Текст книги "Расшифровано временем
(Повести и рассказы)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

– Почему же ты не писал? Ты стеснялся? – спросила Лидуся.

– О чем писать? Война. – Я засмеялся: неужели она подумала, что я все еще не разучился стесняться. – Ты поступила в консерваторию?

– Нет. Работаю табельщицей на швейной. Папа погиб. Мы остались с мамой. Я не могла ее бросить и уехать.

Я взял у нее скрипку, уложил в футляр. Я видел, что Лидуся наблюдает, как ловко это у меня получается. Вещмешок по-походному я надел на лямки, и мы пошли через опустевший перрон к выходу в город. Я улыбнулся, потому что какой-то солдат сказал другому:

– Видал вояку со скрипкой? Лучшего трофея не нашел.

Чудак он…

Конь

Первый апрельский дождь плотно осадил в полях снег, смыл его голубизну, и по черствой шуршащей корочке пошли серые тени. На дороге снег и вовсе был истолчен в бурую кашицу, заплывшую в разъезженные колей.

В такую погоду топал я свои пять километров в батальон майора Суджакова. Полуторку я заметил, когда тракт, уведя меня на холм, круто скользнул вниз. Здесь на холме, где волглый ветер затеребил полы шинели, пустовала площадка с тремя окопчиками, валялись, ржавея, спирали «бруно», цинки от патронов и пропитанные смолой упаковочные картонки. Все это напомнило мне вдруг, что фронт близко, что все это – уже настоящее, а не учебное, как на училищном полигоне. А внизу у обочины стояла машина, из открытого радиатора валил пар. Шофер набирал воду из воронки самодельным ведром – белой высокой банкой от сгущенного молока с куском телефонного кабеля вместо дужки.

– Подвезете? – спросил я.

Шофер оглядел мое новенькое обмундирование, незатасканный вещмешок и равнодушно спросил:

– Далеко?

– В хозяйство Суджакова.

– Садитесь.

Ехали медленно. В коробке скоростей что-то металлически хрустело.

– Разве это дорога?! Мать ее так! – плюнул шофер за окно. – Из госпиталя?

– Нет, только из училища, – смутясь, ответил я. – Закуривайте. – Я достал пачку «Казбека», полученную перед отправкой на фронт, прорезал ногтем бумажную оклейку.

Он взял папиросу двумя пальцами, осторожно, чтоб не нарушить весь ряд, подул в нее легонько, фигурно смял мундштук и закурил.

– Хорошо! – улыбнулся шофер. – С филичевым табачком сравнить – будет слабовато, правда, но для наслаждения хорошо. Ее бы после завтрака на закуску, – усмехнулся он. – Да поди угадай, что раньше: до завтрака доживешь иль осколок в брюхо схлопочешь. Так что экономить ни к чему. – Он повернул ко мне лицо – темное, с глазами, блестевшими слезой от долгого бессонья. Затем умолк, круто, обеими руками вперехват выворачивая пощербленную баранку.

Миновали сожженную деревеньку. Черные печи, пролысины черной земли, рыжая щетина прошлогодней травы.

Водитель повел короткой шеей:

– Вот она, война, как управилась тут! В ней все горит: изба, железо, человек. Так-то! Ничего, придем и к ним. Там и камень у нас запылает… Вам сколько лет? – вдруг спросил он.

– Двадцать, – соврал я, будто год, который я накинул себе, мог в глазах шофера прибавить мне солидности и укрепить значение моих новеньких лейтенантских погон. – А вам?

– Двадцать три, – сказал он равнодушно.

Усталый, небритый, он казался старше. И эти четыре года, и эта усталость здорово отдаляли его от меня: он воевал с самого начала, прошел и узнал все с теми, кто был старше меня и его вдвое.

На развилке он остановил машину.

– Ну, вам налево, мне – направо. Дайте-ка вкусненькую на прощанье.

Я протянул ему папиросы. Взял он одну.

– Остальные спрячьте: раскурочат враз, к вечеру сами «стрелять» начнете…

Из сугроба торчала жердь с фанеркой, а по фанерке – в раскорячку – буквы: «Фомино. Хозяйство Суджакова». Так мне и сказали в штабе полка: «Идите в деревню Фомино. А там найдете».

В Фомино я пришел в сумерки. Мороз снова сковал хрупким стеклом края луж. Фиолетово-зеленая прожилка заката медленно остывала, становилась синей, а потом слилась со всем темным охолодевшим небом. Оно низко раскаталось над грустными полями, по которым шел накрап воронок. Никакой деревни, собственно, и не было, – ни улиц, ни закоулков – черные от пожара голые печи и дымоходы, кое-где недогорелые бревна с приплясывавшим на ветру пеплом. Уцелели каким-то чудом лишь одна изба да черная баня.

Батальон обжил блиндажи, оставленные немцами, – чистые, обшитые неошкуренными стволами изведенного на это дело ближнего соснового подлеска, пошел он и на нары да столики посередке.

В одном из таких блиндажей я и нашел Суджакова. Он сидел на стуле босой, расставив толстые ноги, туго охваченные ватными брюками, и пошевеливал розовыми пальцами-коротышками. Видать, только разулся. И ворот гимнастерки расстегнут.

Покуда он читал мои бумаги, я разглядывал его. Круглая, шаром, голова, низкие, ежиком, волосы, а брови смешные – широкие, смоляные, с кисточками у переносья, – они, как живые, вроде самостоятельно шевелились на его скуластом монгольском лице.

Он отложил документы и сказал:

– Вовремя тебя. Офицеров у меня повыбивало. А скоро наступать начнем. – Достал большую холщовую тряпку и стал громко сморкаться, напрягаясь при этом весь, поводя плечами. – Кочегарка, и все! – отдышавшись, багровый, кивнул он на снарядную гильзу, где, чадя, горел фитиль. – Полон нос сажи.

Двери блиндаж не имел, проем был завешен камуфляжной немецкой плащ-палаткой, и там за нею послышалось шарканье, затем вошел сержант в зеленом бушлате, низко опоясанном офицерским ремнем, на котором висел подсумок.

– По вашему приказанию прибыл. – Лихо дрогнув, сержант дернул руку к виску.

– Ну что, надумал? – шевельнул бровями Суджаков, с трудом втискивая холстину в карман налитым толстопалым кулаком.

– Никак нет, товарищ майор! Не могу я на ей жениться. Засмеют меня наши балабоны. Во-первых. А потом опять же – война. Ну, как убьют меня – вдова останется, ребенок – сирота. Не резон.

– Ты не юли! Думаешь, неженатых не убивают! «Не резон»!.. – передразнил Суджаков. – Когда девку улещивал – нашел резон. Видал, – обратился он ко мне, – была кашеварка у нас Нюрка. Добровольчиха. Ушли на переформировку. Он ее раз-два – и окрутил. Тары-бары, березка да ночка лунная. Дуреха и втюрилась. Наобещал ей радостей-сладостей, а теперь девка на третьем месяце, а он – знать не хочу. Так, что ли?! – злился Суджаков. Стул под ним, тяжелым, припадал на одну укороченную ногу, и это вихляние раздражало майора. – Так вот что, – сказал он сержанту, – частушки, говорит, пел ей разные. Так вот и я тебе частушечку одну скажу. Она и станет моим последним словом. – И, будто команду, отмахивая при этом рукой, он продиктовал частушку: – «Солдатик в ночку темную прижал вольнонаемную. Мораль сей басни такова: вольнонаемная права». Усвоил? А не усвоил – завтра сдавай хозяйство и топай вторым номером к пулемету. Иди!

Сержант вышел. Суджаков, казалось, забыл обо мне, вникал в ночные звуки, шедшие с недальнего переднего края. Я тоже слышал, как тремя короткими очередями всполошился пулемет, в ответ огрызнулся другой. И все утихло.

– Обмен любезностями на ночь, – ответил майор. – Банька еще теплая, помойся с дороги да где-нибудь переночуй. А завтра сходи на передовую, обнюхайся. Филимонов! – позвал он.

Пламя над гильзой заволновалось – вошел солдат.

– Проводи лейтенанта к бане, устрой с ночлегом, – распорядился Суджаков.

Густая, оползшая с неба темень была всюду, ни близи, ни дали – все как плоская черная доска. Так мне показалось, когда мы выбрались из блиндажа.

– Вы уж тут ногами ощупывайтесь, не ровен час, в воронку угодите, – откуда-то из мрака заговорил мой поводырь.

Я его не видел, а брел за надежным звуком шагов, боясь отстать, и дивился, как уверенно ступал он в этой беспроглядности.

Вскоре мы подошли к бане – маленькому строению, словно росшему из земли. Стояла она на отшибе, где снег не был обметан пеплом и копотью сгоревшей деревни. В узком предбаннике пахло мореным деревом и мокрой золой.

Филимонов поджег белый кубик сухого трофейного спирта и присел на лавку.

– Парьтесь себе, а я перекурю покудова, – равнодушно сказал он. Однако не закурил, а, сняв ушанку, стал поглаживать стриженую голову.

И я подумал, что ему неохота было тащиться со мной сюда, что он бы, пожалуй, уже спал – делал бы самое важное на войне, когда прочие заботы отошли уже в исполненное. А для сна солдат приспосабливает любую оказию, даже если можно подремать сидя или стоя – нашлось бы обо что опереться, и мне неловко стало, что из-за меня парень этот торчит здесь.

Я разделся, вошел и увидел круглые закопченные камни, вмазанный в них котел с водой, а на мокрой лавке – ведро и алюминиевую кастрюльку. И я зачерпнул ведром мутноватой, с пленочкой накипи воды…

Баня остывала. По ногам шевелился холодок, и мытье уже было не в удовольствие, когда вошел Филимонов и, усмехнувшись, сказал:

– Что же вы так, по-холодному, без пару? Плеснуть, что ли? – И, не дождавшись ответа, видимо понимая, что в этом деле я – тумак тумаком, набрал котелок воды и вывернул его на камни. Враз зашипело, к потолку рванулся пар. – Еще? – спросил, повеселев, Филимонов и утер запаренный лоб. – Нет, будя вам! На полок лезьте…

Потом я торопливо одевался, трудно натягивал белье на влажное тело, а он уминал махру в клочок газеты большими проворными пальцами и говорил:

– Вы не, спешите, не спешите, поостыть малость надо. С непривычки и чих подхватить недолго, на улице не лето, поди… Нате-ка, – протянул он мне готовую цигарку.

Я с наслаждением затянулся. По нутру резанул крутой дым. Отвалившись к стене, я вытянул ноги. Так не хотелось надевать сапоги!

– Попробуйте моих, Филимонов, – мне хотелось сделать ему что-то приятное, и я подал «Казбек».

Выкатив пальцем папиросу, он спрятал ее в самодельный алюминиевый портсигар.

– Сами-то откудова? – поинтересовался Филимонов.

– С Донбасса.

– Значит, и ваш дом под немцем, – покачал он головой. – А я из этих мест. Пятнадцать верст от Пустошки деревня наша. Да все боком я, никак наш полк на тот участок не попадет. С сорок первого года по России кочую. То взад, то вперед. И Волгу повидал, и казачьи места на Дону. Богатые, ничего не скажешь. Земля хорошая там. На ладони разотрешь – будто помаслена, хоть бери и на хлеб расстилай. Не то что подзолье или суглинок. Однако и у нас росло! – вздохнул он. – А теперь что! После войны и мужиков не останется. В городах у вас законы разные: кого берут кого не берут, заводских там. В деревне-то закон один случилась война – там каждый первый становись в строй и шагом марш. – Он встал, высокий, с сутулой мосластой спиной, натянул шинель. – Пойдемте, что ли?

Мы вышли. Морозец насухо выпил дневную оттепельную сырость, небо очистилось, звезд было много, и казалось, что они шевелятся. Изредка в той стороне, где предполагалась передовая, взлетало и оседало зеленовато-белое свечение – беззвучно, с испуганным трепыханием.

– Фрицы ракетами балуются, – сказал Филимонов. – Темноты боятся. А чего ее бояться? Темнота и есть темнота, что для них, что для нас – одинаково. Небо-то одно, вон какое: ни конца ему, ни края, без донье. – Он задрал голову. – Нетто они его по-иному видят?.. Глубже иль звезды иные – не те, что мы?..

Я вертел головой: было интересно, как откуда-то издалека в небо вдруг беззвучно взлетали прерывистыми стежками желтые трассеры; я следил за их полетом, боясь пропустить момент, когда они появляются и когда исчезают. Мне хотелось спросить у Филимонова, куда меня могут назначить, и про майора Суджакова, но я постеснялся. Мне все было любопытно. С какой-то дрожавшей внутри радостью шел я рядом с Филимоновым, еще не веря, что наконец-то на фронте, что завтра пойду на передовую, измажу в глине свою новенькую шинель.

Филимонов привел меня к избе. Едва мы отворили дверь, как из черной глубины шибануло в лицо густым несвежим теплом, запахом просыхавшей овчины и войлока, людского пота.

– Осторожно, не придавите кого, тут внавал спят, – тихо произнес Филимонов. Ловко пробравшись к лавке, он стал кого-то трясти. – Вставай, Лядов, слышь. Лейтенанту место отступи.

– Тебе чего? – трезво спросил этот Лядов и тут же, повернувшись к стене, снова уснул.

– Вставай, говорю, – расталкивал его Филимонов. – Во колода! Очнись!

– Чего теребишь? Я те что – вымя? – огрызнулся тот, просыпаясь. – Куда идти? Кто приказал?

– Спать, спать иди. В малу кучу. Место лейтенанту отступи.

– Так бы и сказал. – Лядов встал, сволок шинель и вещмешок на пол и непостижимо проворно втиснулся меж спящими.

– Всяк норовит в середку. Никто с краю не хочет, чтоб в бок не задувало, – усмехнулся Филимонов. – Ложитесь.

– Спасибо, Филимонов. – Я поблагодарил его за заботу, сожалея, однако, о зряшных его хлопотах, так как думал, что в духотище этой мне не уснуть. Однако сон сморил меня, едва я улегся.

Утром все началось не так, как предполагалось с вечера: прибежал Филимонов и сказал, что меня вызывает майор.

Суджаков сидел на хромоногом стуле, подобрав толстые ноги, сильно упершись в них ладонями. На столе лежала фляжка в суконном чехле, перекисше смердела капуста в глиняной миске с воткнутой в нее ложкой, а на самом углу стола стояла мятая алюминиевая кружка.

– Отоспался? Спирту хочешь? – спросил комбат, пошевеливая черными кустами бровей.

– Можно, – лихо ответил я, и сам с ужасом подумал, что никогда не пил спирт, тем более натощак.

Суджаков плеснул из фляги в кружку.

– Пей и слушай. Думал придержать тебя пару дней покуда в обороне, чтоб привык, но не получится. Нужен прорыв. Мы и начнем. Примешь второй взвод в роте Котельникова… Ну давай, не мучайся, – сказал он, заметив, как я, поднеся кружку ко рту, сглотнул тошнотную слюну. – Капусты возьми… Так вот, пойдешь в роту Котельникова. Учти, там народ трудный: большинство узбеки. Воюют хорошо, только мерзнут. Особенно ногами мучаются. Следи, чтоб ноги у людей сухие были. Усвоил? А сейчас вот что: в Карловке завалилась в кювет машина. В ней патроны и гранаты. Шофер-растяпа поплавил подшипники. Сходи в село, организуй тягло и сани. К полудню чтоб все было перевезено сюда. Ясно? Пойдешь с Филимоновым…

Мне все было ясно. От спирта я пребывал в состоянии легкости и умиления, мне нравилось все, что со мной происходило, я был благодарен кому-то или чему-то за то, что любой мой шаг мог осуществиться только по воле майора Суджакова, все, как мне казалось, знавшего наперед.

Затем я вспомнил, что нужно выяснить, где стать на комсомольский учет, и написать письмо домой, сообщить свой новый адрес. Больше меня ничто не заботило: я находился в армии, а она – на фронте, и все здесь предусмотрено БУПом[10]10
  Боевой устав пехоты.


[Закрыть]; я полагал, что его простотой, несложностью должны определяться и характеры людей, и их взаимоотношения, и вообще все в окоп ной жизни, поскольку мы существовали ради одного гнать врага на запад. Приказ я получил. Оставалось быстро и точно выполнить его, доложить майору и отправиться затем принимать взвод…

Я вышел из блиндажа, окликнул ждавшего Филимонова, и мы отправились.

Филимонов шел молча, будто чем-то озабоченный Теперь он был определен мне в подчиненные и, значит, отстранен от меня разницей в звании. Может, поэтому и не затевал он разговоров. Мне не хотелось, чтобы и мое молчание он расценивал именно так, и я заговорил первым.

– Смотрите, как лес искалечили, – кивнул я на опушку. – Тут и снарядами, и танками, и топорами шуровали.

– Уж порезвились, – согласился Филимонов. – А до войны, бывало, за одну лесину – штраф. Не укради! Эдак дальше – и на гробы людям ничего не останется. – Он усмехнулся, умолк, к разговорам не расположенный.

Так без попутных слов мы и дошагали до машины.

Шофер полуторки оказался моим вчерашним знакомым. Он сидел на подножке и тер тряпочкой свечу.

– Что, угробил инвентарь? – спросил Ого Филимонов.

– Не бреши, и без тебя тошно, – огрызнулся шофер. – Ее давно списать пора. А кто на ней ездит – орден за каждый километр, будь она проклята!

Я сказал шоферу, к чему мы здесь. Он устало махнул рукой.

Карловка была небольшой деревенькой, издали едва приметной у опушки. Уцелела она, видимо, оттого, что жалась к лесу, стояла в стороне от главных нынче дорог, а может, по какой другой удивительной и случайной для войны причине.

Я шел впереди, Филимонов и шофер, чуть поотстав, разговаривали о каких-то событиях и людях, мне не знакомых. А потом, как я понял, речь повели обо мне. Я слышал, что Филимонов сказал:

– Взводным, в роту Котельникова. Усову-то руку оторвало. На его место, значит.

– А ты все в адъютантах, при Суджакове спишь? – ехидно поддел шофер.

– Зато не просплю ничего, как иные, – с намеком отозвался Филимонов…

В первых четырех дворах, какими начинала себя Карловка, не оказалось ни коня, ни саней.

А еще через двор нас встретила высокая старуха, вся в черном. Лицо сухое, коричневое, в рубцах морщин. Темными, не разгибавшимися пальцами прижимала она к подолу за плечи пугливо моргавшую белявенькую девочку.

– Розвальни? Где же им стоять? Вон поветь, там и берите, – ответила старуха на мой вопрос. – А коня нет. Какой конь? Козу ишшо на покров день прирезали, сами-то пухли от голода. Где уж тут коня держать при немце. Почитай, вся деревня безлошадная…

Я видел, как нетерпеливо топтался на месте Филимонов, вроде понимая что-то больше, нежели я, в рассказе старухи. По напряженным челюстям покатывались у него злые желваки.

Полдела было сделано, полагал я, шагая дальше по улице, – сани есть.

За поворотом за нами увязался мальчик лет двенадцати – худенький, с тоскливо голодными глазами и голубоватым свечением хилости на лице, в больших, размятых, видно, мамкиных, катанках. Позади нас он обскакивал лужи, рысцой догонял, снова отставал, не поспевая за нашими деловитыми шагами.

– Тебе чего, оголец? – спросил шофер, когда мальчик, забежав, пошел вперед спиной перед нами.

– Мыла, дяденька военный, – робко высказал он.

– Эх, брат, где же у нас с собой мыло! – воскликнул шофер. – Ну-ка постой. – Он залез в карман, порылся там и вытащил сизоватый, в порошинках табака и пыли заветный кусок рафинада. – Вот тебе сахар, рубай! Зубы целы?

– Обо что им ломаться-то было? – усмехнулся Филимонов.

С какой-то испуганной и щемящей жалостью смотрел я на мальчика, вспоминая коричневую старуху и ее скрюченые темные пальцы. Я порылся в карманах – что бы ему такое дать, однако ничего не нашел, кроме тоненького химического карандаша. Но дать его голодному я постеснялся.

– Ты вот что скажи, рыцарь, у кого у вас тут конь есть? – заглядывая в глаза, наклонился к нему шофер.

Мальчик отступил назад и опустил голову.

– Не знаю, – тихо сказал он.

– Ну уж, так и не знаешь! – подмигнул ему шофер.

– Отстань от мальца, – вмешался Филимонов. – Сами управимся.

Но шофер не унимался.

– Что ж ты старшим брешешь, малый? Не годится так. А ведь брешешь, по глазам вижу.

Мальчишка опустил голову еще ниже и, разжав пальцы, протянул на ладони рафинад.

– Возьмите, не надо мне, – прошептал он.

– Ну-у-у! За что ж ты меня обижаешь? Я же тебе просто так дал, – смутился шофер. – А коня не мне нужно, Красной Армии. Понимаешь? Перевезти патроны – и все. И получайте своего коня назад… Ты сахар спрячь, мамке отдашь. Ну так что?

– На хуторе. У дяди Анисима, – буркнул мальчик и пошел прочь, размахивая кулачком с зажатым в нем сахаром.

Анисимом оказался бородатый красногубый мужик лет под шестьдесят в латаной телогрейке, подвязанной сыромятным жгутом. Деревянным молотком он набивал на бочку обруч.

Мы поздоровались.

– И вам добрый день. Проходите, – позвал хозяин, отложив молоток и вытирая руки о штаны.

– Что, отец, без рассолу рассохлась тара? – завел издали шофер.

– Рассол, говоришь? К осени приходи, будет чем разговеться. На свадьбы поспеешь. Кончилась для Кар– ловки война. Немец, курва, все обглодал.

– Кончилась? Ну, и слава богу! – добрым голосом откликнулся шофер. – А для нас еще – о-го-го! Вот тут у товарища лейтенанта к тебе разговор есть по этому случаю, – подмигнул мне шофер.

– Хотим на несколько часов коня у вас попросить, – выступил я вперед, замечая, как усмехнулся при этом Филимонов.

– Коня, значит. Так-так… – сказал мужик.

– Машина сломалась. Патроны перевезти надо. Понимаете?

– Понимаю, что не пахать. Как же я тебе, родимый мой, дам, ежели кобылка у нас одна на всю деревню? Общественная она. А ты как клещ: «Дай, дай». Чудной ты, – закачал головой мужик и, словно говорить на эту тему больше не полагалось, поднял молоток.

– Слушайте, мне приказано перевезти боеприпасы. Вы советский человек? Я прошу ведь всего на несколько часов. Мы возвратим… Я сам ее приведу… Честное слово! – заволновался я, не понимая равнодушия, с которым мужик отнесся к моим, таким важным для меня словам, к той чистосердечности, с какой я прокричал ему свое «честное слово!».

А он, продолжая постукивать молотком, поглядывая сбоку, как садится на бочку обруч, поднял на меня бровь:

– Что ты мне политграмоту читаешь? Я без тебя все ликбезы прошел… «Советский человек, советский человек»… Я советский человек! А ты, как советский командир, уразумей, что такое одна кобыла на всю деревню! Пахать скоро. Зима на убыль пошла. Мы кобылой той колхоз зачинать будем. Ты по деревне шел? Видел, как народ оголодал? Я, почитай, один мужик на всю Карловку остался. Бабам да детишкам и отец родной, и председатель, и вся власть советская, хоча и беспартейный. Как же это я тебе кобылу отдам?!

Я был в беспомощности и отчаянии. Он не верил моему честному слову! Как еще сказать ему, что я обязательно возвращу эту лошадь?! Понимая правоту его слов, вместе с тем я ужаснулся своей бесполезности, тому, что не выполню приказ Суджакова и батальон останется без боеприпасов перед самым наступлением. И тут-то в дело вступил шофер:

– Что вы уговариваете его, товарищ лейтенант?! Он же несознательный! Здесь прифронтовая полоса, у вас есть приказ. И баста! Пошли, Филимонов! – И он решительно направился к сараю.

Филимонов, однако, с места не сдвинулся. Он только хмуро слюнявил палец и прикладывал его к цигарке, тлевшей одной стороной, вероятно, полагая, что можно еще выждать: а последует ли ему приказ от меня?

Я же, подбодренный надежностью и твердостью шофера, двинулся вслед за ним.

– Это как же так?! – воскликнул мужик, опуская вдоль штанов руки. – Не пущу! – бросился он ко мне, пятерней вцепился в рукав шинели, что аж хрустнули нитки во шве. – Кого грабишь, сукин сын?! Колхозное добро! Мне сход что скажет? Что власть скажет: вгужайся, Аниська, сам и тяни плуг, коли ты, раззява, последнюю кобылу не сберег! Жеребая она, пойми ты. Я ее от немца в лесу прятал. Не трожь! – замахнулся он молотком.

И тогда я, чтоб увернуться, оттолкнул его, вроде даже отстранил, да то ли не рассчитал, то ли бревно за его ногой катнулось, – взмахнув руками, мужик упал. Я ждал: вскочит, бросится на меня, но он вдруг сник, затем, опираясь о бочку, стал медленно подниматься, обреченно глядя, как шофер выводит из сарая белую с серыми пежинами лошадь.

У ворот я оглянулся. Аниська плакал. Беззвучно, как бы одним глазом, потому что тер ладонью одну и ту же сторону лица. Мне стало не по себе, я чувствовал, что стыдно краснею, хотелось крикнуть ему что– то доброе, во что бы он поверил, но я не знал, какие тут еще должны быть слова, да и присутствие шофера и Филимонова стесняло меня: ну как подумают, что я и вовсе слюнтяй? Как-никак сейчас я был их командиром, выполнявшим приказ старшего начальника…

По улице мы шли молча, понуро, с ощущением вины. Она прижала и меня, и, как я понимал, шофера. И только Филимонов как-то странно усмехался и попыхивал цигаркой: мол, я в этом не участвовал.

Лошадь мы привели во двор коричневой старухи. Там и выяснилось, что ни я, ни шофер впрячь кобылу в розвальни не способны. Приблизился Филимонов, отстранил шофера и, все так же усмехаясь, но с каким-то торопливым удовольствием, завел лошадь меж оглобель, подталкивая ее ласковыми шлепками по тугой шее, впряг и, вскочив на розвальни, стоя, выехал со двора…

Втроем в несколько ездок с короткими перекурами мы перевезли все, что было в машине. Перед последней ездкой шофер сказал:

– Подзаправиться пора, – и похлопал себя по животу. Тут же принес из кабины вещмешок, извлек прожелтелое сало, хлеб.

Взмокший от тяжести ящиков, я уселся на розвальни и, когда еда была разложена, вдруг почувствовал голод. Ели мы, как обычно едят люди, если им приходится вдвоем-втроем черпать из одного котелка – аккуратно, старательно жуя, не обгоняя друг друга. А потом всласть покурили, и, когда Филимонов отошел по нужде за кусточки, шофер мне сказал:

– Вы все мучаетесь этой историей, лейтенант. Я же вижу. Бросьте! Что тут выяснять: кто прав, а кто не прав? У каждого своя правда. А чья старше и у кого ее больше – это ли важно? Вот как примирить одну с другой? Война ведь. Филимонов, конечно, держит сторону мужика. А я – вашу.

– Почему? – полюбопытствовал я.

– Вы приказ выполняли, – ответил он. – Вы почаще повторяйте себе: «Это должен был сделать я, чтоб другие не сделали еще хуже…» Сразу легче станет, – засмеялся он. – Э-э, что толковать! Я с сорок первого воюю. Насмотрелся.

Шофер говорил, желая успокоить меня. Но только раздражал этим, потому что я действительно хотел лишь точно и в срок выполнить приказ Суджакова: обеспечить батальон боеприпасами накануне наступления. Приказ я выполнил. Так в чем же дело? Чего он еще ковыряется во мне, этот дошлый шоферюга? Разве я не понимаю, что и мужик прав, только зря не поверил мне, что лошадь нужна всего на несколько часов…

Суджакова я нашел в ложбине, поросшей нетронутым ельником. Наверное, тут была мертвая зона: деревья стояли с верхушками, а зелень хвои по-зимнему грузно обвисала под затвердело отяжелевшим сырым снегом, не струшенным пулями и взрывной волной. Отсюда хорошо просматривался передний край.

Я узнал майора не сразу. Теперь он был в коротком полушубке и кубанке, низенький, плотный, накрест перехлестнутый по выпуклой груди ремнями. Он о чем-то говорил с людьми, от головы до пят упрятавшимися в белые маскхалаты. Ближе всех к майору находился их старший – смуглый, с тоненькими усиками. Суджаков что-то показывал ему на карте.

Я доложил, что приказ выполнен. Суджаков мельком, вроде случайно, глянул на меня, кивнул и отвернулся к тому, смуглому с усиками, будто важность дела, выполненного мною, оставалась важной лишь для меня, а для него все считалось само собой разумеющимся и потому, исполненное, уже перестало существовать.

– Нет у меня саперов, – сказал смуглому Суджаков. – Комдив все отдал соседу справа. Главное, видать, там будет. А мы тут с тобой на подхвате, старший лейтенант, – улыбнулся Суджаков.

– Товарищ майор, меня заверили, что вы обеспечите проход, – категорически отвергая веселый тон Суджакова, сказал усатый старший лейтенант. – В двадцать ноль-ноль я должен выйти с тылу к высоте 315,3. Не могу же я топать по минному полю, положить всех людей здесь. Полоса тут неглубокая, метров пятьдесят.

– Знаю, знаю, старший лейтенант! Но послать мне некого. Понимаешь – не-ко-го! Сам бы рад, если бы мне ее кто очистил. Тоже ведь наступать придется. Его, что ли, пошлю, – кивнул на меня Суджаков. – Так он вчера только из училища, совсем скворец.

Воспользовавшись, что они оба посмотрели на меня, я обратился к Суджакову:

– Товарищ майор, разрешите отлучиться на час?

– Куда?

– Лошадь возвратить.

– Какую лошадь? – шевельнул бровями майор. – Ага! – вспомнил он. – Постой, постой. Где она? Ну-ка пойдем старший лейтенант.

У саней суетился Филимонов. Он притащил откуда– то охапку старой потемневшей соломы, и кобыла вяло захватывала ее черными мягкими губами.

Обойдя лошадь раз, другой, Суджаков насунул глубже на голову кубанку и приказал Филимонову:

– Возьми людей, сходи к баньке. Там в снегу две бороны валяются. Тащите их сюда. Достаньте слегу подлиннее. Скумекал? – спросил он, хлопнув старшего лейтенанта по спине.

Замысел комбата стал доходить до меня, когда Филимонов по подсказке майора выпряг кобылу, привязал оба конца слеги к постромкам, а к самой слеге, по краям, – бороны.

– Что ж, миноискатель готов, – грустно кивнул Суджаков.

Тогда я не выдержал:

– Товарищ майор! Этого делать нельзя! Я обязан лошадь возвратить. Она колхозная… Одна на всю деревню… – засуетился я, краснея от стыда и своей смелости.

– Ты что это? – замер Суджаков.

– Я дал честное слово, что возвращу ее! Сам! Честное слово дал! Что же они подумают?.. Они голодают там, а скоро пахота! – не унимался я, в отчаянии видя, как сужаются глаза майора под шевелящимися бровями.

И неожиданно тихо, почти шепотом он спросил, ткнув пальцем в грудь старшего лейтенанта:

– А он давал честное слово, что в двадцать ноль– ноль возьмет высоту. А?!

– Слушай, иди-ка ты… – нетерпеливо повел плечами старший лейтенант.

Кобылу повели по ложбинке к передовой. Оглушенный случившимся, я плелся следом, наивно и мучительно ища в себе слова и понятия, какими можно было бы все объяснить. Но не находил, как и тогда, когда хотел, чтобы мне поверил тот мужик из Карловки.

Сырой дол, выстилавшийся к немецкой стороне, уже затягивался сумеречной дымкой и легкими полосами тумана. Кто-то ремнем ожег лошадь, гаркнул: «Но-о!» Она побежала, волоча за собой бороны. Справа и слева от нее дернулись автоматные очереди – разноцветные трассеры вытянулись нитями вдоль ее хода. Всполошенная, как в огненном коридоре, она неслась меж ними по минному полю. Рядом со мной стоял Филимонов. Губы его ломала знакомая мне тоскливая усмешка, а на побелевшем лбу мелко лоснилась испарина.

Справа раздался один взрыв, затем другой и – еще, еще, и пошел за боронами взметываться фонтанами побуревший снег.

– Хорошо, что здесь не противотанковые, – спокойно отметил усатый старший лейтенант, натягивая белый капюшон на ушанку. – Везучая эта кобылка.

Суджаков ничего не ответил. Он смотрел не на лошадь, а на Филимонова; густые брови майора совсем наползли на веки и замерли. Он стоял, заткнув рукавицы за пояс, заложив руки за спину, и сжимал задубелыми пальцами погасший недокурок.

Раздалось еще несколько взрывов, лошадь припала на передние ноги, снова выпрямилась, метнулась по сторонам, подрывая собой и боронами мины, затем как-то боком прошла несколько шагов, завела высоко шею, словно оглянулась назад, и рухнула.

У меня закаменело лицо и взмокли ладони.

– Перекурим, – хрипло очнулся Суджаков.

Люди, которых привел старший лейтенант, курили жадно, обжигая пальцы, словно понимали, что им не скоро придется лезть в карман за махоркой. Переговаривались они почему-то шепотом, подпрыгивали, пробуя, не звякнет ли на одежде случайная, но коварная в их деле мелочь – тренчик какой или пряжка. Громко говорил лишь их старший лейтенант, но ничего лишнего в словах его не ощущалось: они были коротки, как команда, и относились лишь к присутствующим его людям.