Да что за разница – когда, – удивилась она. – Вот уж глупый вопрос. Умер ведь!» Она хотела спросить «от чего?», но успела подумать, что это так же праздно, как и вопрос «когда?». «Умер ведь!» – Снимите пальто, проходите, – сказала она.

– Он слег в субботу. А во вторник умер. Приступ грудной жабы и – вульгарный инфаркт, – мужчина развел руками.

Ей не понравилось, зачем он сказал «вульгарный». Как-то театрально получалось. Мужчина сидел напротив, в кресле, а она на тахте. Из-под его тяжелых красных ботинок на жирном паркете пузырились лужицы.

– Я был в командировке. Тетка вызвала телеграммой Едва успел. Погода нелетная. Пришлось с самолета на самолет.

«Почему он так много о себе? – подумалось ей. – Умер Сергей Петрович, почти чужой ей человек, случайный знакомый». Она даже не знала до сих пор его фамилии, да и плакать-то не может. Просто грустно стало, когда она вспомнила его лицо.

– Он чувствовал, что скоро умрет, – произнесла она, чтобы остановить слова мужчины о том, как он маялся в аэропорту, ожидая вылета. – А вам он говорил?

– Нет. Он иногда о вас мне говорил.

– А мне о вас – никогда, – вдруг сказала Анна и посмотрела ему в лицо.

– Мы редко виделись. Он жил с теткой. А я отдельно, почти за городом. Да и люди мы с отцом разные, – сказал мужчина, поднимаясь. – Ну, вот, пожалуй, и все. Может, мне и приходить не следовало, – усмехнулся, – но отцу казалось, что для вас это почему-то важно. И он сказал, что такова его воля.