Текст книги "Пейтон-Плейс"
Автор книги: Грейс Металиус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА V
Селена заснула, сестра Мэри Келли закрыла дверь в палату и тихо, в больших белых туфлях, которые, казалось, должны были греметь на всю больницу, прошла по коридору к своему столу на первом этаже. Она села на прямой стул, нервно поправила шапочку и расслабилась. Теперь, когда ее наполовину прикрывал стол, она осторожно расставила пошире ноги. В такое время ей ничего не помогало, ни пудра, ни крахмал, ни цинковая мазь. Она только мучилась и теряла терпение. Теперь, вдобавок к июльской влажности, ночному дежурству, воспаленным бедрам, которые жгло, как огнем, стоило ей пошевелиться, она еще была вынуждена подвергнуть проверке, впервые за всю свою карьеру, кодекс медицинской этики. Мэри Келли была серьезной студенткой. Из романов, фильмов и благодаря студенческим собраниям она знала все о том, что такое врачебная этика.
– Что бы ты сделала, если бы заметила, что врач совершил ошибку? – любили спрашивать друг друга студенты, когда свет уже был выключен. – И из-за этой ошибки Пациент умер.
– Я бы никогда не сказала, – уверяли они друг друга. – В конце концов, все совершают ошибки. Если ошибся плотник или слесарь, их никто за это не уничтожит. Врач может совершить ошибку. Почему из-за этого его обязательно надо обесчестить, подать на него в суд и так далее?
– Сестры никогда не скажут, – говорили они, – а они видят ошибки каждый день. Они держат рот на замке, это этика.
Мэри Келли сидела, широко расставив ноги, за столом на первом этаже и при тусклом освещении рассматривала свои большие, квадратные ладони.
Они никогда не прекращались на этом месте, вспоминала она, эти благородные разговоры о врачебной этике.
– А что, если это не ошибка? – спрашивали они друг друга. – Что, если доктор был пьян или сделал что-то преднамеренно?
– Что, если это была твоя мать и он убил ее, чтобы избавить от страданий, потому что она была неизлечимо больна?
– Или, предположим, у доктора есть дочь, она рожала незаконного ребенка, и он сделал так, что ребенок умер во время родов?
– Я бы никогда не сказала, – торжественно говорили они. – На доктора нельзя доносить, это этика.
Мэри Келли поерзала на стуле и расставила ноги так широко, насколько позволял стол. Теоретически все это звучит просто прекрасно, думала она. Это всегда звучит замечательно во время студенческих бесед. Разговоры недорого стоят. Ничего не стоит сказать что-то так, чтобы люди поверили, что это твоя позиция. Мэри задумалась, можно ли сравнивать вопросы этики с вопросами терпимости. Ты говоришь, что негры такие же люди, как и все другие, что их нельзя подвергать дискриминации и что, если ты когда-нибудь влюбишься в негра, ты с гордостью выйдешь за него замуж. Но пока ты это говоришь, ты думаешь, как бы ты в действительности поступила, если бы к тебе подошел большой, черный парень и предложил встретиться. Ты говоришь, что если ты влюбишься в протестанта, который откажется поменять свою религию ради тебя, ты все равно выйдешь за него замуж и будешь любить его еще больше за то, что у него есть убеждения. Ты выйдешь за него, несмотря на запрет родителей и церкви. Ты знаешь, что, говоря такие вещи, ты находишься в полной безопасности, так как в Пейтон-Плейс уже более ста лет не было ни одного негра и ты не ходишь на свидания с парнем, который не католик. Ты говоришь, что знаешь, как поступить, если столкнешься с доктором, нарушающим медицинскую этику, но что, думала Мэри, закрывая лицо большими, квадратными ладонями, ты будешь делать, если это действительно случилось?
Какое-то время она думала, не правильнее ли пойти и признаться отцу О'Брайену в грехе, в который она была вовлечена сегодня вечером. Мэри представила большое с синим подбородком лицо священника и его узкие черные пронизывающие глаза. Что, если она признается ему, а он не даст ей прощения? Что, если он скажет: «Отдай этого доктора в руки правосудия, и только тогда я смогу смыть грех с твоей души?» Мэри Келли представила доброжелательное, красивое лицо д-ра Свейна, его руки, к которым она относилась как ко вторым по доброте рукам в этом мире после рук Христа. Она ничего не могла с собой сделать, Док просто не оставил ей выбора.
– Подготовьте ее, – сказал он, указывая на Селену Кросс. – Я должен выдернуть у нее аппендикс.
У Мэри жгло огнем бедра, она теряла терпение, ее раздражал непрофессиональный, как всегда, язык Дока, она вся внутренне протестовала.
А как же ассистент? А анестезиолог? Вторая сестра? Она была одна в почти пустой больнице. Что из того, что в больнице всего три пациента? Она не вправе оставлять их без присмотра на то время, пока помогает Доку! Уже вечер, и дневная секретарша ушла домой. А вдруг позвонят по телефону? Вдруг позвонят, а к телефону никто не подойдет? Нельзя, чтобы за столом никого не было, хотела сказать Доку Мэри, вдруг кому-нибудь понадобится помощь?
– Черт возьми! – взревел Док. – Перестаньте клацать зубами и делайте, что я вам говорю!
Мэри ничего не имела против Дока. Это просто его способ выражаться, а сестра никогда не вмешивается в то, что и каким образом делает доктор. Хотя потом, когда Селена Кросс лежала без сознания на операционном столе, она попробовала:
– Док, – прошептала она. – Док, что вы делаете?
Он выпрямился, посмотрел на Мэри, его синие глаза зло сверкали над маской.
– Я удаляю ей аппендицит, – холодно сказал он. – Это вам понятно, Мэри? Я удаляю ей аппендицит, так как, если я буду ждать до утра, он может лопнуть. Вам это понятно, Мэри?
Она опустила глаза, не в силах видеть ту боль, которую он пытался спрятать под злостью. Потом она подумала, что, может быть, таким образом Док предлагал ей сделать свой выбор. Она могла бы сказать: «Нет, не понятно», убежать из операционной и сразу позвонить шерифу Баку Маккракену. Но она, конечно, ничего подобного не сделала.
– Да, доктор, – сказала она. – Я все понимаю.
– Убедитесь в том, что вы никогда этого не забудете, – сказал ей Док. – Вы поняли и, черт возьми, поняли это навсегда.
– Да, Док, – сказала Мэри и подумала, почему она всегда считала, что только католики против абортов. Наверняка это не так. Вот Док, его глаза полны боли, пока его опытные руки выполняют чуждую ему работу.
Во всяком случае, как думала позднее Мэри, она предполагала, что Док протестант. Он не исповедовал никакой религии, и отец О'Брайен всегда пытался убедить ее в том, что это единственный протестант, распрощавшийся со своей религией и не примкнувший ни к какой другой. Католик, говорила себе Мэри, никогда бы не совершил такой ужасный, отвратительный, страшный поступок, и она была в ужасе, в испуге и полна отвращения, как всякая добропорядочная католичка. Но она чувствовала, как, подобно ядовитой змее в густых зарослях джунглей, в ее сознание вползла грешная гордость. Док выбрал ее. Из всех сестер – Люси Элсворс, Джеральдина Данбар, любая сестра из Уайт-Ривер, которая вызывалась, когда больница была переполнена, – он выбрал Мэри Келли. Он мог оставить ее дежурить на этаже и выбрать кого-нибудь из них, но он выбрал ее и, правильно это или нет, Мэри была окружена аурой черного счастья.
Док мог сделать ее соучастницей в одном из самых страшных преступлений, но он не был лжецом и не заставлял лгать ее. В конце, когда со всем остальным было покончено, он удалил аппендикс Селене Кросс. Это был самый симпатичный и здоровый аппендикс из всех, что когда-либо видела Мэри, и Док удалил его.
– Самое сложное удаление аппендикса в моей практике, – сказал доктор Свейн Мэри, когда все было кончено. – Уберитесь здесь. Уберите здесь все действительно хорошенько.
И это она тоже сделала. Пока пациенты мирно спали и Судьба благоволила к ней и к Доку, Мэри, как бывалый преступник, уничтожила все следы. Она все тщательно убрала, как и просил доктор, и аккуратно и добросовестно разложила все на свои места.
Мэри Келли повертелась на стуле и сунула руку под юбку. Она стянула комбинацию вниз к раздраженным, растертым бедрам и расслабилась.
Ну вот, подумала она, так материал впитает влагу и станет немного лучше.
Когда зазвонил телефон, к Мэри уже почти вернулась бодрость.
– О да, миссис Маккензи, – сказала она в трубку. – Да, я звонила вам пару раз. Анита сказала, что вы уехали, и я попросила ее передать, чтобы вы мне позвонили. О, Господи, нет, миссис Маккензи. Это не Эллисон. Это Селена Кросс. Аппендицит. О да, действительно. Еще немного, и он бы лопнул. Сейчас с ней все в порядке. Спит, как младенец.
И, только повесив трубку на рычаг, Мэри Келли поняла, что сделала свой шаг в вопросах врачебной этики. Дав ложную информацию, она сделала свой выбор. Мэри решительно взяла со стола детективный роман, который она начала читать прошлым вечером. В надежде, что ее сознание переключится на то, что написано в книге, она заставила свои глаза сконцентрироваться на странице. В будущем еще не один раз мысли о грехе, Боге и отце О'Брайене не будут давать ей читать.
ГЛАВА VI
Доктор Мэтью Свейн припарковал машину у края грязной дороги и быстро пошел в сторону хижины Кроссов. Он двумя кулаками со всей силы колотил в расшатанную дверь, будто надеялся найти физический выход накопившейся в нем злости.
– Входите, ради Христа, – проорал из хижины Лукас Кросс. – Не сломайте эту чертову дверь.
Стоя в дверях, высокий Мэтью Свейн в белом костюме казался еще больше, чем был на самом деле. Лукас в одних засаленных брюках сидел у кухонного стола, он раскладывал пасьянс, на столе стояла полупустая квартовая бутылка пива. Лукас взглянул на Свейна и улыбнулся. Его губы и лоб задвигались, но глаза смотрели подозрительно.
– Заблудился, Док? – спросил он. – За тобой никто не посылал.
Услышав это, Свейн почувствовал, что сам начинает потеть. Через несколько секунд рубашка стала мокрой. За тобой никто не посылал, Док. Эти слова напомнили ему Селену, которая, дрожа от холода, пряталась на улице с младшим братом, чтобы уберечь его от кулаков мужчины, который теперь сидел перед доктором.
– Селена у меня в больнице, – хрипло сказал Свейн, как только смог восстановить контроль над собой.
– Селена? – спросил Лукас. Он произнес ее имя, как С'лена, и доктор понял, что Лукас пьет уже целый день. – Зачем она вам в больнице, Док?
– Она была беременна, – сказал Свейн. – Сегодня днем у нее был выкидыш.
Только на секунду улыбка мелькнула на губах Лукаса.
– Беременна? – спросил он. – Беременна? – повторил он еще раз и попытался сказать это возмущенным голосом. – Беременна, да? Чертова маленькая шлюха. Я ее проучу. Я так ее отделаю, она век этого не забудет. Я говорил ей, что, если этот Картер будет все время тереться возле нее, она обязательно вляпается. Я говорил, а она не послушала своего Па. Ну хорошо, я проучу эту маленькую потаскушку. Я ей так надаю, она сразу станет послушной.
– Ты, ничтожество, – срывающимся голосом сказал д-р Свейн. – Ничтожество, лживый сукин сын!
– Стоп, стоп, подождите минутку, – сказал Лукас, оттолкнулся от стола и встал на ноги. – Еще никто не называл Лукаса Кросса сукиным сыном в его собственном доме. Даже такой важный пачкун, доктор, как ты.
– Нет, это ты подожди, – сказал доктор, приближаясь к Лукасу. – Это ты подожди, сукин сын. Селена была беременна от тебя, и мы оба это знаем.
Лукас резко сел на стул.
– Я могу доказать это Лукас, – продолжал доктор. Он врал, знал это и плевал на это. – Я могу доказать, что это был твой ребенок, – повторил он, впервые в жизни используя свое превосходство в знаниях для запугивания невежественного. – У меня достаточно доказательств, чтобы посадить тебя в тюрьму до конца твоих дней.
От Лукаса горячими волнами исходил запах пота.
– У тебя на меня ничего нет, Док, – возразил он. Теперь уже пот струился по его лицу. – Я никогда не дотрагивался до нее. Я и пальцем ее не тронул.
– У меня полно доказательств, даже больше, чем надо. На всякий случай я прихватил с собой бумагу, я бы хотел, чтобы ты ее подписал. Я составил ее в больнице, это признание, Лукас, и я хочу, чтобы ты подписал его. Если ты не сделаешь это для меня, может быть, Бак Маккракен сможет выбить его из тебя резиновой дубинкой в камере.
– Я никогда до нее не дотрагивался, – упорствовал Лукас. – И я не собираюсь подписывать бумагу, в которой говорится, что я это сделал. Что ты имеешь против меня, Док? Я никогда ничего тебе не сделал. Зачем ты пришел и запугиваешь меня? Я когда-нибудь что-нибудь плохое тебе сделал?
Доктор стоял, облокотившись о стол, возвышаясь над Лукасом, который сидел рядом на стуле и угрюмо рассматривал свои руки. Селена была беременна от Лукаса, в этом Док был уверен, как ни в чем другом. Уверенности было больше чем достаточно, но какое-то упрямство толкало его дальше. Свейн знал, что Лукас виновен в преступлении, которое стоит так близко к кровосмешению, что граница практически не видна. Он понимал, что с одним только знанием этого он сможет вынудить Лукаса подписать признание, но что-то подталкивало Дока, заставляло продолжать запугивание, пока Лукас сам лично не признает, что это он отец неродившегося ребенка Селены.
– Может быть, мне сходить за Баком? – мягко спросил он. – Нет, я не пойду за Баком. Вместо этого подниму тревогу во всем городе. Я пойду и лично расскажу каждому отцу в Пейтон-Плейс о том, что ты сделал, Лукас. Я скажу им, что, пока ты в городе, никто не может ручаться за безопасность их дочерей. Они придут за тобой, так же как они приходят за бешеными, опасными животными. Но они не пристрелят тебя, – он сделал паузу и посмотрел на фигуру человека, сидящего напротив. – Ты знаешь, когда последний раз линчевали в нашем городе?
У Лукаса забегали глаза, он отчаянно искал выход, но беспощадный голос д-ра Свейна гремел у него в ушах.
– Это было очень давно, Лукас, никто даже не может с точностью сказать когда. Но линчевание – такая штука, разъяренный мужчина всегда знает, как это делается. Отцы знают, как это делается, Лукас. Может быть, не слишком хорошо. Да, недостаточно хорошо, так что, возможно, ты умрешь с первой попытки. Но со временем они поймут, что к чему.
Доктор выждал несколько секунд. Лукас сидел не поднимая головы и продолжал рассматривать свои густо заросшие черными волосами руки, от него ужасно воняло потом, кожа от страха покрылась мурашками. Док повернулся, как будто собрался уходить, но не успел он сделать и трех шагов, как его остановил стон Лукаса.
– Ради Христа, Док, – сказал Лукас. – Подождите минуту.
Свейн развернулся и посмотрел на него.
– Это я сделал, Док, – сказал Лукас. – Я подпишу вашу бумагу. Давайте ее сюда.
Этого должно было бы хватить. Вместе со всем остальным устного и письменного признания должно было хватить д-ру Свейну. Но ему этого было мало. Он хотел бить, пинать ногами, унизить и уничтожить. Его безупречно честная тридцатилетняя медицинская карьера была разрушена одним ударом, он видел хорошее лицо ирландской католички Мэри Келли, на котором теперь была печать того, что она совершила преступление. Он видел красную массу того, что могло бы быть ребенком Селены Кросс, который мог бы родиться и прожить нормальное количество лет. Свейн смотрел на Лукаса. Он хотел причинить этому человеку такую сильную, мучительную боль, чтобы его собственная в сравнении с ней исчезла, но Свейн знал, что это бесполезно. Лукас не чувствовал ни боли, ни стыда, ни сожаления, потому что по его понятиям он не совершал такого серьезного преступления, чтобы о нем нельзя было забыть. Лукас Кросс оплачивает счета и занимается своим делом. Все, что ему надо от других, чтобы они делали то же самое. Еще не начав говорить, Свейн знал, что Лукас сначала будет искать оправдание, а потом напрашиваться на сочувствие, но Док не мог не говорить, он хотел вращать нож в ране, которой у Лукаса не было.
– Когда это началось, Лукас? – спросил он и не узнал свой голос. – Сколько раз ты это делал?
Лукас посмотрел па доктора, в его глазах не было ничего, кроме страха.
– Господи, Док, – сказал он, – Чего вы от меня хотите? Я же вам сказал, что это сделал я, разве не так?
– Как долго это продолжалось? – упорствовал Свейн. – Год? Два? Пять?
– Два, – шепотом ответил Лукас. – Я был пьян, я не понимал, что делаю.
Автоматически доктор отметил в уме первое оправдание Лукаса. Я был пьян. Я не знал, что делаю. Для таких, как Лукас, это было стандартное оправдание для всего, начиная со скандалов, воровства и, видимо, заканчивая изнасилованием детей.
– Она была невинна, когда ты первый раз сделал это, да, Лукас? Ты, большой, храбрый, мужественный лесоруб, лишил невинности свою дочь, да?
– Я был пьян, – повторил Лукас. – Честно, Док. Я был пьян. И потом, она вообще-то мне не дочь. Она дочка Нелли.
Док одной рукой схватил Лукаса за волосы и с такой силой запрокинул ему голову, что у Лукаса хрустнули шейные позвонки.
– Послушай, ты, сукин сын, – в бешенстве сказал Свейн. – Я не собираюсь слушать твои оправдания, что ты был пьян. Каждую минуту ты знал, что делаешь. Перестань ты хоть на одну секунду в своей грязной, вонючей жизни быть свиньей и признай, что ты знал это.
Док потряс Лукаса за волосы и тот, ловя ртом воздух, сказал:
– Да. Я знал. Один раз я ее увидел и понял, что она уже почти выросла. Я не знаю, что на меня нашло.
Доктор отпустил Лукаса, достал из кармана чистый носовой платок и тщательно вытер руку. Второе стандартное оправдание. Я не знаю, что на меня нашло. Видимо, такие люди, как Лукас, надеются, что такие люди, как Мэтью Свейн, поверят в существование странных дьяволов, которые прячутся и выжидают момент, когда они смогут войти в тела и головы таких, как Лукас. Второе оправдание всегда произносилось грустным, полуизвиняющимся тоном, – так, будто слушающий должен присоединиться и тоже удивиться, что же это не него нашло. Я не знаю, что на меня нашло, но что бы это ни было, это от меня не зависело. Просто что-то нашло, и я уже ничего не мог с этим поделать.
«О, Господи, – молил про себя д-р Свейн, – удержи меня, Господи, не дай мне убить его».
– Я не знаю точно, сколько раз это было, – нечленораздельно продолжал Лукас. – Два, может, три. Я все время был выпивший. – У Лукаса от воспоминания похотливо блеснули глаза. – Она дикая кошка, эта Селена. И всегда была такой. Я бил ее, пока она не могла больше сопротивляться.
Лукас провел языком по пересохшим губам, и у Свейна тошнота подступила к горлу.
Этого не может быть, подумал доктор. Не может быть, чтобы мужчина насиловал ребенка, а потом вспоминал об этом как о чем-то самом приятном в его жизни. Этого просто не может быть.
– А она хорошенькая, – мечтательно продолжал Лукас. – У нее самые хорошенькие сиськи из всех, что я видел, и соски такие коричневые и возбужденные. В первый раз я ее связал, но в общем-то зря, она все равно так и не пришла в себя. Она была девочкой, тут все в порядке. Господи, ну и тяжело же мне пришлось, я потом болел целых две недели, даже работать было трудно, да.
Оправдания, которые не удовлетворили д-ра Свейна, исчерпались, и теперь Лукас начал искать сочувствия. Я был так болен, даже работать было тяжело. Лукас говорил это с подвыванием, будто ожидал, что доктор начнет выражать ему свои соболезнования. «Какой стыд, – видимо, должен был сказать Свейн, – тебе было тяжело работать целых две недели после того, как ты первый раз изнасиловал свою падчерицу, какой стыд, Лукас».
«О, Господи, – сжав кулаки, молил Док и чувствовал, как по спине снова заструился пот, – о, Господи, не дай мне убить его».
– Да, хорошенькая эта Селена, – сказал Лукас.
Когда Лукас замолчал, д-р Свейн слышал в наступившей тишине свое дыхание, вдох и выдох. Долгое время, пока Свейн не поборол в себе желание схватить Лукаса за горло и придушить его, в хижине было абсолютно тихо. Тошнота и бешенство от понимания того, насколько незначительными могут быть следы цивилизации в другом человеке, долго не стихали в душе у Дока.
– Лукас, – наконец заговорил доктор, справившись с собой, – я даю тебе время до завтрашнего полудня. Убирайся из города. У меня нет желания видеть тебя здесь завтра.
– Как это – убирайся из города, Док? – вскричал Лукас, в ужасе от несправедливой мстительности со стороны человека, которому он в жизни не сделал ничего плохого. – Как это – убирайся из города, Док? Мне некуда идти, Док. Здесь мой дом. Я живу здесь всю жизнь. Куда же мне идти, Док?
– Прямо в ад, – сказал Свейн, – а не получится, проваливай куда вздумается. Только убирайся из Пейтон-Плейс.
– Но я и не думал никуда проваливать, Док, – выл Лукас. – Мне просто некуда идти.
– Если я завтра увижу тебя в городе, весь город будет у тебя на хвосте. Убирайся и не вздумай возвращаться и после моей смерти. Я оставлю доказательства твоего преступления в надежном месте. Родители в Пейтон-Плейс будут знать, что делать, если тебе когда-нибудь придет в голову вернуться.
Лукас Кросс начал плакать. Он уронил голову на руки и разрыдался от несправедливости, обрушившейся на него.
– Что я вам сделал, Док? – всхлипывал он. – Я ничего плохого вам никогда не сделал. Как я могу уйти из города, если мне некуда идти?
– Это Селене некуда уйти от тебя, – сказал Свейн. – Тебя это очень устраивало. Теперь вы поменялись башмаками, Лукас, и, если они жмут, плохо дело. Я не шучу, Лукас. Не позволяй завтра полуденному солнцу припекать тебе макушку в Пейтон-Плейс.
Доктор Свейн пошел к выходу из хижины, он чувствовал себя старым, как вечность, и совершенно разбитым. Признание Лукаса тяжелым грузом лежало в кармане пиджака, а от его слов ныло сердце. Никогда еще доктор не чувствовал себя таким усталым.
«Если бы я только мог сделать это дома. Принять горячую, горячую ванну, соскрести с себя эту грязь, потом пойти в столовую и сделать себе что-нибудь выпить. Если бы я мог уснуть сегодня вечером, а завтра проснуться в Пейтон-Плейс, таком же чистом и прекрасном, каким он был вчера. Если бы я только мог это сделать».
Д-р Свейн уже наполовину открыл дверь из хижины, как вдруг высокий пронзительный вой остановил его. Док стал поворачиваться, и в эту секунду понял, что совершил еще одно преступление. Он вгляделся в неясные очертания за пределом круга света, который отбрасывала единственная в хижине лампочка. На двуспальной кровати возле дальней стены лежала и, не прекращая, выла Нелли Кросс. Она корчилась и содрогалась, будто вот-вот собиралась родить ребенка.
