Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Эльфов маленьких участье

Всем в беде уделено…

Или такие строки оттуда же:

Рассейте ужас, сердцем не изжитый,

Смягчите угрызений жгучий яд…[49]49
  Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]

И еще многое другое. А вы не чувствуете, что во всем, с нами случившемся, есть нечто от искупления, от очищения?

– У меня такое ощущение, – сказала восставшая из мертвых, – будто вся моя прошлая жизнь бесконечно далека от меня. Между нею и мною вырос после тех событий непреодолимый горный кряж. Прощайте, доктор, – сказала она под конец, – вам должно быть скучно со мною! Не тратьте попусту свое дорогое время.

Фридрих, однако, охотнее беседовал с фрау Либлинг, чем с Ингигерд. И скучно ему было не здесь, а скорее там, с девушкой.

– Ну что вы! – сказал он поэтому. – Не тревожьтесь!

– Моя мать меня уверяла, что незачем везти с собою детей через океан. Если бы я ее послушалась, Зигфрид был бы жив. Она вправе теперь упрекать меня. И какими глазами взгляну я, после того что случилось, в глаза отцу Зигфрида! Он ведь тоже использовал все, что мог – письма, друзей, а еще и адвокатов, – чтобы удержать детей у себя.

Если не считать незначительных разногласий у Ингигерд и Фридриха, на борту «Гамбурга» в эти дни, когда стояла неизменно прекрасная погода, царило хорошее настроение и было оживленно. Место действия недавней драмы отодвинулось на шесть, семь, восемь сотен миль в глубь океана, и с каждой минутой люди все более втягивались во вновь обретенную жизнь. Дары юга, которыми был загружен трюм парохода, предоставляли возможность значительно подкреплять силы дам. Нередко мужчины забавляли Ингигерд, перекидывая друг другу, как мяч, большой апельсин. Волны Атлантического океана вокруг «Гамбурга» казались совсем иными, чем те, что поглотили «Роланда». Океан был здесь похож на второе небо, которое ложилось под киль мягко раскачивающегося парохода. И даже простенькая торговая посудинка с черным надводным бортом и красной подводной частью двигалась по волнам не без некоторой величественности. По сравнению с «Роландом», этим чудом техники, она была не больше чем старая уютная почтовая карета, но в ней чувствовались проворство и надежность, и свои десять узлов она делала без особого труда. Капитан Бутор утверждал со всей серьезностью, что спасенные принесли ему счастье. С первой же минуты после их появления старик океан, мол, утих и стал кротким, как восьмидесятилетний английский священник.

– О да, – сказал Штосс, – но старый английский священник до этого – черт бы его побрал! – обожрался целыми грудами человеческого мяса! Вот и доверься такому! Стоит ему это переварить, как у него аппетит еще разыграется!

Однако до самого конца, даже несмотря на то, что на борту были покойник и тяжело больная женщина, рейс не утратил своей праздничности. У всех был свободный доступ к капитанскому мостику, и чаще всего там можно было увидеть Ингигерд, игравшую в шахматы с Вендлером или следившую за тем, как Фридрих выигрывал у него партию за партией. Весь экипаж и не в последнюю очередь капитан испытывали глубочайшее удовлетворение оттого, что в открытом море удалось выловить такую добычу. Если бы высокие чувства, овладевшие сердцами людей на борту бравого пароходика, могли излучать какие-то флюиды, то вокруг него средь бела дня возникло бы яркое сияние.

Незадолго до окончания рейса появился у самого «Гамбурга» лоцманский бот с номером двадцать пять на парусе, но когда он был еще далеко, этот самый номер послужил предметом пари на пароходе. Выиграл его Артур Штосс, угадавший номер, и он, давясь от смеха, поручил Бульке собрать у проигравших кругленькую сумму. Близкое общение с попутчиками вызывало у Фридриха чувство нетерпения. В отличие от них, к нему еще не вернулось прежнее отношение к жизни. Некая глухота овладела его душою. Куда-то исчезли ощущение прошлого, ощущение будущего и даже влечение к Ингигерд. Словно тот грозный час порвал все нити, соединявшие его с событиями, людьми и предметами прежней жизни. Тупое чувство ответственности охватывало его каждый раз, когда он видел Ингигерд. В первые дни казалось даже, что настроенная на серьезно-лирический лад девушка ждет от него сокровенного признания. Однажды она сказала:

– Все вы думаете только о своем удовольствии, а всерьез меня никто не принимает.

Фридрих не понимал самого себя. Хальштрём погиб, Ахляйтнер поплатился жизнью за свою собачью привязанность, и Фридрих не без основания полагал, что девушка, в какой-то мере очистившаяся благодаря страшной встряске, превратилась теперь в воск в его руках. Он часто чувствовал на себе ее долгий, задумчивый, изучающий взгляд. Тогда он сам себе казался жалким: он, некогда готовый щедро осыпать ее всеми богатствами страстно любящей души, не мог не признаться теперь себе, что стоял перед нею с пустыми руками. Ему надо было говорить, надо было открыть шлюзы, сдерживающие горячие потоки любви, а он вместо этого молчал, глубоко пристыженный, потому что знал, что они иссякли и все источники высохли.

Шестого февраля в десять часов утра капитан Бутор, стоя рядом с весело болтающей тонкими ножками маленькой Эллой Либлинг, примостившейся у подзорных труб, разглядел землю. Весть эта дошла до пассажиров, и наступил незабываемый миг. Стюард, принесший ее в каюту Фридриха и сразу же исчезнувший, не подозревал, какое сильное впечатление произведет на этого чужака краткий возглас «Земля!». Фридрих заперся в каюте. Глухое, сдавленное рыдание сотрясло его тело. «Такова жизнь, – пронзило его внезапное воспоминание. – Разве не проникло той мрачной, зловещей ночью в мою каюту слово «тревога!», как смертный приговор в камеру бедного грешника?» А теперь звук свирели проникал в отголоски тех уже далеких громовых раскатов. И лишь сейчас, до конца выплакавшись, Фридрих ощутил победный трепет вновь обретенной жизни. Опьяненный, он слышал, как издалека движется под звуки марша неисчислимая армия, армия братьев, среди которых он опять чувствовал себя дома и в полной безопасности. Никогда жизнь не представала перед ним в таком свете. Никогда она не устремлялась к нему такой. Лишь после того как тебя низринули в мрачную бездну, понимаешь, что ни в одном небе не светит такое прекрасное солнце, как наше.

Всех других товарищей Фридриха по несчастью и вызволению, каждого по-своему, тоже взбудоражил возглас «Земля!». Он слышал, как неподалеку фрау Либлинг звала из своей каюты Розу и Флите.

– Per Bacco,[50]50
  Клянусь Бахусом (ит.).


[Закрыть] мой старый повеса, – громко сказал Штосс своему верному Бульке, – per Bacco, значит, опять будем топтать задними лапами землю!

Доктор Вильгельм заглянул к Фридриху.

– Gratulor,[51]51
  Поздравляю (лат.).


[Закрыть] коллега Каммахер, – сказал он. – Колумбова земля на горизонте. Нам хорошо: не надо чемоданы паковать.

Вслед за Вильгельмом в дверях каюты показался толстый механик Вендлер. У него был беспомощный, немного комичный вид. Он сказал:

– Доктор, идите скорее на палубу. Ваша подопечная в слезах тонет.

Он, разумеется, имел в виду Ингигерд. Фридрих никак не мог унять плачущую девушку. Он впервые увидел ее слезы. Ее состояние, напоминавшее ему то, с которым он сам только что едва справился, вызвало у него участие и нежность. Но это участие и эта нежность и сейчас пока оставались больше похожими на отцовские чувства. Вдруг она промолвила:

– Я же не виновата, что мой отец погиб! И даже за смерть Ахляйтнера я не в ответе! Я его по-всякому от поездки отговаривала.

Фридрих погладил Ингигерд по голове.

«Гамбург» шел своим курсом, оставляя позади себя одиночество в бескрайной океанской пустыне. Теперь уже не возникал перед глазами тот или иной спешащий в порт корабль, а всю водную гладь оживляло великое множество идущих в разных направлениях пароходов и парусников, и это предвещало скорое появление большой гавани. Уже показался маяк на полуострове Санди-Хук. Хотя ни Ингигерд, ни Фридрих не могли до сих пор восстановить душевное равновесие и по-прежнему чувствовали себя глубоко потрясенными, пестрые картины, открывавшиеся при подходе к гавани, привлекли к себе их внимание. Не было предела изумлению, и чуть ли не каждая секунда приносила новый повод для волнения.

Медленно проплыл мимо них под звуки своего оркестра пароход компании «Уайт стар». Он как раз начинал рейс, который заканчивал «Гамбург». Палубы величественного корабля были, точно муравьями, усеяны пассажирами. Чувствовалось, что там царит веселое, праздничное настроение. Какое представление имели там люди о том, что, может быть, ожидало их? И когда они сверху вниз поглядывали на маленький «Гамбург» с немногими пассажирами на борту, они и малейшего представления не могли иметь о масштабах ужасного события, единственными живыми свидетелями которого были эти несколько пощаженных судьбою людишек.

Когда «Гамбург», миновав Санди-Хук, двинулся через бухту Лоуэр-Бей по направлению к проливам, волнение Фридриха и его сотоварищей все еще не улеглось и нервы были по-прежнему напряжены. Эти люди были как бы опалены огнем и омыты слезами, и то, что они испытывали сейчас, было не только прощанием с коварным океаном, но и свиданием. Свиданием с сушей и с надежной человеческой цивилизацией. Это было материнское лоно; отсюда все они вышли и здесь росли, пока не достигли духовного совершеннолетия. Так они переживали своего рода возвращение на родину, но было у них при этом и то особое чувство, будто они оказались на иной планете. Там в море и над морем царит ужас одиночества, и человек, который все видит сам, остается невидимым, незнаемым, забытым богом и всем миром. Он недалеко ушел от насекомых, и его чувства, как и его мозг, дают ему возможность познать только одну истину: он песчинка, затерянная в космосе, и ради своего счастья он должен, копаясь в своем теплом, шумном, беспокойном муравейнике, начисто забыть убийственные замыслы, рожденные теми враждебными ему мирами.

Мелькали паруса, сигналили пароходы, стаи чаек вылавливали рыб или кидались то тут, то там под струи свежего воздуха. У мыса Нортон к ним приблизился второй большой трансатлантический пароход, курсировавший по линии Гамбург – Америка. Движимое таинственными силами, спокойно и уверенно продвигалось вперед это гигантское плавучее здание. Были хорошо слышны звуки гонга, сзывавшего пассажиров с прогулочной палубы к обеденному столу.

– Теперь, – сказал Фридрих, вынимая из кармана часы, – в Европе без четверти семь, и там уже царит вечерняя тьма.

Капитан Бутор обменялся с карантинным пунктом флажными сигналами, и вскоре на борту «Гамбурга» появилась санитарная комиссия. После длительных переговоров и подробных сообщений Вильгельма и Фридриха с корабля сняли больную женщину и с позволения фрау Либлинг труп маленького Зигфрида. Фридрих позаботился о том, чтобы фрау Либлинг покуда оставалась в каюте, и тем самым удалось избежать особенно тягостной сцены. После этого бравый «Гамбург» на всех парах прошел через пролив Нарроус в великолепную бухту Аппер-Бей.

Статую Свободы, этот дар французской нации, и поныне все путешественники ищут вооруженным глазом задолго до того, как она возникает перед их взором. Фридрих тоже заранее в мыслях своих любовался статуей и отдал ей дань восторга, когда она вдруг выросла перед ним из воды. Статуя, правда, не показалась ему такой уж гигантской, однако от нее как бы исходило мелодичное звучание, правда, относилось оно скорее к будущему, чем к настоящему. И это звучание проникло в сердце Фридриха и переполнило его, несмотря на то совершенно особенное настроение, в котором он находился. Свобода! Как бы ни злоупотребляли люди этим словом, оно все равно нисколько не утратило ни очарования, ни устремленности в будущее.

И тут на глазах у Фридриха мир, как ему почудилось, сошел с ума. Перед ним возникла узкая гавань, окруженная со всех сторон вавилонскими башнями небоскребов, с бесчисленными, в те времена еще очень причудливыми высоченными паромами, и вся эта картина с ее поразительной фантастичностью могла показаться комичной, если бы не ее поистине гигантские масштабы. В этом кратере жизни кишит, лает, воет, кричит, ворчит, гремит, шуршит и жужжит цивилизация.

Здесь поселение термитов, чья возня ошеломляет, оглушает, сбивает с толку. Казалось невозможным, чтобы в этой свистопляске, в этом многоголосом хаосе хоть одна минута могла бы пройти без столкновений, без ранений, без убийств. Как можно было спокойно добиваться своей цели, добиваться успеха в своих обыденных делах в этой атмосфере крика, стука, лязга и безумной сумятицы?

В эти последние минуты совместной жизни невольные пассажиры «Гамбурга» превратились в единое целое. Во время кораблекрушения Фридриху удалось сохранить все свои наличные деньги, и он уговорил Ингигерд Хальштрём в первые дни их сухопутной жизни не отказываться от его помощи. Кроме того, все договорились не терять в Нью-Йорке друг друга из виду. И, конечно же, еще задолго до того, как «Гамбург» бросил якорь, уже в полном разгаре была трогательная процедура расставания, сопровождавшаяся самыми добрыми пожеланиями.

Оглушительный шум великого города с его миллионами усердно работающих жителей обновлял и переделывал прибывших друзей. Они должны были без всякого сопротивления броситься в жизненный водоворот, не терпевший никакого копания в своих мыслях и в своем прошлом. Здесь все звало вперед и подгоняло. Здесь была современность, ничего кроме современности. Артур Штосс, похоже, стоял уже одной ногой на подмостках у Уэбстера и Форстера. Много разговоров вызвало предстоящее выступление Ингигерд. В их контрактах были проставлены одни и те же даты, и начало выступлений было уже просрочено. Ингигерд сказала, что не может танцевать, пока не будет раскрыта тайна о судьбе отца. Зато Артур Штосс заявил, что, если бы только он успел, он нынче же вечером мог исполнить на сцене свой номер.

– Я ведь и так уже пропустил два вечера и потерял по сотен пять долларов за каждый из них. И вообще я не могу не работать, не могу не выходить к людям!

И чтобы направить Ингигерд на выгодный для нее путь, он приводил в пример истории людей, которых даже в тяжелейшие моменты жизни нельзя было оторвать от их профессии. У какого-то ученого умирала жена, а он продолжал читать свои лекции. А у одного клоуна жена не умерла, но сбежала, а он по-прежнему, хоть и с кровоточащим сердцем, забавлял публику своими вывертами.

– Этого от нас профессия требует, – сказал Штосс. – Да и не только от нас: любой человек должен, не думая о том, что владеет его душой – радость или беда, мука или счастье, – выполнять свои обязанности. Каждый человек – трагикомический эстрадник, вроде нас с вами, даже если его таковым и не считают. Я полагаю, что совершу подвиг, выступив сегодня вечером после всего, что мне пришлось пережить, перед глазами трех тысяч жадных до сенсации зрителей, и буду, не дрогнув, без промаха бить червового туза в самое сердце. – И артист, распаляясь все более и более, стал безудержно бахвалиться; правда, делал он это с умом и не без приятности. – Если не найдете ничего лучшего, господа, – обратился он к обоим врачам, – приходите нынче вечерком в варьете Уэбстера и Форстера взглянуть на мои выкрутасы! Работа! Работа! – Он повернулся к Ингигерд: – Я вам очень советую: решитесь! Работа лечит! Работа – это все на свете! Нельзя все время думать о случившемся и предаваться печали! И потом, – сказал он, вдруг посерьезнев, – не забудьте: наши с вами акции сейчас взлетели на безумную высоту! Артист такими вещами пренебрегать не должен. Вот увидите, не успеем мы на суше первый шаг сделать, как нас сразу же репортеры осаждать начнут!

– Как так? – спросил Фридрих, а Штосс продолжил свою речь:

– Вам что же, не ясно, что карантинный пункт уже давно сообщил о нас в Нью-Йорк со всеми подробностями катастрофы «Роланда»? Взгляните-ка на эти гигантские небоскребы, на тот, что со стеклянным куполом, и на другие. Это «Сан», это «Уорлд», это немецкая «Нью-йоркер штаатсцайтунг». Нас с вами уже сунули в печатные машины и пустят по свету гулять миллионными тиражами. В ближайшие четыре-пять дней не найти будет во всем Нью-Йорке ни мужчины, ни женщины, которые смогут сравниться по знаменитости с уцелевшими пассажирами «Роланда».

Такие и подобные разговоры велись на борту «Гамбурга», когда он ошвартовался у пирса, и тут уже началось прощание в полном смысле слова. Зрелище, участниками которого были эти, в сущности, чужие друг другу люди, было поистине трогательно. Фрау Либлинг плакала, и оба врача не воспротивились, когда она запечатлела на их лицах благодарственные поцелуи. Роза поцеловала Бульке, а затем, причитая и крича во весь голос, облобызала руки доктору Вильгельму и Фридриху. Обе дамы, само собой разумеется, также ласково попрощались друг с другом. Было произнесено много похвальных слов в адрес матроса и фельдшера Флите. Превозносили капитана Бутора, механика Вендлера да и всех членов экипажа «Гамбурга», называя их спасителями и сверхпорядочными людьми. А матросов «Роланда» врачи и Штосс именовали «нашими героями». Договаривались о встрече, и доктор Вильгельм попросил капитана Бутора и механика Вендлера, а также чудаковатого художника Фляйшмана прийти послезавтра днем в бар Гофмана. Они собирались после этой встречи пройтись по городу.

Бедняга Фляйшман оробел, сбитый с толку бешеным городом. Английского языка он не знал, его наличность была мала, а сулившие капиталы картины погибли. Он цеплялся за своих товарищей по судьбе, стараясь, правда, быть не слишком навязчивым. Сошлись на том, что художнику надо как-то помочь, и даже безрукий Штосс давал советы.

– Если в агентстве у вас не все будет ладиться, – заявил он художнику, – я познакомлю вас с моим другом, издающим «Нью-йоркер штаатсцайтунг».

Прошло несколько минут, и Фридрих, испытывая легкое головокружение, почувствовал твердую почву под ногами. На руке у него повисла Ингигерд. Кругом раздавались восторженные возгласы, слышалось «ура!», и в один миг он был окружен, сдавлен кричащей, рвущей, беснующейся толпой. Вдруг к нему протиснулся похожий на японца небольшого роста человек, неустанно твердивший:

– How do you do,[52]52
  Здравствуйте (англ., букв.: как вы поживаете?).


[Закрыть] господин доктор? Узнаете меня?

Фридрих напряг память. В эту минуту, когда в ушах у него стоял восторженный рев толпы и со всех сторон ему пожимали руки, когда ладони дружелюбно настроенных людей взлетали за его спиной, над ним и перед его носом, он вряд ли помнил, кто такой он сам.

– Не узнаете, господин доктор? – осклабился «японец».

– Ах, черт побери! – воскликнул наконец Фридрих. – Вы же Вилли Снайдерс, мой давний ученик! Вилли! Как вы сюда попали?

Фридрих учился в Бреслау в университете. Много денег ему из дому присылать не могли, и недурным подспорьем служили хорошо оплачиваемые частные уроки, которые он давал незадачливому сынку одного тамошнего промышленника. Этот сорванец оказался на поверку недурным и занятным малым, и он вскоре всей душой привязался к Фридриху. Вот того-то сорванца, превратившегося в солидного молодого человека, и признал теперь Фридрих в веселом «японце».

– Как я сюда попал? Это я вам потом объясню, господин доктор, – сказал Вилли Снайдерс, у которого от радости, вызванной встречей, даже ноздри раздувались. – А пока что меня только одно интересует: есть ли у вас где остановиться, и еще: можно ли мне увести вас тайными тропами, вроде как в романах Купера, от проклятой репортерской банды? Или, может, хотите интервью давать?

– Ни за что на свете, Вилли! – решительно заявил Фридрих.

– В таком случае, – воскликнул Вилли, – попрошу вас следовать за мною по пятам. На всякий случай я нанял кэб, и мы сразу же покатим к нашим людям!

Фридрих представил ему Ингигерд со словами:

– Я не один и должен сначала надежно укрыть эту уважаемую молодую даму в хорошем отеле. Да и после этого не смогу оставлять ее в одиночестве.

Вилли Снайдерс все сразу понял. Но это не заставило его отступиться. Наоборот, он с еще большей настойчивостью повторил свое предложение.

– Дело в том, – сказал он, – что в нашем собственном доме молодой даме жить будет куда приятнее, да и чувствовать себя она будет увереннее. Смущает лишь одно: как она отнесется к итальянской кухне?

– Дорогой Вилли, – ответил Фридрих, прочитавший согласие в глазах Ингигерд, – ваши макароны, я думаю, преградой не станут. Когда-то я руководил вами, а сегодня для разнообразия поменяемся ролями. Итак, мы доверяемся вашему надежному руководству.

– All right,[53]53
  Ладно (англ.).


[Закрыть] идемте! – последовал ответ.

Было ясно, что Вилли очень рад своему улову. Они увидели, как Штосс, растягивая рот, точно ярмарочный зазывала, делал доклад группе репортеров, и решили, пробившись поскорее сквозь толпу, совершить отсюда побег и забраться в кэб, но в этот момент какой-то запыхавшийся пожилой господин остановил Ингигерд возгласом:

– Прошу прощения, ведь я имею честь говорить с фройляйн Хальштрём, не правда ли? Я от Уэбстера и Форстера, – продолжал вспотевший, несмотря на ветреный день, незнакомец, вытирая носовым платком снятую с головы шляпу. – Мне поручено, мне поручено! Я здесь с каретой! У меня тут карета…

Он замолчал: ему было трудно продолжать.

Фридрих сказал:

– Фройляйн Хальштрём сегодня ни в коем случае выступать не может!

– Что вы, сударь, фройляйн Хальштрём выглядит великолепно!

– Но позвольте! – резко заметил Фридрих.

Агент Уэбстера и Форстера закрыл шляпой лысину.

– Это было бы неслыханной ошибкой, большой, непростительной ошибкой, если бы дама отказалась от выступления. Мне поручено быть в ее распоряжении в том, что касается денег и всего, что понадобится. Там моя карета. В отеле Астора заказаны апартаменты.

Фридрих взял еще более резкий тон:

– Я врач и как врач заявляю вам, что эта дама ни сегодня, ни в ближайшие дни выступать не сможет!

– А вы возместите ей гонорар?

– Что я собираюсь предпринять в этом отношении, ни Уэбстера и Форстера, ни вас не касается!

Фридрих полагал, что этими словами заканчивается его беседа с агентом, но тот перешел в наступление:

– А кто вы, собственно, такой, милостивый государь? Я имею дело только с этой дамой! Вам никто не дал права вмешиваться!

Ингигерд сказала, что, как ей кажется, она выступать не сможет.

– Стоит вам выйти на сцену, как все сразу встанет на свое место. Кстати, супруга моего шефа дала мне письмо к вам. Ее служанка уже в отеле, она захватила с собою все необходимое и будет полностью к вашим услугам.

– Наша Петронилла, – вставил слово Вилли Снайдерс, – тоже прелесть. Стоит вам, сударыня, назвать ей нужную вещь, как через пять минут она будет у вас!

И, действуя как опытный похититель особ женского пола, он подсадил Ингигерд в свой экипаж.

– В таком случае, – решительно изрек посланец Уэбстера и Форстера, – обращаю ваше внимание на последствия расторжения контракта и самым настоятельным образом прошу сообщить ваш адрес!

– Сто седьмая улица! – воскликнул Вилли и назвал затем вооружившемуся записной книжкой пришельцу номер дома.

После этого кэб унес его, Фридриха и Ингигерд, чтобы затем вместе с другими экипажами и телегами переправиться на пароме из Хобокена в Нью-Йорк. Мальчик-газетчик сунул им в кэб свежий номер газеты «Сан», где уже можно было прочитать подробное описание гибели «Роланда».

На воде было тесно от снующих паромов, буксиров и пароходов самого разного типа. Паромы напоминали гигантских неуклюжих плавучих жуков, которые были черны от людей и над которыми возвышалось подобие насоса. Все загрохотало, когда паром подошел к молу, и вот уже почти в одно и то же время двинулись под эскортом семенящих людей повозки, кэбы и телеги.

«Этот город, – думал Фридрих, – поражен безумием приобретательства». Куда бы он ни глянул, ему отовсюду угрожали колоссальные щиты: колоссальные буквы, колоссальные разноцветные изображения, указующие на что-то руки, кулаки, лица. Повсюду бушевала, не гнушаясь никакими средствами, с криком и воем конкуренция, бесстыдная потасовка стяжателей, не лишенная, однако, как это ни странно, именно поэтому некоторой величественности. Здесь не было места лицемерию, здесь царила ужасающая откровенность.

Они сделали остановку у телеграфной конторы. Послали депеши матери Ингигерд и отцу Фридриха. Фридрих сообщил: «Спасен, здоров, благополучен», Ингигерд: «Спасена, судьба папы неизвестна». Пока она писала эти слова, у Фридриха появилась возможность шепнуть Вилли Снайдерсу, что из-за кораблекрушения Ингигерд, по-видимому, осиротела: потеряла отца.

Кэб с тремя седоками катился дальше, вдоль Бродвея, бесконечной главной улицы Нью-Йорка, где бежали – как казалось, непрерывно – цепочки трамвайных вагонов. В те времена они передвигались при помощи проволочного каната, проходившего в канале под вагоном. Движение было повсюду чрезвычайно оживленным. Тем сильнее подействовала на Фридриха и Ингигерд тишина, внезапно окружившая их, когда кэб, достигнув цели, свернул в боковую улицу. Он остановился перед невысоким особняком, ничем не отличавшимся от прочих домов на этой улице. В Германии архитектурное однообразие, царившее в этом фешенебельном квартале, можно было встретить разве только в рабочих поселках. Но внутри новая обитель наших путников сияла чистотой и уютом.

Когда они наконец-то обрели покой за дверьми своих комнат, на землю спустились сумерки. Старая итальянка, экономка Петронилла, приняла Ингигерд и сразу же стала заботиться о ней не только со всем тщанием, но и с нежностью.

Помывшись, Фридрих в сопровождении Вилли Снайдерса спустился в столовую, расположенную в полуподвальном этаже. Пол здесь был покрыт плиткой, а стены увешаны нарядными циновками. Над ними выступал карниз, на котором стояли рядами fiaschi.[54]54
  Бутылки, оплетенные соломой (ит.).


[Закрыть] Стол, застланный чистейшей скатертью, был накрыт на восемь персон.

Фридрих уже знал от Вилли Снайдерса, что представлял собою весь этот уютный дом и каким целям он служил. Его арендовал кружок немецких художников, главной опорой которого был скульптор по фамилии Риттер. Это был очень талантливый и прославленный художник. К числу его меценатов и заказчиков принадлежали Асторы, Гулды, Вандербильты. Вилли ласково величал его «пижоном» и ценил за то, что тот «малый не промах».

В одном углу столовой стояли слепки с его работ, и Вилли превозносил их до небес.

Кроме Риттера, в деяниях этого клуба принимал участие еще один скульптор, некий Лобковиц, австриец, как и Риттер. «Четвертым в этом союзе»[55]55
  См. примеч. к с. 106.


[Закрыть] был художник-силезец, чудак, лишенный всяких средств к существованию, но обладавший талантом, которым здесь восхищались больше всего. Бравый Вилли не без труда перетащил сюда своего земляка из трущоб Нью-Йорка.

– Увидите, – говорил Вилли, в свойственной ему манере, где гортанные и носовые звуки американской разновидности английского языка сочетались с австрийским диалектом его друзей, – увидите, как будет себя вести Франк, этот бешеный пес. Всех подряд кусает, подлюга! Живот от смеха надорвешь! То есть, конечно, – продолжал он, – если эта кочерёжка соизволит предстать пред наши очи!

Но художник Франк вошел раньше остальных. На нем, как и на Вилли, был dinner-jacket,[56]56
  Смокинг (англ.).


[Закрыть] под которым белела крахмальная сорочка. Вилли говорил очень много, тогда как чудаковатый художник, не произнеся ни слова, небрежно подал Фридриху руку. Хотя и после прихода Франка компанию составляли одни лишь земляки, на время исчезла непринужденность, с какой беседовали Вилли Снайдерс и Фридрих.

Фридрих сожалел, что на нем не было смокинга.

– Да, Риттер у нас пижонище, – вернулся к своей излюбленной мысли Вилли, – нам из-за него приходится вечер за вечером являться к столу разодетыми по меньшей мере как атташе посольства.

Появилась Петронилла, и присутствующим пришлось выслушать многословный рассказ на итальянском языке о милой, бедной, маленькой синьорине, которая спит беспробудным сном и при этом дышит спокойно, ровно и глубоко. Затем она спросила, слышали ли господа о гибели большого корабля. Когда же ей представили было Фридриха как одного из спасенных, она громко засмеялась такой шутке и убежала.

В столовую вошел Лобковиц.

Лобковиц, спокойный человек высокого роста, тепло поздоровавшийся с Фридрихом, чья многострадальная история ему уже была известна, сообщил, что к дому подъехал Риттер. Все взглянули в окно и увидели элегантную пролетку с кучером в черной ливрее. Собираясь в обратный путь, кучер застегивал фартук пролетки, а нетерпеливый породистый черно-пегий жеребец уже готов был встать в оглоблях на дыбы.

– А тот тип, что вожжи держит, – сказал Вилли, – прогоревший австрийский офицер. Смылся из-за карточных долгов. Но для Риттера он сейчас капитал бесценный: говорит ему, как одеваться к первому завтраку, к ленчу, к обеду, на теннис, на крикет, для езды верховой или в экипаже, как ездят в mailcoach,[57]57
  Большая карета, запряженная четверкой лошадей (англ.).


[Закрыть] какой цилиндр на голову напяливать – серый или черный, какой галстук на шею нацепить, какие перчатки на руки и какие чулки на ноги натягивать, какие запонки в манжеты совать, короче, все, что надо учитывать, если хочешь здесь, в Нью-Йорке, пижонить.

И вот в столовой появился двадцативосьмилетний Бонифациус Риттер, на которого в Америке нежданно-негаданно свалилось столько удач. Вошел бодрый, любезный, обольстительный, как Алкивиад.[58]58
  По преданию, афинский политический деятель и военачальник Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) обладал привлекательной внешностью.


[Закрыть] С первой же минуты Фридрих был очарован видом этого баловня фортуны. В Риттере все дышало простодушием, наивностью, жизнерадостностью. Воздух Нового Света придал обходительности австрийца яркости, огня и свободы. Сели за стол, где вскоре за minestra[59]59
  Рисовый суп с овощами по-итальянски (ит.).


[Закрыть] завязалась беседа.

Когда Вилли Снайдерс на правах негласного управляющего хозяйством этого кружка собственноручно разливал по бокалам вино, по его лицу было видно, как гордился он Бонифациусом Риттером и какое удовлетворение доставляла ему возможность потчевать такими друзьями и таким домом своего учителя былых времен здесь, на внеевропейской почве. Оживление возрастало, и, когда служанка в белой наколке и белом передничке подала рыбу, со всех сторон был одновременно предложен тост в честь спасения Фридриха и его подопечной. Наступившей после этого небольшой паузой побледневший молодой ученый воспользовался, чтобы сделать некоторые пояснения.

– Я пересек океан, – сказал он, – чтобы здесь, в Америке продолжить с одним моим другом кое-какие исследования, которые я начал вместе с ним много лет назад. Да вы ведь знаете его, милый Вилли, – обратился он к давнему ученику, – это Петер Шмидт, врач, он живет теперь в Спрингфилде, в штате Массачусетс.

– Он переехал в Мериден, – подал реплику Вилли Снайдерс.

– Ту юную даму, что сейчас пользуется вашим гостеприимством, я, к своему удивлению, встретил на корабле, – объяснил Фридрих. – Нам повезло: еще до того, как началась паника, мы спокойно спустились в спасательную шлюпку. К сожалению, отца девушки мы не сумели взять с собой. Как видите, нас свел случай, и я считаю себя ответственным за судьбу этой юной особы.