Текст книги "Расшифровано временем
(Повести и рассказы)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Старший лейтенант сразу скинул шинель и сапоги, подложил под голову и спину вещмешок и так полулежал, согнув ноги в коленях, опершись огромными босыми ступнями о полку.

Поезд едва тащился, делал частые остановки. За окнами густо стояла неразмешанная тьма, ни проблеска огня в чьем-нибудь придорожном жилье, словно ехали по вымершей земле. Лишь иногда ветром проносило сноп искр, выброшенный паровозной трубой, они впивались в черноту ночи и тут же гасли, не успев ничего осветить…

Глядя сверху на лицо старшего лейтенанта, желтовато обведенное светом фонаря, Гурилев стал задремывать. Как сквозь дымку, под мерный перебор колес в голове возникали и таяли какие-то зыбкие воспоминания. И тут, словно от толчка, он быстро открыл глаза, перед ним все еще стояло лицо старшего лейтенанта, и Гурилев вспомнил: конец сорок второго года, военрук в школе, где учился Сережа, черная рука на перевязи, один красный кубик в петлице… Гурилев видел военрука два или три раза, когда заходил в школу справиться о делах сына. Но дома от него и его одноклассников часто слышал, как влюбленно они произносили фамилию Вельтман… Значит, это Вельтман… Что же так долго с рукой у него? Спать уже не хотелось, и он бездумно лежал, накрывшись пальто.

Старик пошарил в изголовье у спавшей девочки и достал узелок с зачерствелой обкусанной краюхой, луковицей и солью в солдатской масленке.

– Ужинать? – спросил Вельтман, приподнимаясь. Голос его был низкий, мягкий.

– Сперва обед, – сказал старик. – А ужин – во сне, авось, что вкусное привидится.

– Бывает и так, – согласился старший лейтенант. – Давайте уж за компанию. – Он извлек из вещмешка флягу, полкирпича армейского хлеба, сало и банку шпрот. – Присоединяйтесь. – Вельтман повернул голову к Гурилеву.

Достав свою снедь, Гурилев спустился.

В крышку от котелка Вельтман налил спирту, поднес старику. Тот выпил, сложив губы трубочкой, выдохнул, закусил луком и салом, от шпрот отказался:

– Не нашенская еда. Рыбе положено быть соленой. Хороша и жареная либо из ушицы. А эта вроде сырая да еще в масле.

– Девочку бы покормили, – предложил старший лейтенант.

– Кормлена внучка, кормлена, – ответил старик. – Ейное у меня в отдельности: сальцо, огурец и бульбочка вареная.

– Пейте, – налил Вельтман Гурилеву.

– Спасибо, не хочется, – отказался Гурилев.

– Бросьте деликатничать, всего лишь спирт.

– Но я действительно не хочу.

– Давно не встречал стерильных мужчин, – засмеялся Вельтман. – Что ж, дедуля, помучаемся вдвоем?

– Господь простит, – махнул рукой старик, беря спирт.

– Если бы за ним только было дело! – весело покачал головой Вельтман.

– А больше мы никому, кроме господа, и не задолжали, – вздохнул старик. – Все прочие – нам. Да сможем ли простить? – Он оглянулся на внучку.

– Тоже верно, – согласился Вельтман. – Я до войны работал археологом, – повернулся он к Гурилеву. – Упоительно мирная, тихая работа. Сидишь в карьере, копаешь сантиметр за сантиметром. И вдруг радость: то кувшин найдешь, то наконечник от стрелы, то череп в позолоченном шлеме… А сейчас с отвращением думаю: чего я веселился, трогая чьи-то останки? Не могу себе представить, что через триста – четыреста лет кто-то с восторгом, как я, отроет каску, а в ней – обглоданный мой череп с ремешком под бывшим подбородком.

– Это пройдет, – осторожно сказал Гурилев. – Кончится война, начнется мирная пора, и вы опять с радостью будете искать в земле следы прежней жизни.

– Следы эти, увы, процентов на восемьдесят связаны с войнами, с уничтожением чьей-то жизни и культуры. Раньше никогда не думал об этом, абстрагировался… Вы кто по профессии?

– Бухгалтер, – ответил Гурилев.

– Зачем едете?

– В командировку.

– Что у вас с ногой? Видел, хромаете. Ранение?

– Ортопедический ботинок. С детства – туберкулез сустава.

Тон расспросов был не очень деликатен. Но, может, сейчас и надо так?.. И этот Вельтман прав? Логика времени. Во всем одна сердцевина – война.

– В командировку можно бы и в противоположную сторону, к Уралу – безопасней. Или сами выбрали? – продолжал с усмешкой Вельтман.

– Не совсем, – ответил Гурилев.

– Да-а… Выбор – дело не простое.

– Я никогда не считал, что это просто. Хотя это – вечное право человека.

– Во-во! Вечное! – Будто пародируя кого-то, Вельтман вскинул руку, сел, подобрав колени к подбородку. – Достоевского помните? Карамазовых? Легенду о Великом инквизиторе? – Он порылся в вещмешке и достал истрепанную книгу, без обложки с нитками на оборванном корешке, быстро нашел, видимо, не раз читанные страницы. – Итак, Христос уважил просьбу народа и сошел с небес, – ухмыльнулся Вельтман. – И Великий инквизитор, вершивший гнусности от имени Христа, сказал: «…тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего. Это так, но что же вышло? Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла?…» – Вельтман отложил книжку. – Под дых бил, сукин сын, а? – захохотал он. – А что же народ? Небось рад был, что с него сняли это бремя?.. Право это не столько вечное, как вы изволили заметить, сколько извечно пугающее, но обязывающее. Хотя многие от него с удовольствием бы отказались…

Старик, непонимающе слушавший их разговор, все же при упоминании Христа напрягся, поправил на внучке полушубок, погладил спящую по голове и тихо проговорил:

– Прости, господи, и помилуй, все отдам в этой жизни, пронеси только, господи!

– Отдавать-то вроде уже нечего, папаша, – со злой веселостью сказал Вельтман. – А вы в хорошие дни вспоминали своего господа? Или только когда вот так прижало, когда худо?

– Молод ты еще меня исповедовать, – огрызнулся старик и уставился в окно.

Поезд тяжко проламывал ночь, отстукивая медленные версты. Сопение и храп никого не тревожили, не раздражали – сон уравнял всех, избавив в забытьи от обид, тревог, бед и забот отошедшего дня. И кто знает, какую красоту, покой и улыбку можно было бы подглядеть в этот час отдохновения, если бы можно было увидеть человеческую душу или то, что мы называем ею…

И в эту редкую минуту примирения с явью вдруг ударило в тишину взрывом, вагон сотрясло, поезд резко сбавил ход. Лязгнули буфера, железо скрипнуло о железо, взвыл паровозный гудок. Где-то впереди с малым интервалом, почти слившись, прогрохотали еще взрывы, осветленные оранжевыми всплесками огня. И, словно на их вызов, застучали зенитные пулеметы с платформы в хвосте состава. В черном окне Гурилев видел белые нити пулевых трасс. Частые и прерывистые, как истошные вскрики паровозного гудка, они. неслись в ночное небо, навстречу чему-то страшному, невидимому отсюда.

– Бомбежка, – сказал Вельтман и снова разлегся на лавке, выставив босые ступни в проход.

Встревоженный Гурилев удивился его спокойствию.

Зашевелился на своем месте старик.

– Во, ироды, опять. И не спится ему, все крови мало. – Он стал завязывать холстину с остатками еды.

– Пронесет, – сказал старший лейтенант. – Они теперь не очень-то по тылам… Какой-нибудь случайный дурак.

– Ну да, – заговорил старик, – а я, умный, все от него бегаю с сорок первого года. Дурак-то он дурак, однако он сверху, – и задул свечу в фонаре.

Заоконная тьма впрыгнула в вагон. Разрывы бомб то отставали, то обгоняли поезд. Люди повскакивали с полок, теснились в темноте в узких проходах, протискивая впереди себя пожитки. Близкая бомба тугим воздухом вышибла стекла, раздались крики, быстрый сквозняк пронес по вагону оскомную вонь сгоревшего тротила. Поезд еле тащился, с толчками, с частыми остановками, ревел гудок, и не умолкая огрызались пулеметы.

Гурилев, напрягшись, ждал очередного разрыва, вслушивался в то, что происходило снаружи, будто непременно хотел уловить приближение момента, когда для него все замрет и исчезнет вместе с ним.

Серия взрывов ударила по другую сторону насыпи. Поезд остановился, и стало слышно, как, пикируя, самолет набирал высокую ноту, как, совсем истончившись, этот звук перешел в ввинчивавшийся свист летящей бомбы.

Кто-то крикнул:

– Всем в поле! Быстро!

Люди рванулись к выходу, толкая, сбивая друг друга. Несколько вагонов в конце состава горело. Крики и плач, кто-то кого-то звал, искал, освещенная крутившимся пламенем насыпь словно качалась, с нее в поле скатывались фигурки. Старик держал внучку на руках. Спросонья девочка перепуганно обхватила его шею. Спотыкаясь о шпалы, он семенил почему-то вдоль эшелона к паровозу, простоволосый, в одной рубахе.

Уже отволакивали раненых и убитых под насыпь. Кто-то хрипло кричал:

– Врача! Товарищи, есть ли среди вас врач?!

Парень в распахнутой шинели бил бревном в заклинившуюся дверь горевшего вагона, за которой стоял истошный вопль боли и ужаса. Свет прыгавшего огня выхватил лицо человека с бревном, и Гурилев узнал сержанта Ерхова.

– Тут у меня все! Держите! – крикнул Вельтман и, швырнув Гурилеву свой вещмешок, куда-то побежал. Потом Гурилев увидел его склонившимся над раненым. Одной рукой он бинтовал ему голову. Бинт тут же проедало темно-ржавое пятно.

Женщина в валенках тормошила убитого, звала, обезумев, просила встать, убежать отсюда.

Гурилев топтался меж людьми, понимая, что надо что-то делать, но, как в параличе, не мог сообразить, куда двинуться. Он не обращал уже внимания ни на рев самолетов, ни на свист бомб, ни на пулеметную трескотню: все главное, казалось ему, происходило сейчас не в черном небе, а тут внизу, на земле…

Бомбежка кончилась внезапно, как и началась. В тишине остались только стоны и треск огня, обгладывавшего обшивку вагонов.

Подошел Вельтман и устало опустился на насыпь.

– Не доехали, – выбрасывая окурок и сплевывая, сказал он. – До Росточино километров двадцать оставалось.

– Пешком пойдем? – неуверенно спросил Гурилев и подумал, что никогда не ходил на такие расстояния и что при своей хромоте даже в удобном ортопедическом ботинке быстро устанет.

– Нет! Недалеко должен быть переезд, дорога. Попробуем поймать попутную машину. Подберем раненых и сами пристроимся…

Они пошли к голове поезда и тут увидели старика. Он стоял на коленях, а на разостланной шинели с торчавшим сержантским погоном лежала девочка. Присев на корточки, Ерхов забинтовывал ее ногу. Девочка была бледна, глаза закрыты, она тихо стонала и попросила пить.

– Это сейчас! – подхватился Ерхов, отвязал от своего вещмешка котелок, оглядел низину за насыпью. – Там вроде березнячок, болотисто, должна быть вода. – Размахивая котелком, в одной гимнастерке, низко перехваченной ремнем, сержант побежал через пути. Было слышно, как защелкал под его ботинками мерзлый гравий, перемешанный с потемневшим снегом. А потом оттуда, где скрылся Ерхов, глухо ударил взрыв – придушенный, булькающий, будто с трудом вырвавшийся из-под земли.

– Подорвался! – охнул Вельтман и бросился с насыпи.

Гурилев поспешил за ним.

Метрах в трех от черного круга воронки кулем лежал сержант. В месиве крови и изломанных костей Вельтман нашарил карман сержантской гимнастерки, отыскал документы. Гурилева бил озноб, он боялся, что его стошнит.

– Кружка воды. Вот и все, что ему нужно было тут. – Дернув плечом, Вельтман пошел прочь.

Гурилев постоял еще какое-то время, поискал глазами котелок. Но что увидишь в темноте.

Когда он вернулся, девочку уже уносили две женщины на ерховской шинели. Вельтман поймал какого-то солдата и послал искать лопату – захоронить Ерхова…

До переезда они добрались минут за сорок. Судя по следам, полевая дорога была живой, пользовались ею и подводы и машины. Обметя снег, уселись на невысокий штабель старых шпал.

– Который час? – спросил Вельтман.

– Без четверти шесть.

– Мог же он опоздать на этот поезд. – Вельтман достал папиросу.

– Кто? – не понял Гурилев.

– Сержант. И остался бы жив… Что это – рок, судьба, случай? Или существует предопределенность?

Измученному Гурилеву было не до рассуждений. Он все еще видел рыжеватые веселые глаза Ерхова, широкую спину в гимнастерке, низко и туго опоясанной брезентовым ремнем, котелок в руке, слышал щелк гравия под подошвами сержанта… А потом – изорванное тело на снегу у воронки… Забудется ли это?.. Забудется, забудется… В том-то и дело… Уж эту жестокость жизни он знал… Но ни о чем таком ему сейчас не хотелось говорить.

– Вы уж извините, – вдруг сказал Вельтман, – если как-то задел вас тем разговором в вагоне… Да и старика зря обидел… Думаете, спирт виной? Нет!.. Вид мужчины в гражданском, одеянии раздражает. Снисхождение обесценено. Сейчас либо высочайшая ненависть, либо высочайшая доброта. Нюансы забыты…

– Кто знает, – неопределенно ответил Гурилев.

– Как-то отвели нас на переформировку. Фронт далеко. Славная деревушка. Бабы, молодки. Лето. Река, зеленый луг, за ним – лес. Красота! И прибыл фотокорреспондент из армейской газеты. «Давайте, – говорит, – я сниму вас, ребята. Не для газеты, так просто. Сбросьте каски, автоматы, сниму вас, мирных и смирных, на этом лугу, перед лесом. Становитесь». Стали мы. И что же вы думаете?! Никто не снял ни касок, ни автоматов. Лица, как перед атакой. И каждый норовил, чтоб именно оружие попало в фокус объектива. Начихать, как там выйдет фон – вся эта природа за спиной! А все мы уже были славно повоевавшие, не новички, которым бы пофорсить… Вот и объясните мне…

– Все не объяснишь. Да и нужно ли? – устало сказал Гурилев, не думая об услышанном. – А мы ведь с вами в некотором роде земляки.

– Каким же образом?

– Вы работали военруком в школе, где учился мой сын. Тогда у вас рука тоже была на перевязи.

– А я вас не помню. – Вельтман пошевелил плечом больной руки. – Нерв перебило осколком, пальцы почти неподвижны… Еще под Керчью, в сорок втором… Обещают со временем…

– Как же вы на фронт с такой рукой?

– Какой фронт?! В интендантах теперь. Продовольственно-фуражная служба. Овес, пшеница яровая мягкая, яровая твердая, ячмень, полба, чечевица тарелочная… Видите, какие познания! Заготовки, учет излишков… Какие сейчас излишки, будь оно неладно! Я ведь артиллерист. А у вас что за командировка?

– Буду заниматься почти тем же, что и вы.

– В каком районе?

– Бортняковский. Далеко отсюда?

– Километров пятьдесят от Росточино. Возможно, встретимся. Пока тылы стоят, мне в тех местах придется бывать. Немцы кое-что бросили, подгрести надо для госпиталей. Вы сами родом откуда?

– С Донбасса, – ответил Гурилев. – А вы прибалт?

– Нет, я туляк. Предки были крепостными у помещика Вельтмана. Так что мне в лапы к немцам попадать нельзя, за одну фамилию расстреляют: то ли еврей, то ли немец, – усмехнулся Вельтман. – Хотя самый что ни наесть Иван Сергеевич, чистопородный.

Звук машины первым услышал старший лейтенант, вышел на середину дороги. Тяжелый «студебеккер» пер с погашенными фарами. За стеклом слабо мерцал красный огонек – кто-то курил. Вельтман поднял руку, но, не сбавляя скорости, едва не сбив его, машина, резко вильнув, громыхнула на переезде и, рыча, ушла в темноту.

– Вот сволочь! – ругнулся Вельтман. – Видел же… Влепить бы ему по скатам…

Они прождали еще с полчаса, пока вновь услышали чихающее урчание изработавшегося мотора. Старший лейтенант достал пистолет и опять шагнул на середину дороги.

Трехтонка с дребезжащим ведром под правым бортом, сбавляя скорость, сдала к кювету, остановилась. Двигатель железно клацал плохо подтянутыми клапанами, треск вылетал из прогоревшего глушителя. В окно высунулось круглое девичье лицо.

– Пострелять захотел? – сердито спросила шоферша у Вельтмана. – Так на передовую иди. Чего с пистолетом по тылам гуляешь? Баб пугать?

– Ты меня не учи, куда идти, – крикнул Вельтман, пряча пистолет в кобуру. – Ну-ка выключи мотор, поговорим.

– Потом не заведешь, он с норовом… Говори, чего надо? Подкинуть? Куда? – миролюбивей спросила девушка. Она сняла ушанку, утерла лоб.

– В сторону Бортникова едешь? – спросил Вельтман.

– Допустим.

– Автобатовская? Из хозяйства Крайнюкова?

– Тебе-то куда надо? – уклончиво ответила она.

– Хозяйство Манурова знаешь?

– Господи, я-то думала действительно человек на передовую спешит, аж пистолетом размахивает! А он – к Манурову, – засмеялась она, влажно блеснув зубами. – Я им мешкотару везу. Залезай, мягко будет, как на перине.

– Садитесь в кабину. – Вельтман повернулся к Гурилеву.

– Это еще кто? – Шоферша строго посмотрела на штатского Гурилева.

– Пассажир. В Бортняково человек едет, по службе… Тебя как звать? – спросил Вельтман.

– Ефрейтор Качина.

– Сперва раненых подберем, ефрейтор.

– Какие еще раненые? Ты мне, старший лейтенант, не придумывай работенки. У меня своя есть. Мне было сказано: в Росточино и обратно, на одной ноге.

– Эшелон разбомбило, Качина…

– Это где?

– Недалеко.

– Проехать туда можно? Не по шпалам же…

– Это уж твоя забота… Поехали. – Опершись сапогом о скат и ухватившись здоровой рукой за высокий борт, Вельтман пытался влезть в кузов. Но мешала рука на перевязи.

– Садитесь вы в кабину, – сказал Гурилев.

– Ладно, – с досадой ответил Вельтман. – Вы уж извините, – снял он ногу со ската. – Взберетесь?

– Да-да, не беспокойтесь. – Гурилев влез в кузов и удобно устроился на пустых мешках…

Шоферша, щурясь, прощупывала взглядом темень, угадывая заезженные до рытвин колеи. Машину сносило то влево, то вправо, круто выворачивая баранку, девушка склонялась к Вельтману, и он близко видел скуластый с ровным маленьким носом профиль, слышал теплое дыхание и сладостно томящий запах женского пота, ощущал ее крепкую ногу под диагоналевой юбкой.

– Как тебя зовут, Качина?

– Сказала ведь.

– Имя?

– Нинка.

– Давно воюешь?

– Два года… Да разве это воюешь? То мешки вожу, то бочки от лярда, то сено, то крупу. Сам у Манурова служишь, знаешь, что у продслужбы за война. Мы из автобата вам приданы… Хотела в снайперы, а очутилась тут.

– И тут кому-то нужно.

– Слышала уж… Зараза, а не машина, выбивает вторую, – ругнулась Качина, дергая ручку переключения скоростей, в коробке, срываясь, лязгали шестерни. – Ты-то хоть повоевал или тоже все время в интендантах? С рукой-то что?

– Повоевал…

Обогнув низину, Нина, ни разу не засев, каким-то особым шоферским чутьем вывела машину почти к железнодорожной колее.

– Без нас обошлось, – выходя, показал Вельтман на насыпь.

Там в сторону Росточино медленно двигался их состав, подталкиваемый сзади двумя паровозами «ФД», тянувшими за собой длинный санитарный эшелон.

– Повезло им… Не замерзли? – спросил старший лейтенант Гурилева, стоявшего в кузове.

– Терпимо. – Гурилев пошевелил в карманах пальто окоченевшими пальцами?

– Поехали, что ли? – позвала Качина. В ватнике и кирзовых сапогах, бедрастая, рядом с высоким Вельтманом она казалась Гурилеву сверху совсем коротышкой. Ветер шевелил ее светлые волосы, привычным движением пальцев она убирала их за уши. И хотя было темно, Гурилев видел, что девушка осторожно разглядывала Вельтмана…

В Бортняково они добрались к семи утра. День начинался гнилым серым рассветом, тускло нависли тучи, по всему небу в один цвет размазанные сырым ветром.

Городок был побит и еще не убран, уцелевшие одноэтажные домики жались друг к другу, словно отстраняясь от воронок и закопченных печей, оставшихся от таких же домиков…

Остановились на базарной площади, где торчало несколько телег.

– Прибыли, – сказал Вельтман. – Куда же вы теперь? – спросил Гурилева.

– В райисполком. А вам еще далеко?

– Далеко, – ответил Вельтман, и Гурилеву показалось, будто старший лейтенант произнес это весело, довольный, что остается вдвоем с Качиной и что ехать им теперь вместе еще много верст…

Райисполком Гурилев отыскал на главной улице в кирпичном бараке бывшей пожарной части. Девушка сидела за старым «Ундервудом», била одним пальцем по клавишам, что-то печатала на обратной стороне голубоватой тетрадной обложки. «Ундервуд» металлически щелкал, в нем откликались какие-то звоночки, когда каретка со скрежетом двигалась к краю.

Гурилев объяснил, кто он и зачем приехал.

– Председатель в Кобыляковке, там старосту поймали, судят, – ответила девушка. – Есть товарищ Маринич, он сейчас по всем вопросам, в конце коридора дверь, там мелом написано…

Дверь эта с надписью, заново навешенная, из тонкой фанеры, была приоткрыта, за нею шумно спорили:

«Ты, Анциферов, на меня не кричи, я ведь тоже не хрипуном родился». – «Я не кричу, я пытаюсь тебе втолковать. У меня огромный куст – восемь сел, и все разбросаны. Не возить же из каждого отдельно в райцентр. Ты прикинь расстояние! И за год не управлюсь. Да еще гужом. Были бы автомашины – другое дело. Скот вот-вот поступит. Чем кормить? С нас с тобой шкуру спустят! В общем, организовывай временный приемный пункт в каком-нибудь удобном селе. А оттуда уже все будем вывозить сюда». – «А где я тебе штат наберу? Бухгалтера, кассира, кладовщика, таксировщика? Нет людей, понимаешь? У меня самого здесь одной задницей на двух стульях сидят. Три дня, как немцев выбили, а ты хочешь, чтоб как до войны было». – «Во! Три дня! В самый раз мне и пошуровать по селам…»

Гурилев не стал дожидаться окончания разговора, постучался и сразу же вошел. В комнатенке, где едва умещался маленький стол, на табуретках сидели двое. Тот, что за столом, видимо, Маринич, пожилой, с бритым черепом, вскинул на Гурилева голубые, как после хорошего сна, ясные глаза. Второй, сидевший спиной к двери, и был, как понял Гурилев, Анциферовым.

Он повернул немолодое морщинистое лицо, осветленное платиново-седой шевелюрой, чуть тронутой никотиновой желтизной. Глаза его метнулись по всей фигуре Гурилева, только сейчас заметившего, что пальто его в крупяной пыли, в ворсинках от мешков.

– Вы к кому, товарищ? – спросил Маринич.

– Вероятно, к вам, – Гурилев достал документы.

Бумаги Маринич прочитал одним взглядом, вскочил, подал Гурилеву свой табурет:

– Садитесь, садитесь… Устали с дороги… Вас сам господь послал, спасибо ему, хоть и нет его, – засмеялся Маринич и уже радостно Анциферову: – Какого главбуха заимели! С двадцатого года стаж!

– Видишь, а ты хныкал, – улыбнулся Анциферов, протянул Гурилеву руку, представился.

Гурилев тоже назвался, ощущая жесткое, жилистое пожатие горячей ладони.

– К сожалению, вы к нам временно? Так, Антон Борисович? – спросил Маринич.

– Наверное, – ответил Гурилев, надеясь, что это действительно так.

– И то спасибо, зашились мы, людей не хватает. У меня главбухом девчонка сидит, перед войной кончила курсы счетоводов. – Маринич повернулся к Анциферову. – Теперь могу уступить ее тебе, пусть сидит там, пока не управишься.

– Я не собираюсь детские ясли организовывать, Маринич, – вскочил Анциферов. – Мне нужен кустовой пункт по заготовке кормов. – Из-за худобы он казался высоким, суконный френч делал его стройным. Синие диагоналевые галифе старого покроя обвисли на длинных ногах, крепко стоявших в добротных яловых сапогах. – Он мне нужен, – указал тонким пальцем на Гурилева. – Выгадывать ты любишь, Маринич. Ну о чем мы спорим?

– Я тоже не пойму, о чем вы спорите, – перебил их Гурилев. – Меня попросили поехать к вам на несколько дней, помочь. – Он посмотрел на Маринича.

– Вы поможете нам в глубинке, – поднялся Анциферов. – Я поеду выбивать корма. И нужен временный заготпункт. Хочу, чтоб вы поехали со мной.

– Я полагал, что меня… ну, мою квалификацию можно использовать более целесообразно даже в райцентре, – хмурясь, ответил Гурилев. – Товарищ Калиниченко просила меня помочь именно здесь. А то, что предлагаете вы, – он повернулся к Анциферову, – может делать любой человек, умеющий считать.

– Нет у нас сейчас таких человеков, Антон Борисович. Просто нет. И взять негде. – Анциферов нервно покусывал губу. – Я хочу взять вас с собой всего на три дня… Три дня! О чем речь?! Время-то какое, Антон Борисович! Что же нам торговаться?!

Гурилев понял, что упираться дальше бессмысленно и уже неприлично, Анциферов не отступится, и Маринич молчит, опустив свои ясные глаза.

– Корма, – развел руками Маринич.

Гурилев встал.

– Вот и славно, – улыбнулся ему Анциферов. – Пошли отсюда, Антон Борисович. Отдохнуть вам нужно. – Он одернул френч, на костистом узком лице чахло зажегся румянец.

– Что ж, Антон Борисович, уговорил он вас? – покачал головой Маринич.

– По-моему, вас, – сдержанно ответил Гурилев.

В другом конце барака по ступенькам они спустились в подвал.

– Тут три комнатенки, временная гостиница, – сказал Анциферов, отпирая амбарный замок. – Лучшего пока нет. Все разбито… А в сущности, что человеку надо? Крыша над головой. По мне лишь бы было где выспаться ночью. Днем все в бегах. Располагайтесь. Правая кровать моя, левая – свежая. В коридоре за дверью – кран с водой, сортир во дворе. Сейчас чай вскипячу. – Он вышел, громко стуча сапогами по цементному полу.

Гурилев огляделся. Окон в комнате не было, слабым накалом светила лампа, от стен пахло сырой побелкой. Железные кровати были застелены штопаными солдатскими одеялами, поверх них лежали почти плоские подушки в красных наволочках. На вбитом у двери костыле висели перешитое из шинели пальто с толстым ватиновым подстегом и черная кепка с пуговкой.

Пока Гурилев умывался, Анциферов принес медный закопченный чайник, достал из-под кровати видавший виды черный фанерный чемодан с висячим замком.

– Это у меня и стол, и шифоньер, и сейф, – хлопнул Анциферов по крышке. Он достал кружку со сбитой эмалью, полкаравая ржаного хлеба, круг серой ливерной колбасы.

Гурилев выложил свои поубавившиеся запасы.

Ел Анциферов быстро, но не жадно, колбасу резал аккуратно, чтоб зря не крошилась, ровными долями, отодвигая лезвием ножа Гурилеву столько же, сколько брал себе.

– Правильно сделали, что согласились, – сказал Анциферов, допивая чай.

– Почему же? – спросил Гурилев.

– Человек должен быть там, где больше всего нужен, – сверкнул глазами Анциферов. – Мне ведь предлагали возглавить райотделение Госбанка. Отказался. Пошел в райнаркомзаг. Тут моя стезя, как говорится. Нынче с людьми по-особому следует. Конец оккупации – это не просто уход вражеских солдат. После этого во как все надо держать! – Он сжал костистый кулак с такой силой, что кожа на суставах побелела. – Одних за дело, других для острастки… Надеюсь, сработаемся.

– Надеюсь, – ответил Гурилев. – Ситуация, конечно, сложная: голод, разорение.

– Ситуация? Ею надо овладеть! Создать самим, если хотите. Иначе любой бардак вечно будем оправдывать ситуацией. – Надев кепку, Анциферов нервно втискивался в рукава пальто. – У вас что, телогрейки нет? Не годится, замерзнете, простудитесь в своем драпе. – Он полез в чемодан, выдернул оттуда телогрейку. – Это вам… Нашу задачу знаете?

– Приблизительно.

– Корма! Все, что годится, – кукурузу, макуху, отруби, сено, картофель. Ну и, конечно, если удастся, зерно. Выезд через два дня. За это время мне тут кое– что успеть надо. Сани достану. Побывайте у Маринича. Пусть выдаст побольше денег под отчет: платить придется мужикам наличными. Не забудьте квитанции и прочие бумаги… Значит, до вечера…

Выехали, как и рассчитывали, на третий день. Кобыленкой, понурой, как та сивка, которую укатали крутые горки, правил мальчишка с красным простуженным носом. Анциферов и Гурилев для тепла глубоко зарылись в старую посеревшую солому. Выглядел Анциферов сурово и неприступно. Пальто обхватывал теперь широкий ремень с подвешенной большой брезентовой кобурой. Из соломы торчал автомат ППШ с обтершимся прикладом.

«Наверное, так нужно, – взглянул Гурилев на оружие. – Все-таки прифронтовая полоса, да и сумма у меня, – вспомнил об инкассаторском мешке, набитом пачками взятых под отчет денег. – Человек, видимо, решительный».

А тот сидел не шелохнувшись, губы сжаты, иногда только, как гордая птица, поводил – вправо-влево – головой, цепко посматривая по сторонам, и снова замирал.

– Дорогу хорошо знаешь? – погодя спросил он у возницы.

– В Рубежное сказали, – сипло ответил паренек, уткнувши нос в рукавичку.

– Говорю, дорогу в Рубежное знаешь? – повторил Анциферов.

– Ездил.

– Ну гляди. – И уже Гурилеву: – Рубежное – большое село. В центре куста. Там удобно заготпункт расположить. Маринич посоветовал. Немцы колхоз не разгоняли, смекнули, что невыгодно, создали свой лигеншафт, вывозили сельхозпродукты. Правда, народишко трудный – избалован довоенным достатком. Вытряхивать из них будет непросто. Главное – никаких поблажек. Учтите, Антон Борисович. Иначе фунт дыму заготовим.

– Вы. были на фронте? – спросил Гурилев.

– Не пришлось. Поэтому для меня фронт там, где нахожусь в текущий момент.

– Почему вы считаете, что надо будет, как вы сказали, «вытряхивать»?

– По-всякому сложится… Чувствуется, что у вас еще настроение оттуда, из Средней Азии. Кончайте с этим… Не мерзнете? Смотрите, не подведите.

– Постараюсь не простудиться. Я же теперь и бухгалтер, и кассир, и таксировщик, и приемщик в одном лице, – усмехнулся Гурилев.

– Тем более, – серьезно ответил Анциферов.

Гурилев стал клевать носом, то и дело сладко окунаясь в зыбкую дремоту, а пробуждаясь, взглядывал на Анциферова. Тот сидел в прежней позе чуткой птицы, изредка поводя крупной головой по сторонам…

Перед самым Рубежным им повстречались розвальни. Съехались, остановились. Из розвальней вывалился, разминаясь, знакомый Анциферову старшина из райвоенкомата.

– Здорово, сосед! – поприветствовал он Анциферова.

– Лифиренко? Ты-то откуда? – удивился Анциферов, перебрасывая ноги. Вылез, подошел к старшине.

– Дела! – Улыбаясь широким лицом, Лифиренко смаргивал слезу, нагнанную ветреной дорогой. – Давай– ка пройдемся. – Они отошли к кустикам. – Военком, понимаешь, послал по вопросу мобилизации.

– Ну и как?

– Да, может, роту нестроевиков наберу со всего района. А у тебя как дела?

– Пока никак. Еду начинать. – Анциферов посмотрел в сторону, где остался Гурилев.

– Слышь, а это кто? – всмотревшись в Гурилева, тихо спросил старшина.

– Прибыл к нам в командировку. А что?

– Странная личность.

– Знакомы?

– Да как сказать. – Старшина рукавицей почесал нос. – Я видел, как его в Ольховатке патруль задержал. Слушок пошел, чуть ли не шпион. Я в коридорчике был, когда его к коменданту заводили. Документов не оказалось. Подозрительный.

– Ты что?! – оглянулся Анциферов на Гурилева. – Документы в порядке, сам держал в руках.

– Что ж это – вторые у него нашлись? – посерьезничал старшина. – Может, он какой беглый староста или бургомистр? Втереться хочет.

– Да он из Средней Азии сейчас, – пытался возражать Анциферов.

– Сам ты его вез оттуда, что ли?.. То-то! Время нынче неспокойное. Всякий народ перемещается. Попробуй уследи! А тут еще прифронтовая полоса.

– А ты не обознался?..

– Головой ручаюсь – он! Ладно, твое дело… Поехал я, мне еще в Клещевский сельсовет надо…

Лифиренко уехал.

Оставшись один, Анциферов задумчиво снял кепку с пуговкой, пригладил седые волосы и медленно вернулся к саням.