Текст книги "Пейтон-Плейс"
Автор книги: Грейс Металиус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Старики у Татла, у которых школа всегда вызывала наименьший интерес, теперь без конца обсуждали назначение нового директора.
– Ты говоришь, парень из Нью-Йорка?
– Да. Грек из Нью-Йорка.
– Да уж, черт меня подери!
– Не очень-то справедливо по отношению к учителям, которые проработали здесь так долго, отдать такое место пришлому греку.
– О, я не думаю, – сказал Клейтон Фрейзер. – Может, для нас будет лучше, если появится новая физиономия.
Эллисон Маккензи специально пришла в «Трифти Корнер», чтобы сообщить своей маме о прибытии нового директора.
– Росси? – переспросила Констанс. – Странное имя. Откуда он?
– Из Нью-Йорка, – ответила Эллисон.
У Констанс бешено заколотилось сердце.
– Из Нью-Йорка? – переспросила она.
– Так в школе говорят.
Констанс занялась развешиванием новой партии юбок, и Эллисон не заметила, как разволновалась ее мама. Эллисон сама была слишком взволнована, чтобы что-нибудь заметить: истинная причина, по которой она зашла в «Трифти Корнер», заключалась вовсе не в назначении нового директора.
– Я хочу новое платье, – быстро сказала она.
– О, – удивилась Констанс. – Ты уже придумала, какое именно?
– Вечернее платье, – сказала Эллисон. – Я приглашена на весенний танец в следующем месяце.
– Приглашена? – изумилась Констанс и выронила две юбки, которые держала в руках. – Кем?
– Родни Харрингтоном, – спокойно сказала Эллисон. – Он пригласил меня сегодня днем.
Но она не была спокойна. Эллисон помнила свой день рождения и то, как ее поцеловал Родни.
ГЛАВА XXII
Через несколько дней Майкл Росси сошел с поезда на платформу вокзала Пейтон-Плейс. Кроме него из поезда на этой станции никто не вышел. Майкл постоял на платформе, внимательно оглядывая все вокруг. У него была такая привычка – запечатлевать в памяти картину нового места, так чтобы никогда ее не забыть. Стоя на платформе с двумя тяжелыми чемоданами в руках, он подумал, что здесь особенно не на что смотреть, как, собственно, и нечего слушать. Был вечер, начало восьмого, но, судя по царящей вокруг активности, с таким же успехом это могла быть полночь или раннее утро. За спиной у Майкла, кроме двух извивающихся железнодорожных путей, ничего не было. Пересекая реку Коннектикут, жалобно загудел поезд. Было холодно.
«Чертовски холодно для апреля», – подумал Росси передернув плечами.
Он стоял прямо напротив вокзала. Старое, деревянное, обшарпанное здание с узкими готическими окнами напоминало заброшенную церковь. Белая с синим эмалированная табличка, прибитая к дверям здания, гласила: ПЕЙТОН ПЛЕЙС, население – 3675.
«Тридцать шесть семьдесят пять, – подумал Росси, открывая узкую дверь, – звучит как цена дешевого костюма».
Внутри здание освещалось несколькими тусклыми лампочками, свисающими с арматуры, которая когда-то явно использовалась для газовых рожков. На скамьях, сработанных из самого отвратительного дуба, никто не сидел. Коричневые, грубо оштукатуренные стены были отделаны рейками из того же желтого дерева, пол же был из черно-белого мрамора. Из железной будки у стены на Росси смотрел худой человек с тонким носом, в очках в стальной оправе и в узком галстуке.
– Есть здесь место, где я могу это оставить? – спросил новый директор, указывая на свой багаж.
– В соседнем помещении, – ответил человек из будки.
– Спасибо, – сказал Росси и прошел через узкий коридор в маленькую комнату.
Это была точная копия предыдущего помещения, тот же желтый дуб и черно-белый мрамор плюс еще две двери, на каждой – по табличке: «Мужской», «Женский». Вдоль стены – ряд серых, металлических шкафчиков, – для Росси они выглядели почти дружелюбно. Эти шкафчики были единственным в здании вокзала, что имело хоть слабое, но сходство с тем, что Майклу приходилось видеть в своей жизни.
– Ну, просто «Гранд Централ», – усмехнувшись, пробормотал он и поставил свои чемоданы в один из шкафчиков. Оставив десять центов и взяв ключ, Майкл обратил внимание, что он единственный человек, воспользовавшийся камерой хранения.
«Бойкое местечко», – подумал он и вернулся в главный зал. Звук его шагов по мраморному полу раздавался по всему зданию.
Лесли Харрингтон попросил Росси по прибытии в Пейтон-Плейс сразу позвонить ему домой, но Росси прошел мимо единственной на станции телефонной будки. Ему хотелось для начала самому взглянуть на город, увидеть его своими глазами. Кроме того, в ночь, когда он разговаривал с Харрингтоном по телефону, Майкл решил, что председатель школьного комитета Пейтон-Плейс напыщенный, самодовольный тип и, следовательно, очень нудный.
– Скажи-ка, папаша, – обратился Росси к человеку в будке.
– Меня зовут Родес, – сказал старик.
– Мистер Родес, – снова начал Росси. – Не могли бы вы подсказать, как отсюда выбраться в центр города. Снаружи я обнаружил крайнюю нехватку такси.
– Было бы чертовски странно, если бы я не мог.
– Не мог что?
– Сказать вам, как выбраться в центр. Живу здесь уже больше шестидесяти лет.
– Очень интересно.
– Вы мистер Росси, да?
– Признаю.
– Вы что, не собираетесь позвонить Лесли Харрингтону?
– Позже. Хочу сначала выпить чашечку кофе. Послушайте, здесь можно где-нибудь поймать такси?
– Нет.
Майкл Росси сдержался, чтобы не расхохотаться. Ему начинало казаться, что все, что он слышал о мрачных жителях Новой Англии, – правда. У этого старика за стойкой был такой вид, будто он уже годы сосет лимон. Конечно, угрюмость не была характерной чертой маленькой секретарши из Питсбурга, которая утверждала, что приехала из Бостона, – правда, она также говорила, что является ирландкой из восточного Бостона и, следовательно, не является реальным представителем Новой Англии.
– Ну, тогда не могли бы вы подсказать мне, как отсюда пройти в центр города, мистер Родес? – спросил Росси.
– Конечно, мог бы, – ответил станционный смотритель, и Майкл обратил внимание, что он три слова произносит как одно. – Выйдите отсюда, обойдите станцию, пройдите пару кварталов по улице, она приведет вас на улицу Вязов.
– Улица Вязов? Это главная улица?
– Да.
– А мне всегда казалось, что главные улицы в маленьких городках Новой Англии называют «Главная улица».
– Может в других маленьких городах и называют главные улицы «Главная улица», но не в Пейтон-Плейс. Здесь главная улица называется улицей Вязов.
«Пропуск. Абзац, – подумал Майкл Росси. – Следующий вопрос».
– Пейтон-Плейс – странное название, – сказал он. – Как получилось, что выбрали именно его?
Мистер Родес потянулся к деревянной панели, которая служила дверцей его будки.
– Я закрываюсь, мистер Росси, – сказал он. – И вам советую поторопиться, если вы еще хотите получить свою чашку кофе. Заведение Кори Хайда закрывается через полчаса.
– Спасибо, – сказал Росси деревянной панели, которая неожиданно оказалась между ним и Родесом.
«Дружелюбный подлец», – подумал он, проходя по улице под названием Железнодорожная.
Майкл Росси был массивным, широкоплечим мужчиной с отменной мускулатурой. Как выразилась одна пораженная секретарша из Питсбурга, он был похож на изображение колоритного сталевара. Из-под засученных рукавов резко выделялись бицепсы, пуговицы на его рабочей рубашке, казалось, вот-вот оторвутся, не в силах стянуть ее на мощной груди. Майкл был шести футов и четырех дюймов ростом, весил он сто двадцать фунтов без одежды и был похож на кого угодно, только не на директора школы. Как сказала дружелюбно настроенная секретарша из Питсбурга – в темно-синем костюме, белой рубашке и черном галстуке он был похож на сталевара, переодевшегося в учителя. Этот факт не вызвал бы доверия ни в одном из жителей Новой Англии.
Смуглый, черноволосый Майкл Росси был по-мужски красив и сексуален, и мужчины и женщины были склонны отмечать именно это его достоинство, а не интеллектуальные качества. И это было ошибкой, так как Росси обладал аналитическим умом математика и любознательностью философа. Именно любознательность подтолкнула его бросить учительскую работу и отправиться поработать в Питсбург. За год работы на сталелитейном заводе он узнал об экономике, рабочих и капитале больше, чем за десять лет чтения книг. Майклу Росси было тридцать шесть лет, и он никогда не сожалел, что не задерживался подолгу на одном месте. Он был честен, абсолютно незнаком с дипломатией и был жертвой собственного необузданного темперамента, из-за которого часто срывался и переходил на язык, которому обучился в Ист-Сайде в Нью-Йорке.
Росси уже шел второй квартал Железнодорожной улицы, ведущей на улицу Вязов, когда мимо него проехал на древнем «седане» Паркер Родес. Станционный смотритель посмотрел в окно прямо сквозь нового директора школ.
«Сукин сын, – подумал Росси. – Слишком гостеприимный сукин сын, чтобы предложить подвезти меня на этой груде металлолома».
Потом он улыбнулся и задумался, почему мистер Родес оказался таким чувствительным, когда речь зашла о названии города. Надо бы поспрашивать и посмотреть, все ли в этом Богом забытом местечке так реагируют на этот вопрос. Он дошел до улицы Вязов, остановился и осмотрелся вокруг. На углу стоял белый куполообразный дом. Через занавески из плотных кружев Росси увидел двух женщин, сидящих за столом. Судя по доске, которая стояла между ними, можно было догадаться, что они играют в шашки. Женщины были белокурые, крупные и дебелые, и Росси подумал, что они похожи на парочку, которая слишком долго работает в одной женской школе.
«Интересно, кто они? – спросил себя Майкл, глядя на «девочек Пейджа». – Может, это две городские Лиззи?»
Он неохотно отвернулся от белого дома и пошел по улице Вязов. Пройдя три квартала, Росси подошел к маленькому, чистенькому, хорошо освещенному ресторанчику. «Ресторан Хайда» – вежливо сообщала неоновая вывеска. Росси открыл дверь и вошел. Кроме старика, который сидел в дальнем конце стойки, и человека, появившегося из кухни на звук открывающейся двери, в ресторане никого не было.
– Добрый вечер, сэр, – сказал Кори Хайд.
– Добрый вечер, – сказал Росси. – Кофе, пожалуйста, и кусок пирога, все равно какого.
– Яблочного, сэр?
– Любой подойдет.
– Ну, у нас есть еще тыквенный.
– Яблочный подойдет.
– Мне кажется, у нас еще остался кусок вишневого.
– Яблочный, – повторил Росси, – подойдет.
– Вы мистер Росси, не так ли?
– Да.
– Рад с вами познакомиться, мистер Росси. Меня зовут Хайд. Кори Хайд.
– Как поживаете?
– Как правило, хорошо, – сказал Кори Хайд. – Если никто не откроет новый ресторан, думаю, мои дела будут идти хорошо.
– Послушайте, теперь я могу получить свою чашку кофе?
– Конечно. Конечно, мистер Росси.
Старик в конце стойки пил из ложечки свой кофе и внимательно рассматривал вновь прибывшего. Росси подумал, что, возможно, старик что-то вроде деревенского дурачка.
– А вот и ваш заказ, мистер Росси, – сказал Кори Хайд. – Лучший в Пейтон-Плейс яблочный пирог.
– Спасибо.
Росси размешал сахар в кофе и попробовал пирог – он был великолепен.
– Пейтон-Плейс, – сказал он Кори Хайду, – самое странное название города из тех, что я когда-либо слышал. В честь кого он назван?
– О, я не знаю, – сказал Кори, проделывая бесполезные круговые движения тряпкой по безупречно чистой стойке. – Полно городов со странными названиями. Возьмите, например, Батон-Роудж в Луизиане. В детстве я немного учил в школе французский. Так вот, Батон-Роудж означает Красный Прут. Ну, разве не странное имя для города? Красный Прут. А Дес-Мойнес в Айове? Просто с ума сойти можно.
– Действительно, – сказал Росси. – Но в честь кого или в честь чего назван Пейтон-Плейс?
– В честь одного парня, который еще до Гражданской войны построил здесь замок, – неохотно сказал Кори.
– Замок! – воскликнул Росси.
– Да. Самый настоящий замок. Каждый камень и каждую балку для него привезли из Англии.
– А кто он был, этот Пейтон? – спросил Росси. – Герцог-изгнанник?
– Не, – ответил Кори. – Просто парень с лишними деньгами. Извините, мистер Росси, у меня дела на кухне.
Старик в конце стойки хохотнул.
– Дело в том, мистер Росси, – громко сказал Клейтон Фрейзер, – что этот город назван в честь долбаного негра. Вот что беспокоит Кори. Он деликатный парень и не может это вот так сразу ляпнуть.
Пока Майкл Росси попивал свой кофе, наслаждаясь пирогом и беседой с Клейтоном Фрейзером, Паркер Родес прибыл в свой дом на Лавровой улице. Он припарковал свой доисторический «седан», вошел в дом и, не снимая пальто и шляпы, пошел прямо к телефону.
– Алло, – сказал он, когда на другом конце взяли трубку. – Это ты, Лесли? Он здесь, Лесли. Приехал семичасовым, оставил в камере хранения свои чемоданы и отправился в город. Сейчас сидит у Хайда. Что, что? Нет, ты же знаешь, что он только утром сможет получить свой багаж. Что? Черт подери, он не спрашивал меня, вот почему. Он не спрашивал, когда сможет забрать их. Он просто спросил, где можно оставить багаж, и я сказал ему. Что ты говоришь, Лесли? Нет. Я не говорил ему, что ими никто не пользовался с тех пор, как их установили пять лет назад. Что? Черт подери, потому что он меня не спрашивал, вот почему. Да. Да, он такой, Лесли. Действительно, темный и большой. Господи, он здоровый, как бык. Да. Да, у Хайда. Сказал, что хочет выпить чашечку кофе.
Если бы Майкл Росси мог слышать эту беседу, он бы наверняка опять обратил внимание, что Родес произнес последние слова как одно, но в этот момент Росси смотрел на высокого седого человека, который только что вошел к Хайду.
«Мой Бог, – подумал Росси, – этот парень просто ходячее приложение к «Плантатор Панч». Настоящий полковник из Кентукки, в этих-то местах!»
– Добрый вечер, Док, – сказал Кори Хайд, выглядывая из кухни, как черепаха из панциря, и глядя сквозь Росси.
– Привет, Кори. – И как только человек заговорил, Росси понял, что это не беглый полковник из Кентукки, а местный житель.
– Добро пожаловать в Пейтон-Плейс, мистер Росси, – сказал седовласый уроженец Пейтон-Плейс. – Очень рад вашему приезду. Меня зовут Свейн. Мэтью Свейн.
– Привет, Док, – сказал Клейтон Фрейзер. – Я как раз рассказывал мистеру Росси наши местные легенды.
– Вам еще не захотелось от его рассказов прыгнуть в следующий поезд, мистер Росси? – спросил доктор.
– Нет, сэр, – сказал Росси и подумал, что, в конце концов, в этом Богом забытом городе есть хоть одно человеческое лицо.
– Надеюсь, вам понравится у нас, – сказал доктор. – А когда устроитесь, если вы не против, я могу показать вам город.
– Спасибо, сэр. С удовольствием приму ваше предложение.
– А вот идет Лесли Харрингтон, – сказал Клейтон Фрейзер.
Из ресторана сквозь стеклянную дверь было хорошо видно того, кто снаружи. Доктор повернулся посмотреть.
– Это действительно Лесли, пришел проводить вас домой, мистер Росси.
Харрингтон шагнул в ресторан, улыбаясь так, будто ему в лицо бросили растаявшее мороженое.
– А, мистер Росси, – радостно воскликнул он, протягивая вперед руки – Очень рад приветствовать вас в Пейтон-Плейс.
«О, Боже, – думал он, – это хуже, гораздо хуже, чем я мог предположить».
– Здравствуйте, мистер Харрингтон, – сказал Росси, слегка касаясь протянутой руки. – Все звоните по междугороднему телефону?
Улыбка начала сползать с лица Харрингтона, но он вовремя спас ее.
– Ха-ха-ха, – рассмеялся он. – Нет, мистер Росси, сейчас совсем нет времени на телефонные разговоры. Я был страшно занят, подыскивая подходящую квартиру для нового директора.
– Надеюсь, ваши поиски увенчались успехом, – сказал Росси.
– Да. Именно так. Ну, идемте. Я подвезу вас на своей машине.
– Только допью мой кофе, – сказал Росси.
– Конечно, конечно, – сказал Харрингтон. – О, привет, Мэт, привет, Клейтон.
– Кофе, мистер Харрингтон? – спросил Кори Хайд.
– Нет, спасибо.
Росси допил кофе, все по очереди пожелали доброй ночи, и они с Харрингтоном вышли из ресторана. Как только дверь за ними закрылась, д-р Свейн начал хохотать.
– Черт возьми, готов поспорить на что угодно – на этот раз Лесли нашел себе достойную пару!
– Да, появился учитель, которого Лесли не сможет засунуть подальше, – заключил Клейтон Фрейзер.
Кори Хайд, должник банка, где Лесли был членом правления, неуверенно улыбнулся.
– Текстильное дело, наверное, процветает, – сказал Росси, открывая дверь нового «паккарда» Лесли Харрингтона.
– Не жалуемся, – сказал Харрингтон. – Не жалуемся. – И владелец фабрики зло одернул себя, за постоянное повторение.
Майкл Росси, согнувшись, замер возле машины. К ним приближалась женщина, она прошла под фонарем, и Росси увидел блеснувшие белокурые волосы и развевающиеся полы пальто.
– Кто это? – спросил он.
Лесли вгляделся в темноту, фигура подошла ближе, и он улыбнулся.
– Это Констанс Маккензи, – сказал он. – Возможно, у вас найдется много общего. Она когда-то жила в Нью-Йорке. Хорошая женщина. И симпатичная. Вдова.
– Представьте меня, – сказал Росси, выпрямляясь в полный рост.
– Конечно, конечно. С удовольствием. О, Конни!
– Да, Лесли?
У нее был богатый, чуть хрипловатый голос. Росси еле справился с желанием поправить галстук.
– Конни, – сказал Харрингтон, – хочу представить тебе нового директора школ, мистера Росси. Мистер Росси, Констанс Маккензи.
Констанс протянула руку и, пока Майкл пожимал ее, смотрела на него во все глаза.
– Здравствуйте, – наконец сказала она, и Майкл Росси удивился тому, с каким облегчением она это сказала.
– Рад с вами познакомиться, миссис Маккензи, – сказал Росси и подумал: «Знаешь, малышка, действительно очень рад. Хотелось бы познакомиться с тобой поближе, в постели например. Представляю эти чудесные волосы, разбросанные на подушке.
ГЛАВА XXIII
С того вечера, когда Констанс была представлена Майклу Росси, в доме Маккензи начало ощущаться напряжение нового рода. Если раньше Констанс старалась быть терпеливой и пыталась понять свою дочь Эллисон, теперь она стала упрямой и раздражительной без причины. Эти перемены в Констанс не ограничивались домом, они так же хорошо проявлялись и в ее магазине. К собственному своему испугу, Констанс обнаружила, что в ней есть злоба, о которой она никогда раньше не подозревала, и, что еще хуже, высказывая вслух мысли, которые она годами прятала ото всех, Констанс испытывала чувство горького удовлетворения.
– Для 18-го размера у вас слишком полные бедра, – сказала она как-то в конце апреля Шарлотте Пейдж. – Пора вам подумать о других размерах.
– Но, Констанс! – сказала ошеломленная Шарлотта. – С тех пор как я стала одеваться у вас, я уже годы ношу 18-й размер. Даже не знаю, что это на вас нашло!
– Вы годами носите 18-й только потому, что я всегда отрывала бирку с настоящим размером и прикалывала с 18-м, – прямо сказала Констанс. – Вот 24,5, может, подойдет, хотя, если для разнообразия говорить правду, я в этом сомневаюсь.
– Ну, хорошо! – сказала Шарлотта, хватая свои зонтик и перчатки. – Хорошо! До свидания! И я больше не приду!
Дверь за Шарлоттой хлопнула так, что Констанс вздрогнула. Устало поправив волосы, она ушла в заднюю комнату, где стояли плитка и холодильник. Там они сделала себе стакан содовой и, содрогаясь, выпила залпом.
«Я понимаю, что на меня нашло, не лучше вашего, Шарлотта», – подумала она.
Сначала Констанс говорила себе, что это от переполняющего ее чувства облегчения после первой встречи с Майклом Росси, когда она поняла, что никогда раньше не видела этого человека. Какой же идиоткой она была!
«В Нью-Йорке восемь миллионов жителей, – подумала Констанс, трясясь от смеха. – А я психовала из-за одного из них, который умудрился добраться до Пейтон-Плейс!»
Но после первой встречи, которая, казалось бы, должна была успокоить ее, Констанс начала страдать от бессонницы и частых приступов расстройства кишечника. Дважды она видела Майкла Росси на улице и оба раза готова была скорее убежать, чем встретиться с ним лицом к лицу. Потом Констанс сама не могла найти разумных объяснений своему поведению. Может быть, когда Эллисон впервые сообщила ей о прибытии нового директора из Нью-Йорка, она испугалась больше, чем следовало, и теперь страдала от последствий чрезмерного перевозбуждения.
Было бы ужасно, признавала Констанс, если бы оказалось, что Росси был знаком с Маккензи и его семьей в Скарсдейл. Но он не был с ними знаком, и Констанс было трудно объяснить, почему ее постоянно преследует образ Росси.
Никого, заявляла себе Констанс, не может впечатлить мужчина таких размеров, с этой его отвратительно приятной внешностью и улыбкой из спальни.
Однако никакие заявления не могли изгнать Майкла Росси из головы Констанс.
Однажды поздно ночью Эллисон разбудил какой-то неопределенный шум в их доме. Она тихо лежала в несуществующем мире меж сном и явью и слушала шум воды из ванной комнаты.
«Это мама», – сонно подумала она.
Как все в ее возрасте, Эллисон быстро и без лишних вопросов приспособилась к новому, беспокойному состоянию своей мамы.
Эллисон повернулась и, щурясь, посмотрела на светящийся циферблат часов у себя над кроватью. Она шире открыла глаза – два часа. И с легкостью, которая уходит вместе с детством, Эллисон вдруг почувствовала, что окончательно проснулась. Она села на кровати и обхватила колени руками. Шел дождь, и шел он уже не первый день. Занавески в комнате Эллисон дрожали и раскачивались на ветру. Она долго смотрела на них, думая о том, что ветер заставляет все двигаться грациозно. Занавески были так же бесплотны, как и ветви деревьев на сильном ветру. Они раскачивались, перекручивались, опадали, и каждое их движение было плавным.
«Хотела бы я, – подумала Эллисон, – уметь так танцевать»
Она тихонько встала с кровати, включила свет и подошла к шкафу, где висело платье для весенних танцев. Эллисон прикоснулась к широким тюлевым юбкам и пробежала пальцами по гладкому, мягкому лифу ее первого длинного, до пола, а значит, взрослого, вечернего, платья. Эллисон вытащила его из шкафа и держала перед собой на вытянутых руках. Ветер, проникший через окно в комнату, подхватил бледно-голубую материю, и юбки заволновались в воздухе.
Оно само танцует, подумала Эллисон и закружилась по комнате с платьем в руках. Она старалась не напрягать шею и грациозно наклонять голову в такт своим шагам, но потом увидела в зеркале на дверце шкафа собственное отражение и остановилась. Эллисон внимательно осмотрела свою фигуру в пижаме и прямые каштановые волосы, свободно падающие на плечи.
«Если бы у меня была другая фигура… – грустно подумала она, опуская платье. – Если бы я была очень худая и высокая, я бы двигалась, как голубой колокольчик, и все бы считали, что я танцую лучше всех на свете. Если бы я была такой же блондинкой, как мама, или брюнеткой, как папа. Если бы я не была ужасно средней!»
Ее пижама с маленьким круглым воротничком была вся усеяна танцующими фигурками клоунов, а широкие штаны держались на резинке. Эллисон с отвращением разглядывала свое отражение.
У тринадцатилетней девочки такой детский вид, с негодованием подумала она. Ну, просто ребенок!
Пальцы Эллисон нетерпеливо расстегивали пуговицы пижамы, дрожа от желания поскорее сбросить с себя то, что так подчеркивало ее детскость. От прикосновения лифа к голому телу стало холодно, но он был гладкий и мягкий, как мыльная пена. Голубой шелк отражался в ее глазах. Тюлевые юбки неприятно царапали ноги, и Эллисон в панике поняла, что ее первое взрослое платье не делает ее ничуть взрослее.
«А что, если я ему не понравлюсь, – подумала она. – Что, если он увидит меня и пожалеет, что пригласил!»
Эллисон подбежала к бюро и вытащила из ящика бюстгальтер с резиновыми чашечками. Боясь снять верх платья и одеть это приспособление, она приложила его к груди поверх платья. Если бюстгальтер не сделает ее взрослее, тогда уже ничто не поможет. Наконец, повернувшись спиной к зеркалу, она быстро сняла верх платья, одела бюстгальтер и вновь надела платье. Стремительно развернувшись кругом, она попробовала понять по своему отражению, каким будет первое впечатление у Родни, когда он увидит ее в этом платье.
Зеркало уверяло Эллисон, что оно будет благоприятным.
Верх платья волшебным образом приобрел пышные формы, материя туго натянулась на резиновых чашечках, из-за чего талия стала казаться тоньше, а бедра круглее.
Эллисон наклонилась вперед, надеясь, что вырез на платье достаточно глубок и что округлости в верхней части будут видны тому, кто посмотрит на них под этим углом. За день до этого они с Кэти Элсворс закончили чтение книги, в которой главного героя от вида бюста его возлюбленной в жар бросило. Эллисон вздохнула. Платье полностью скрывало ее грудь, и, даже если бы это было не так, бюстгальтер с резиновыми чашечками сделал бы это за него.
«Но, – подумала она, поворачиваясь перед зеркалом, – так я выгляжу очень зрелой, а все сразу никогда не получается».
– Господи, Эллисон, уже почти три часа утра. Снимай платье и ложись в постель!
От неожиданности Эллисон дернулась так, будто ее ударили в живот. Она вдруг поняла, что в комнате холодно, и задрожала. Сама не зная почему, Эллисон попробовала представить, что чувствует канарейка, когда чья-нибудь рука залезает в ее клетку.
– Прежде чем войти, ты могла бы постучать, – резко сказала она.
Констанс, не сознавая, что ворвалась в чужие мечтания, отвечала в том же духе.
– Не дерзи, Эллисон, – сказала она. – Снимай платье.
– Когда бы и что бы я ни говорила – это всегда дерзость, – зло сказала Эллисон. – Но что бы ты ни говорила – это всегда вежливо.
– И дай мне этот дурацкий резиновый лифчик, – сказала Констанс, игнорируя замечание дочери. – В этой штуковине ты похожа на аэростат.
Эллисон разрыдалась, платье упало на пол.
– Я ни на секунду не могу остаться одна, – всхлипывала она. – Даже в своей собственной комнате!
Констанс подняла платье и повесила его в шкаф.
– Давай, давай, – сказала она, протягивая руку к лифчику.
– Ты плохая, – кричала Эллисон. – Плохая, подлая и жестокая! Что бы я ни захотела, ты всегда все стараешься испортить!
– Замолчи и ложись спать, – холодно сказала Констанс, выключая свет.
Рыдания Эллисон провожали ее по коридору до самой комнаты. Констанс взяла сигарету и закурила. Последнее время она слишком много курила и слишком часто бывала несправедлива к Эллисон. С лифчиком тоже было несправедливо. До этого случая Констанс месяцы позволяла дочери думать, будто ее мама считает, что она быстро развивается и превращается в чувственную девушку.
«Я должна была положить этому конец в самом начале. Даже если она занимается этим только дома, я должна дать ей понять, что фальшивыми штучками никого не обманешь, а если и обманешь, то очень не надолго».
Констанс вздохнула и глубоко затянулась.
– Чертово время года, из-за него все валится из рук, – сказала она и удивилась себе: у нее не было привычки разговаривать с собой вслух и она крайне редко ругалась.
Из-за этого дождя у кого хочешь начнется депрессия.
В этот год было очень легко все валить на погоду. Весна опоздала и теперь нагоняла упущенное. Она вихрем ворвалась в Пейтон-Плейс и торопилась, торопилась, торопилась. Как Белый Кролик на чай к Мэду Хаттеру, думала Эллисон. Весна сорвала лед с Коннектикут, и река недовольно бурлила, стонала и, протестуя, выходила из берегов. Она стряхнула снег зимы с полей и деревьев и безжалостно колотила землю, пока толстый слой льда не отступил и не превратился в грязную жижу. В этот год весна была резкой, о ней не приходилось думать как о поре нежных листиков и маленьких изящных цветочков, она яростно сражалась, обуреваемая навязчивой идеей отвоевать у зимы всю землю. Только после окончательной победы она улыбнулась и успокоилась, как капризный ребенок после истерики. Ко второй половине мая весна расслабилась и расположилась на земле, самодовольно расправив зеленые юбки. Фермеры начали копошиться в садах и огородах, одним глазом поглядывая на свою взбалмошную госпожу, которая в любую минуту могла вспыхнуть от гнева. Весна утихомирилась, дни плавно, как симфония, переходили один в другой, и только Констанс никак не могла успокоиться. Она не признавала, что ее симптомы сродни болезненному юношескому беспокойству и что томление и неудовлетворенность, которые без конца мучили ее, носили сексуальный характер. Она во всем обвиняла внешние проявления своей жизни, свою дочь, трудности, связанные с расширением магазина, и то, что она находится в постоянном напряжении, стараясь успеть и там, и там.
– От этого затошнит и ученого христианина! – зло заявила она однажды, распаковывая товар в магазине.
– Что вы говорите, миссис Маккензи? – спросила Селена Кросс из-за прилавка, где она сортировала детские вещи.
– О, иди к черту, – резко сказала Констанс.
Селена промолчала. Ей больно было видеть миссис Маккензи такой несчастной, а это продолжалось уже не одну неделю. Не то чтобы состояние Констанс всегда проявлялось в том, как она говорит, но никто не может предсказать заранее, когда человек сорвется на грубость, и от этого работа в магазине шла не очень гладко. Когда Селена чувствовала, что Констанс вот-вот взорвется, она всегда старалась первой подойти к клиенту и надеялась, что он не потребует, чтобы его обслужила Констанс. Но хуже всего для Селены было то, как миссис Маккензи вела себя после вспышек раздражительности. Она извинялась, пыталась найти себе оправдания и улыбалась при этом как-то жалко и неуверенно. От этого Селене хотелось похлопать Констанс по плечу и уверить ее, что все будет хорошо. Когда миссис Маккензи извинялась, она становилась похожа на Джо, когда он, сделав что-нибудь, что разозлило Селену, пытался с ней помириться. И вэтом отражалась преданность Селены миссис Констанс Маккензи. Она спокойно выносила вид мучимого раскаянием человека, но только не Констанс и не Джо.
Констанс положила накладную на прилавок и повернулась к Селене.
– Извини, дорогая, – сказала она и улыбнулась. – Я не должна была так с тобой говорить.
«О, не надо, – подумала Селена. – Пожалуйста, не смотрите так!»
– Все нормально, миссис Маккензи, – сказала она. – Я думаю, у каждого из нас бывают тяжелые дни.
– Немного прихватило желудок, – сказала Констанс. – Но я не должна была срывать это на тебе.
– Все нормально, – повторила Селена. – Почему бы вам не пойти домой и не полежать немного. Скоро закрывать. До шести часов я и одна справлюсь.
– Я никуда не пойду, – сказала Констанс. – Через несколько минут со мной все будет в полном порядке. – Она замолчала, услышав звук открываемой двери.
Майкл Росси, казалось, закрыл собой всю витрину магазина. Теплое полупальто, накинутое на плечи, несмотря на май месяц, придавало ему такой внушительный вид, что Констанс просто испугалась. Она вдруг вспомнила чучело быка в китайском магазине, но в этот момент это ее не развеселило.
– Я бы хотел купить носки, – сказал Росси, который выдумал эту причину, чтобы увидеть Констанс Маккензи.
