Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

И Фридрих, как ни странно, признал в лавочнике, стоявшем перед ним в убогом халате и колпаке – наряде, принадлежавшем давно умершему кондитеру из его детства, – Георга Расмуссена. Да, того самого Георга Расмуссена, чье прощальное письмо он получил еще в Саутгемптоне. Как ни таинственна была эта встреча, было в ней для Фридриха что-то само собой разумеющееся. Лавочка кишела овсянками.

– Это овсянки, – сказал Расмуссен, преобразившийся в старьевщика, – те самые, что прошлой зимою, как ты знаешь, вторглись в Гейшейер и предрекли мне злую участь.

– Да, да, – ответил Фридрих, – стоило приблизиться к голому кусту, как он вдруг начинал трястись, сбрасывая с себя, как бесчисленные золотые листья, стайки этих птиц. Это, говорили мы, сулит нам горы золота.

– Так вот, – сказал лавочник, – двадцать четвертого января тринадцать минут второго, взяв в руки только что полученную телеграмму из Парижа, извещавшую, что ты прощаешь мне долги, я испустил дух. Сзади в лавке висит лисья шуба моего коллеги, передавшая мне – о нет, я не жалуюсь! – заразную болезнь. Я писал тебе, что постараюсь дать знать о себе с того света. Well,[35]35
  Ну (англ.).


[Закрыть] вот и я! И здесь тоже не все ясно, но мне тут лучше: незыблемость главного чувства всем нам приносит покой.

– Очень хорошо, – продолжал он, – что ты встретился с Петером Шмидтом. В этом краю с Петером очень считаются. Ну, вы еще встретитесь там, наверху, когда начнется эта нью-йоркская юбилейная шумиха – «fourteen hundred and ninety two». Господи, что, в сущности, толку в таком мелком событии, как открытие Америки!

И так странно одетый Расмуссен вытащил из витрины морской кораблик, который, как и флагманский корабль Христофора Колумба, тоже назывался «Санта-Мария». Он сказал:

– А теперь покорнейше прошу поглядеть сюда!

И Фридрих увидел, как старый кондитер стал вытаскивать из этого корабля один за другим его маленькие двойники, и каждый из них был еще меньше предыдущего. Всякий раз, вытаскивая новый кораблик из чрева его собрата, он приговаривал:

– Терпение, терпение! Чем меньше корабль, тем он лучше. И если бы у меня было время, я добрался бы до самого маленького, последнего, до самого славного плода провидения. Каждый из этих корабликов ведет нас за пределы не только нашей планеты, но и возможностей нашего познания. Но если ты интересуешься, – продолжал он, – у меня еще много других товаров. Вот садовые ножницы капитана, а вот и лот для измерения звездного неба и Млечного Пути до самой их глубины. Но вам некогда, и я не хочу вас задерживать.

И старьевщик скрылся за стеклянной дверью. Но было видно, как он прижался носом к стеклу и с таинственным видом, словно предлагая еще какой-то товар, держал палец перед губами, открывавшимися, как у рыбы, и издававшими неслышные звуки. Фридрих понял: Legno santo! Крестьяне-светоробы! Но тут Петер Шмидт пробил кулаком стеклянную дверь, сорвал с головы Расмуссена колпак с вышивкой, вытащил из замка какой-то ключик и подал Фридриху знак следовать за ним. Дома остались позади: они выбрались на холмистую местность.

– Дело, – начал Петер, – вот в чем: придется потрудиться.

И они несколько часов подряд бежали и поднимались куда-то. Наступил вечер. Они развели костерок. Улеглись спать на дереве, раскачивавшемся на ветру. Наступило утро. Они снова пустились в путь и шли, пока день не стал клониться к вечеру. Наконец Петер открыл дверцу в одной низкой каменной стене. За стеной был сад. Садовник, подвязывавший виноград, сказал:

– Добро пожаловать, господин доктор. Солнце заходит, но ведь знаешь, для чего уходишь из жизни.

Рассмотрев этого человека, Фридрих понял, что перед ним кочегар, ушедший из жизни на «Роланде».

– Это приятнее, чем в топке шуровать, – отозвался он о своей возне с виноградными гроздьями и лозами и указал кивком головы на свисавшие с пальцев куски веревки.

Затем все трое пошли довольно далеко – в заброшенный, скрывающийся в кромешной тьме участок сада. Свистел ветер, и росшие в саду деревья и кусты шумели, словно морской прибой. По сигналу кочегара они сели на корточки в середине некоего круга, и Фридриху почудилось, будто тот голой рукою вынул из кармана кусочек тлеющего угля. Кочегар приподнял уголек невысоко над землей и осветил круглое отверстие в почве вроде следа хомяка.

– Legno santo, – промолвил Петер Шмидт, показывая на тлеющий уголь. – Теперь, дорогой Фридрих, тебе предстоит узреть маленьких демонов, похожих на муравьев; здесь их называют noctilucae, то есть ночными огоньками. Сами же они нарекли себя высокопарно светоробами. Надо, однако, признать, что это именно они собирают и держат в складах свет, содержащийся в недрах земли, сеют его на подготовленных особым способом полях, собирают урожай, когда свет дает стократные всходы, и хранят его в золотых снопах или слитках до самых темных времен.

И Фридрих в самом деле увидел через щель иной, как бы освещенный подземным солнцем, мир, где великое множество маленьких светоробов отбивало косы, срезало колосья, вязало снопы, короче говоря, было занято жатвой. Многие вырезали свет из почвы в виде золотых слитков.

– Светоробы – вот кто больше всех трудится во имя моих идей, – сказал Петер.

Фридрих проснулся, но где-то рядом с ним еще звучал голос друга.

Пробудившись, Фридрих прежде всего взглянул на часы. Какое-то смутное чувство говорило ему, что он спал несколько суток. Но оказалось, что после его последнего пробуждения прошло не больше шести минут.

Особый, небывалый страх объял его. Он был возбужден и даже подумал, что удостоился откровения. Из сетки над своей кроватью он вынул записную книжку и внес туда дату и время смерти, названные странным лавочником-старьевщиком. В ушах стоял голос Расмуссена: «Тринадцать минут второго, двадцать четвертого января».

Волнение на море немного усилилось, а значит, и корабль стало слегка покачивать. К тому же заревела сирена. Фридрих ощутил приступ нетерпения. Повторившийся громоподобный рев сирены, означавший появление тумана, качка, хотя и легкая, но, возможно, предвещавшая новые бури и новые переживания, – все это раздражало и омрачало Фридриха. От сумятицы причудливых картин, рожденных его мозгом, он внезапно перешел к не менее причудливым картинам подлинного мира. Высадившись во сне на берег, он обнаружил себя, пробудившись, запертым в тесной каюте бороздящего океан парохода, который почему-то не тонул под тяжким бременем смятенных снов стольких людей.

Уже около половины шестого Фридрих был на палубе. Туман рассеялся, и над краем не очень спокойного свинцового океана чуть брезжил рассвет. Обезлюдевшая палуба была похожа на мертвую пустыню. Пассажиры лежали на своих койках, а так как пока еще не было видно никого из экипажа, то можно было подумать, что огромный корабль, больше не ведомый людьми, сам следует своим курсом.

Фридрих стоял на корме, поглядывая на лаглинь, тянувшийся за судном в широком бурлящем кильватере. Даже в этот призрачный предутренний час голодные чайки преследовали, то приближаясь, то отставая, корабль и то и дело с душераздирающим криком проклятых богом душ стремительно кидались в кильватер. До сознания Фридриха с трудом доходило, что это уже не было сновидением. В глазах человека, еще находившегося во власти впечатлений от диковинных ночных событий, перенапрягших его нервы, эта непостижимая, вечно колышущаяся пустыня мирового океана выглядела не менее удивительным чудом. Пред невидящим оком многих тысячелетий, океан, и сам оставаясь таким же невидящим, как и они, перекатывал свои водяные горы. Именно так же, а не как-нибудь иначе, все выглядело с первого дня творения. «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пустынна, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою».[36]36
  Библия (Бытие, 1: 2).


[Закрыть] Фридриха пробирал озноб. Жил ли он когда-либо с чем-нибудь иным, как не с духом и с духами, то есть с призраками? И не удалился ли он в данную минуту на самое большое расстояние от того, что под именем действительности служило ему всегда прочной, неколебимой основой? Не верил ли он в этом состоянии в сказки няньки и истории о моряках? В Летучего Голландца и домового? Что таило это море, безостановочно катящее вал за валом? Разве не все вышло из него? Не все вернулось вновь в его глубины? Почему же какой-нибудь волшебной силе не приоткрыть перед Фридрихом завесу над затонувшей Атлантидой?

Фридрих пережил волнующие и загадочные мгновения щемящей, но и сладостной тревоги. Тут было море, и тут был передвигающийся по нему неуверенной поступью всеми, наверно, забытый корабль, песчинка в беспредельном пространстве, без видимой цели перед собою, без видимой исходной точки позади себя. Тут было небо, нависшее над ним серой, сумрачной пеленой. Тут, наконец, был он сам, Фридрих, «четвертый в этом союзе»,[37]37
  Перефразированная цитата из баллады Фр. Шиллера «Порука».


[Закрыть] и все, что не было мертво в этой пустынной глади, преобразилось в его одинокой душе в видения, в очертания призраков и теней. Сталкиваясь с необъяснимыми явлениями, человек всегда рассчитывает на свои силы; это приносит ему ощущение величия, но и одиночества. Тут был человек, стоявший у ахтерштевня судна, связанный крепко-накрепко пылающими, незримыми нитями своей судьбы с двумя частями света и ожидавший в эти мгновения, когда утро брезжило, пробиваясь сквозь первозданный мрак, что от солнца, от чужедальнего созвездия, миллионами миль отделенного от планеты Земля, придет новая, не столь мучительная форма существования. Все это он воспринимал как нечто чудесное и в то же время его уничтожающее, точно он был в эти чудеса заточен. И от внезапно пришедшего осознания тщетности всяких попыток вырваться из душащих тенет загадок и чудес он испытал искушение броситься через поручни за борт. Но вот уже на смену этому порыву пришла робость, какая бывает у человека с нечистой совестью. Он боязливо огляделся, будто опасался, что его застигнут на месте преступления. Грудь у него как свинцом налилась.

В этот момент он услышал обращенный к нему громкий возглас:

– Доброе утро!

Это был штурман фон Хальм, направлявшийся к капитанскому мостику. Здоровая красота человеческой речи сразу же спугнула все призрачное, и душа Фридриха вернулась к реальному бытию.

– Собирались глубоководными исследованиями заняться? – спросил фон Хальм.

– Вот именно, – засмеялся Фридрих. – Еще немного, и я стал бы промерять лотом, на какую глубину опустилась Атлантида. Что скажете о погоде? – переменил он тему.

Великан – на нем были непромокаемый плащ и зюйдвестка – молча указал Фридриху на значительно упавший барометр. Стюард Адольф, не найдя Фридриха в каюте, принес ему на палубу чай с сухарями. Как и за день до этого, Фридрих занял место у широкой лестницы и, грея руки о чашку, стал с наслаждением прихлебывать чай.

И странное дело: не успел он опорожнить чашку и догрызть сухарь, как в такелаже мачт снова послышался свист ветра. Свежий, напористый бриз ударил по левому борту и накренил судно направо. Злоба закипела в сердце у Фридриха: он словно бы готовился к ссоре с кем-то из-за предстоящих новых морских невзгод.

Когда около восьми часов утра Фридрих завтракал в салоне в обществе Вильгельма, корабль весь трепетал; казалось, что он наскакивает на скалы. Дико пляшущий низкий зал, напоминавший отгороженное отделение большой шкатулки, сумрачный, лишь кое-где скудно освещенный электрическими лампочками, швыряло со всем, что в нем находилось, то высоко вверх, то вниз, в ворчливую пучину. Слышался смех: несколько мужчин, отважившихся появиться на завтраке, пытались с помощью острот и шуток отвлечься от раздумий о своем далеко не блестящем положении. Фридрих сказал, что где-то под желудком у него появилось знакомое ощущение, в детстве мешавшее ему раскачиваться на качелях.

Вильгельм ответил:

– Мы, коллега, к сатане в прачечную угодили, и то, что до сих пор пережили, ни в какое сравнение не идет с тем, что там творится!

И вот уже прозвучало слово «циклон». Да, это страшное слово! Но на бравого «Роланда», воплотившего в себе верное служение долгу, разгонявшего волны и пробивавшего бреши, оно, похоже, не производило впечатление. Целью был Нью-Йорк, и корабль рвался вперед.

Фридрих хотел выйти на палубу, но не отважился на это: там было худо. Он задержался на самой верхней ступени лестницы и стоял там под защитой навеса. Казалось, что уровень моря повысился, и создавалось впечатление, будто «Роланд» шел вдоль глубокого прохода. Могла легко возникнуть иллюзия, что морские потоки вот-вот сомкнутся над этим пароходом и участь корабля будет решена. Засновали матросы, и юнги принялись проверять и укреплять все недостаточно прочное, недостаточно надежное. Волны вздыбились. Соленая вода мчалась по палубе, которую заодно хлестали дождь и снег. На все лады завывал, стонал, жужжал и свистел такелаж. И вместе с бесконечным, яростным, тяжким, вечно рокочущим шумом волн, сквозь который, как опьяненный слепой и дикой страстью, прорывался все вперед и вперед корабль, нарастало нестерпимо тягостное состояние, этот беспощадный, убийственный дурман, особенно усилившийся к полудню.

Несмотря ни на что над палубой и в скрипучих коридорах в урочный час прозвучал сигнал на ленч, но откликнулись на него немногие. Долговязый Хальштрём занял место за пустующим столом рядом с Фридрихом и доктором Вильгельмом.

– Что ж тут удивляться, – произнес Фридрих, – что моряки суеверны? Ведь вот было чистейшее небо, и вдруг свалилась на нас эта погода. Как тут в колдовство не поверишь!

Вильгельм сказал:

– Еще страшнее может быть.

Несколько дам, услышавших его слова, обратили к нему полные ужаса глаза.

– Вы полагаете, – спросила одна из них, – что нам угрожает опасность?

– Боже мой, в жизни всегда хватает опасностей! – ответил Вильгельм и добавил с улыбкой: – Только пугаться их не следует!

Произошло нечто невероятное: оркестр заиграл, как обычно, и не что-нибудь, а вещь, которая именуется «Marche triomphale».[38]38
  «Триумфальный марш» (фр.).


[Закрыть]

Хальштрём воскликнул:

– До чего ж он хорош, наш современный юмор висельника!

– О господи, спокойный стол, спокойный стул, спокойная постель! Кто владеет всем этим, тот обычно и не знает, до чего он богат! – прокричал Фридрих, стараясь заглушить и запертую в этом каземате музыку, и шумящий за его стенами океан.

Дурная погода не помешала безрукому Артуру Штоссу в не посещаемой никем на свете курительной комнате со спокойной душой отдаваться своей трапезе. И в тот момент, когда, зажав вилку и нож между большими и вторыми пальцами ног, он расчленял кусок рыбы, Фридрих, покончивший с ленчем, уселся напротив этого столь острого на язык монстра.

– Наш старый рыдван чуточку затрещал, – сказал Штосс. – Ежели котлы у нас добрые, бояться нечего. Но одно ясно: если это и не циклон, то все впереди: он еще может к нам заявиться. Мне-то ничего… Все выглядит хуже, чем на самом деле. Но вы только подумайте, на что наш брат способен. Чтобы показать людям в Капштадте, в Мельбурне, в Антананариву, в Буэнос-Айресе, в Сан-Франциско и Мехико, чего можно добиться, если даже ты обижен природой, с помощью энергии и твердой воли, он идет на то, чтобы его вертели и кружили циклоны, торнадо и тайфуны всех морей и океанов мира. А филистер разваливается себе в кресле в берлинском «Зимнем саду» или в лондонской «Альгамбре» и тому подобных заведениях, поглядывает на эстраду, где артист выступает со своим номером, и понятия не имеет о том, что тому пришлось испытать, прежде чем он до той площадки добрался.

Фридрих чувствовал себя скверно. Мозг его еще был околдован ночными видениями, а все чувства были поглощены ощущавшейся во всем угрозой роковой опасности. Пришел Ганс Фюлленберг и с растерянным видом рассказал, что на борту корабля имеется труп. Из слов его явствовало, что смерть кочегара он ставит в связь со штормовой погодой, и потому душа у него в пятки ушла. Слуга Бульке, сказал Штосс, тоже рассказывал ему, что умер один из кочегаров. Фридрих сделал вид, будто ничего об этом не знает. Верный привычке честно наблюдать за собою, он отметил, что похолодел, услышав хорошо ему известную новость.

– Мертвый мертв, – сказал Штосс, с аппетитом поглощая жаркое. – О мертвого кочегара мы не разобьемся. А вот обломки судов были этой ночью замечены, и такие трупы – корабельные – куда как опаснее! Их не разглядеть, когда море неспокойно.

Фридрих попросил подробнее рассказать об этом.

– Девятьсот семьдесят пять плавучих обломков были обнаружены за пять лет здесь, в северной части Атлантического океана. Но число это надо, конечно, еще удвоить, да и то по самым скромным подсчетам. Один из опаснейших бродяг такого рода – это четырехмачтовый «Ауэрсфилд». Когда он шел из Ливерпуля в Сан-Франциско, у него загорелся груз, и команда его бросила. Если мы на такое наткнемся, то ни в одной из пяти частей света ни один черт от нас весточки не получит.

Штосс произнес эти слова, не переставая энергично жевать, и по тону его не чувствовалось, что он считает весьма возможным такое завершение рейса «Роланда».

– Из коридоров не выберешься, – сказал Фюлленберг. – Переборки задраены.

Опять завыла сирена. Хотя в ушах Фридриха этот звук был по-прежнему исполнен жажды борьбы и победы, но теперь в нем слышалось еще что-то: он вызывал печальное воспоминание о роге того героя, чье имя носил корабль.[39]39
  Имеется в виду эпизод из старофранцузского героического эпоса «Песнь о Роланде», в котором граф Роланд, теснимый превосходящими силами сарацинов, трубит в свой знаменитый рог Олифан, призывая на помощь войска Карла Великого.


[Закрыть]

– Нет, это еще не сигнал бедствия! – успокаивал собеседников Штосс.

Слуга Штосса уже давно запаковал своего хозяина в постель, где ему предстоял привычный полуденный отдых, а Фридрих все еще сидел в той же курительной комнате. В помещении этом ему чудилось нечто зловещее, но именно поэтому, вероятно, никто не составлял ему здесь компанию. А сейчас, когда создалось столь серьезное положение, он особенно нуждался в одиночестве. Он уже начал перебирать в уме все самые неблагоприятные варианты. Встав на колени на протянувшуюся вдоль стены кожаную скамью с мягкой обивкой, Фридрих смог сквозь иллюминаторы заглянуть в жерло могущественного мирового океана. В такой позе, не отрываясь взглядом от волн, с непостижимым упорством нападавших на отчаянно сопротивлявшийся пароход, он мысленно окидывал взглядом всю свою жизнь.

Мрак окружал его. И он чувствовал, что жаждет света и вовсе не испытывает, как ему еще недавно казалось, готовности к смерти. Что-то вроде раскаяния обуяло его. «Почему я здесь? Почему я не продумал все спокойно и не проявил разумной воли, которая оградила бы меня от этой безрассудной поездки? Ну ладно, умереть! Но не так ведь, не погибать же в этой водной пустыне, вдали от родной земли, бесконечно далеко от великого сообщества людей! Ибо это, по-моему, особенное проклятье, о котором не подозревают люди, живущие в безопасности среди других людей на суше, у собственного домашнего очага». Что за дело было ему теперь до Ингигерд! Ингигерд была теперь для него ничто! И он признался себе, что думал сейчас только о себе в самом буквальном смысле слова. О том, чтобы избежать этой плачевной участи и высадиться снова на каком угодно берегу! В его представлении любая часть света, любой остров, любой город, любое занесенное снегом селение превращались в эдем, в рай, в несбыточную мечту о счастье. Как безмерно он был бы благодарен судьбе просто за каждый шаг по твердой почве, просто за дыхание, просто за оживленную улицу, короче, за самые обычные вещи! Фридрих стиснул зубы. «Что стоит человеческий крик о помощи? Разве он достигнет отсюда слуха господнего? Если случится беда и «Роланд» вместе со всей массой людей начнет погружаться в воду, будет твориться такое, что тот, кто это испытает, даже если он спасется, навеки забудет, что значит радость. Я не смогу на это смотреть, я сам спрыгну в воду, только чтобы этого не видеть».

В газетах пишут: «Пароход «Роланд» затонул». «Ого!» – говорит филистер в Берлине, филистер в Гамбурге и Амстердаме, а затем, прихлебнув кофе и затянувшись сигарой, усаживается поудобнее в кресле, чтобы не спеша насладиться описанием подробностей катастрофы, увиденных воочию или придуманных. И восторг издателей газет: как же, ведь сенсация, а значит, новые подписчики! Вот она, медуза, в глаза которой мы смотрим и которая нам вещает, какова истинная цена человеческих жизней, погруженных на корабль.

И Фридрих тщетно пытался отогнать от себя такое видение: этот качающийся и все же неустанно рвущийся и движущийся вперед плавучий дом, именуемый «Роландом», с сиреной, почти не слышной из-за шторма, застывает, онемев, на дне морском. Он видел как бы лежащим в стеклянном гробу могучий корабль со стаями рыб, скользящих по палубам, и с морской водой, заполнившей каюты, коридоры и салон со всеми его панелями орехового дерева, столами и вертящимися кожаными креслами с мягкой обивкой. Большой полип, медузы, рыбы и грибовидные красные актинии проникли на корабль, как проникают туда пассажиры. И, к ужасу Фридриха, там медленно, не выходя из круга, плавали трупы старшего стюарда Пфунднера и его, Фридриха, собственного стюарда, оба в форменной одежде. Это видение можно было счесть комичным, если бы оно не было таким ужасным и не запечатлевало весьма возможную ситуацию. Ведь о чем только не рассказывают водолазы! Что только не попадалось им на глаза в каютах и коридорах затонувших больших кораблей: нерасторжимо соединившиеся человеческие тела, пассажиры или матросы, идущие к ним, водолазам, навстречу с распростертыми объятиями, как живые, словно они их ждали. И если присмотреться к одежде этих хранителей и стражей затерявшегося на морском дне добра, этих диковинных судовладельцев, коммерсантов, капитанов и казначеев да этих авантюристов, кладоискателей, растратчиков, аферистов и как их там еще называют, увидишь, что она обвешана полипами, раками и прочей подводной живностью, лакомившейся телами, пока ей удавалось обнаружить еще что-нибудь, кроме белесых обгрызенных костей.

И Фридрих увидел себя самого в роли такого же разлагающегося существа, призрака, блуждающего по ужасному обиталищу, по улицам этой жуткой Винеты,[40]40
  Винeта – крупный торговый центр славян на одном из островов в Балтийском море. По преданию, был поглощен морскими волнами, но в действительности был разрушен в XII в. датскими завоевателями.


[Закрыть] где каждый безмолвно, лишь со страшным жестом проходит мимо соседа. И у всех, казалось, в груди замер вопль, который они выражали тем, что отбрасывали голову назад либо вниз, или раскидывали в стороны руки, или стояли на них в холодящих душу позах, или широко раскрывали рты, или судорожно сжимали пальцы, или же, наоборот, растопыривали их. Чудилось, что машинисты медленно-медленно проверяют, как работает машина, но теперь, не подвластные больше закону тяготения, делают это не так, как раньше. Один из них, скрючившийся, словно бы застрял в колесе и так и заснул. Идя дальше призрачными тропами, Фридрих прошел к кочегарам, на которых катастрофа обрушилась во время работы. Некоторые из кочегаров еще держали в руках лопату, но поднять ее были не в силах. Сами они шевелились в воде, обхватив лопату, которая, однако, была недвижима. Все было кончено: они уже не могли поддерживать в топке огонь, а значит, и приводить в движение мощное судно. Палубные пассажиры, мужчины, женщины и дети, теснились, толкая друг друга, и все в той мрачной сутолоке выглядело так, что даже акула «морской кот», проникшая через трубу в кочегарку, а оттуда пробравшаяся сюда через машинное отделение, не отваживалась сунуться в эту толпу, чтобы утолить свой голод. Люди эти словно говорили: «Noli turbare circulos meos!»[41]41
  «Не тронь моих чертежей!» (лат.) – слова, которыми, по преданию, Архимед встретил римского солдата-завоевателя, покушавшегося на его жизнь.


[Закрыть] Все они с небывалым напряжением погрузились в свои мысли – у них ведь было достаточно времени, чтобы поразмышлять о загадке жизни.

Вообще, можно было подумать, что все, кто принял здесь столь необычную позу, сделали это лишь для того, чтобы получше размышлять. Размышляли и те, кто ходил на руках, и кто сжимал пальцы, и кто их растопыривал, и кто, стоя лишь на одном пальце, касался ногами потолка. Только профессор Туссен, паривший по коридору навстречу Фридриху, поднимал правую руку, как бы говоря: «Художник коснеть не вправе! Нужно пошевеливаться, менять обстановку! И если, скажем, в Италии тебя не оценили по достоинству, тогда поезжай себе, как Леонардо да Винчи, во Францию или, пожалуй, даже в Страну Свободы!»

«Хочу жить, жить – и ничего более, – думал Фридрих, – готов, как Катон Старший, целый год идти пешком, вместо того чтобы проделать такой же путь за три дня на корабле». И только чтобы не попасть в общество этих распухших, посиневших мыслителей, он вышел прочь из мрачного склепа курилки и с больной головой и налившимися свинцом членами поплелся на палубу, где дикое дыхание шторма и хаотическое нагромождение снега, дождя и шипевших соленых брызг сняло с его души тяжесть кошмарного дурмана.

В закутке у лестницы Фридрих опять встретил маленькое общество, которое собиралось там за день до того и теперь расположилось на плотно сдвинутых палубных стульях. И профессор Туссен был среди этих пассажиров, и боязливый капитан барка, и высокий электротехник, в тот раз все объяснявший про подводный кабель. Кроме них там сидел еще и некий американский полковник, образцовый представитель своего весьма распространенного племени, который завел речь об обширнейшей сети железных дорог в Соединенных Штатах и высказывал мысли, натолкнувшиеся на европейский шовинизм долговязого электротехника, распалявшегося, несмотря на ненастье, все больше и больше. С обеих сторон было названо умопомрачительное число километров и приведены доводы в пользу железнодорожного транспорта того и другого континента.

– Мы идем лишь вполсилы, – обратился Туссен к Фридриху. – А вас не удивляет, что вся картина переменилась в один миг?

– Еще бы! Конечно, удивляет! – ответил Фридрих.

– В циклонах я, естественно, ничего не смыслю, – продолжал Туссен с гримасой, долженствовавшей изобразить улыбку, – но если верить морякам, то это циклонообразный шторм.

Маленький, толстый, боязливый капитан барка пояснил, что такое ненастье можно, пожалуй, и циклоном считать.

– Если бы я был на своем судне и поднялся бы шторм такой же силы и так же внезапно, у нас бы времени не хватило паруса убрать. С нынешними пароходами, слава богу, дело лучше обстоит. И все-таки на своем четырехмачтовом барке я себя чувствую лучше и хотел бы как можно скорее очутиться среди моих четырех столбов.

Фридрих расхохотался.

– Что до нашего «Роланда», господин капитан, – сказал он, – то я бы предпочел находиться сегодня не на нем, а в мюнхенском погребке, где угощают славным пивом. Ваши четыре столба меня не прельщают.

Виляющей походкой к ним подошел Ганс Фюлленберг и рассказал, что волною одним махом смыло с парохода спасательную шлюпку. И стоило ему произнести эти слова, как огромный водяной столб в мгновение ока вырос перед кораблем и накрыл его, склонившись набок и сорвав громкие возгласы с уст ошарашенных пассажиров.

– Великолепно! – воскликнул Фридрих. – Грандиозно!

– Жестокий шторм! – сказал капитан. – На циклон похож.

– Можете поверить, – послышался опять голос полковника, – что на одном лишь участке Нью-Йорк – Чикаго…

Туссен воскликнул:

– Прямо как Ниагарский водопад!

И в самом деле, набежавшая масса воды хлынула в вентиляционные шахты и трубы и так окатила мощный корпус корабля, что на нем буквально не осталось сухого места.

Ко всему еще стоял такой холод, что свой упорный, достойный восхищения рейс «Роланд» продолжал уже покрытый ледяной и снежной корой. Сосульки свисали с мачт и тросов. Вокруг капитанского мостика и штурманской рубки, на всех перилах и сгибах образовалось нечто вроде стеклянных сталактитов. Палуба стала совсем гладкой, и ходьба по ней была сопряжена с риском. На этот риск Фридрих пошел сразу же, как только распахнулась дверь Ингигерд и показалась развевающаяся по ветру копна белокурых девичьих волос. Ингигерд затащила его к себе.

Она приютила Зигфрида и Эллу Либлинг: у Розы, сказала Ингигерд, хватало хлопот с их матерью. Фридриху она была рада и спросила его, нужно ли готовить себя к опасности. Фридрих пожал плечами, но ее это не испугало. Скорее наоборот: прибавилось решительности. Она воскликнула:

– А каков это Ахляйтнер, а? Забрался в каюту и вопит: «Ах, бедная матушка! Бедная моя сестричка! Почему я тебя не послушался, мамочка!» И прочее в таком же духе! Ревмя ревет. И это мужчина! До чего противно!

Тут с ней сделался припадок смеха, и ей, как любому человеку на ее месте, который не хотел бы, чтобы его отшвырнуло, как какой-то пакет, в сторону, пришлось ухватиться за койку.

В эту минуту незримой рукою была убрана прочь каменная гора, под которой Фридрих похоронил юную грешницу Ингигерд.

Его восхищение ею еще больше усилилось, когда она вдруг захотела выйти на палубу, чтобы, спустившись оттуда вниз к Ахляйтнеру, утешить «этого старого осла». Но Фридрих такое не допустил.

Приход Фридриха снял с Ингигерд часть забот: он сразу же занялся малышами. Элла – Ингигерд дала ей свою куклу – сидела в одном углу дивана, укутав ножки в одеяло, а Зигфрид устроился на кровати. Держа колоду карт, он с усталым личиком довольно флегматично играл с воображаемым партнером.

– Мама у нас разведенная, – рассказывала Элла. – Они с папой все время ругались.

– Мама, – поддержал ее Зигфрид, отодвигая в сторону карты, – один раз в папу сапогом швырнула.

– Папа сильный, – опять взяла слово Элла. – Он однажды стул в землю вогнал.

Ингигерд невольно рассмеялась и сказала:

– От этих ребятишек со смеху помрешь!

– А в другой раз папа графин об стенку бросил, – сказал Зигфрид, – потому что дядя Болле все приходил и приходил.

И дети продолжали с серьезным видом обсуждать тему супружества.

Слуга артиста Штосса провел Розу по палубе в каюту, взяв ее на буксир таким же манером, как он это проделывал с хозяином. Оба разрумянились и выглядели весьма довольными, и Фридрих спросил молодого человека, в каком, по его мнению, положении находится «Роланд». Тот со смехом ответил, что все в порядке, если только ничего не случится.

– Бульке, – сказала Роза, – возьмите Зигфрида на закорки!

Бульке собрался выполнить ее указание, а она тем временем подхватила Эллу.

Но дети оказывали сопротивление, и Ингигерд сказала, что хотела бы оставить их у себя. Роза поблагодарила, сказала, что детям здесь в самом деле лучше, чем где бы то ни было, и обещала сразу же принести то, что им дают на ужин: булочки и кофе с молоком.

– Что это у вас на руке? – спросил Фридрих, увидев у нее длинную царапину – по-видимому, со следами когтей.

Девушка ответила, что от горя и страха ее барыня как бешеная становится.

Немилосердный циклон буйствовал пять часов подряд. Шквал за шквалом налетали на корабль, и интервалы между ними все сокращались и сокращались. Фридрих с трудом проложил себе путь вниз к парикмахеру, и тот совершил настоящий подвиг, побрив своего клиента при этой ужасной погоде.