Текст книги "Пейтон-Плейс"

Автор книги: Грейс Металиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА X

Доктор Свейн был высоким, крепким мужчиной с густой копной седых, вьющихся волос, – последним обстоятельством он ужасно гордился и не скрывал этого. Док всегда причесывался самым тщательным образом, и каждое утро внимательно исследовал в зеркале собственное отражение, проверяя, не появился ли, не дай Бог, в его шевелюре желтый волосок.

– Мужчина имеет право на одну маленькую слабость, – оправдывал себя Док.

А Изабелла Кросби, присматривающая за домом доктора, говорила, что это хорошо, когда старому человеку есть чем гордиться. Однако в остальном Свейна совсем не волновало то, как он выглядит. Его костюмы вечно нуждались в глажке, он имел ужасную привычку есть в гостиной, а чашки из-под кофе стояли по всему дому.

– Не такая уж тяжелая работа – отнести полупустую чашку на кухню, – ворчала Изабелла. – Вряд ли вы бы надорвались, подняв одну маленькую чашечку.

– Изабелла, если это мой единственный недостаток, можете считать, что вам повезло, – отвечал Док.

– Дело не только в чашках, – сказала Изабелла. – Вы оставляете свою одежду там, где она упала, вы посыпаете пеплом от сигарет весь дом, а ваша обувь всегда в таком виде, будто вы вернулись с продолжительного заседания в чьем-нибудь коровнике.

– Перестаньте причитать, Изабелла. Может, вам хочется присматривать за домом какого-нибудь старого распутника? Я хотя бы не лезу к вам под юбку. Или как раз это вас и беспокоит?

– И в довершение всего, – сказала Изабелла, которая уже слишком много лет была знакома с доктором, чтобы он мог ее шокировать, – у вас грязный язык и дьявольский ум.

– О, идите крахмалить салфетки, – сердито отвечал доктор.

В Пейтон-Плейс доктора Свейна любили все. У него были теплые голубые глаза, которые, к вечному раздражению доктора, именовали «блестящими», о доброте его ходили легенды. Мэтью Свейн принадлежал к быстро исчезающему виду врачей, практикующих в маленьких городах. Слово «специалист» было для него ругательным.

– Да, я специалист, – взревел как-то Док, беседуя с известным ухо-горло-носом. – Я специализируюсь на больных людях. А вы Чем занимаетесь?

В шестьдесят лет доктор по-прежнему ночью или днем, летом или зимой выезжал по вызову, и еще у него была трогательная привычка посылать открытки к дню рождения каждому ребенку, к которому его когда-либо вызывали.

– В душе ты просто-напросто сентиментален, как девица, – часто дразнил его Сет Басвелл. – Подумать только – открытки к дню рождения!

– Сентиментален, черт, – добродушно отвечал доктор. – Просто это дает мне ощущение законченности, я могу остановиться и обдумать всю проделанную за день работу.

– Работа, работа, работа, – сказал Сет. – Это твое любимое слово. Такое впечатление, что ты все время надеешься развить во мне комплекс по поводу моей лени. В один прекрасный день из-за твоей чертовой работы тебя свалит инфаркт. Прямо как одного из этих благородных седовласых кинодокторов.

– Чушь, – отвечал Свейн. – Инфаркт – это так банально. Мучительная язва желудка – это другое дело.

– Хотя, скорее всего, – сказал Сет, – ты умрешь от рук одной из твоих больничных медсестер: наступит момент, и кто-нибудь из них не выдержит твоего остроумия и проломит тебе череп.

Маленькая, хорошо оснащенная больница Пейтон-Плейс была радостью и гордостью д-ра Свейна. Док содержал ее в безукоризненном состоянии и обожал с нежностью юного влюбленного, а тот факт, что жители окрестных городов часто предпочитали обращаться именно к нему, а не в другие крупные больницы, служил для Дока источником нескончаемого удовлетворения. Больница принадлежала городу, но все в Пейтон-Плейс называли ее не иначе как «Больница Дока Свейна», а девушки, которые проходили там не большой, но превосходный курс сиделок, называли себя «девочками Дока».

Мэтью Свейн был хорошим, честным человеком, он любил жизнь и людей. Если у него и был какой-то недостаток, так это его небрежная и едкая манера выражаться, но город прощал это Свейну, потому что он был хорошим врачом и, хотя и бывал грубоват, всегда говорил правду. У него было не очень хорошо сбалансированное чувство юмора, шутки его иногда были слишком резкими и часто развязными, но никогда злыми, и за это тоже город прощал д-ра Свейна, потому что громче всего и дольше всего Док смеялся над самим собой.

Дока любили все, за исключением разве что жены Чарльза Пертриджа – Марион, а единственной причиной ее нелюбви к доктору было то, что его не впечатлял тот образ, который она сама себе создала.

– Не стоит пыжиться перед Доком, – говорили в городе. – Сто против одного – если ты попробуешь, у него всегда найдется булавка, чтобы тебя уколоть.

Но Марион не могла в это поверить. Она постоянно пыталась заставить Мэтью Свейна смотреть на нее так, как – в чем она была абсолютно уверена – смотрел на нее весь город. А так как он не поддавался, она часто называла его – «этот невозможный человек».

Марион была женщиной средних размеров. Глядя на нее, Сет Басвелл всегда думал, что все, что касается Марион Пертридж, – среднее.

– Rien de trop, – говорил себе Сет и чувствовал, что эти слова как нельзя лучше описывают Марион, начиная с ее не темных, не светлых волос, стандартной фигуры и кончая средним умом.

Марион, в девичестве Солтмарш, была дочерью бедного баптистского священника и его усталой жены. Ее единственный брат Джон еще в детстве решил последовать примеру отца и в возрасте двадцати одного года был посвящен в сан священника. У Джона было стремление «нести религию диким людям Земли», и по этой причине сразу после посвящения он покинул Америку в качестве миссионера. Марион тем временем закончила школу, со средними оценками, и осталась жить в доме своих родителей, всегда готовая вместе с ними прийти на помощь несчастным и обездоленным; по средам она, вполне довольная собой, сворачивала бинты в местной больнице.

Прошли годы, и Чарльз Пертридж признался себе, что встретил Марион случайно, а женитьба была следствием минутной слабости с его стороны. Сдав экзамены и получив право заниматься адвокатурой, он решил провести каникулы в приморском городке, где и жил преподобный Солтмарш с семейством. Чарльз Пертридж был конгрегационалистом и присутствовал на службе преподобного Солтмарша больше из любопытства, нежели из-за желания приобрести душевный покой. Так, в баптистской церкви он и увидел Марион, поющую в хоре. Девушка стояла в первом ряду, лицо ее было поднято вверх и все светилось в религиозном экстазе. У Чарльза перехватило дыхание, ему показалось, что эта девушка – ангел. Тут он ошибся. Это не было восторгом или ликованием. Когда Марион лежала в ванне с горячей водой или ела свое излюбленное блюдо, она выглядела почти так же. Музыка воздействовала на чувства Марион, удовольствие освещало ее среднее лицо и на какой-то момент делало его экстраординарным.

Чарльз Пертридж, молодой, впечатлительный и, возможно, излишне податливый после долгих лет учебы, начал ухаживать за Марион Солтмарш. В августе, через пять недель после того, как он впервые увидел ее в церковном хоре, они поженились, и в начале сентября молодая пара въехала в дом Чарльза в Пейтон-Плейс, где он и начал свою карьеру.

Становясь старше, Пертридж иногда спрашивал себя, женился бы он в такой спешке, если бы мог в студенческие годы позволить себе одобрительно относиться к домам с дурной репутацией, которые вызывали такой энтузиазм среди его сокурсников. Нет, – отвечал он себе.

Чарльз Пертридж легко добился успеха. Шли годы, он скопил приличное состояние, они с женой жили в доме на Каштановой улице, Марион стала клубной дамой и начала активно заниматься благотворительной деятельностью. Ей нравилось комфортное существование, не осложненное наличием детей или нехваткой денег. Иногда она испытывала некоторое подобие чувства вины от того, что сравнение ее жизни с родителями и жизни в Пейтон-Плейс доставляло ей огромное удовольствие, но это длилось недолго.

Марион нравились вещи. Она окружила себя разнообразной мебелью и всяческими безделушками. Открывая стенной шкаф, в котором стопками лежали полотенца и простыни, она ощущала приятное волнение. Размер, предназначение и качество покупаемого предмета всегда стояли для Марион на втором месте, на первом было желание приобрести и владеть.

После замужества она немедленно покинула баптистскую церковь и присоединилась к конгрегационалистам. Конгрегациональная церковь считалась «лучшей» в Пейтон-Плейс. Марион с большой радостью организовала бы некий комитет, который занимался бы допуском людей в церковь, и, естественно, с неменьшей радостью стала бы его президентом. Она терпеть не могла состоять в организации, пусть даже религиозной, которая позволяла «нежелательным лицам» становиться ее членами, и в голове у нее было много недобрых мыслей о тех, кого она считала «неполноценными».

– Эта Маккензи, – говорила она своему мужу. – Только не говори мне, что эта молодая вдова лучше, чем могла бы быть. Можешь не говорить мне, что она не рыскает вокруг и что никто ни о чем таком не слышал. И не говори мне, что ее не интересует каждый мужчина в Пейтон-Плейс.

– Дорогая, – бессильно отвечал Чарльз Пертридж. – Я вообще не собирался тебе ничего говорить.

Но когда Марион сказала то же самое Мэтью Свейну, Док посмотрел ей прямо в глаза и прорычал:

– Какого черта, Марион. О чем это ты говоришь?

– Ну, Мэт, видишь ли, молодая вдова, живет совсем одна в доме…

– Эй, Чарли! Марион не дает покоя одиночество Конни Макензи. Почему бы тебе не собрать чемоданы и не пожить у нее какое-то время?

– О, этот Мэт невозможен, Чарли. Невозможен.

– Перестань, Марион, – отвечал Чарльз Пертридж. – Мэт – прекрасный человек, он не хотел тебя обидеть. И он хороший врач.

Вскоре после того, как Марион исполнилось сорок, ее стали беспокоить и даже пугать некоторые симптомы. Она обратилась к д-ру Свейну. После тщательного осмотра Док сказал, что она здорова как лошадь.

– Послушай, Марион, тебе не о чем волноваться. Я могу прописать тебе уколы, чтобы ты чувствовала себя спокойно, но в остальном – я бессилен. Это климакс, и здесь уж ничего не поделаешь.

– Климакс! – воскликнула Марион. – Ты сошел с ума, Мэт. Я молодая женщина.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать шесть.

– Ты обманщица, Марион. Тебе за сорок.

Марион пошла домой и обрушилась на своего мужа. Она заявила, что друзья они или нет, а Мэтью Свейн больше не переступит порог ее дома. С этого времени Марион стала пациенткой Доктора, живущего в соседнем городе, который лечил ее от деликатного заболевания кишечника.

– Какого черта, Мэт, – спросил как-то Сет Басвелл, увидев, что Марион при встрече игнорирует доктора. – Ты ли не хотел быть всеобщим любимцем?

– Меня это не волнует, – сказал Свейн. – Кого-нибудь волнует? Тебя?

– Нет, – ответил Сет.

ГЛАВА XI

«Бабье лето» задержалось в Пейтон-Плейс ровно на шесть дней, а потом исчезло – так же неожиданно, как и появилось. Яркие листья, как слезы воспоминаний о прошедшем, падали на землю, срываемые холодным ветром и дождем. Они быстро потускнели и теперь, сырые и мертвые, лежали на тротуарах, как мрачный знак того, что зима пришла надолго.

Все реже и реже Эллисон поднималась к «Концу дороги». А когда это случалось, она стояла возле доски с красными буквами, дрожа от холода и засунув руки поглубже в карманы плаща, – город уже не был так ясно виден отсюда, все было размыто плотным, серым туманом. На горизонте смутно вырисовывались еще недавно такие теплые, фиолетовые холмы. Деревья в лесу больше не поднимали руки, приветствуя Эллисон: «Привет, Эллисон. Привет!», – они опустили головы и вздыхали: «Иди домой, Эллисон. Иди домой».

Грустная пора, думала Эллисон, пора смерти и забвения, все печально и покорно ждет, когда выпадет снег и засыплет останки лета.

Но не время года больше всего подавляло Эллисон, – она сама не знала, что это было. Она испытывала какое-то смутное, неопределенное беспокойство, от которого невозможно было избавиться. Часами после школы она сидела перед камином в гостиной с открытой книгой в руках, но иногда забывала переворачивать страницу и как завороженная смотрела на огонь. А иногда наоборот проглатывала страницу за страницей и не могла насытиться. На чердаке она нашла сундук с книгами и среди них два толстых тома рассказов Ги де Мопассана. Она читала и перечитывала их, не в состоянии понять одни и рыдая над другими. Ей не нравился рассказ «Мадемуазель Харриет», но сердце ее разрывалось от сострадания к двум старым людям, которые так долго и так упорно трудились, чтобы купить еще одно «бриллиантовое ожерелье». Эллисон читала бессистемно и совершенно спокойно перешла с Мопассана на Джеймса Хилтона. Эллисон прочитала «Прощайте, мистер Чипс» и потом долго плакала в своей темной комнате, вспоминая последнюю строчку: «Я попрощался с мистером Чипсом, и в ту же ночь он умер». Эллисон начала размышлять о смерти и о Боге.

Почему такие хорошие люди, как мистер Чипс, или маленькая Матч, или папа Эллисон, умирают так же нелепо, страшно и непонятно, как и плохие люди? Такой ли Бог на самом деле, как Его каждое воскресенье описывает в конгрегациональной церкви преподобный Фитцджеральд? Правда ли то, что Он само добро и сострадание, что Он любит всех и слышит молитву каждого молящегося?

– Бог слышит каждое слово, – говорил преподобный Фитцджеральд. – Каждая молитва, обращенная к небу, услышана.

Но, размышляла Эллисон, если Бог такой добрый и всемогущий, почему иногда бывает так, будто Он не слышит?

И на этот вопрос у преподобного Фитцджеральда был ответ, который, как и все его ответы, звучал правдоподобно; но стоило Эллисон задуматься, в голове снова возникали вопросы, и ответы священника казались бессмысленными, пустыми и противоречивыми.

– Он слышит каждое обращенное к нему слово, – уверял преподобный Фитцджеральд, и Эллисон тихонько спрашивала: «Если Он действительно слышит, почему Он так часто не отвечает?»

– Иногда, – говорил священник, – Всемогущий Отец должен нам отказывать. Как любящий отец отказывает ребенку ради его же блага. Но он всегда радеет за нас и желает нам добра.

Но тогда, думала Эллисон, зачем вообще молиться? Зачем просить Его о чем-то, если Он все равно поступит так, как считает нужным? Если ты молишься и Бог думает, что ты заслужил то, о чем просишь, Он даст тебе это. Если ты не молишься, и это правда, что Бог всегда радеет за нас, ты все равно получишь то, что, как Он считает, ты должен получить. Молитва, думала Эллисон, это ужасно несправедливо, как спортивная игра, где все преимущества на одной стороне.

Когда ока была помладше, она молилась, молилась и молилась, чтобы к ней вернулся папа, но из этого ничего не вышло. Она не могла найти причин тому, что любящий Бог, который может творить чудеса, когда у него появится такое желание, хочет видеть, как маленькая девочка живет без отца. Теперь, когда ей уже исполнилось двенадцать, она все еще считала это непонятным и несправедливым.

Эллисон посмотрела на серое октябрьское небо и подумала, может ли быть так, что Бога вообще нет, как нет сказочных принцесс и волшебных эльфов.

Она бродила по городским улицам, как будто что-то искала; внутри появлялось щемящее чувство потери, и она спрашивала себя, что же она ищет. Эллисон мечтала о чем-то неясном, мечты ее были неопределенными и с легкостью рассыпались, как недостроенный карточный домик. Она с нетерпением ждала наступления завтрашнего дня.

– Я так хочу, чтобы побыстрее наступил июнь, – сказала она Констанс. – Тогда я закончу начальную школу.

– Не подгоняй время, Эллисон, – сказала Констанс. – Оно и так летит слишком быстро. Очень скоро, оглянувшись назад, ты будешь вспоминать эту пору как лучшее время в твоей жизни.

Но Эллисон не верила ей.

– Не подгоняй время, – повторила Констанс и посмотрела в зеркало, проверяя, нет ли новых морщинок в уголках глаз. – В следующем месяце тебе исполнится тринадцать, – сказала она и сама удивилась. Возможно ли это? Тринадцать? Так быстро? Чуть не забыла, четырнадцать, если уж на то пошло. – Устроим для тебя чудесную вечеринку.

– О, пожалуйста, мама, – возразила Эллисон. – Эти дни рождения – такая глупость.

Но прошло несколько дней, и Эллисон сказала:

– Может, эта вечеринка и получится чудесной.

Констанс закатила глаза к небу и подумала, кончится ли когда-нибудь эта пора незнания, чего она сама хочет.

«Если и я была такой же, не удивительно, что мама умерла молодой!»

Эллисон же она сказала:

– Хорошо, дорогая. Ты приглашаешь своих маленьких друзей, а я займусь всем остальным.

Эллисон чуть не закричала, что если Констанс собирается называть ее одноклассников «маленькими друзьями», то она вообще не хочет устраивать эту вечеринку Ее мама, кажется, не понимала, что через две недели Эллисон будет уже тринадцать и что она, как писали в журнальных статьях, «переживает пору вступления в юность». Эллисон читала об этом, но никогда в жизни ничего подобного ни от кого не слышала. Для нее это выражение имело такое же загадочное значение, как если бы она услышала от кого-нибудь о «поре ухода в женский монастырь».

Эллисон замечала, что с ней происходят физические изменения, замечала она это и в других девочках. Комплекция, решила она, это то, с чем человек вынужден мириться, вероятность того, что она изменится, не больше вероятности того, что изменится ширина скул. Селена теперь уже очень отличалась от младших девочек, она почти всегда носила лифчик, в то время как Эллисон считала, что ей еще долго не понадобится подобное приспособление. Она закрылась в ванной и критически рассматривала свою фигуру. Талия, кажется, стала тоньше, и грудь начала развиваться каким-то ненавязчивым способом, но ноги были длинными и худыми, как всегда.

«Как паук», – с отвращением подумала она и быстро накинула халат.

Эллисон заметила, что и мальчишки теперь стали другими. У Родни Харрингтона над верхней губой появилась едва заметная темная полоска, он хвастал, что скоро, как и его отец, будет каждый день бриться в парикмахерской Клемента. Эллисон от этого просто передергивало. Ей была противна сама мысль о том, что где-нибудь у нее на теле начнут расти волосы. У Селены уже росли волосы под мышками, и она сбривала их раз в месяц.

– У меня все началось одновременно, – сказала Селена. – И мой период, и волосы под мышками.

Эллисон одобрительно кивнула и мудро заявила:

– Не так плохо.

Но так как ей было известно, что «период» – это то, что случается со всеми девочками, Эллисон решила, что она не допустит, чтобы это случилось и с ней.

Услышав об этом, Селена расхохоталась.

– Ты ничего не сможешь с этим сделать, – сказала она. – С тобой все будет так же, как и со всеми.

Но Эллисон не поверила своей подруге. Она обратилась в компанию, которая распространяла бесплатный буклет под названием «Как разговаривать с дочерью» и внимательно его перечитала.

«Фу-у-у, – презрительно подумала она, закончив изучение брошюры, – я буду единственной в мире женщиной, у которой этого не будет, обо мне будут писать во всех медицинских изданиях».

Она думала об «этом» как об огромной, размахивающей крыльями, черной летучей мыши. Но, проснувшись утром в день своего тринадцатилетия, Эллисон обнаружила, что «это» ничуть не похоже на созданный ею образ. Она почувствовала разочарование, отвращение и почти совсем не испугалась.

Причиной последовавших за этим слез было то, что она все-таки не станет той единственной, уникальной женщиной, которой ей так хотелось стать.

ГЛАВА XII

Констанс Маккензи, приготовив мороженое, торт, фруктовый пунш, конфеты и прочие яства, вышла в свою комнату до появления тридцати подростков, которые взяли ее дом штурмом в полвосьмого вечера.

«Бог мой!» – в ужасе подумала она. Тридцать человек, казалось, говорили одновременно, тридцать пар ног в унисон сотрясали пол гостиной под аккомпанемент чего-то под названием «В настроении» с пластинки человека, которого Эллисон с благоговением величала Гленн Миллер.

«Бог мой! – думала Констанс, – и есть же еще в этом мире святые люди, которые добровольно преподают в школах!»

Она мысленно передала мисс Элси Тронтон и другим, таким же, как она, людям, которые пять раз в неделю имеют дело сразу с тридцатью детьми, послание, полное искреннего сочувствия и симпатии.

«Бог мой!» – Констанс не могла остановиться и без конца призывала своего Создателя.

Она взяла книгу и решила во что бы то ни стало отгородиться от шума из гостиной. Но в полдесятого наступила такая тишина, что стали отчетливо слышны мелодии Гленна Миллера. Констанс заинтересовалась, чем же заняты дети, выключила свет у себя в комнате и тихо пошла по коридору в сторону гостиной.

Гости Эллисон играли в почту. На секунду Констанс окаменела от удивления.

«В этом возрасте? – подумала она. – Такие молодые? Мне лучше прекратить это прямо сейчас. Если об этом узнают, все мамаши Пейтон-Плейс обрушатся на мою голову».

Она уже взялась за дверную ручку, но тут заколебалась. Может, для тринадцати-четырнадцатилетних подростков игра в почту – обычное занятие на таких вечеринках и, если она сейчас ворвется в гостиную, ее дочь «просто умрет от смущения»?

Констанс стояла у двери в гостиную и пыталась вспомнить, в каком возрасте она сама начала принимать участие в играх с поцелуями. Поразмыслив, она решила, что ей тогда было никак не меньше шестнадцати. Неужели ее стеснительная маленькая Эллисон может играть в такие игры в тринадцать лет?

Впервые после рождения Эллисон Констанс почувствовала прикосновение страха, который всегда готов подтолкнуть женщину, совершившую в свое время то, что называется «ошибкой».

В голове у Констанс промелькнула картина: ее дочь Эллисон в постели с мужчиной. Дрожащей рукой она оперлась о стену и попыталась успокоиться.

Первая мысль Констанс: «Господи, ей будет больно!»

Потом: «О, у нее будут неприятности!»

И наконец: «О ней начнут говорить».

«После всего, что я для нее сделала! – в припадке гнева и жалости к себе подумала Констанс. – После всего, что я для нее сделала, она ведет себя подобным образом прямо у меня под носом, позволяет какому-то прыщавому мальчишке лапать себя! После того, как я положила столько сил, чтобы дать ей достойное воспитание!»

Страшная злость на Эллисон переполняла ее. Констанс не понимала, что на самом деле она зла на покойного Эллисона Маккензи и девушку по имени Констанс Стэндиш.

«Я быстро поставлю ее на место», – подумала она и убрала руку со стены.

Голос, который она услышала, едва не открыв дверь, подарил Констанс такое облегчение, что у нее задрожали руки и ноги. Эллисон не играла в почту, она только называла номера.

Какое-то время Констанс не двигалась с места, страх исчез, и она, совершенно обессилевшая, чуть не захихикала прямо у двери.

Почтальонша, которую не целуют, подумала она. Надо быть осторожнее, могла бы выставить себя полной идиоткой.

Почувствовав, что она уже в состоянии передвигаться, Констанс тихонько вернулась в свою комнату. Она снова включила свет, улеглась на кровать и взялась за книгу. Не успела она прочитать и одно предложение, как вернулся страх.

Так не может продолжаться всегда. Когда-нибудь Эллисон надоест роль почтальона и она захочет присоединиться к играющим. «Скоро я должна буду объяснить ей, как это опасно – быть девушкой. Я должна предупредить ее сейчас, когда ей тринадцать: она должна быть осторожной. Нет, четырнадцать, я должна сказать ей, что она на год старше, чем думает, я должна объяснить ей, почему это так, я должна рассказать ей об отце и о том, что на самом деле она не имеет право носить фамилию Маккензи».

Эти мысли как молотки стучали в висках Констанс, она больно укусила себя за руку.

На вечеринках, где играли в игры с поцелуями, Эллисон всегда была почтальоншей. Это был ее собственный выбор, и, если когда-нибудь случалось такое, что ее кандидатура не проходила, она говорила, что ей все равно уже пора идти, и исчезала еще до того, как кто-нибудь успевал возразить. Когда Селена сказала, что это в конце концов день рождения Эллисон и что было бы несправедливо, если бы она на своем вечере была почтальоном, Эллисон ответила: «Я не собираюсь жаться в темных углах и позволять какому-нибудь парню целовать меня! Если я не могу называть номера, мы вообще не будем играть».

Селена только пожала плечами. Ее вообще не волновало, кто называет номера, если она сама среди играющих.

Оркестр Гленна Миллера рыдал о любви.

– Письмо для номера десять, – сказала Эллисон.

Селена прошла через темную комнату и вышла в холл. Вслед за ней на ощупь выбрался из гостиной Родни Харрингтон. Он обнял Селену и поцеловал ее в губы.

– Письмо для номера пятнадцатого, – сказала Эллисон, когда вернулся Родни.

В холл вышел Тед Картер. Он взял Селену за плечи и нежно поцеловал ее, но, когда она поняла, кто ее партнер, Селена сама прижалась к нему и прошептала:

– Поцелуй меня по-настоящему, Тед.

– Я поцеловал, – прошептал в ответ Тед.

– Не так, глупый, – сказала Селена и наклонила его голову к себе.

Через несколько секунд она отпустила его. Тед ловил ртом воздух, он почувствовал, как в темноте у него покраснели уши. Селена рассмеялась тихим, грудным смехом, Тед грубо обнял ее.

– Ты имела в виду – так? – спросил он и так сильно поцеловал Селену, что она почувствовала, как его зубы скрипнули о ее.

– Эй! – крикнул Родни из гостиной. – Что там происходит? Дайте шанс еще кому-нибудь!

Когда Селена вернулась обратно, все дружно хохотали.

– Письмо для номера четыре, – сказала Эллисон, и игра продолжилась.

В пол-одиннадцатого две или три девочки вспомнили, что они должны быть дома к одиннадцати часам, и кто-то включил свет.

– Эллисон еще не получила свои тринадцать шлепков! – крикнула одна из девочек, и все, смеясь, окружили именинницу.

– Точно, тринадцать шлепков и один на вырост.

– Я уже слишком большая для шлепков, – сказала Эллисон. – Пусть только кто-нибудь попробует.

Она смеялась вместе со всеми, но в ее словах сквозила угроза.

– Отлично, – сказал Родни Харрингтон. – Она слишком большая для шлепков, ребята. Отменяется. Она достаточно большая для поцелуев.

Не успела Эллисон возразить или хотя бы увернуться, как он притянул ее к себе и впился в ее губы своими. Родни так сильно прижимал Эллисон, что она чувствовала, как пуговицы его рубашки вдавливаются ей в тело. Лицо его было мокрым, он пах лавандовым мылом и потом, Эллисон казалось, что она через одежду ощущает его горячую, влажную кожу. Наконец он отпустил ее.

– О, как… – Эллисон не могла отдышаться, лицо ее пылало, – как ты посмел!

Она вытерла рукой губы и со всей силы пнула Родни по голени. Он расхохотался.

– Поосторожней, – предупредил Родни. – А то поцелую еще разок на вырост.

– Я ненавижу тебя, Родни, – сказала Эллисон, слезы брызнули у нее из глаз, и она выбежала из комнаты.

Все рассмеялись, правда, не очень уверенно, но они уже давно привыкли к вечно меняющемуся настроению Эллисон, и поэтому никто не почувствовал себя неудобно.

– Идемте, ребята, – сказала Селена. – Вечеринка закончена.

Она первой прошла в столовую, где Констанс заранее приготовила вешалки для одежды. Все разобрали свою одежду и двинулись к выходу.

– До свидания, Эллисон, – кричали они возле лестницы на второй этаж.

– Пока, Эллисон. С днем рождения! Это была крутая вечеринка.

– До свидания, Эллисон. Спасибо за приглашение.

Эллисон лежала в своей темной комнате, по горячему лицу катились почти ледяные слезы.

– Ненавижу, – шептала она. – Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Эллисон вспоминала влажный рот Родни, его толстые, мягкие губы, и комок подкатывал у нее к горлу.

– Ненавижу, – вслух сказала она. – Ненавижу. Он испортил весь мой вечер!