Текст книги "Расшифровано временем
(Повести и рассказы)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

– Что вы! Я вам очень благодарна! – Теперь, когда он встал, собираясь уходить, Анне захотелось расспросить его обо всем: как жил Сергей Петрович, как протекала его недолгая болезнь, где похоронили, какими были похороны – обо всем, что опять-таки не имело уже никакого значения ни для умершего, ни для живых, но почему-то всегда интересует.

– Да, едва не забыл, – сказал Новиков-младший. – Отец оставил вам письмо. – Он суетливо пошуршал в карманах и подал Анне конверт.

Она развернула тетрадную страничку и узнала почерк Сергея Петровича.

«Милая Анна Федоровна!

Эту записку отдаст Вам мой сын Вадим. Отдаст после моей смерти. То, что я уже не поднимусь, ясно не только мне, но и врачам. Бумаги мои, кои я Вам дал, можете вернуть сыну. Мне безразлично – сожжет ли он их или сохранит на память об отце-чудаке. Дело в том, что не существовало ни Рамахамона, ни Сингх Аббаса. Я их выдумал для своих сказок. Как видите – вранье. Но теперь я не боюсь Вам открыться в этом. Уверен: за сим не последует Ваше разочарование, ибо человек Вы большой души, и я понимал, что менее всего важна Вам достоверность, но более всего – бескорыстие и суть. Ведь Вы ни разу не подвергли сомнению мои россказни, ни разу не воскликнули: „Неужели это правда?!“ Не стесняйтесь своей доброты и впредь. И помните, что библейский убийца Варавва, прощенный по требованию толпы взамен невинного Христа, ходит среди нас и посмеивается над нами, понимая, что никакого воскрешения Христа не будет. Посему берегите и любите людей, покуда они живы. Будьте счастливы. Новиков».

По прежним изгибам она сложила письмо и сунула его в карман халата.

– Вернуть вам рукопись?

Он пожал плечами.

– Ваш отец был, наверное, хороший историк.

– Историк?! Он был старый враль, – сокрушенно покачал головой Новиков-младший. – Всю жизнь чудил, прожектерствовал, занимался духовной благотворительностью, отыскивал для человечества главного бога. А работал он переплетчиком в архиве исторического музея. Рукописи, фолианты и прочее. От него же всегда пахло столярным клеем! – Новиков грустно улыбнулся.

– Он никогда не говорил мне, что он – историк. Я сама так решила, – сказала Анна, будто защищаясь от слов «старый враль». – Вы разве не читали его… записок? – Сперва она хотела сказать «сочинений», но ей показалось это определение презрительным.

– Представьте, недосуг. Дома-то шкаф забит его бумагами. Всю жизнь он сочинял и никуда не посылал. Видимо, в них есть что-то? – Он поднял на нее глаза – темные, догадливые, под спокойными низкими бровями.

– Есть, – ответила Анна.

– Что ж, заберите эти папки у нас. Мне все равно некогда будет читать. А сын мой еще мал – в шестом классе. Да и он всё больше насчет хоккея интересуется. – И, уже стоя в дверях, он произнес: – Я понимаю – что-то не так воспринял или сказал… Ну, об отце?

Анна не ответила. Ей хотелось, чтоб он ушел. И когда за ним закрылась дверь, Анна, пройдя в спальню, еще раз перечитала письмо. На тумбочке подле кровати лежала рукопись в скоросшивателе с надписью «Дело №…». И казалось, что по-деловому положил ее здесь сам владелец, что сейчас он должен вернуться и весело сказать:

– Вот и я, – старый враль. Что ж, продолжим?..

Потом Анна проверяла тетради. И когда ей попалась аккуратненькая, без единой ошибки и помарки, с легким остреньким почерком – милая глазу учительскому работа, – Анна снова посмотрела на обложку. Была эта тетрадь девочки, которая, поигрывая косичкой с голубым бантом, спросила ее: «А откуда вы знаете, что Фарадей дал такую клятву? Вы ведь сказали, что он дал себе клятву тайную?» Анна вывела пятерку. Что ж, по всем самым строгим школьным правилам здесь полагалась только пятерка…

Обида

Июнь стоял холодный и хмурый. На пустынном пляже, тянувшемся двадцатикилометровой вогнутой полосой, одиноко торчали керамические мусорные урны и ярко размалеванные фанерные кабины для переодевания. Купающихся не было. В куртках, плащах, свитерах люди сидели на длинных скамьях вдоль берега, беседовали, дышали полезными ионами и, успокаивая нервы, созерцали светлевшую к горизонту тяжелую сине-черную даль воды с красными вспышками лениво покачивающихся буйков. Медленно рождавшийся где-то прибой гнал вялую низкую волну, и вдоль береговой полосы оседала белая пряжа пены.

Как и бывает на курорте, на отдыхе, люди быстро смиряются с непогодой, находят развлечения, сколачиваются компании, придумываются поводы выпить. И вот уже откуда-то появляются авоськи, в них напиханы банки консервов, бутылки местной минеральной воды, тминный хлеб, белые батоны, колбаса. И вечером в столовой, после ужина, под предлогом чьих-нибудь именин, начинается шумное торжество. Внутри компании возникают маленькие компанийки, а потом диетсестра, уставшая, с отекшими за день ногами, говорит, что ей пора домой. Все поднимаются и, несмотря на дурную погоду, темень и ветер, задувший с моря, отправляются на пляж подышать сырым ночным воздухом. Там снова компания распадается на компанийки. И так – одни до самого отбоя, а другие и попозже…

Но это – взрослые. Дети же томились от скуки, жадно смотрели на море, топтались в джинсах и кедах у самой кромки воды, пробовали ее рукой: не потеплела ли, и, пошвыряв камешки, уходили в лесопарк смотреть белок, бравших прямо с ладоней семечки или орешки. В ближайшие дни о купании, похоже, нечего было и думать. Но и для детей нашлось занятие: в лесопарке стоял павильончик с двумя столами для тенниса. И вскоре там застучал легкий целлулоидный шарик. А другие ребята разнюхали, что в двух километрах, на реке, есть специальные пирсы для рыболовов, выклянчили у родителей трешницу, обзавелись снастью и терпеливо коротали время на бетонных плитах пирса, ожидая, как говорится, у моря погоды.

Мне не хотелось никаких компаний, и после завтрака, накинув плащ, я отправлялся в павильон. Идя по мокрой травянистой тропе, я еще издали слышал стук шарика, детские голоса, смех. Я входил, садился на подоконник и подолгу смотрел, как ребята играют, лихо выворачивают руку с ракеткой для коварного, неотразимого удара. Сначала мое присутствие смущало их, мальчики и девочки, ожидавшие очереди (игра шла «на вылет»), поглядывали на меня, перешептывались. Потом ко мне привыкли и вроде уже не замечали, и мне было хорошо оттого, что я им не мешал оставаться самими собою. Мальчишки запросто знакомились с девчонками, мне даже предложили несколько раз сыграть, но я честно сказал, что не умею.

Взрослые, ходившие на прогулки вдоль берега или в поселковый универмаг в надежде, что там «выбросят» что-нибудь дефицитное, теперь не звали меня с собой и после завтрака, посмеиваясь, задавали один и тот же вопрос:

– Вы опять на теннис?

Я кивал. Они уходили.

Однажды две дамы в модно расклешенных кримпленовых брюках цвета беж, гармонировавшего с их омоложенными перекисью волосами, не зная, что я иду вслед за ними к выходу, заговорили о странностях моего поведения:

– Чудак какой-то! Пинг-понг! Ты себе представляешь его за пинг-понгом? Что он за человек?

– Он?! Он же, наверное, носит кальсоны! – захохотала ее подруга.

– Это не страшно. Лишь бы других не заставил это делать.

Они весело зашагали в поселок, неся, как украшение, сверкавшие замками-«молниями» большие яркие хозяйственные сумки…

В павильончике шла игра. Кто-то принес новую японскую ракетку, обсуждались ее достоинства. Дети здесь были примерно одного возраста – тринадцать-четырнадцать лет. Они смеялись только над тем, что взаправду было им смешно, и говорили серьезно о том, что действительно их интересовало.

Отворилась дверь, и на пороге показался мальчик лет восьми – худенький, с большим белым лбом, в сером плаще с откинутым клетчатым внутри капюшоном. За мальчиком стоял пожилой грузный мужчина в зеленой куртке и черном берете. Они, видимо, о чем-то говорили перед тем, как войти сюда, потому что мальчик сказал:

– Ну разреши… Я немножко. Поедем следующей электричкой.

– Хорошо, Митенька. Через пятнадцать минут я зайду за тобой, – мужчина взглянул на часы. – Только не смей отсюда никуда уходить.

– Нет, я никуда не уйду, – ответил мальчик.

Мужчина окинул взглядом павильон, ребят, чуть подольше посмотрел на меня и ушел.

Какое-то время мальчик стоял у двери, внимательно следил, как летал справа налево шарик, вертел тонкой жилистой шейкой, а потом смело двинулся к ребятам, стоявшим в углу. Они все были старше и намного выше его, и он, маленький, щуплый, с широколобым и серьезным лицом, похож был на мудрого гномика, которого не смущает ни его незаметный рост, ни щуплость: он знает и может нечто такое, что недоступно этим высоким и плечистым ребятам.

– Вы каждый день тут? – спросил мальчик.

– А что? Ну, каждый день, – отозвался паренек в синем свитере.

– А кто у вас чемпион?

– Не мешай, малый, – отмахнулся паренек.

– Я ведь не мешаю, – пожал плечами мальчик, – я просто спросил. – И он спокойно отошел к другой группе ребят, деливших на кусочки единственную пластинку жевательной резинки.

– Это какая у вас жвачка? – спросил.

Все обернулись к нему.

– «Дональд», – сказал рыжий в очках. – А у тебя что есть?

– «Холливуд».

– Не врешь?

– Нет. Правда. Я принесу. Я и обертки от них собираю.

– У тебя много этикеток? – загорелся рыжий.

– Полная коробка. А у Витьки Стебликова в два раза больше.

– Кто это – Витька?

– У нас во дворе живет. Он уже в восьмом классе Мы с ним дружим.

– Ладно, давай, приноси. Когда принесешь?

– Завтра, – сказал мальчик и, подойдя ко мне, сел рядом на подоконник.

– А вы – судья тут? – спросил он.

– Нет, наблюдаю, – сказал я. – Ты умеешь играть? Тебя, кажется, Митей зовут?

– Митей, – кивнул он. – Немножко умею. Что я! Вот Витька Стебликов здорово играет. У него такой крученый, с подрезом, удар! Ему купили за сорок рублей ракетку «Стига». Он говорит, что за границу на соревнования поедет.

– Ты живешь здесь? – спросил я.

– Нет, мы приехали отдыхать. Мы «дикарями» тут Вот не повезло – дожди и холодно. Плавать нельзя.

– Это, конечно, жалко, – посочувствовал я.

– Без плаванья скучно, – сказал Митя. – А вы до буйка доплывете?

– Доплыву. А ты?

– Нет, – сокрушенно покачал он головой. – Говорят, у меня узкая грудная клетка, дыхания не хватает Вот вы бы видели, какая грудная клетка у Севки Мирошниченко! Он и за буи заплывет, а с ластами тридцать метров ныряет.

– Это твой приятель?

– Наверное, – пораздумав, неуверенно ответил Митя. – Только он старше меня. Ему уже тринадцать. Но мы с ним дружим, он у нас в подъезде живет. Еще он химию здорово знает, на олимпиаде – первое место!.. – Митя умолк, сдвинул брови, отчего его широкий, вроде недетский лоб как бы навис над узеньким ребячьим лицом. Потом он сказал: – Скучно здесь, – и вздохнул.

Через пятнадцать минут отворилась дверь:

– Митенька, пора, – позвал мужчина в черном берете.

Мальчик соскочил с подоконника.

– Завтра приду, – сказал он.

Я часто встречал их – пожилого, с седым тяжелым затылком мужчину и Митю. Они жили в поселке и сюда приходили через калитку хозяйственного двора. Шли они по тропинке, утоптанной меж высокими перьями папоротника и кустами жимолости: впереди быстрым шагом – мужчина с толстой ольховой палкой, а за ним, почти не отставая, – Митя. Они пересекали хозяйственный двор, асфальтовую площадку у жилого корпуса и скрывались в сосновом бору над прибрежными дюнами. Маршрут их и время появления на тропинке были постоянны. Издали они выглядели как два странника, внезапно возникавшие тут, где шла неспешная, однообразная и понятная насквозь жизнь. И было что– то странное в деловом шаге, каким проходили мимо всего праздного пожилой мужчина и мальчик…

Митя пришел на следующий день. Он выполнил обещание: принес жвачку, коробку с этикетками, и сразу же его окружили, он оказался в центре внимания. Сидя на своем привычном месте, я слышал восклицания мальчишек, читавших надписи на этикетках: «Лотте», «Дэнди», «Адамс»…

Я видел, как счастлив был Митя, когда оказывался просвещеннее кого-нибудь из тех, кто, роясь в коробке, разглядывал его коллекцию и задавал вопросы. Он вставал на цыпочки, поднимал лицо, вытягивал худенькую шею и, улыбаясь, отвечал.

– Давай на что-нибудь поменяемся? – предложил Мите рыжий в очках, свесившись над ним.

– Зачем? Я подарю, – великодушно сказал Митя. – Выбери, которых у тебя нет.

Я понимал: это – нелегкая плата за внимание к нему, за то, что он был принят в иной возрастной круг, куда так тянет, ибо приятно быть равным там, где царят свои интересные, хотя иногда и жестокие по отношению к младшим законы. Да, это была Митина плата, но не угодливый расчет хитреца и не обманутая ничем доброта.

– А вы на рыбалку ходите, на пирсы? – спросил Митя ребят, уже дружно жевавших его дары.

– Ходим.

– А мне можно с вами?

– Чего ж, давай, – добродушно ответил рыжий.

И вновь отворилась дверь, и Митю позвали:

– Митенька, пора.

Мальчик подбежал к мужчине и радостно заговорил:

– Меня берут с собой на рыбалку. На реку. Наверное, на рассвете пойдем! Ты знаешь, как они умеют ловить? У них такие спиннинги! Особенно тот, – Митя указал на рыжего. – Он лучше всех ловит! Ты мне разрешишь?

– На какую рыбалку? – удивился мужчина. – Что ты, Митенька!

– Ну хоть разок! – взмолился мальчик.

– Нет, там опасно. Можешь поскользнуться на пирсе и упасть в реку. Тут каждое лето кто-нибудь тонет.

Дело принимало трагический оборот, и я подошел к ним.

– Можете его пустить, я пойду с ними, – я положил руку на слабое плечико мальчика.

– Ну, разве что, – улыбнулся мужчина.

Митя, не ожидавший такой поддержки, удивленно и радостно смотрел на меня…

На реку мы отправились после завтрака. Было пасмурно, тихо и безветренно, как перед осенним грибным дождиком. Вдоль реки шла железнодорожная колея. После моря и сосен здесь остро пахло мазутом, пропитавшим щебень и песок, гнилостной стоячей водой, затекшей под осклизлый причал. Пощелкивая щебнем, мы перешли колею, спустились к серым тяжелым плитам пирса с торчавшими ржавыми скобами. К одной из них цепью была привязана наполовину затопленная белая лодка с красной надписью «Велта». Темная, с глинистым отливом вода текла медленно, почти незаметно, ее движение угадывалось лишь по тяжелым продольным жгутам, возникавшим на стрежне, они шевелились, словно вздутые мышцы.

Ребята расположились на пирсе, выложили консервные банки с червями и хлебным мякишем. Разумеется, спиннингов не было: либо обычные бамбуковые трости из отдела спорттоваров поселкового универмага, либо самодельные удилища из вырубленных гибких веток. Я полагал, что никакой рыбы тут быть не могло: слишком шумное место, то и дело грохочет, сотрясая берег, электричка, вода мутная, со щепками, огрызками яблок и обрывками грязных газет.

Митя сидел возле меня на корточках, старался следить за всеми четырьмя поплавками, мертво лежавшими на спокойной воде. Тянуло глубинной пресной сыростью. Не так, как на юге: там у речных берегов всегда стоит особый резкий запах гниения и жизни…

– Ты не озяб? – погодя спросил я Митю.

– Нет, – шепотом ответил он, косясь на поплавки Он все еще во что-то верил.

Я понимал, что мне вскоре это надоест, и уже сожалел, что ввязался в такую затею. Я курил, смотрел за реку на низинный луг, сочно зеленевший под серым, вроде опустившимся небом. Там, лениво передвигаясь, поводя головами, щипали траву рыжие, со вздувшимися боками коровы.

– А ты когда-нибудь рыбу ловил? – спросил я Митю.

– Пробовал. Ничего не получается. У нас во дворе живет такой дяденька Петя – «керосинщик». Про него говорят, что он здорово керосинит, ну, водку очень пьет. Вот он рыбак! У-у!.. Тот рыжий, – тихо сказал Митя, указав пальцем на очкастого паренька, сидевшего к нам спиной, – должен здорово ловить. Вы видели, как он забрасывал?! А как червяка насаживал! Они вообще хорошие ребята. Этот, в синем свитере, должен быть сильным гимнастом. Может, уже разрядник. Я видел, как он делал утром зарядку на пляже. Сто два раза отжимался. Его Сашкой зовут. Мы с ним подружились. Он самый главный на их улице, знает карате.

– Ты в каком классе, Митя?

– Во втором.

– Отличник?

– Не, – мотнул он головой. – Ударник. У нас есть отличник, Строев. У него память сильная. Я читаю три раза, чтоб запомнить, а он полраза. И сразу всю страницу. У него, наверное, особая память. Он, не видя, определяет цветы по запаху. Это да! Никто так не умеет как Строев!..

– Хоп! – крикнул в это время рыжий и поднял удилище: на крючке извивалась махонькая, как тюлька, плотвица.

– Ура! – вскочил Митя. – Есть! – Он стоял у края пирса, тянулся, стараясь поймать раскачивавшуюся леску, весь напрягся, из воротника вылезла жилистая тонкая шея, а я придерживал его за плащ.

Рыбешку отцепили и бросили в банку с водой. До обеда выловили еще три такие же. Их решено было пустить в цементный бассейн фонтана перед жилым корпусом. Банку с рыбами торжественно нес Митя. Потом все стояли и смотрели, как рыбки плавали. Рыжий дергал носом, придерживая сползавшие очки, крошил в бассейн хлеб. Наконец, стали расходиться: в столовой начался обед.

– Мне пора, – сказал Митя. – Я пойду.

– Проводить тебя? – спросил я.

– Нет, я сам.

– Не заблудишься? Не боишься?

– Я не боюсь. Тут недалеко, возле станции.

– Ну, будь здоров, рыбак. Приходи.

– Спасибо, – ответил он и быстрым деловым шагом, каким обычно шел по тропинке через хозяйственный двор, двинулся прочь…

Два дня меня не было: уезжал на экскурсию по побережью. А потом снова – после завтрака сидение в павильончике, стук шарика, детские голоса. Все были на месте: толстый рыжий мальчик с розовыми ушами и сползавшими на нос очками, стройный атлетичный паренек в синем свитере, игравший белой японской ракеткой, модная девочка в широко подвернутых внизу джинсах. В общем, вся компания. Не было только Мити. Не появился он и через день, и через два. «Не заболел ли?» – думал я, вспомнив сырое утро на рыбалке.

Дети здесь были, как дети, все в них обычно, нормально. Они казались мне одинаковыми, и относился я к каждому из них равно, а вернее – никак. А вот Митя занимал меня. Худенький, видно, болезненный, он ничего не умел, но независтливо, увлеченно рассказывал, что и как здорово умеют делать его приятели по школе и друзья по двору; слабый, он бескорыстно восторгался чьей-то силой и спортивностью; обладая неплохой коллекцией этикеток, он по-доброму делился ею и уничижительно для себя превозносил достоинства коллекции никому не знакомого Витьки Стебликова. Рассказывая о себе, он тут же хвастался достоинствами других. Были, быть может, в этом хвастовстве и преувеличение, и фантазия, и просто выдумка. Но, привирая, Митя искренне возносил не себя – других…

Однажды я отправился в поселок за сигаретами и столкнулся с Митей. Он стоял у витрины хозяйственного магазина и разглядывал разложенный в красивом деревянном ящике набор слесарных инструментов. В руках Митя держал длинную розовую авоську с батоном. Заметив меня, он как-то потянулся ко мне, но тут же замедлил это движение.

– Здравствуй, Митя, – сказал я, протягивая ему руку. – Что это ты исчез?

Он насупился, медленно высвободил маленькую костлявую ладошку из моей руки и склонил голову так, что глаз его не было видно, лишь белел большой лоб.

– Так просто, – тихо произнес он.

– А все-таки? – я почувствовал что-то неладное. – Тебе не разрешают?

– Разрешают, – буркнул Митя.

– В чем же дело?

– Я сам не хочу.

– Надоело?

– Нет.

– Может, тебя кто обидел?

Он помолчал и, сглотнув что-то мешавшее, прошептал:

– Нет.

– Мне ты можешь рассказать, мы все исправим. Мне-то ты веришь?

– Верю… Я не хочу туда ходить… Просто не хочу… Там скучно.

Я почувствовал, что это неправда, что именно эту неправду ему нелегко было произнести, но понял я и то, что больше он ничего не скажет.

– Мне пора, – произнес Митя знакомую фразу. – До свидания, – и, обойдя меня, как некое препятствие, он двинулся по улице – маленький мальчик с батоном в большой розовой авоське…

Стучал о зеленую фанеру стола белый, высоко взлетавший, как матовый воздушный пузырек, шарик. Я подозвал ждавших своей очереди паренька в синем свитере и модную девочку в джинсах.

– Ребята, вы помните мальчика, который принес вам жвачку и этикетки?

– Митя?

– Да, Митя. Почему он перестал приходить? Что– нибудь тут произошло?

– Ничего. Что могло произойти? – пожала плечами девочка.

– Может, кто его обидел, Толя? – спросил я парня в синем свитере, хлопавшего ракеткой по ладони.

– Кто его тронет? – улыбнулся Толя. – Он же совсем малец, во, – и он показал рукой над полом, какого роста, по его мнению, Митя. – Если б кто тронул, я бы в ухо за это дал. – Толя широко повел уже тяжелевшими по-мужски плечами.

– Его никто не трогал, – вдруг отозвался рыжий, низко подрезая мяч. – Стой, Борька, – сказал он партнеру, бросил на стол ракетку и подошел к нам. – Произошел тут один чепуховый разговор, когда вы уезжали на экскурсию. Может, это? – Он скривил губы и смотрел на меня – красный, разгоряченный игрой, помаргивая светлыми длинными ресницами.

– Какой разговор?

– Толик спросил у него: «Где ты достаешь жвачку?» Митька говорит: «Папа привозит, когда бывает за границей». – «Этот старик, что ли, – твой папа?» – спросила она, – рыжий кивнул на девчонку в джинсах. «А мы думали, что это твой дед!» – «Нет, это мой папа!» – сказал Митька. Тут все и засмеялись. Верка говорит: «Ничего себе папа – старикан, а сколько же лет тогда твоему деду? Моему отцу вот тридцать восемь». А я говорю: «Ты чего-то перепутал, Митька. Моему бате тоже сорок. Это, наверное, точно – твой дед». А он как закричит: «Нет, не дедушка, не дедушка! Это мой папа, папа!» И тут же убежал… Чепуха какая-то… А так – кто бы его трогал, он ведь совсем хиляк…

– Да если б кто тронул, я бы в ухо дал, – снова повел крутыми плечами Толя.

– И вы об этом забыли? – спросил я.

Они промолчали, начиная что-то понимать…

Дождь шумел в соснах монотонно, ровно, и его негромкое, но сплошное шуршание заглушало звуки моря. Песок впитывал невидимую в лесу мелкую морось, упруго скрипел под шагом, надолго сохраняя на себе след узорных подошв. Меж стволами сосен желтели дюны, а дальше – студенисто-сизой полосой виднелось море. Подмытые ежегодными осенними штормами, дюны осели, обнажились старчески скрюченные корневища нависших над пляжем деревьев и кустов.

Мы сидели под грибком на пустом пляже – я и отец Мити. Он был в той же зеленой куртке, а черный берет держал в руках, подставив ветру тяжелую голову с мягко шевелившимися седыми волосами. Сейчас я видел близко его лицо с затененными впадинами резких морщин на гладко выбритой вялой коже. Он действительно был стар, грузен, за шестьдесят ему, наверное. Опершись руками о палку, он подпер подбородок, как бы раздумывая, с чего начать, позвав меня, незнакомого человека, сюда, на этот пустынный пляж.

– Мне одному с Митенькой тяжело, – сказал он наконец. – Матери у него нет. Здесь, в этих местах, мы бывали с нею… Счастливые для меня дни. Брожу здесь, езжу по побережью и всюду натыкаюсь на что-то, связанное с нею. А может, это обман, что натыкаюсь, просто сам ищу… Какая, в сущности, разница… А Митеньке все это скучно, я таскаю его за собой и говорю ему: «Смотри, Митенька, как красиво, какой залив, какая коса, какой бор!» Разве я могу объяснить ему, в чем дело? Разве он виноват, что ему нудно там, где сладостно мне? Ему хочется к ребятам, к голосам, к шуму и играм, а не к немоте и тишине моих воспоминаний… Его мать оставила нас. Я, конечно, сам виноват, – не имел права жениться на такой молодой женщине. За Митеньку больно. Ему недостает не просто матери, а молодой матери… Знаете, иногда я думаю, что и хиленький он такой, немощный оттого, что стар я был, когда женился… Биологическое несоответствие, что ли… Глупо, наверное, но это угнетает меня…

– Зря вы, – отозвался я. – Митя хороший мальчик, будет заниматься спортом, окрепнет… Зря вы казнитесь.

– Иногда кажется, что он даже стесняется, что я так стар. В прошлом году отдыхали мы с ним в Мисхоре. Он стоял с такими же ребятишками, смотрел, как взрослые играли в волейбол. А играли отцы этих ребят, и мальчики кричали: «Папа, бей!», «Папа, подай драйфом!» Их отцам было по тридцать – тридцать пять лет. Я сидел в стороне на скамье и наблюдал. А Митенька подбежал и говорит: «Папа, папа, пойди поиграй с ними…» Я сказал ему, что мне не хочется, и еще что– то такое придумал, отказался. А он все просил… Вы, наверное, заметили, он, когда рассказывает, все хвастается чьей-то силой, ловкостью. Вот ведь как – чьей-то…

Он умолк, сидел, все так же глядя на море, не поворачивая ко мне лица, словно говорить ему было легче, когда я не видел ни его шевелившихся губ, произносивших эти слова, ни его глаз.

– Понимаете, с Митенькой что-то произошло, – снова заговорил он. – Я подумал, может, вы знаете… И позвал вас, уж извините… Несколько дней назад, после той рыбалки, услышал я ночью, что он плачет. Я еще не спал, читал газету… Да, он плакал. Я испугался: не заболел ли. «Ты что, Митенька, нездоров?» – я присел на его кровать. «Нет, – говорит, – я здоров, папа». – «Но ты плакал? Да? Что случилось, Митенька?» – «Ничего, папа, это я просто так». Я понимал: что-то стряслось, он очень жизнерадостный мальчик, не плаксивый. Просидел я с ним долго, но ничего не узнал. Что-то скрывал он, не хотел сказать. Не были ли вы свидетелем чего-нибудь?..

Свидетелем я не был. Однако я знал истину. Но зачем она ему? В ней были горечь и обида…

– Да нет, ничего такого я не заметил, – солгал я. – Может, Митя со сна, что-нибудь приснилось?.. Бывает такое…

Темнело. Оконечная полоса залива размылась в сумерках, слилась с морем и небом, и угадать, где обрывается мыс, уже можно было лишь по ритмичному пульсированию желтого маячного огня. Вдоль берега шли парень и девушка. Она сняла туфли, шла босая по воде, придерживая руками подтянутую кверху юбку, были видны ее сильные белые ноги. А он нес ее туфли, что-то говорил ей, она отвечала, смеясь, отбрасывала головой спадавшие волосы. Но слов не было слышно, в соснах шумел дождь…