Текст книги "Пейтон-Плейс"
Автор книги: Грейс Металиус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Грейс Металиус
Пейтон-Плейс
Часть первая
ГЛАВА I
«Бабье лето» похоже на женщину. Зрелую, страстную, пылкую, но изменчивую и своенравную, она приходит и уходит, когда захочет, так что никто не знает, придет ли она вообще и, если придет, надолго ли… На севере Новой Англии «бабье лето» на какое-то время отодвигает приход зимы. Оно приносит с собой последнее тепло года – не отмеченный ни в одном календаре сезон, который живет, пока зима не зашевелит ледяными костями и не появится на пороге со своим извечным снаряжением – облетевшими деревьями и твердой, промерзшей землей. Старики, чью молодую кровь выдули промозглые ветра, знают, что «бабье лето» – притворщица, что надо быть стойкими и не следует воспринимать его всерьез. Молодые же полны ожидания, они возбужденно вглядываются в холодное, осеннее небо, надеясь увидеть какой-нибудь знак, предвещающий встречу с ним. А иногда и старики, несмотря на собственный опыт и забыв о здравомыслии, надеются и ждут «бабье лето», обратив усталые глаза к небу в поисках следов поддельной нежности.
В тот год в начале октября «бабье лето» заглянуло в город под названием Пейтон-Плейс. Веселая, прелестная женщина подчинила себе всю округу, и все стало красивым до боли в глазах.
Небо было низким и насыщенно синим. Клены, дубы и ясени – красные, коричневые и желтые – прихорашивались в не по сезону теплых лучах солнца «бабьего лета». На холмах вокруг Пейтон-Плейс, излучая зелено-желтое сияние, по-старчески неодобрительно взирали на эту картину хвойные. На дорогах и тротуарах города лежали опавшие листья и так весело хрустели под ногами, так ароматно пахли, что только очень дряхлый старик, проходя по ним, мог думать о смерти и разложении.
Город тихо лежал в объятиях «бабьего лета». Ничто не двигалось на улице Вязов, главной улице города. Владельцы магазинов философски подходили к отсутствию торговли. Опустив парусиновые тенты перед витринами, они отдыхали в задних комнатах: кто-то дремал, кто-то просматривал «Пейтон-Плейс Таймс», кто-то слушал репортаж с бейсбольного матча.
С восточной стороны улицы Вязов поднимался шпиль конгрегациональной церкви. Указанное сооружение пронзало листву окружавших его деревьев и сияло ослепительно-белым светом на фоне ярко-синего неба. С противоположной стороны, через шесть кварталов деловой части города, стояло еще одно остроконечное здание. Это была католическая церковь, и ее шпиль, увенчанный золотым крестом, затмевал шпиль конгрегационалистов.
Сет Басвелл, владелец и редактор «Пейтон-Плейс Таймс», как-то раз написал в одной из своих статей, что две церкви, подобно обложке гигантской книги, держат с двух сторон деловой район города. Это поэтическое сравнение вызвало серию незначительных взрывов в Пейтон-Плейс. Редкий католик в этом городе хотел иметь что-то общее с протестантом, а конгрегационалисты совсем не горели желанием вступать в брак с католиками. Если уж воображаемой обложке суждено было существовать, то и первый, и последний лист должны были исповедовать одну религию.
Посмеявшись неделю над спорами, последовавшими за его публикацией, в следующем выпуске «Пейтон-Плейс Таймс» Сет переклассифицировал две церкви в высокие горы, охраняющие покой мирной деловой долины. И католики, и протестанты тщательно изучили вторую статью, в поисках следов сарказма и насмешек, но в конце концов обе стороны по достоинству оценили написанное, что еще больше развеселило Сета.
Старый, закадычный друг Сета доктор Мэтью Свейн ворчал:
– Хм, горы? Скорее два чертовых вулкана.
– И оба дышат серой и огнем, – смеясь, добавил Сет и налил еще по бокалу.
Доктор не разделял веселья своего приятеля. По его словам, доктор ненавидел три вещи в этом мире: смерть, венерические заболевания и организованную религию.
– На ум не приходит ни одна история, совершенная или нет, которая заставила бы меня посмеяться над чем-нибудь из этого, – говорил он.
Однако этим октябрьским днем Сет не думал о противостоящих религиозных фракциях, то есть не думал не только о них, а вообще ни о чем. Он сидел в своем офисе на первом этаже, потягивал что-то охлажденное, смотрел в окно и рассеянно слушал репортаж с бейсбольного матча.
Напротив большого белокаменного здания суда с выкрашенным ярь-медянкой куполом, на деревянных скамейках, которые являются, кажется, частью любого муниципального здания в маленьких городах Америки расположились старики. Они устроились на солнечной стороне и, сдвинув на глаза помятые фетровые шляпы, подставили свои старые, замерзшие кости теплому солнцу «бабьего лета». Старики были так же недвижимы, как и деревья, именем которых была названа главная улица города.
Тротуары, покрывшиеся рябью от выступающих на поверхность корней огромных деревьев, были пусты. Часы на здании городского банка, расположенного напротив суда, пробили один раз.
Была пятница, половина третьего.
ГЛАВА II
Кленовая улица делила улицу Вязов ровно на две части. Широкая, затененная деревьями, она тянулась с севера на юг через весь город. В северном конце тротуар заканчивался и открывалось пустое пространство, где стояли школы Пейтон-Плейс. Именно к этим зданиям держал путь Кенни Стернс – городской мастер на все руки. Старики на скамейке у здания суда приоткрыли сонные глаза.
– Вон идет Кенни Стернс, – сказал один из них. Это было совершенно лишнее замечание, каждый видел и, более того, знал Кенни.
– Трезв, как стеклышко.
– Ну, это не надолго.
Они рассмеялись.
– И все равно, он отличный работник, – сказал старик по имени Клейтон Фрейзер, который, о чем бы ни шла речь, вечно был не согласен.
– Да, когда не слишком пьян.
– Не знаю ни одного случая, когда бы Кенни из-за выпивки пропустил работу, – сказал Клейтон Фрейзер. – В Пейтон-Плейс нет другого такого мастера: у него, что называется, «золотые руки».
– Жаль, с женой ему не так везет, как с работой, – хихикнул другой старик. – Может, для него было бы лучше быть мастером в чем-нибудь другом.
Замечание было принято одобрительными смешками.
– Джинни Стернс – бродяга и проститутка, – без улыбки заявил Фрейзер. – Не так-то много может сделать парень, женившись на прирожденной шлюхе.
– Может напиться, – сказал старик, первым начавший беседу.
Разговор исчерпал себя, все на минуту замолчали.
– Сегодня пожарче, чем в июле. Будь я проклят, если моя рубашка не намокла от пота.
– Не надолго, – сказал Фрейзер, сдвинув шляпу на затылок и взглянув на небо. – Я видел такие повороты погоды! Не проходило и двенадцати часов, как после такого же солнцепека, как сегодня, начинался снегопад. Это не надолго.
– Не очень-то хорошо для здоровья. В такой денек, как сегодня, начинаешь подумывать, не надеть ли опять летнее белье.
– Хорошо или плохо, а я бы не стал жаловаться, если бы такая погодка стояла до следующего июня.
– Это не надолго, – сказал Клейтон Фрейзер. На этот раз его замечание не спровоцировало очередную дискуссию.
– Да, – согласились старики, – это не надолго.
Кенни Стернс дошел до поворота на Кленовую улицу и исчез из виду.
Школы Пейтон-Плейс стояли друг напротив друга. Начальная школа помещалась в старом, большом, деревянном здании устрашающего вида, средняя же школа была гордостью города, она занимала кирпичное здание с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами и внешним видом напоминала скорее небольшой современный госпиталь, чем школу. Начальная школа была построена в викторианском стиле, в худшем его варианте; с торцов зигзагом извивались отвратительные пожарные лестницы и в довершение всего это допотопное сооружение венчала открытая колокольня. Звонили с помощью толстого, желтого каната, протянутого через потолок и пол третьего этажа, его конец свисал в углу холла второго этажа и являлся вечным соблазном для маленьких учеников. Школьный колокол был тайной любовью Кенни Стернса, он полировал предмет своей любви столь тщательно, что тот сиял в лучах октябрьского солнца, как антикварная оловянная посуда. Подойдя к школе, Кенни посмотрел на колокольню и удовлетворенно кивнул.
– Твой звон приятнее звона небесных колоколов, – сказал он вслух.
Кенни стоял возле низкой изгороди, отделяющей начальную школу от первого дома по Кленовой улице. Теплый воздух наполнял аромат зелени и стружек: Кенни только этим утром закончил строить изгородь.
– В такой денек не до учебы, – сказал Кенни и беспокойно пожал плечами. Это не относилось к его невнятным рассуждениям, а скорее выражало недоумение по поводу собственных необычных эмоциональных ощущений.
Кенни хотелось упасть в траву и прижаться к ней лицом.
– Такой уж денек, – грубо сказал он, обращаясь к тихим зданиям школ. – Совсем не для учебы.
Кенни заметил маленькую веточку, нарушающую ровную линию изгороди, он нагнулся, чтобы сорвать ее, и вдруг почувствовал неожиданный прилив нежности. В следующую секунду его охватило бешенство, он сорвал пучок листьев и мял, мял его в кулаке, пока не почувствовал влагу. Кенни задыхался от внезапно нахлынувшего гнева. Когда-то давно, когда он еще не научился плевать на все и ни о чем не беспокоиться, Кенни чувствовал то же по отношению к своей жене Джинни. Тогда он испытывал точно такую же нежность, которая внезапно перерастала в желание уничтожить, подавить, завладеть силой. Кенни разжал кулак и вытер ладонь о свою робу.
– Ради всего святого, мне надо выпить, – с чувством сказал он и направился к парадным дверям начальной школы.
Без пяти три – время занять свое место у колокольного каната.
– Ради всего святого, мне надо выпить, это уж точно, – повторил Кенни и начал подниматься по деревянным ступенькам.
Слова Кенни, адресованные колоколу и, следовательно, произнесенные вслух, легко проникли в класс, где мисс Элси Тронтон вела урок восьмого класса. Несколько мальчишек громко рассмеялись, девочки заулыбались, однако веселье царило недолго. Мисс Тронтон была верной сторонницей теории, что, если ребенку дать один палец, он откусит всю руку, и, несмотря на то, что она устала и была пятница, мисс Тронтон быстро восстановила порядок в классе.
– Кто-нибудь из вас хочет остаться на полчаса после уроков? – спросила она.
Девочки и мальчики в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет сразу стихли, но лишь только раздался первый удар колокола Кенни, они тут же громко зашаркали ногами. Мисс Тронтон постучала линейкой по своему столу.
– Вы будете сидеть тихо, пока я вас не отпущу, – сказала она. – Итак, ваши парты чисты?
– Да, мисс Тронтон, – ответил нестройный хор голосов.
– Можете встать.
Сорок две пары ног заняли позицию между партами. Мисс Тронтон дождалась, пока все спины выпрямились и все головы повернулись к ней.
– Урок окончен. Вы свободны, – сказала она и, как только эти слова слетели с ее губ, как всегда, почувствовала глупое желание наклониться и закрыть голову руками.
Через пять секунд класс опустел, и мисс Тронтон облегченно вздохнула. Продолжал весело звонить колокол Кенни. Учителя не без юмора заметили, что в три часа дня он звонит с особым рвением, а в 8.30 утра та же мелодия звучит печально, как на похоронах.
«Если бы я была уверена, что это что-то изменит, – рассуждала про себя мисс Тронтон, пытаясь расслабить занемевшую спину, – я бы тоже считала, что мне надо выпить, ради всего святого».
Слегка улыбаясь, она подошла к окну посмотреть, как дети уходят со школьного двора. Толпа учеников начала распадаться на небольшие группки и пары. Мисс Тронтон заметила, что только одна девочка шла в полном одиночестве. Это была Эллисон Маккензи. Дойдя до тротуара, она сразу отделилась от остальных и быстро зашагала вниз по Кленовой улице.
«Странный ребенок, – подумала мисс Тронтон, – в таком юном возрасте подвержена депрессивным настроениям». Удивительно было и то, что во всей школе у Эллисон не было ни одного друга или подружки, кроме Селены Кросс. Это была необычная пара. Смуглая тринадцатилетняя красавица Селена с удивительно взрослыми глазами и Эллисон Маккензи, все еще напоминающая пухленького ребенка с широко открытыми, простодушными, вопрошающими глазами и болезненно чувствительным ртом. «Эллисон, дорогая, найди себе ракушку, – думала мисс Тронтон, – крепкую и без трещин, где ты сможешь укрыться от жестоких ударов судьбы. Мой Бог, как я устала!»
Родни Харрингтон выкатился из школы и не замедлил шаги, увидев Нормана Пейджа на своем пути.
«Проклятый маленький бычок», – зло подумала мисс Тронтон.
Она презирала Родии Харрингтона, и то, что никто, а уж тем более сам Родни, не подозревал об этом, говорило о ее человеческих достоинствах и, конечно, делало ей честь как педагогу. Родни был четырнадцатилетним переростком с густой черной шевелюрой и толстыми губами. Мисс Тронтон знала, что многие восьмиклассницы считают Родни «восхитительным». С этим определением она было полностью не согласна. Если бы кто-нибудь отвесил Родни затрещину, этот звук доставил бы ей ни с чем не сравнимое удовольствие. В огромном досье на всех учеников, которое мисс Тронтон держала у себя в голове, Родии проходил как нарушитель порядка № 1.
Он слишком крупный для своего возраста, слишком уверен в себе, в благосостоянии и положении своего отца, думала мисс Тронтон, но когда-нибудь он обязательно получит свое.
Она закусила губу и сделала себе выговор, – он только ребенок, он еще может стать другим.
Но мисс Тронтон была знакома с отцом Родни, Лесли Харрингтоном, и очень сомневалась в этом.
Родни сшиб маленького Пейджа с ног. Норман лежал на земле и плакал, пока не появился Тед Картер и не помог ему встать.
Маленький Норман Пейдж. «Забавно, – подумала мисс Тронтон, – но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь из взрослых называл его как-то иначе». Приставка «маленький» стала частью его имени.
Норман, как заметил один из учителей, состоял из сплошных углов. Он вытирал заплаканное скуластое лицо, сквозь плотную ткань курточки выступали острые локти.
Тед Картер отряхивал брюки маленькому Норману; через открытое окно мисс Тронтон услышала его голос:
– Все в порядке, Норман. Не хнычь, с тобой все нормально. Прекращай реветь и иди домой. Ничего страшного не случилось.
Глядя на высокого, широкоплечего тринадцатилетнего Теда, легко можно было представить, каким он будет, когда станет взрослым. Среди всех восьмиклассников Тед был единственным учеником, у которого совершенно «изменился» голос. У него был приятный баритон, и он никогда не «давал петуха».
– Почему бы тебе не сбить с ног кого-нибудь с тебя ростом? – спросил Тед, поворачиваясь к Родни Харрингтону.
– Ха-ха! Тебя, что ли?
Тед шагнул поближе к Родни.
– Ну, хотя бы меня.
– Ай, прекращай, – сказал Родни. – Буду я терять время.
Но, как с удовлетворением заметила мисс Тронтон, первым «прекратил» именно Родни. Он гордо зашагал со школьного двора с семиклассницей Бетти Андерсон, весьма развитой для своих лет девочкой.
– Не лезь не в свое дело, – крикнула Бетти из-за плеча Родни.
Маленький Норман Пейдж зашмыгал носом, достал из заднего кармана брюк белый платочек и тихонько высморкался.
– Спасибо, Тед, – робко сказал он. – Большое спасибо.
– А, ерунда, – ответил Тед Картер. – Иди-ка домой, пока твоя мамаша не пришла за тобой.
У Нормана снова задрожал подбородок:
– Можно я пойду с тобой, Тед? – попросил он. Пока Родни не уйдет подальше. Пожалуйста.
– Родни и без тебя есть чем заняться, – грубо сказал Тед. – Он уже забыл о твоем существовании.
Он поднял с земли свои учебники и побежал за Селеной Кросс, которая уже прошла половину Кленовой улицы. Тед даже не оглянулся на Нормана. Маленький Пейдж аккуратно собрал учебники и медленно пошел со двора.
Мисс Тронтон почувствовала, что так устала, что даже не может сдвинуться с места. Она прислонилась к оконной раме и тупо смотрела во двор. Мисс Тронтон знала семьи всех своих учеников, знала дома, в которых они жили, и ту среду, которая их окружала.
«К чему все мои старания? – думала она. – Какой шанс у кого-нибудь из них сломать стандарты, среди которых они родились?»
В такие моменты, когда мисс Тронтон была измотана до предела, ей казалось, что она проигрывает битву с невежеством, и ее охватывало чувство безнадежности и отчаяния. Какой смысл заставлять ученика запоминать даты подъема и падения Римской империи, если, когда вырастет, он будет доить коров, чем всегда зарабатывали себе на жизнь его отец и дед. Есть ли смысл вколачивать девчонке в голову десятичные дроби, если математика понадобится ей только для подсчета месяцев беременности?
Годы назад мисс Тронтон, закончив Смит-колледж, решила остаться в родном штате и заняться учительством.
– Вряд ли у вас появится возможность что-нибудь там изменить, – сказал ей декан.
Элси Тронтон только улыбнулась:
– Я там родилась и понимаю этих людей. Я знаю, что мне делать.
Ее самоуверенность заставила улыбнуться и декана:
– Когда вы узнаете, как открыть раковину, в которой существует житель Новой Англии, вы станете знаменитой. Всякий, сделавший что-то первым в этом мире, становится знаменитым.
– Я прожила в Новой Англии всю мою жизнь, – сказала Элси Тронтон, – и никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сказал: «То, что было хорошо для моего отца, хорошо и для меня». Это декадентская позиция и ужасное клише. И все это очень несправедливо по отношению к людям Новой Англии.
– Желаю удачи, Элси, – грустно сказал декан.
Вдруг в поле зрения мисс Тронтон появился Кенни Стернс и прервал цепь ее размышлении.
«Ерунда, – резко сказала она себе, – у меня целый класс прекрасных, умных детей из таких же семей, как и все другие. В понедельник мне будет получше».
Она подошла к стенному шкафу и взяла свою шляпу, которая, кажется, служила ей семь лет кряду. Посмотрев на потертые коричневые поля фетровой шляпы, мисс Тронтон вспомнила доктора Мэтью Свейна.
– Я узнаю учителя где угодно, – говорил он ей.
– Правда, Мэт? – смеялась она в ответ. – У нас у всех вид отчаявшихся людей?
– Нет. У вас у всех вид усталых, измученных, недоедающих людей, которым недоплачивают и которым не на что хорошо одеться. Зачем тебе это надо, Элси? Почему бы тебе не отправиться в Бостон или куда-нибудь еще? С твоим умом и образованием ты легко найдешь хорошую работу.
– О, я не знаю, Мэт, – пожимала плечами мисс Тронтон. – Может быть, мне просто нравится учить.
Но внутри у Элси теплилась надежда, которая не давала ей, как и многим учителям, бросить свою работу. Если я смогу научить чему-нибудь одного ребенка, если мне удастся разбудить хотя бы в одном из них чувство прекрасного, радость истинного, признание собственного невежества и жажду знаний, можно считать, я выполнила свой долг.
«Один ребенок», – подумала мисс, Тронтон надевая шляпу, и ее мысли вернулись к Эллисон Маккензи.
ГЛАВА III
Эллисон Маккензи быстро ушла со школьного двора, не останавливаясь и не перекинувшись ни с кем ни словом. Она прошла вверх по Кленовой улице, а потом на восток по улице Вязов, обойдя при этом магазин одежды «Трифти Корнер», принадлежащий ее матери. Эллисон шла очень быстро, пока за спиной не остались все магазины и дома Пейтон-Плейс, потом она долго поднималась по склону холма за Мемориальным парком и наконец дошла до того места, где заканчивалось покрытие дорога. Дальше росли кусты и начинался спуск, усеянный камнями. В этом месте, на основании, напоминающем лошадь, была установлена доска, на которой красной краской было написано «Конец дороги». Глядя на эту надпись, Эллисон почему-то всегда испытывала чувство странного удовлетворения. Ведь могли написать что-нибудь другое, например: «Осторожно – спуск», но кто-то, к радости Эллисон, назвал это место «Конец дороги».
Эллисон была страшно довольна – впереди еще целых два дня свободы от ненавистной школы плюс конец этого прекрасного дня. Эллисон без конца повторяла про себя: «Октябрьский день». Это словосочетание действовало на нее как целительный бальзам, успокаивало и умиротворяло. Здесь Эллисон могла какое-то время радоваться собственным ощущениям и забыть, что ее маленькие радости могут показаться Детскими и глупыми двенадцатилетним девочкам.
Ленивая, грустная красота «бабьего лета» «Октябрьский день», – сказала себе Эллисон, вздохнула и села возле доски с надписью «Конец дороги»
Теперь Эллисон совершенно успокоилась и ничего не боялась, она могла снова быть маленькой девочкой, а не двенадцатилетней ученицей, которая меньше чем через год перейдет в среднюю школу и должна интересоваться платьями, мальчиками и бледно-розовой помадой. Здесь, на холме, она испытывала детский восторг и не чувствовала себя странным, непохожим на своих сверстников ребенком. Везде, кроме этого места, она была неловким, жалким и нелюбимым созданием, которому не хватает уверенности и привлекательности – того, чем, как она была абсолютно уверена, обладают все остальные девочки.
Очень редко в школе она ощущала нечто похожее – тайную радость одиночества. Класс читал какую-нибудь интересную историю, Эллисон отрывала глаза от книги и замечала, что мисс Тронтон смотрит на нее. Их глаза на мгновение встречались, они улыбались друг другу. Эллисон была очень осторожна и старалась оставить свое секундное счастье незамеченным, – она знала, что одноклассницы посмеются над ней, постараются дать ей понять, что таким глупостям не радуются, и назовут это любимым осуждающим словом «детство».
Впереди у Эллисон было не так много счастливых дней, ей уже исполнилось двенадцать, и она должна была начинать проводить время с такими людьми, как ее одноклассницы Они окружали ее, и надо было постараться стать одной из них. Но Эллисон была уверена, что они ее не примут. Они будут смеяться над ней и дразнить ее, и Эллисон снова окажется в мире, где она является лишь странным и ни на кого не похожим членом общества.
Если бы Эллисон попросили определить значение местоимения «они», которое она использовала в своих размышлениях, она бы ответила «Все, кроме мисс Тронтон и Селены Кросс, а иногда и Селена». Селена была прекрасна, Эллисон же считала себя непривлекательной девочкой – толстой не там, где надо, плоской там, где не надо, – к тому же у нее были слишком длинные ноги и слишком круглое лицо. Она знала, что застенчива и неуклюжа и что голова у нее забита глупыми фантазиями. Такой ее видели все, все, кроме мисс Тронтон, да и то только потому, что мисс Тронтон сама была некрасивой простушкой. Селена могла улыбнуться и постараться развеять неуверенность Эллисон, махнув рукой и сказав: «Девочка, с тобой все в полном порядке» Селена могла так сказать, но ее подруга не поверила бы ей. Где-то по пути из детства в юность Эллисон потеряла ощущение того, что ее любят, что она занимает определенное место в этом мире. Суть страданий Эллисон состояла в том, что она считала: ей нечего терять, потому что ей ничего не принадлежит.
Эллисон огляделась вокруг. Отсюда можно было увидеть весь город: колокольню начальной школы, шпили церквей, голубую, извивающуюся ленту реки Коннектикут и здания фабрики из красного кирпича на одном из ее берегов. Была видна и серая громадина замка Самюэля Пейтона. Несмотря на припекающее солнце Эллисон вздрогнула, вспомнив историю, связанную с этим местом, и отвернулась. Она попробовала найти глазами белый с зеленым коттедж, в котором жила со своей матерью, но не смогла отличить свой дом от стоящих по соседству.
Все коттеджи в районе, где жила Эллисон, представляли собой комфортабельные дома для одной семьи, большинство из них было окрашено в белый цвет и отделано зеленым. Однажды Эллисон отыскала значение слова «сосед» в книге Вебстера «На мосту». Сосед, говорилось в книге, это человек, который живет поблизости от другого человека. На какое-то время это определение успокоило Эллисон. Правда, ни в одном словаре не было определений и пояснений к тому, что Маккензи вообще не имели в Пейтон-Плейс друзей. Эллисон была убеждена, что причиной этому является то, что семья Маккензи слишком отличается от большинства других и люди не хотят с ними связываться.
Эллисон рисовала в своем воображении дом, наполненный занятыми и известными людьми, где вечно звонит телефон, она представляла себе дом, который ничем не отличался бы от других и не был бы таким удивительно пустым, где все было бы нормально, потому что жить без отца было не нормально и сама она, и вся ее жизнь были не нормальными. Только здесь, на холме, Эллисон была уверена в себе и даже довольна собой.
Она подняла с земли небольшую ветку, сорванную с клена холодным ветром и дождем несколько дней назад, и стала аккуратно отламывать маленькие сучки, пока ветка не превратилась в почти прямую палку. Потом на ходу Эллисон сняла с нее тонкую кору, остановилась и, поднеся голую, бледно-зеленую ветку к лицу, вдохнула свежий, сырой аромат. Пальцы стали мокрыми от древесного сока. Эллисон зашагала дальше, опираясь на палку, как на альпеншток, подражая людям в Швейцарских Альпах, которых она видела на фотографиях в журналах.
По обе стороны от указателя «Конец дороги» росли старые деревья. Это были одни из тех редких в северной части Новой Англии посадок строевого леса, которые никогда не рубили. Город заканчивался за Мемориальным парком, и местность, поднимающаяся выше, всегда считалась слишком каменистой и неровной для развития города в эту сторону. Эллисон воображала, что тропу, по которой она шла, еще до прихода белых проложили индейцы. Ей казалось, что кроме нее здесь никто не бывал, это были ее владения. Эллисон любила этот лес и хорошо знала, каким он бывает в разные времена года. Она знала, где по весне появятся первые побеги земляничного дерева, а где еще будет лежать снег. Она знала тихие тенистые места, где, когда стает снег, густо растут фиалки, знала, где искать «венерины башмачки» и как летом выйти на поляну, заросшую лютиками. В секретном месте у нее был камень, сидя на котором она могла подолгу наблюдать за семейством малиновок. Взглянув на деревья, Эллисон могла легко определить, когда ударят первые заморозки. По лесу Эллисон шла медленно и грациозно, ей казалось, все другие девочки в этом мире чувствуют то же, что она чувствует здесь, потому что там они в безопасности и знают, что все окружающее принадлежит им.
Эллисон вышла на поляну; летние цветы уже исчезли, и их место заняли золотистые стебли голденродов, – вся поляна была желтая от них. Голденроды окружали Эллисон со всех сторон, и, казалось, она шла, по пояс утопая в золоте. Эллисон остановилась, замерла на мгновение, и вдруг ее охватил необъяснимый восторг, она распахнула объятия всему миру. Необычно синее небо «бабьего лета» как огромная перевернутая чашка накрыло Эллисон. Теплый ветер шевелил кричащую красно-желтую листву кленов вокруг поляны. Эллисон показалось, что они говорят: «Эллисон, привет! Привет, Эллисон!» В этот момент она забыла обо всем на свете и крикнула: «Привет! Привет! О, до чего все прекрасно!»
Она добежала до края поляны, села на землю, прислонившись к толстому стволу старого дерева, и снова посмотрела на золотую поляну. Удивительное чувство наполняло Эллисон. Она была одна в целом свете, и все принадлежало только ей. Никто не мог нарушить этот покой и эту красоту. Долгое время Эллисон не двигаясь сидела под деревом. Потом она встала и снова пошла через лес, по пути дружески касаясь кустов и Деревьев. Наконец она вышла к тому месту, где стоял указатель «Конец дороги». Эллисон посмотрела на город, и ощущение радости начало улетучиваться, она отвернулась к лесу, пытаясь поймать исчезающее настроение, но оно не вернулось. Эллисон вдруг почувствовала страшную тяжесть, будто она весит двести фунтов, и такую усталость, будто пробежала не одну милю. Она повернулась к лесу спиной и стала спускаться с холма по дороге в Пейтон-Плейс. Спустившись наполовину, Эллисон размахнулась и забросила свой альпеншток подальше в кусты, растущие вдоль дороги.
Теперь она шла быстро и ни на что не обращала внимания, пока не прошла через Мемориальный парк и не вошла в город. Навстречу шли мальчишки, четверо или пятеро, они смеялись и подталкивали друг друга. Ощущение счастья исчезло окончательно. Эллисон знала этих мальчиков, они ходили в ту же школу, что и она. Все мальчишки были одеты в яркие свитера, они грызли яблоки, и сок стекал у них по подбородкам. Громкие голоса звучали слишком резко в этот октябрьский день. Эллисон перешла улицу, в надежде обойти их, но они уже заметили ее, и Эллисон вся напряглась, сознавая, что ее окружает, и боясь этого.
– Эй, Эллисон, – крикнул один из мальчишек.
Она не ответила и продолжала идти. Тогда он начал передразнивать ее: вытянувшись, как струна, он зашагал, высоко задрав нос.
– О, Эллисон, – крикнул другой – У него был высокий фальцет, и он так растянул ее имя, что оно прозвучало как «Эх-ха-ллиссонн!»
Она продолжала идти молча, засунув кулаки глубоко в карманы летней куртки.
– Эх-ха-ллиссонн! Эх-ха-ллиссонн!
Ничего не видя перед собой, но точно зная что следующий поворот ее и скоро она сможет исчезнуть из виду, Эллисон упрямо не обращала на них внимания.
– Эллисон-Бумбалисон, тилилиги-Эллисон!
– Эй, толстуха!
Эллисон свернула на Буковую улицу, ускорила шаги и бежала до самого дома.
