Текст книги "Пейтон-Плейс"

Автор книги: Грейс Металиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА VI

Еще не успел город переварить сенсацию, причиной которой был Кенни Стернс, появился новый предмет для разговоров и всеобщего возбуждения – в Пейтон-Плейс вернулся маленький Норман Пейдж. Он вернулся в марте 1944-го, как герой, – вся грудь его была в нашивках, одна нога не гнулась, передвигался он с помощью костыля. Он вышел из поезда поддерживаемый своей матерью, которая привезла его из Бостона домой, и был встречен под «Звезды и полосы навсегда в исполнении оркестра средней школы Пейтон-Плейс и радостные крики горожан. Джаред Кларк произнес речь, в которой он приветствовал Нормана, как «охотника, вернувшегося с холмов домой, и моряка, пришедшего из дальнего плавания», хотя Норман служил в пехоте. Благотворительное женское общество в союзе с выборным комитетом и школьным комитетом объявили семнадцатое марта Днем Нормана Пейджа, организовали парад и закатили пышный банкет, куда были приглашены все горожане. Норман, усаженный на самое почетное место за столом, выступил с речью, и после нее в спортивном зале средней школы, где все это происходило, было очень мало сухих глаз. Пейтон-Плейс действительно праздновал первое возвращение героя с войны с излишком любви и сентиментальности.

– Бедный мальчик. Он такой бледный, – говорили горожане, и никто не возразил, что Норман всегда был бледным ребенком.

– Славный мальчик. Такой молодой и столько уже повидал.

Сет Басвелл сделал фотографию героя с костылем у памятника погибшим во время первой мировой войны в Мемориальном парке. Фото так и не появилось в «Пейтон-Плейс Таймс», что повлекло за собой неприятные разговоры о Сете. Город не знал, что в день, когда Сет делал эту фотографию, к нему пришел д-р Мэтью Свейн и сказал:

– Не публикуй это фото, Сет.

– Почему нет? – спросил Сет. – Хорошая фотография. Герой вернулся домой и прочее. Неплохой материал.

– Ее может увидеть кто-нибудь не из Пейтон-Плейс.

– Ну и что?

– Ну и ничего, кроме того, что я готов поспорить на свой диплом и разрешение практиковать, что у Нормана с ногой все в полном порядке. Он никогда не был ранен.

Сет был потрясен.

– У парня вся грудь в нашивках…

– Нашивки – да, – сказал доктор, – медали – нет. Любой желающий может купить эти нашивки в магазине около военной базы. В Манчестере есть такой магазин, я был там на прошлой неделе. Готов поспорить на все, что угодно, все нашивки с кителя Нормана куплены Эвелин в одном из таких магазинов в Бостоне.

– Но почему? Это ведь неразумно. Полно ребят возвращается не героями. Почему она считает, что Норман должен вернуться именно так?

– Не знаю, но, черт возьми, я уверен, что узнаю. Мой бывший сокурсник сейчас большая шишка в Вашингтоне. Он сможет мне это объяснить.

На следующий день Док отправился в здание законодательного органа штата и, находясь в нескольких милях от Пейтон-Плейс, позвонил своему другу в Вашингтон.

– Конечно, я все выясню, Мэт, – сказал тот. – Позвоню тебе домой сегодня вечером.

– Нет. Этого делать не надо, – возразил Док, думая об Эльме Хэйс, городской телефонистке, которая была известна тем, что прослушивала все междугородние разговоры. – Напиши мне, – сказал он. – Я не спешу.

Письмо пришло через несколько дней, и доктор сразу отнес его Сету. Судя по документам, Норман Пейдж был уволен со службы по причине психической непригодности выполнять долг солдата. Пока Пейтон-Плейс сочувствовал Эвелин Пейдж, чей сын, по ее же словам, весь израненный лежал в госпитале в Европе, Норман Пейдж приходил в себя после тяжелого случая психического переутомления в госпитале в США. Дальше приятель Мэтью Свейна писал, что, насколько он смог узнать, Норман Пейдж получил ПН под бомбежкой во Франции.

– Это что? – спросил Сет, указывая на буквы ПН.

– Психоневротик, – сказал Док и потянулся к зажигалке на столе редактора. Он сжег письмо над пустой корзиной для бумаг. – Я чувствую во всем этом руку Эвелин, – добавил Свейн.

– И я тоже, – согласился Сет.

Они решили, что, коль скоро они узнали правду, которая может только навредить Норману и, возможно, из-за которой у него могут возникнуть проблемы с властями, лучше им забыть об этом навсегда. Сет уничтожил фотографию и негатив и позволил Пейтон-Плейс недовольно гудеть в свой адрес, а Мэтью Свейн сделал лишь одно замечание:

– Кто-нибудь, – сказал он, – должен научить этого парня, как правильно ходить на негнущейся ноге и более правдоподобно пользоваться костылем.

Эвелин Пейдж же была абсолютно уверена, что никому неизвестно о ее «маленькой увертке», – так в разговорах с Норманом она называла свою мистификацию. Она оправдывалась и говорила, что никогда не зашла бы в своем обмане так далеко, просто это была одна из тех неприятных ситуаций, которая вышла из-под контроля. В конце концов, говорила она себе, если загорелся жир, нужно делать все, что в твоих силах, и только дурак плачет над пролитым молоком. Эвелин никогда не жалела о том решении, которое приняла после того, как правительство уведомило ее о том, в каком состоянии Норман вернулся в Соединенные Штаты. Несколько дней перед тем, как поехать в госпиталь к сыну, она раздумывала, как ей поступить в этой ситуации. Потом она сообщила всем своим знакомым, что Норман с тяжелейшим ранением ноги лежит в госпитале за границей. Когда Эвелин поехала в Коннектикут навестить свою сестру, друзья провожали ее со слезами на глазах и желали ей всего самого хорошего. Бедняжка так страдает от горя и волнений, попятно, что она не хочет оставаться дома в одиночестве.

Через несколько месяцев, получив бумагу, уведомляющую ее о неминуемом увольнении Нормана, Эвелин сказала всем, что едет в Бостон ждать прибытия корабля, который привезет «израненное тело бедняжки Нормана». Две недели они с Норманом жили в одном из бостонских отелей, где Эвелин заставляла его учить роль, которую он должен был сыграть, вернувшись домой.

– Ты хочешь, чтобы все в городе решили, что ты сумасшедший? – кричала она, когда Норман пытался ей возразить. – Такой же сумасшедший, какой была Эстер Гудэйл? Ты хочешь, чтобы дома все приняли тебя за труса, который испугался огня? Ты хочешь унизить нас обоих, так чтобы мы больше никогда не могли поднять голову? Ты хочешь, чтобы у «девочек Пейджа» наконец появился повод действительно говорить о нас всякие гадости? Ты сделаешь все так, как тебе говорит твоя мама, дорогой. Я когда-нибудь выбирала для тебя неправильный курс?

Норман до смерти устал, у него устало все – голова, тело, душа, в конце концов, он согласился, и Эвелин позволила в Пейтон-Плейс сообщить радостную весть о том, что она возвращается вместе с Норманом. После церемонии встречи и банкета она поздравила сына с тем, что он прекрасно справился со своей задачей и замечательно произнес речь на банкете, а потом на несколько последующих дней усадила его в кресло в гостиной, подставив под раненую ногу оттоманку, и, улыбаясь со слезами на глазах, принимала друзей, приходивших навестить Нормана. Пришли даже «девочки Пейджа», они сильно напудрились и оделись в платья из черного шелка. Каролина принесла кастрюльку с домашним супом, а Шарлотта – бутылочку домашнего вина и зодуванчиков.

– Мы пришли навестить мальчика Окли, – сказали они Эвелин.

В этот момент в доме, кроме Нормана, никого не было, и у Эвелин наконец появился шанс поиздеваться над дочками ее покойного мужа.

– Боитесь, что в Пейтон-Плейс осудят, что вы не навестили своего израненного брата?

Так как это была правда, у «девочек Пейджа» не нашлось готового ответа. Они выстояли пять минут, выслушивая колкости от Эвелин, пока она не впустила их в гостиную, где сидел Норман. Это был первый раз, когда «девочки» были в доме Эвелин. Их лица, их поведение, то, как они говорили с ребенком, о котором годами злословили, – все говорило о том, что Эвелин не зря придумала свою «маленькую увертку».

– Вот видишь, – с триумфом сказала она Норману, когда «девочки Пейджа» ушли. – Что я тебе говорила? Уже лучше так, чем позволить людям говорить, что ты сумасшедший.

Что касается Нормана, ему казалось, что он существует в нереальном мире. Он все еще страдал от ночных кошмаров, и не все из них были связаны с войной. Его преследовал старый сон о мисс Гудэйл и ее коте. В этом сне у мисс Эстер всегда было лицо матери, а те двое, за которыми наблюдала мисс Эстер, были не мистер и миссис Кард, а Норман и Эллисон Маккензи. В этом сне Норман лишал Эллисон девственности, он был очень возбужден, но в эту секунду из Эллисон вдруг начинали выползать скользкие голубые черви. Они были ядовиты, и Норман убегал. Он бежал и бежал, а червяки ползли за ним. Иногда он просыпался в этом месте, весь в поту, задыхаясь от страха, но чаще всего он добегал до протянутых к нему навстречу рук Эвелин и достигал кульминации возбуждения, вызванного в нем Эллисон. Потом он просыпался с ощущением, что мама спасла его от страшной опасности.

Со временем «раненая» нога Нормана начала гнуться, и он стал подыскивать себе занятие. Кончилось тем, что Сет предложил ему должность, совмещающую в себе обязанности бухгалтера и менеджера по распространению «Таймс», и Норман приступил к работе. Он честно ходил на службу каждый день и приносил всю зарплату домой, маме.

Именно поведение Нормана «высветило» Родни Харрингтона в глазах города, так как Родни не воевал. Как только призыв стал реальностью, Лесли быстро подыскал ему работу на фабрике, которая превратила Родни в человека, «необходимого» в тылу. В Пейтон-Плейс было много злых разговоров по этому поводу. Некоторые говорили, что три человека из призывного комитета живут в домах, купленных в кредит по закладной, и более того, их сыновья тоже работают на фабрике на «необходимой» должности.

Позиция, которую занимал и которой радовался Лесли Харрингтон на протяжении многих лет, немного пошатнулась в 1939-м, а весной 1944-го была в серьезной опасности. Люди, которые считали, что со стороны Элсворсов было глупо подавать на Харрингтона в суд в 39-м, начали менять свое мнение. Тихое мужество Кэти Элсворс принесло Лесли больше вреда, чем если бы она стала говорить. Кэти вышла замуж за Льюиса незадолго до того, как его забрали в армию, и тогда же забеременела. Шла война, и многим людям становилось стыдно, когда они видели, как Кэти Уэллес одной рукой катит коляску по улице Вязов. Они смотрели на Кэти, которая ждала возвращения Луи и не унывала даже в самые черные дни, и начинали думать о Лесли Харрингтоне, который мог себе позволить немного облегчить жизнь Кэти.

– Две с половиной тысячи долларов, – говорил Пейтон-Плейс, – не особенно много, даже если он и оплатил счета за ее лечение.

– Лесли Харрингтон скорее продаст душу, чем расстанется с одним долларом.

– Нехорошо все это. Муж Кэти на войне, а сын Лесли дома.

– Кэти Уэллес получила слишком мало. Даже сорок тысяч не вернули бы ей руку, но ей бы жилось немного полегче. Она смогла бы нанять кого-нибудь, чтобы ей помогали с хозяйством и с ребенком. Я слышал, она так здорово управляется со всем, будто ей и не нужны две руки.

– И все-таки это позор, что Лесли так дешево отделался. Его сын тоже всегда выпутывается из историй и увиливает от неприятностей. Посмотрите, какая у него сейчас работа, а как он носится на машине, кажется, он не испытывает недостатка в бензине. А для всех остальных его отпуск ограничен.

– Родни всегда выпутывался из историй. Вспомните Бетти Андерсон.

– Я слышал, у него сейчас девчонка из Конкорда, мотается к ней каждый вечер.

– Когда-нибудь он свое получит. И Лесли тоже. Харрингтоны давно это заслужили.

И еще Лесли никак не мог точно сказать, когда он начал упускать ситуацию из рук. Он был склонен думать, что это произошло с организацией профсоюза на фабрике. Вещь для Пейтон-Плейс неслыханная и невиданная. Лесли рвал и метал, он грозил закрыть фабрику и всех навеки лишить работы, но, к несчастью для него, Лесли подписал с правительством контракт, который препятствовал этому, и рабочие знали об этом. С появлением профсоюзов все, как говорил Лесли, начало разваливаться на части. Это коснулось и банка. Люди начали пользоваться услугами банка, который находился в городе в десяти милях от Пейтон-Плейс. Раньше Лесли бы уволил человека, сделавшего это, но теперь профсоюзы мешали ему делать все, что он хочет. Лесли слышал, что, кажется, это Майкл Росси информировал рабочих о другом банке, и даже против этого Лесли Харрингтон был бессилен. Он потерпел поражение и на школьном комитете, что выбило его из колеи на несколько недель. Теперь школьный комитет считал, что мистер Росси лучший директор школ из всех, что когда-либо работали в Пейтон-Плейс. Весной 1944 года единственное утешение для Лесли было в том, что он смог уберечь своего сына от войны.

– Я еще отыграюсь, – говорил он Родни. – Вот подожди, кончится эта проклятая война, тогда увидим, как долго протянет этот профсоюз у меня на фабрике. Я уволю каждого сукиного сына, который сейчас на меня работает, и импортирую в Пейтон-Плейс целую новую популяцию.

Однако Питер Дрейк, который выступал против Лесли на судебном разбирательстве «Элсворсы против Харрингтона», смотрел на это по-другому.

– Спинной хребет «Каштановая улица» сломан, – говорил Дрейк. – Когда выбит один позвонок, весь хребет не может функционировать нормально.

Родни Харрингтона, как бы там ни было, совсем не интересовала ситуация на фабрике, или хребет «Каштановая улица», или другие перемены в Пейтон-Плейс. Родни, как всегда, интересовал только он сам. У него были две, совершенно отличных друг от друга позиции. Первая – это та, которую он должен занимать, и вторая – та, что он занимал на самом деле. Занимая первую, он говорил: «Нет ничего хуже этой «необходимой» работы. Я чувствую себя таким бесполезным здесь в Америке, пока наши ребята воюют там, за океаном». Обычно он говорил это какой-нибудь симпатичной девчонке, которая тут же начинала его утешать и говорить, что он просто «необходим» для нее.

– О, да? – стандартно говорил Родни. – Как необходим? Покажи-ка мне, малышка.

В ту скудную на мужчин осень 1944-го редкая девушка отказывалась выполнить эту просьбу.

Себе же Родни признавался, что он чертовски рад, что не служит в армии. Одна мысль о грязи, недоедании, тесных казармах и плохой одежде была ему отвратительна. Любой, кто хоть немного честен, согласится с ним, думал Родни. Просто так получилось, что ему повезло больше, чем другим, и он был благодарен судьбе за это.

И что хорошего может сделать для себя парень? рассуждал Родни. Даже если предположить, что парень может смотреть сквозь пальцы на все недостатки военной службы, что из того? Стоит посмотреть на этого Нормана Пейджа, у которого теперь нет половины задницы. Вернулся с войны, подыскал себе работенку в газете и все, что он получил, – несколько медяшек и нашивок, да негнущуюся ногу. Нет, сэр, это не для Родни Харрингтона, только не для него.

Он выжал газ, и его машина с полным баком бензина и на четырех отличных колесах быстро понесла его в Конкорд на свидание с девчонкой.

Она миленькая, это да, думал Родни, но если сегодня вечером он ее не получит, он велит ей проваливать. Есть полно других девчонок, которые будут только рады встретиться с гражданским, у которого полно денег и отличная машина.

С мыслью о том, что он «должен получить Элен», Родни притормозил у винного магазина на главной улице в Конкорде и купил еще одну бутылку рома. Элен «просто обожала» ром, смешанный с «кокой». Кроме рома, у него в бардачке было шесть пар нейлоновых чулок, которые должны сыграть свою роль в уговорах Элен.

– Ой, что это! – несколькими минутами позже воскликнула она, разглядывая чулки.

«Рычаг для спускания твоих трусиков», – подумал Родни, а вслух сказал:

– Хорошенькие чулки для хорошеньких ножек.

Элен не отреагировала на глупость этой фразы, у нее была страсть к приобретениям, как у белки осенью.

Вместе они провели приятный вечер. К десяти часам вечера они хорошо разогрелись ромом и были полны дружелюбия.

– Ты меня так хорошо понимаешь, – мурлыкала Элен, гладя его по руке.

– Да? – спросил Родни и обнял Элен, положив ладонь ей под грудь. – Да? – прошептал он напротив ее щеки.

– Да, – сказала Элен и прижалась к нему. – Ты разбираешься в самых чудесных на свете вещах. Книжки, музыка и все такое.

Самый большой недостаток Элен, подумал Родни, в том, что она смотрит слишком много фильмов. Она старается говорить и вести себя так, как, ей кажется, говорят актрисы, уставшие после тяжелого съемочного дня. Его поцелуи оставляли ее неподвижной. Плохо, что в каждый фильм не вставляют сексуальные сцены, подумал Родни, тогда Элен упала бы к нему объятья, как спелый виноград. Он со вздохом вспомнил девчонок, которые не были яростными поклонницами кино и которых он бросил. С Элен, видимо, это будет долгий и трудный процесс, а он совсем не был уверен, что игра, как говорят, стоит свеч.

– Мы подходим друг другу как персик и сливки, – мурлыкала Элен у его плеча.

– Как ветчина с яйцами, – сказал Родни и начал массировать ее грудь.

– Пирожное и мороженое, – хихикнула Элен и задвигалась под его рукой.

– Хот-доги и футбол, – сказал Родни и положил другую руку ей на бедро.

– Кстати, о хот-догах, – подпрыгнула на месте Элен. – Я проголодалась. Поехали чего-нибудь перекусим.

«Ну, вот тебе и раз, – подумал Родни. – Куплю ей эти чертовы хот-доги, дюжину, если хочет, но будь я проклят, если свяжусь с ней еще когда-нибудь».

Она хихикала всю дорогу из ее квартиры до машины и хихикала, действуя на нервы Родни, пока он вел машину к ближайшей закусочной для автомобилистов за городом. Родни молчал.

– О, милый, – хихикала Элен, дожевывая последний хот-дог. – Мой малышка сердится на свою крошку?

Странно, подумал Родни, вспомнив Бетти Андерсон. Он почти слышал ее раскаивающийся голос когда-то давно, летним вечером.

– Не сержусь, – ответил он, и снова ему стало жутковато от ощущения, что он уже говорил эти слова.

– Не сердись на меня, куколка, – прошептала Элен. – Я буду очень хорошей с тобой. Только довези меня домой, и я покажу тебе, какой могу быть. Я буду лучшей из всех, что у тебя были, вот подожди и увидишь.

Изображая, что его тоже не так-то просто заполучить, Родни посмотрел на нее и улыбнулся.

– Откуда мне знать? – спросил он.

И тогда Элен сделала самую волнующую вещь из всего, что он видел за двадцать один год. Прямо в машине, при свете закусочной и в окружении людей, которые сидели в машинах не дальше, чем в шести футах от них, Элен расстегнула блузку и показала ему грудь.

– Посмотри-ка сюда, – сказала она и положила свою ладонь на грудь. – Без лифчика. У меня самая красивая грудь из всех, с какими ты когда-либо играл.

Родни захотелось поскорее убраться со стоянки, и он резко завел машину. Элен не стала застегивать блузку, откинулась на сидении, выставив свою грудь на всеобщее обозрение. Каждые несколько секунд она глубоко вздыхала, чуть выпрямлялась и с нежностью проводила рукой по груди, слегка пощипывая себя за сосок. Родни не мог оторвать от нее глаз. Она напоминала ему персонаж из книжек, которые он называл «грязные книжки». Никогда раньше он не видел женщину, так влюбленную в свое тело, для Родни в этом было что-то безнравственное, запретное и возбуждающее.

– Дай я, – сказал он и потянулся к ней, продолжая вести машину на полной скорости в сторону Конкорда.

Элен резко от него отстранилась и крикнула:

– Осторожно!

Но было слишком поздно. Когда Родни достаточно пришел в себя, чтобы посмотреть вперед, грузовик с ярко включенными фарами, казалось, был уже над ним.

ГЛАВА VII

Каждую весну Декстер Хамфри председательствовал на Бюджетном комитете. В его обязанности входило выступать на городском собрании в качестве посредника. Он подходил к этому со всей ответственностью и звучно зачитывал каждый пункт из повестки дня, а каждое голосование предварял произнесенным замогильным голосом вопросом.

– Вы слышали пункт, который занесен в повестку собрания. Каковы ваши пожелания по этому вопросу?

Горожане либо тут же голосовали, либо приступали к обсуждению.

– Городское собрание, – говорил каждую весну старшеклассникам Майкл Росси, – самый яркий пример демократии, существующий на данный момент в мире. Это последняя официальная инстанция, где каждый человек может встать и высказать свое мнение и предложения по поводу того, как обстоят дела в его городе.

Конечно, думал про себя Майк, вспоминая свое первое собрание в Пейтон-Плейс, это совсем не значит, что он будет услышан, но ему разрешено говорить.

На городском собрании весной 1944 года вопрос о строительстве новой средней школы не был включен в повестку дня, так как в военное время существовали ограничения на строительство, но другой вечно спорный вопрос о законе о зонах занимал прежнюю позицию. Бюджетный комитет всегда помещал этот вопрос в самый конец повестки дня, и в связи с этим обсуждение его всегда затягивалось.

– А теперь мы подошли, – без выражения объявлял Декстер Хамфри, – к последнему, двадцать первому пункту повестки нашего собрания, – он сделал паузу и откашлялся.

Горожане, каждый из которых держал в руках список вопросов, прекрасно знали, о чем будет двадцать первый пункт, и тем не менее все ждали, когда Декстер прочтет его вслух.

– Будет ли собрание голосовать за принятие статьи XIV раздела XXXIV пересмотренного закона этого штата? – сказал Хамфри.

Приезжий, возможно, начал бы судорожно листать брошюру, к которой прилагалась повестка собрания, в поисках статьи XIV раздела XXXIV, но горожане отлично знали, как звучит этот закон. Все ждали, когда встанет Лесли Харрингтон, как он обычно это делал, когда Декстер заканчивал чтение вопроса. Никогда раньше Лесли не ждал больше секунды после того, как умолкал Хамфри, и Декстер огляделся в изумлении.

– Вы слышали, как звучит этот вопрос в повестке нашего собрания, – сказал Декстер, тупо глядя в первый ряд, где сидел Лесли. – Каковы ваши пожелания по этому вопросу?

Конечно, Лесли должен был встать, посмотреть на золотые часы, будто его поджимает время, и сказать то, что он всегда говорил:

– Мистер посредник, я предлагаю исключить этот вопрос из повестки собрания.

Затем следовало:

– Второй за это предложение, – это говорил какой-нибудь рабочий, которому Лесли оказал в этом году такую честь.

А потом Декстер говорил:

– Вынесено и поддержано предложение исключить этот вопрос из повестки собрания. Каковы ваши пожелания? Все согласны?

«Да-а» сотрясало зал, пока Сет Басвелл и его немногие единомышленники тянули свое «нет».

Декстер Хамфри кашлянул.

– Каковы ваши пожелания по этому вопросу? – спросил он, искренне не желая ставить вопрос на голосование, пока кто-нибудь не выскажется.

Лесли Харрингтон продолжал сидеть молча и задумчиво смотрел в окно из зала собраний в здании суда. Декстер поискал глазами Сета Басвелла. Редактор сидел на заднем ряду рядом с Мэтью Свейном и Майклом Росси. Сет сконцентрировался на разглядывании собственных ногтей и не собирался вставать со своего места.

Дурак! – раздраженно подумал Декстер Хамфри. Чертов идиот! Годами надрывал себе глотку из-за этого закона о зонах, а теперь, когда появился шанс поставить этот вопрос на голосование, он не собирается воспользоваться этим преимуществом.

Декстер ждал, напряжение в зале возросло до невыносимого градуса. Когда, наконец, встал фермер и откашлялся, приготовившись говорить, все собрание облегченно вздохнуло, как один человек.

– Это, что вы говорите о зонах, значит, что, если я захочу построить новый курятник, я должен просить у кого-то разрешения? – спросил фермер.

– Вопрос по существу, Уолт, – сказал Декстер, который гордился тем, что знает по имени каждого горожанина, чья фамилия внесена в список для голосования. – Джаред, будь добр, ответь на вопрос Уолта.

Джаред встал.

– Нет, Уолт, – сказал он. – Это не так. Эта статья касается только жилья для человека, места, где собирается жить человек. Например, если ты захочешь построить дом здесь, в городе, ты будешь должен пойти в Выборный комитет и попросить разрешения. Этому комитету разрешено ограничивать постройку в городе строений определенного типа.

– О чем это ты, Джаред, – спросил фермер по имени Уолт. – Значит, ты, Бен Дэвис и Джордж Касвелл можете говорить человеку, какой дом ему строить. Правильно?

– Не совсем, – осторожно сказал Джаред, понимая, что ступает на опасную почву. – Идея зонирования, – сказал он, повернувшись лицом к собравшимся, – защищает ценность недвижимости этого города. Это единственная цель.

– Да, но я тебя не об этом спрашивал, Джаред, – сказал Уолт – Я спросил, откуда у тебя, Бена и Джорджа право говорить человеку, какой дом ему строить?

– Тип дома, – сказал Джаред и почувствовал, что ему становится жарко, – к этому совсем не относится.

– Ты хочешь сказать, что, если я захочу построить хижину на улице Вязов, я могу это сделать?

– При нынешнем положении вещей, – едко сказал Джаред, – ты, конечно, можешь.

– Но я не смогу, если введут закон о зонах.

– Да, – прямо сказал Джаред. – В ту минуту, когда вырастает хижина в таком районе, стоимость окружающей ее собственности тут же упадет. Это неправильно и неразумно. Закон о зонах нужен обществу. Может, тогда мы сможем избавиться от курятников в квартале улицы Вязов.

– Что? – раздался крик с задних рядов, его издал старик, принявший реплику Джареда на свой счет. – А что плохого, если человек держит несколько цыплят? – спросил Марвин Поттер, один из любителей собираться у Татла. – Что плохого в том, что человек хочет заработать немного деньжат? – требовательно спрашивал он. – И для этого держит несколько цыплят?

Марвин не держал у себя на заднем дворе цыплят, он держал норок. И летом вонь от нескольких норок Марвина с Лавровой улицы доносилась до улицы Вязов, и горожане были вынуждены пожимать плечами и закатывать к небу глаза, пока приезжий подозрительно озирался вокруг.

– Цыплята – это одно, – сказал Джаред, глядя в глаза Марвину. – А норки – это другое.

– А я говорю, – ревел Марвин, – что быть членом городского управления – это одно, а быть директором – это другое.

– Мистер Кларк, – это был ровный, низкий голос Селены Кросс. – Если введут закон о зонах, значит ли это, что я и мой брат должны будем убрать загон для овец?

Джаред хмыкнул, улыбнулся и кашлянул, однако ответ был один, и он знал это.

– Да, – сказал он.

– Ну, не ерунда ли! – сказал кто-то, но не встал и остался неизвестным.

Декстер Хамфри постучал молоточком, чтобы восстановить порядок, а Сет Басвелл, прищурившись, посмотрел на Селену Кросс. Насколько он знал, все прошедшие годы Селена была за введение закона о зонах, он удивился, что же могло заставить ее изменить свое мнение.

– Я предлагаю, – сказала Селена, – исключить этот вопрос из повестки собрания.

– Я второй за это предложение, – крикнул Марвин Поттер.

– Все согласны?

Примерно шесть голосов поддержали «да» Селены.

Декстер Хамфри вытер руки носовым платком. Он прочитал двадцать первый пункт еще раз. После того как он задал свой обычный вопрос, он поставил его на голосование, и впервые по вопросу о зонах Пейтон-Плейс добровольно дал новые полномочия членам городского совета.

Собрание окончилось, Питер Дрейк стоял в коридоре и прикуривал сигарету. К нему присоединился Майкл Росси, не по предварительному соглашению, а просто так получилось, что они оба были в одном коридоре. Вместе они стояли и наблюдали, как Лесли Харрингтон покидает зал суда, рядом с ним шли Сет, д-р Свейн, Джаред Кларк и Декстер Хамфри.

– Ну, не странно ли, – заметил Питер, слегка улыбаясь. – Пока они были по разные стороны, каждый из них занимал твердую позицию, а сегодня, когда они стояли вместе, один из них упал. Я всегда думал, что Сет ненавидит Лесли. Кроме сегодняшнего дня у него никогда не будет шанса обыграть Лесли.

Майк посмотрел на кончик сигареты.

– Харрингтон потерял сына, – сказал он. – Вот почему никто из них, кроме Джареджа, не сказал ни слова. И Джаред бы ничего не сказал, если бы не был вынужден отвечать на вопросы.

– Раньше, если бы кто-то потерял сына, это бы не остановило Харрингтона, – зло сказал Дрейк. – И как это вдруг все так подобрели к этому сукиному сыну?

Майк посмотрел на адвоката.

– Вы откуда, Дрейк? – спросил он и только через целую минуту осознал, каким тоном он задал этот вопрос.

«О, Господи! – подумал он. – Я должен был предвидеть. Начинаю разговаривать как настоящий обитатель раковины». Он запрокинул голову и расхохотался.

– Из Нью-Джерси, – сказал Дрейк, глядя на хохочущего Майка. – А вы?

– ИзПейтон-Плейс, – сказал Майк. – Через Нью-Йорк, Питсбург и другие точки на юге.

Мужчины с Каштановой улицы сели в машину Харрингтона.

– Интересно, а где сегодня Чарльз Пертридж? – спросил Дрейк.

– Дома в постели, гриппует, – сказал Майк. – Но если бы он был здесь, он бы вернулся на Каштановую улицу вместе с остальными в машине Харрингтона.

– И все равно, – сказал Дрейк, выбросив сигарету. – Кончились старые времена. Хребет «Каштановая улица» сломан.

– Может быть, – сказал Майк и вышел на улицу.