Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

– Нужно сохранять форму, – кричал брадобрей. – Если не работаешь, ты человек конченый.

И тут он замолк, отвел бритву от шеи Фридриха и побледнел. В машинном отделении раздался звон, возвещавший о том, что с мостика капитан отдал команду. Тотчас замерли машины. В этом, собственно говоря, не было ничего особенного, но сейчас, в такую погоду, здесь, в самом сердце Атлантического океана, в глазах не только Фридриха и парикмахера, но и каждого здравомыслящего пассажира, а также всего экипажа такой факт был равносилен предсказанию катастрофы. Сразу стало ощутимо волнение, охватившее всех, кто находился на борту утратившего свою волю судна. Послышались разные голоса, крики женщин, шум коридорной беготни. Какой-то мужчина, рванув дверь в парикмахерскую, крикнул:

– А почему мы, собственно, стоим, господин парикмахер?

Он задал свой вопрос с возмущением, словно ответственность за судьбу рейса возлагалась уже не на капитана, а на бедного цирюльника. Фридрих стер мыльную пену с лица и поспешил наверх, на палубу, сопровождаемый многими пассажирами, которые на ходу задавали вопросы, пробирались ощупью, карабкались, подпрыгивали и которых бросало от одной коридорной стены к другой.

Со всех сторон слышалось:

– Мы дрейфуем!

– Сломан винт!

– Циклон!

– Ах! – восклицала увлекаемая толпой девушка в пеньюаре. – Не во мне дело, не во мне! В моей бедной маме! Она в Штутгарте живет!

– Что случилось, что случилось? – закричали хором два десятка человек, обращаясь к пробегавшему мимо них стюарду, а тот, пожав плечами, помчался дальше.

Сгрудившись, подобно овцам, люди загородили дорогу к первой лестнице, к которой приблизился Фридрих, и потому ему пришлось пробираться к другой, а значит, проделать довольно длинный путь к кормовой части, а оттуда – сквозь тесный коридор – в обратном направлении. Он шел при этом быстро, был внешне спокоен, но нервы его были невероятно напряжены. Более того, им овладел страх. Во втором классе его остановил человек, стоявший босиком у двери своей каюты. Он безуспешно пытался застегнуть ворот рубашки: мешало волнение.

– Что случилось? – крикнул он Фридриху. – Эта чертова посудина в сумасшедший дом превратилась, что ли? Сначала умирает кочегар! А теперь, чего доброго, пробоину получили или винт сломался! О чем себе капитан думает? Я офицер! Двадцать пятого февраля, хоть кровь из носу, я должен быть в Сан-Франциско. А если так дальше пойдет, я и застрять могу.

Фридрих хотел пройти мимо этого господина, но тот преградил ему путь.

– Я офицер, – повторил незнакомец. – Меня зовут фон Клинкхаммер. О чем, интересно, капитан думает! – кричал он, а в это время неожиданным толчком его отбросило назад, к коридорной стене, так что он чуть не влетел в свою каюту. – Для того я, что ли, в отставку вышел и от карьеры отказался, чтобы в этой проклятой, задрипанной посудине…

Но Фридрих уже мчался дальше.

Корабль с остановившимся пульсом охватила глубокая тишина, и на ее фоне еще заметнее ощущался испуг, забравшийся в души обитателей судна. Сквозь поминутно хлопающие двери из кают проникали невнятные возгласы, порожденные страхом и смятением людей. В этом качающемся коридоре со скрипящим, подобно новым сапогам, полом и со светящимися лампочками Фридриха особенно страшили непрекращающиеся электрические звонки. Видимо, в сотнях дорогих кают охваченные паникой пассажиры, претендовавшие на особенное обслуживание в обмен на пачку крупных купюр, одновременно нажимали на кнопки звонков. Никто из них не был склонен признавать возможность force majeur,[42]42
  Непреодолимая сила, созданная стихией или обстоятельствами (фр.).


[Закрыть] которую им могли преподнести Атлантический океан, циклон либо поломка винта или же какой-нибудь несчастный случай. Своим звонком – так, вероятно, полагали эти люди – они предъявляют какому-то несущему за них ответственность лицу категорическое требование спасти их, доставив, чего бы это ни стоило, на сушу. «А не спускают ли уже там наверху, – думал Фридрих, – пока вы тут звоните, на воду шлюпки, до отказа набитые людьми?»

Но нет, до этого еще дело не дошло, в чем Фридрих убедился, когда ему удалось наконец пробиться на палубу и добраться до каюты Ингигерд Хальштрём; его влекло к этой девушке. Кроме детей, которых она старалась, как юная мамаша, чем-то занять, он застал здесь еще ее отца и доктора Вильгельма.

Вильгельм сказал:

– До чего люди трусливы! Это просто ужасно!

– Согласен. Но о чем вы? – спросил Фридрих.

– Один подшипник, видимо, перегрелся. Нужно время, чтобы его остудить.

Пассажиры, толпившиеся на лестницах, в один голос звали капитана.

Вильгельм сказал:

– У капитана есть дела поважнее, чем отвечать на их дурацкие вопросы.

Но Фридрих полагал, что людям надо все разъяснить и что следует их успокоить.

– Я считаю, – промолвил он, – что сухопутная крыса вправе волноваться, раз она не имеет никакого представления ни о положении дел, ни вообще о законах навигации.

– А зачем нужно людям что-то объяснять? – возразил корабельный врач. – Ведь даже если все прахом идет, лучше их обманывать.

– Ну так и обманывайте их, – заметил Хальштрём. – Разошлите стюардов по каютам, и пусть они говорят, что все all right[43]43
  В полном порядке (англ.).


[Закрыть] и мы собираемся в морское дно врезаться!

И в самом деле, вскоре по заданию командования отряд стюардов принес пассажирам успокоительную весть: перегрелся подшипник, как говорил доктор Вильгельм, и скоро машина вновь заработает. Тысячу раз задавался вопрос, существует ли серьезная опасность, но стюарды неизменно и решительно давали на него отрицательный ответ. Однако сообщения стюардов не находили достаточного подкрепления в картине, открывавшейся взору из каюты Ингигерд: «Роланд», этот утративший волю колосс, беспомощно качался на волнах. Чтобы все время сохранялся доступ свежего воздуха, Ингигерд держала приоткрытой дверь, ведущую на палубу.

– Никак не скроешь, – сказал Хальштрём, – что мы дрейфуем. Теперь ветер – наш капитан!

Вильгельм тут же добавил:

– Мы опускаем мешки с маслом!

И сквозь дверную щель он указал Фридриху на юнгу Пандера, опускавшего на веревке в воду парусиновый мешок с маслом. Но такая мера в час, когда тяжелые волны, сопровождаемые душераздирающим свистом шквального ветра, набегали, словно сказочные передвигающиеся горы, казалась просто комичной. В воздухе надолго повисали предупредительные сигналы «Роланда», похожие на крики о помощи; и время от времени водяные горы, нырнув под омертвелый корабль, вздымали его с силой, но и там, наверху, судьба его складывалась не лучше, чем в глубине. Могучий пароход не двигался с места, точно не понимая, в какую сторону ему следует повернуться, но силой шквала его кидало время от времени то на правый, то на левый борт. Его богатырской силы хватало теперь лишь на то, чтобы хоть как-то держать на воде свое массивное неповоротливое тело. И вдруг, когда он наконец-то стал медленно поворачиваться, страшная волна хлынула через борт. Казалось, стая белых пантер, сброшенных с черно-зеленого горного хребта, со злобным шипением кинулась на пароход.

– Да, здоровый удар, ничего не скажешь, – заметил Вильгельм, успевший вовремя захлопнуть дверь.

Фридрих весь напрягся, сдерживая нервы, и это напряжение он воспринимал как бы в прямом, а не переносном смысле слова – будто в руках у него была туго натянутая, готовая вот-вот лопнуть струна.

– Вы нервничаете? – спросил Хальштрём.

– Немного, – ответил Фридрих, – не стану отрицать. Есть у тебя силы и, кажется, даже кой-какой умишко, а вот применить их никак не можешь, когда опасность так близка.

Вильгельм промолвил:

– Так уж и опасность? Нет, коллега, до этого еще не дошло. Во-первых, винт скоро опять заработает, а кроме того, если мы и в самом деле ляжем в дрейф и поставим штормовые паруса, через недельку на нашей посудине будет полный порядок.

– Полный порядок? – спросил Хальштрём. – А что вы под этим подразумеваете, господин доктор?

– Шторм идет с норд-норд-веста. Такой корабль в открытом море вряд ли опрокинется. Значит, скорее всего нас прибьет к Азорским островам, и в один прекрасный день мы окажемся там в какой-то гавани. Но, может быть, нас унесет еще дальше на юг, и тогда не исключено, что через неделю мы бросим якорь у Канарских островов и увидим великолепный пик на острове Тенерифе.

Хальштрём пробурчал в ответ:

– Премного благодарен за пик на Тенерифе. Но мне нужно в Нью-Йорк. У нас контракт.

Фридрих вернулся к разговору о своих готовых лопнуть нервах.

– Неделю в полном неведении, – сказал он, – моя нервная система не выдержит. Я не гожусь для такого пассивного героизма. В активном состоянии я могу большего добиться.

– Вы, наверно, еще всё помните о Кожаном Чулке, – заметил Вильгельм с иронией. – А значит, вы не забыли, коллега, что краснокожие в Америке больше всего на свете почитали пассивный героизм. Вспомните о столбе для пыток.

– Не угодно ли вам, – ответил Фридрих, – оставить меня в покое с вашими пытками и столбами для них! Если сегодня я узнаю, что винт у нас сломан и завтра нам предстоит беспомощно болтаться в море, я просто-напросто не выдержу и послезавтра брошусь за борт. По этой самой причине я решительный противник спасательного пояса, даже если вы будете мне его навязывать.

Шло время. Весь день ни на миг не умолкал бьющий по барабанным перепонкам шум океана, а сумеречный свет не только не исчезал, но к вечеру сгустился еще больше. Как и все пассажиры, Фридрих тщетно ожидал той минуты, когда винт вновь заработает и вернет силы замершему судну. В страхе и отчаянии люди стали соизмерять шквальные удары, стараясь установить, сокращаются ли или увеличиваются отделяющие их паузы. Но ненастье не утихало, и временами Фридрихом овладевала какая-то необъяснимая мания преследования. Его ужасали – и это действовало больше всего – страшные крики запертых палубных пассажиров, доносившиеся в течение нескольких часов с небольшими промежутками. Загнанные в одно место, они жалобно стонали, молились в голос, взывали изо всех сил к небесам, моля о помощи, дико вопили частью от страха, частью от ярости, а частью и от физической боли. Но, как если бы ничего не случилось, в назначенный час пронзительный сигнал к ужину огласил потерявший управление корабль, этот огромный, вновь осветившийся бесчисленными огнями, но по-прежнему безвольный ковчег, этот блистающий иллюминаторами, заледенелый волшебный замок, превращенный волнами в послушную игрушку для их угрюмых забав, и Фридрих спрашивал себя, найдется ли кто-то, у кого хватит хладнокровия или мужества или просто-напросто желания именно сейчас участвовать в обыденной процедуре приема пищи. Но Вильгельм кликнул клич: «К столу, господа!» – и так как Роза, вымокшая, но бодрая, только что вернулась, чтобы ухаживать за детьми, и потому было невозможно оставаться дольше в каюте Ингигерд, Фридриху пришлось присоединиться к доктору Вильгельму и Хальштрёму, которые вышли без долгих раздумий за дверь и решительно зашагали по палубе. Какаду кричал. Элла визжала, пока Ингигерд и Роза не взялись довольно энергично за нее. Прежде чем покинуть каюту, Фридрих спросил:

– Может быть, вы хотите, чтобы я остался? Буду рад, если вы станете сейчас располагать мною, фройляйн Ингигерд.

В ответ он услышал:

– Благодарю, господин доктор, приходите обязательно опять.

И Фридриха поразило, с какой непринужденностью задал свой вопрос он и ответила она.

И тут неожиданно все вдруг переменилось. По тому, как с особым трепетом задрожали стена и пол, стало ясно, что вновь ожили ритм энергии и ритм целеустремленности, пульс и сердце «Роланда». Ингигерд ликовала как дитя, а Фридрих сжал зубы. Приток возрожденной жизни, новых чаяний и возможностей, возвращение к упорядоченности в сочетании с общей разрядкой вызвали у него некую слабость. К горлу Фридриха, грозя сразить его окончательно, подступили слезы. Потрясенный, он вышел на палубу.

Совсем иная картина предстала теперь перед его глазами. Исполненный радостных сил, «Роланд» снова мчался вперед, навстречу шумящей темени. Вся эта чертова кутерьма, напоминавшая картину всемирного потопа, опять представлялась ему желанным веселым праздником. Он снова пробивал бреши в перекатывающихся во мраке горных хребтах, позволяя вздымать себя и с дикой яростью низвергать в дольние глубины, и каждый раз при этом на несколько секунд к носившемуся в воздухе шуму добавлялся стук обнажившегося винта.

Ринк, сидя на пороге своего ярко освещенного германско-американского почтамта, курил и поглаживал свою пятнистую кошку.

Борясь с качкой, Фридрих прошел мимо Ринка и не мог удержаться от желания поговорить с ним.

– Хорошо, что мы опять пошли, – сказал он.

– Why?[44]44
  Вот как? (англ., букв.: почему?)


[Закрыть] – флегматично произнес Ринк.

– Я, во всяком случае, – заметил Фридрих, – всегда гораздо охотнее иду на всех парах, чем беспомощно ложусь в дрейф.

– Why? – вновь произнес мистер Ринк.

Несмотря на качку, внизу в коридорах опять воцарилось относительное спокойствие. Страх, кажется, отступил. Пошатываясь, хватаясь по дороге за что попало, даже отпуская на ходу шутки и обгоняя друг друга, люди спешили в салон. Когда они приближались к кухне, все шумы заглушал звон фарфоровой посуды, особенно если, как это иногда случалось, там роняли стопку тарелок. Люди смеялись. Люди желали друг другу приятного аппетита. Слух ласкал благостный ритм заработавшей вновь огромной машины. Он одарил всех счастьем, и никакая музыка в мире не могла сравниться с ним.

Фридрих отважился переодеться в своей каюте, чтобы избавиться от успевшей промокнуть одежды. Ему на помощь поспешил Адольф, его стюард. Пока Фридрих менял платье, тот рассказал ему о панике, которая возникла среди палубных пассажиров, когда остановилась машина. Некоторые женщины были готовы броситься в воду, и другим стоило большого труда воспрепятствовать этому. Некую польку буквально вытащили за ноги на палубу его, Адольфа, коллега стюард Шолль и один матрос.

– Людей и не обвинишь в том, что они так трусят, – сказал Фридрих. – Было бы удивительно, если бы все происходило по-иному. Кто возьмется утверждать, что он устоит на месте, если почва будет уходить у него из-под ног? На такое заявление способен либо лжец, либо человек, чья тупость низводит его в ранг животных.

– А что бы оставалось делать нам, – спросил стюард, – если бы мы так трусили?

И тут Фридрих, как это с ним нередко случалось, прибегнул к той самой лекторской манере, которая привлекла к нему, как приват-доценту, великое множество молодых слушателей.

– У вас все по-другому, – сказал он. – Осознание своего долга вас и вознаграждает, и поддерживает. Ведь вот пока мы, пассажиры, помирали от страха, повара снимали накипь с бульона, чистили рыбу, отваривали ее, украшали петрушкой, разделывали и жарили птицу, шпиговали спинку косули и тому подобное (стюард в этом месте расхохотался), но я смею вас уверить, что иногда легче готовить обед, чем его поедать.

Почти что торжественным и именно поэтому лукавым тоном Фридрих продолжал распространяться на тему трусости и храбрости.

Ужин начался, и, хотя погода нисколько не улучшилась, за столом-трезубцем теперь, после того как удалось избежать очень серьезной опасности, оказалось довольно много едоков. Старший стюард Пфунднер, чьи седые волосы и сегодня корабельный парикмахер завил и подстриг, не сплетя их, правда, в косу, но все-таки создав изящную прическу, напоминавшую парики в стиле рококо, стоял, как всегда, в величественной позе перед подобием камина, у входных дверей, откуда можно было лучше всего обозревать салон.

Бравурный марш Ганна. За ним последовало «Вдали от бала» Жилле. Когда зазвучала увертюра к «Бандитским проделкам» Зуппе,[45]45
  Зуппе Франц фон (1819–1895) – австрийский композитор и дирижер, один из создателей венской оперетты. Из других упоминающихся здесь и ниже композиторов некоторый след в европейской музыке оставили французы Луи Гастон Ганн (1862–1923) и Эрнст Жилле (1856–1940) и в меньшей степени немец Роберт Фольштедт (1854–1915).


[Закрыть] в зал с шумом ввалились неразлучные картежники, опоздавшие, как это бывало чаще всего, из-за очередной партии в скат. На всех концах стола пили много вина: оно заглушало боль и поднимало дух. Играли «Веселых братьев» Фольштедта, а в это время продолжали обсуждать пережитую катастрофу.

– Мы вывесили флаги в знак бедствия, – сказал кто-то.

– Мы ракетами сигналили.

– Уже приводили в готовность пояса и шлюпки!

– Да, да, мы ведь масло за борт лили!

Не было за столом ни капитана, ни кого-нибудь из офицеров, а потому перестрелка этими замечаниями шла полным ходом.

– Капитан с утра не сходил с мостика.

Вдруг в салон хлынули волны света, и это вызвало всеобщие возгласы удивления, после чего все, побросав вилки и ножи, вскочили из-за стола и с криками «Корабль!», «Пароход!», работая локтями и оттесняя друг друга, вылезли сломя голову на палубу, где и в самом деле, сияя тысячами огней и ошеломляя своим величественным видом, на расстоянии не более пятидесяти метров от «Роланда» к нему приблизился один из самых могущественных в те времена покорителей океанских вод. Затем, испытывая то бортовую, то килевую качку, но сохраняя при этом красоту движений, он проследовал дальше своей дорогой.

– «Князь Бисмарк», «Князь Бисмарк»! – закричали пассажиры «Роланда», быстро узнавшие пришельца.

И тут послышалось единодушное «ура!». Настоящий рев несся из многих глоток. И Фридрих ревел. И Хальштрём ревел. И доктор Вильгельм, и профессор Туссен. И сколько тут было глоток, столько человек ревели, вовсю напрягая легкие. Такой же рев доносился снизу: это кричали палубные пассажиры. К общему приветствию присоединились могучие паровые свистки.

Можно было, конечно, увидеть и пассажиров на всех палубах «Князя Бисмарка», радовавшихся встрече с «Роландом», и, несмотря на шум океана, слышать их «ура!», хотя и слабо доносившееся до слуха. Пароход «Князь Бисмарк» успел к этому времени установить мировой рекорд: он пересек Атлантический океан за шесть дней, одиннадцать часов и двадцать четыре минуты. Совершив только что такой рейс, тысячи две пассажиров возвращались на этом двухвинтовом пароходе, одном из первых образцов подобного типа, в Европу. Две тысячи – это как раз то количество человек, которое способно дважды заполнить зрительный зал большого современного театра от партера до галерки.

«Роланд» подавал сигналы флагами «Бисмарку», а «Бисмарк» – «Роланду». Но все это видение – от появления до исчезновения – и трех минут не длилось. В течение этого времени колышущийся океан был залит потоком света. А когда можно было различить лишь слабые туманные вспышки огней, с палубы «Бисмарка» послышалась музыка. То были призрачные такты национального гимна. Вскоре после этого «Роланд» остался наедине с наступившей тем временем ночью, штормом и метелью, наедине со своим курсом.

С удвоенной энергией оркестр заиграл теперь кадриль Карла «Праздничные звуки» и галоп Кислера «Скандал на ярмарке» и также с удвоенным аппетитом и удвоенным оживлением был продолжен ужин. Восхищение проявлялось в быстро сменявших друг друга возгласах: «Волшебный!», «Как в сказке!», «Не сравнишь ни с чем!», «Не забудешь такое!», «Умопомрачительный!». Даже Фридрих испытывал чувство успокоения и гордости, вдыхая атмосферу, столь же необходимую уму современного человека, как необходим его легким воздух.

– Как бы мы ни противились, коллега, – сказал Фридрих, – и как я ни честил почем зря – например, вчера вечером – современную культуру, а все-таки зрелище, подобное тому, каким мы только что насладились, кровь горячит. Даже поверить трудно, что только с помощью своего ума и рук человек может из тайных сил природы сотворить такое чудо из чудес, такой корабль.

Они чокнулись, и было слышно, как на разных концах стола звенели бокалы.

– И какая отвага чувствуется в этом, какое мужество, какое бесстрашие по отношению к тем самым тайным силам, перед которыми тысячелетиями робели люди, и сколько интеллекта вложено в этот организм, в это могучее существо от киля до топа мачты, от бушприта до винта!

– И все это, – заметил корабельный врач, – все, чего мы, коллега, достигли, совершено не более чем за сто лет и означает, в сущности говоря, лишь начало некоего процесса. Противься этому или не противься, а наука, и еще более технический прогресс, – это вечная революция, подлинная и единственная реформация состояния человека. И никакая сила не сумеет затормозить то, что берет здесь свое начало, этот процесс, это непрерывное поступательное движение.

– Это, – сказал Фридрих, – человеческий ум, столетиями остававшийся бездеятельным и внезапно ставший активным. Сомнений нет, мозг человека, а с ним и всеобщая социальная деятельность вступили в новую фазу развития.

– Да, – сказал Вильгельм, – быть может, и в древние времена человеческий ум в некотором смысле уже проявлял активность, но он слишком долго сражался с зеркальным отражением человека.

– Итак, – подхватил мысль собеседника Фридрих, – будем надеяться, что нам недолго ждать того дня, когда пробьет последний час этих доживших до наших дней покорителей зеркальных отражений, иллюзионистов, фокусников, полинезийских шаманов и колдунов, и что все флибустьеры и циничные мародеры, источником существования которых не одно тысячелетие была и поныне остается ловля чужих душ, спустят паруса при виде быстро и уверенно плывущего огромного корабля цивилизации, которым безраздельно владеет пароходная компания по имени Гуманность и на капитанском мостике которого стоит Интеллект!

После ужина Фридрих и доктор Вильгельм взобрались наверх в курительную комнату. Там были и любители ската, занятые своим обычным делом. Они курили, попивали виски и кофе, хлестали картами по столу, и ничто на свете их, кажется, не интересовало. Заказав вина, Фридрих продолжал подзадоривать самого себя. У него болела голова, и ему едва удавалось держать ее прямо. Была боль в затылке, а от усталости болели также веки, но когда они опускались, то глаза как бы обжигало каким-то мучительным огнем. Каждый нерв, каждый мускул, каждая клетка его тела бодрствовали, и о сне нечего было и мечтать. Как одно мгновение пролетели в его жизни недели, месяцы, годы, а с того памятного часа в Саутгемптоне прошло лишь три с половиною дня, никак не больше.

– Вы устали, коллега, – сказал Вильгельм. – Я уж не стану звать вас сегодня на похороны бедняги кочегара.

– Нет, нет, пойду, – возразил Фридрих, охваченный болезненно яростным желанием испить, не щадя себя, до дна горькую чашу самых суровых впечатлений, которые мог доставить этот отрезанный от всего человечества, взбудораженный, растревоженный мирок.

В пустом, слабо освещенном электрической лампочкой помещении наши врачи появились в тот момент, когда там начали зашивать парусиновый мешок, в котором лежал кочегар Циккельман, пожелавший навестить, а может быть, даже просто найти свою мать. Фридрих вспомнил свой сон, где мертвый кочегар с кусками веревки для подвязывания винограда в руках вел его и Петера Шмидта к крестьянам-светоробам. Но теперь уже в нем произошли большие изменения: его лицо казалось вылепленным из куска желтого воска, к которому были приклеены волосы, брови, усы и борода. Но на мертвых устах, так почудилось Фридриху, застыла еле заметная лукавая улыбка. И когда молодой врач стал со странным любопытством напряженно вглядываться в покойника, тот, как показалось, сказал: «Legno santo! Светоробы!»

Когда наконец и лицо мертвеца исчезло в мешке, зашитом крупными стежками, матросы подняли эту укрытую парусиной, никак не желавшую лежать прямо большую куклу и привязали ее к обструганной, утяжеленной железом доске.

«А не выпорхнет ли и впрямь из такой куколки бабочка?» – спрашивал себя Фридрих.

Весь этот процесс, сопровождавшийся невольными акробатическими телодвижениями, был, кажется, скорее комичен, нежели ужасен. И все же никак нельзя было отделаться от грустной мысли, что, хотя здесь происходило прощание лишь с бренной оболочкой бессмертной души, ее, душу, тоже выселяют в страшную пустыню мирового океана.

Было нелегкой задачей перебросить при такой погоде тело за борт, и качающаяся, беспрестанно захлестываемая водою палуба мешала проведению прощальной церемонии. Поэтому казначей (капитан фон Кессель не мог покинуть свой мостик) попросил немногих присутствующих произнести про себя заупокойную молитву. После этого четверо сотоварищей кочегара, качаясь, спотыкаясь, толкая друг друга и тяжело дыша, вынесли большой и длинный куль на палубу, к поручням, откуда, улучив подходящий момент, бросили его за борт.

Вильгельм пожелал Фридриху покойной ночи и добавил:

– Постарайтесь заснуть!

Они расстались, и Фридрих стал искать на палубе укромное местечко, чтобы, быть может, даже провести здесь ночь: он был готов встретиться лицом к лицу с ненастьем на палубе ледяной ночью при бледном свете прикрепленной к мачте дуговой лампы. Фридриха страшила угнетающая теснота его каюты с притаившимся иллюминатором и горячим отработанным воздухом. Но не один только этот страх приковывал его к месту на палубе: в гораздо большей степени его удерживало здесь желание оказаться в минуту опасности рядом с Ингигерд Хальштрём. Но когда он примостился вблизи труб, прижался спиной к теплой стене, опустил шляпу и погрузил подбородок в воротник пальто, он невольно рассмеялся, вспомнив, что в таком же состоянии и на том же самом месте он нашел вчера архитектора Ахляйтнера.

В ушах у Фридриха шумело. Он ощущал размах движений, совершаемых дуговыми лампами, и регулярно повторяющиеся шквальные удары, слышал леденящие душу кошачьи концерты, которые ветер устраивал в снастях и которые присоединялись к шуму кипящих водных масс, – какое-то особенно злое мяуканье, внезапно переходящее в рычание готовящегося к прыжку тигра. Затем все изменилось, и эти звуки показались Фридриху неописуемым жалобным поскуливанием заблудившихся детей, целой толпы детишек; он отчетливо видел их, когда они собрались возле останков скончавшегося кочегара. И, конечно же, там снова появились светоробы. Фридрих мгновенно схватил одного из них, чтобы отнести его в каюту Ингигерд Хальштрём. Но Ингигерд как раз наряжалась, готовясь к своему знаменитому мимическому танцу. Уже висел большой паук, готовый плести паутину, в которую должна была позднее попасться Мара. Фридрих просил, чтобы ему дали веник: он хотел помешать танцу и вымести прочь паука. Веник появился, но у него было обличье батрака, приносившего и выливавшего воду; за ним последовал второй, третий, четвертый и пятый, пока все помещение не оказалось залитым шумящей водой. Фридрих проснулся, он понял, что видел во сне строки из «Ученика чародея»,[46]46
  Имеется в виду одноименное стихотворение И. В. Гете.


[Закрыть] и на языке у него еще было заклинание, которым можно было укротить потоки воды. Волны шумели. Он снова уснул. Теперь шум волн превратился в реку, текущую у самых ног Фридриха. Светило солнце, было ясное утро. С другого берега приплыла на своем маленьком челне, сидя на веслах, жена Фридриха, юная и красивая, в платье, расшитом большими цветами. Ее нежная, темная и полная фигура дышала очарованием весталки и в то же время истинной женщины. Из ближнего леса вышла ласковая Ингигерд. Сияние исходило от белокурых волос и всего тела девушки. Озаренная солнцем местность, с которой сливалась ее чистая нагота, казалось, относилась к временам, предшествовавшим изгнанию Адама и Евы из рая. Взяв за руку свою жену, благосклонно улыбнувшуюся ему, и Ингигерд Хальштрём, кроткую, чистую и послушную, Фридрих соединил руки обеих женщин. При этом он сказал Ингигерд стихами:

 
Твоим очам я свет их возвращаю,
Огнем от шлака душу очищаю.
 

Но небо закрыли тучи. Лес почернел, зашумел страшно, как бурное море, и взошедшая луна осветила его призрачным светом. Фридрих бежал по краю потемневших полей, как вдруг сзади него раздался крик: «Мойра! Мойра!»[47]47
  Мойра – одна из богинь судьбы в греческой мифологии.


[Закрыть] – и точно тяжелый взмах могучих черных крыльев отколол от лесной опушки кусок темноты. То была птица; она парила вслед ему, крича все громче и громче: «Мойра! Мойра!» Фридрих бежал так, словно за ним гналась страшная птица Рок.[48]48
  Рок – гигантская птица-богатырь в арабском фольклоре.


[Закрыть] «Мойра! Мойра!» Он достал свой перочинный нож и приготовился обороняться… Фридрих пробудился и с удивлением увидел, что лежит раздетый на своей койке: кто-то свел его в каюту, как он сам вчера поступил с Ахляйтнером. Но даже после пробуждения крик «Мойра!» продолжал звучать у него в ушах.

Проспав несколько часов и затем проснувшись, Фридрих вдруг увидел себя в каком-то коридоре, где он заговорил со стюардами, занятыми уже своими утренними делами. Не сразу до его сознания дошло, что на нем не было ничего, кроме рубашки. До сих пор Фридрих не замечал за собою никаких признаков лунатизма. Теперь же он понял, что все-таки не застрахован от этой напасти. Обескураженный и смущенный, он как был, в одной рубашке, прошествовал обратно в свою каюту в сопровождении стюарда, которого попросил об этой услуге. В каюте он увидел, что там высотою в три-четыре дюйма стояла вода, вероятно, вылившаяся из протекшей трубы. Забравшись в постель, он, чтобы не быть выброшенным из нее, пустил в ход им самим придуманный способ: скрючился, подобрал под себя ноги и вцепился в доски койки. В начале седьмого часа Фридрих уже сидел на своей скамье на палубе с чашкой горячего чая в руках. Погода неистовствовала. Безрадостное утро обдавало холодом. Океан бушевал еще яростнее. Предрассветные сумерки выглядели совсем по-новому и несли с собою какой-то особенный мрак. От шума воды и ветра, от их воя можно было оглохнуть. У Фридриха болели барабанные перепонки. Но пароход продолжал борьбу и шел, хоть и медленно, своим курсом.

И вдруг – Фридрих не был уверен, что слышит это в самом деле – сквозь шум океана к нему проникли неземные звуки церковной музыки; сначала торжественный зачин, а затем спокойное нарастание гармонии и аккордов хорала, до слез растрогавшего Фридриха. «Воздайте господу хвалу и сердцем и устами!» Он вспомнил, что с этого безрадостного утра начиналось воскресенье, и его даже в разгар циклона корабельный оркестр должен был, согласно предписанию, возвещать благочестивой мелодией. Музыканты разместились в нижней, редко посещаемой курительной комнате, откуда и доносились эти слабые звуки. Все мятущееся, борющееся, враждующее в душе у Фридриха было в одно мгновение смыто серьезностью, простотой и целомудрием музыки. Он вспомнил молодость, вспомнил утренние часы, исполненные кротости, ожидания и предчувствия счастливого мига, воскресные и праздничные дни или дни рождения отца либо матери, когда полковой оркестр прерывал сон мальчика своей серенадой, начинающейся с хорала. Что значил сегодняшний день по сравнению с прошлым? Что пролегло между этими двумя вехами, сколько бесполезной работы, обманутых надежд, познаний, добытых дорогой ценой, владений, с жадностью приобретенных, а затем утраченных, иссякнувшей любви, иссякнувшей страсти, сколько важных встреч и тягостных прощаний, утомительных, изнуряющих сражений за общие и частные ценности, сколько чистых помыслов, опозоренных и растоптанных, сколько битв за свободу и самоопределение, завершившихся потерей воли, ослеплением и пленом?