Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

С другой стороны, близость прекрасной девушки, чье благородное происхождение сквозило в каждом ее движении, в каждой черте лица, так помутила его рассудок, что он больше не мог отличить вчера от сегодня и даже не способен был разглядеть того, что находилось прямо перед глазами. В эту ночь было покончено с прежней жизнью, с Китти и детьми, даже с Ириной, и только одна Дитта своей белокурой, золотистой красотой рассеивала кромешный мрак.

Она что-то ему говорила, Эразм слышал ее голос, слышал, как сам что-то весело и оживленно отвечал ей и лишь потом, некоторое время спустя, спросил себя недоуменно: как он мог видеть кого-то еще, кроме нее? Ему припомнилась запись в дневнике: «Вдвоем вы обретете весь мир!»

И пока разговор сворачивал то в одну сторону, то в другую, касался того и сего, в душе Эразма все громче раздавался некий таинственный голос, помимо его воли изрекавший суждения, схожие с пометками на полях книги. К примеру, вот такое: «Я хочу видеть в человеке Бога. Иного света нам не дано. Это случается только в любви». Или такое: «Меня мучительно влечет к каждой черточке ее лица». Или следующее: «Когда ее прекрасное, обрамленное золотом лицо с восхитительно вылепленным подбородком оживляется смехом, нос и губы кривятся, придавая ей сходство с летучей мышью, и это производит странное, чарующее и демоническое впечатление». «Она очень сдержанна, – говорил ему внутренний голос, – решительна и наделена сильной волей. Тебе будет нелегко, если она и впрямь надумала отбросить прочь ненаигранную рассудительность своей натуры». И тот же голос предупредил его: «Ты и так уже слишком погряз в грехе. Она не знает тебя, иначе не пришла бы сюда, не удостоила бы тебя даже взглядом!» Едва отзвучали эти слова, как он точно очнулся ото сна. Ошибается он или она и вправду прочитала его мысли?

– Я все знаю от фрау Хербст, – сказала она.

– Что вы знаете, ваша светлость?

– Что ваша жена подвержена приступам меланхолии и что у вас несчастливый брак.

– Жена моя и в самом деле временами страдает приступами меланхолии, – заметил Эразм, – что же до всего прочего, то, похоже, фрау Хербст знает обо мне больше, нежели я сам.

– А еще она сказала, что из-за этого вы впутались в весьма затруднительную историю, угодив в сети той девчонки на побегушках.

– В чьи сети я угодил?

Но спокойный взгляд принцессы мгновенно убедил Эразма в том, что ложь его только унизит. И он сказал:

– Ах, Ирина… Ну да, можете презирать меня за это, ваша светлость.

Но она лишь невозмутимо выдохнула дым, который на секунду задержала во рту, и пожала плечами.

– Отчего же мне презирать вас? Образцы добродетели меня нисколько не интересуют. Мне совершенно безразличны люди, которых с таким же успехом можно вылепить из куска глины. Для меня занимательны лишь те натуры, которых не запряжешь в упряжку. Вы же, на мой взгляд, из тех, кто создан, чтобы править экипажем. Будь вы примером благонравного служащего, я поостереглась бы влезать к вам в окно. Как и не стала бы этого делать, будь вы ловеласом-гусаром.

– Ваша светлость, вы повергаете меня в смущение.

Юная дама еще отчаянней запыхтела сигаретой. А затем, рассмеявшись почти что презрительно, пожелала узнать, как Эразм относится к ребусам и загадкам. А когда он в полном недоумении уставился на нее, добавила: ну что ж, она все равно загадает ему одну загадку.

– Представьте себе, господин Готтер, чайку… или, скажем, большую белую хищную птицу… нет, лучше вороватую сороку… «Венера и Адонис»[140]140
  «Венера и Адонис» – стихотворение У. Шекспира.


[Закрыть] – так, кажется, называется стихотворение боготворимого вами поэта? Адонис бредет по небольшому острову, добирается до берега и падает на песок. Над ним дрожит раскаленный от солнца воздух и колышется усыпанный розами куст. Все это можно было бы описать вполне поэтично, но, увы, поэзия – не мой конек. Адонис засыпает.

Венера или кто-нибудь еще не равнодушный к Адонису сидит перед зеркалом, заворачивая в бумагу локон, который остригла у нее камеристка, и тут вдруг влетает сорока, утаскивает локон и опускает его на грудь спящего Адониса! Что это, по-вашему: просто случайность или воздействие телепатии? А как бы вы отнеслись к Венере, которая, увидев спящего Адониса, сама положила ему локон на грудь и потом убежала прочь?

– «Сон целебен…» – проговорил Эразм. Он был бледен, руки у него дрожали.

Больше не происходило ничего достойного внимания. Вскоре оба вышли из дома. Он – чтобы проводить прекрасную гостью по пустынному парку и благополучно довести ее до того места, откуда она сможет без труда попасть в свои покои. Теперь он уже нисколько не сомневался, что принцесса знает о ночи, проведенной им с Ириной в рыбачьем домике.

Ощущал ли Эразм, а вернее, они оба, какие-то особые узы, связавшие их после нескольких часов беседы? На удивление бесстрашно, даже не думая таиться, шагали они по ярко освещенной луной Циркусплац c обелиском посередине. Их ничуть не смущали похожие на бесчисленные любопытные глаза окна на фасаде учебного пансиона. В квартире ректора Траутфеттера еще горел свет. Профессор, должно быть, проверял тетрадки своих питомцев. На улице, идущей вдоль парка, принцессу воинским приветствием встретил слегка ошарашенный блюститель порядка. В парке было восхитительно. По сверкающей глади озера, словно еще был день, плавали лебеди. Дитта даже перестала дымить сигаретой.

Не понятно, как это случилось, только они вдруг заметили, что уже давно идут, взявшись за руки.

«Ты не вправе размышлять, – сказал Эразму внутренний голос. – Ты просто должен, как ниспосланное свыше, принять нечто необычайное». Странное поведение принцессы вовсе не свидетельствовало о ее легкомыслии, а тем более о фривольности. Это слишком противоречило бы серьезной рассудительности ее натуры. В ходе их беседы она среди прочего заявила: «Полусвет на самом деле там, где царит то, что вы зовете высшим светом. А свет – это как раз то, что вы считаете полусветом». И добавила: «Я хочу к настоящему свету». Да и сам Эразм был не склонен ни к легкомыслию, ни к фривольности. А потому он в каком-то полузабытьи шел по парку за руку с принцессой, зачарованный магией ночи. Глубоко потрясенный случившимся, он чувствовал, что его подчинило себе нечто темное и устрашающее, какая-то неведомая сила, о существовании коей он, несмотря на свой жизненный опыт, даже не подозревал. Пока длился этот обморок души и воли, его не терзали никакие угрызения совести. Он был похож на человека, страстно жаждущего пробуждения от пугающего сна, но и страшащегося того мгновения, которое освободит его из-под власти загадочной ночи. С какими ураганами самых противоречивых чувств ему придется тогда столкнуться, в какой хаос и неразбериху он угодит! И как отыскать из всего этого выход?

А пока по сцепленным рукам ночных странников струился тихий, благословенный поток, вернее, даже не один, а два. Первый исходил от сердца прекрасной, серьезной княжеской дочери и бежал к сердцу молодого поэта, другой брал там свое начало и устремлялся к сердцу девушки. Так и струились, вливаясь друг в друга, эти два потока, сливая в единое целое обоих молодых людей и в то же время напоминая каждому из них о его божественном происхождении.

Наконец они увидали белый в свете луны княжеский замок, поднимающийся своими террасами почти от самой воды. Лебеди казались стражами, охраняющими лестницу белого мрамора. В тишине были слышны их мечтательные призывы. И тогда влюбленные после долгого тайного пожатия отпустили руки друг друга и расстались без поцелуя.

Эразм долго не решался отправиться обратно в садоводство. Что же снова произошло в его жизни с того момента, как он одиноко сидел у себя в комнате? Он подумал о Китти и детях. Разве не отодвинулись они в его душе со второго места на третье? Бесконечная боль расставания заставила его глубоко вздохнуть, ибо он понял, какой Далекой стала ему жена всего за несколько минут. Он ощущал глубокую печаль, которая сменилась отчаянием, когда он подумал об Ирине, впервые увидав ее в болезненном свете разлуки.

Странное чувство испытывал он к ней после недавнего потрясения. В одно-единственное мгновение она вдруг утратила свою магическую власть над ним. И осознание этого не только испугало его, но и исполнило сострадания к Ирине, которую словно бы обокрали.

Эразм нашел в себе мужество вернуться домой, лишь когда легкие сумерки возвестили о наступлении утра. Выходя из парка, он услышал, как кроны деревьев прошелестели в последний раз, точно от порыва ветра, вызванного взмахом огромного крыла. Все существо молодого человека, донельзя взбудораженное, восприняло их шелест как торжественную беседу обо всем случившемся с ним, сходную с хором в античной трагедии.

В сумраке комнаты, куда он прокрался на цыпочках, болезненные видения Эразма обрели яркость настоящей галлюцинации. Гамлет, принц Датский, по-прежнему сидел в темном углу в кресле, будто поджидая его. Казалось, он поменялся ролями со своим убитым отцом, только он ничего не говорил, да и не хотел говорить. Он держал в руке череп Йорика, чьим шутовством всегда восхищался, но сам не стал уподобляться ему и просто молча уставился на молодого мечтателя, обремененного поворотами своей судьбы. Отчужденно и молча он глядел на него. Но то, о чем говорили его глаза, невозможно было выразить никакими словами. Эразм знал, что не сумел бы этого сделать, даже если бы обладал поэтическим даром и долгие годы оттачивал в себе талант поэта и мыслителя. Несмотря на бездонную глубину этого всепроникающего, точно переливающегося через край взгляда, он даровал и некое утешение своим болезненно-прекрасным всеведением. В нем таилась какая-то странная печаль, тоска и испуг, которые сопутствуют проявлениям в любви самой возвышенной человеческой красоты. И оно действительно полыхало в глубине его глаз – это темное, всепожирающее пламя любовной страсти.

Прежде чем лечь спать, Эразм вынул из ящика завернутый в бумагу белокурый локон, который нашел у себя на груди, пробудившись на берегу после ночного приключения с Ириной. И он прижал этот локон к губам.

Можно было бы предположить, будто поток судьбы, с головой захлестнувший Эразма, не давал пробиться к нему ни единому лучику живительного веселья. На самом деле все обстояло совсем не так. Каждый день по несколько часов кряду он беззаботно пребывал на поверхности. После репетиции он частенько завтракал на постоялом дворе на Циркусплац в кругу друзей, небольшой компании служителей муз, сплотившейся вокруг него. Тут были художник фон Крамм, доктор Оллантаг, актеры Жетро и Сыровацки, нередко к ним присоединялся кандидат Люкнер и, когда его приглашали, директор Георги. Но наиболее верным членом кружка был – с того самого приема у принцессы Мафальды – ректор Траутфеттер.

Еще в университете Эразм познакомился с застольными беседами Плутарха. И нередко их скромные пирушки вырастали до некоего подобия античных пиров, особенно если из садоводства доставлялись зеленые виноградные листья, дабы увенчать ими головы почитателей культа Диониса. И всякий раз Эразм любовался нараставшим благодаря этим культовым атрибутам веселым возбуждением, которое так красило и одухотворяло увенчанные венками головы пирующих.

Размеренные беседы Плутарха все это напоминало лишь отточенностью речей, но и те, впрочем, по ходу застолья делались все хаотичнее. Жетро успевал иногда занести кое-что в записную книжку, чтобы потом зачитать своему кумиру и подопечному.

«Вашу физическую потенцию я ценю куда выше, чем духовную», – заявил директор Георги актеру Сыровацки, а затем обрушился на кандидата Люкнера: «Не спорю, вы интеллигентны, но у вас крайне узкий кругозор». «Упорядоченное безумие – это величайшая в мире сила», – заметил как-то доктор Оллантаг, на что Эразм ответствовал: «Окажись безумие неплодотворным, что сталось бы с человеческой культурой!» Впрочем, директор Георги не особенно церемонился и с Эразмом: «Дружище, вы таите в себе неразрешимые противоречия: жажду жизни и боязнь ее, вы и консерватор, и ниспровергатель устоев, чистейшей воды квиетист и революционер! То вы убегаете, зажав нос, при виде крошечной кучки дерьма, то готовы самолично вычистить авгиевы конюшни». «Я не умею считать и тем не менее считаю все дни напролет, – воскликнул барон-художник. – Моя жизнь состоит из сплошных просчетов!» «Много ли осталось людей, которые не склоняют головы!» – вскричал кто-то. А другой в ответ: «Давайте-ка откроем лавку, торгующую церковной утварью en gros[141]141
  Оптом (фр.).


[Закрыть] и en detail.[142]142
  В розницу (фр.).


[Закрыть] Распятия, статуэтки святых, часовни из терракоты и песчаника и прочее, дабы держать спину в надлежащем положении». «Он живет ради жалкого удовольствия уколоть соседа», – было замечено о ком-то. И далее: «В нашей общественной жизни есть нечто, что можно по праву назвать духовным недержанием». Как-то Эразм изрек: «Здесь бьют фонтаны жизни, но капли ее не стоят ничего». Потом рассказал об одном экзорцисте, который спросил: «А что, у древних греков были большие копыта?» В следующий раз Эразм заявил: «Если у тебя есть идея, вставай на ее защиту с оружием в руках! Если ты собрался сделать шаг в сторону от общепринятой дороги, делай его с револьвером в руке! Если ты вознамерился служить своему собственному богу, установи перед алтарем пушки! Если хочешь молиться, делай это за толстой каменной стеной, куда не доносится хохот черни и не долетают камни и комья грязи!» «Гении – неудобны!» – утверждал Жетро, а фон Крамм рассказывал: «Некто употребил все силы на то, чтобы очистить и возвысить душу, а в результате докатился до мелкого мошенничества».

Сидя за столом в венке из виноградных листьев и с бокалом вина в руке, в окружении таких же увенчанных венками сотрапезников, Эразм наслаждался, так сказать, греческим весельем и беззаботностью. Сейчас он не ощущал в себе ни люциферовского начала – в смысле христианского ада или небес, да и христианства вообще, – ни гамлетовского и был не готов обсуждать ни одно из этих понятий. В нем громко заявлял о себе какой-то новый человек, который до сей поры был упрятан, точно меч в ножны. А теперь, разорвав оковы, он гордо вышел к барьеру в полном осознании дарованной ему свыше, созидательной силы.

Этот новый человек безмятежно покачивался на волнах наслаждения жизнью, словно сидя в украшенной гирляндами лодке, тихо скользящей по глади прелестного озера. Это благословенное сибаритство заставляло забыть об опасных глубинах. И все же оно не было сродни восторгам детства с его здоровыми радостями. То было совершенно новое чувство, его воздействие на себя Эразм ощутил совсем недавно.

Но любые венки и гирлянды когда-нибудь увядают. И Эразм всякий раз возвращался в старый дом в садоводстве, в стенах которого неумолимо отсчитывал ход времени могильный червь. Когда под вечер с незримым венком на голове Эразм входил в свою комнату, он неизменно поддавался странному очарованию сумерек, царивших в затененном деревьями и кустами обиталище вдовы смотрителя.

На одном из таких симпозиумов, где был и профессор Траутфеттер, доктор Оллантаг в связи с какой-то ассоциативно возникшей у него мыслью завел разговор о княжеском садоводстве. Перед тем речь, кажется, шла о появлении в пьесе духа отца Гамлета, как раз в том толковании, которое предложил ректор.

– А известно ли вам, господин Готтер, что вы тоже живете в доме с привидениями? Признайтесь, вас еще не тяготит странность вашего жилища?

Эразм тотчас вспомнил о том порожденном его гамлетовской одержимостью видении, которое с черепом в руке задумчиво сидело в углу его комнаты.

– Я имею в виду не дух старого Гамлета и даже не дух Гамлета молодого, – сказал Оллантаг, – я говорю о вполне заурядных, будничных призраках, что, по мнению всего Граница, обитают в садоводстве. Ходят слухи, будто даже домовые ведут там себя иногда весьма развязно. Работник из садоводства рассказал мне, что как-то ночью там происходил сущий шабаш: по всему дому летали шляпы, щетки, сапоги, палки и прочие вещи покойного смотрителя.

Сообщение это, разумеется, вызвало взрыв хохота.

– Наверняка он сам и учинил весь этот шабаш, – заметил Эразм.

– Там в доме есть на первом этаже одна комната, – невозмутимо продолжал Оллантаг. – Как-то раз, по словам того же работника, ему довелось ночевать в ней. «Скорей я соглашусь спать зимой на дворе, чем там в комнате на мягкой перине», – решительно заявил он. Правда, я так и не смог выудить из него, чем же была вызвана такая решимость: дескать, обливаешься от страха холодным потом, чуешь запах крови и помираешь от нечеловеческого ужаса. Он, мол, чувствовал, как каждый волосок встает дыбом у него на голове, а поутру тотчас же кинулся к зеркалу, чтобы поглядеть, не поседел ли за ночь.

Эразм вздрогнул, но промолчал. Припомнив собственные переживания в той комнате, он углубился в размышления.

Когда он наконец очнулся, разговор уже перешел от рассказанного Оллантагом случая в область спиритизма: все усматривали некую связь между покойным смотрителем и потусторонними явлениями в его доме. Говорили – хотя с этим не все соглашались, – будто он покончил с собой в той самой комнате.

О Юнге-Штиллинге[143]143
  Юнг-Штиллинг Иоганн Генрих (1740–1817) – немецкий писатель; исповедовал внецерковное религиозное учение «чувства и веры».


[Закрыть] барон фон Крамм впервые услышал от принцессы Мафальды. Почтенная дама, можно сказать, пребывала с ним в своего рода духовном общении. У нее во дворце читали и обсуждали его произведения«, главным образом во время еженедельных чаепитий в узком кругу посвященных, к коим принадлежала и вдова смотрителя. Порой здесь не брезговали и столоверчением.

Согласно учению баденского гофрата Юнга-Штиллинга, дух имеет субстанцию, недоступную для наших органов чувств. Она принадлежит к миру духов, и ее невозможно ни увидеть, ни потрогать. Но и обитатели царства духов, как утверждает он, воспринимают, в свою очередь, только мир духов. Место, где они пребывают, зовется Гадес. Душа любого человека имеет астральное тело, у некоторых людей оно может стать более действенным, чем то потребно для обычной земной жизни. Тогда оно попадает в Гадес и вступает в общение с его обитателями.

Гадес, или мир духов, по Юнгу-Штиллингу, простирается в глубь земли до самого ада и в небо до самых границ обители святых. Таким образом, все мы в определенном смысле живем в Гадесе, даже не догадываясь о том.

Вздрогнув, точно от холода, Жетро заявил:

– Брр, мне это совсем не нравится.

– Зато это помогает нам лучше понять принца Датского, и в вашем толковании тоже, профессор Траутфеттер, – воскликнул Эразм. – Оказавшись в Эльсиноре, близ места убийства, Гамлет впадает в некий транс. Он словно парит меж Гадесом и небесами, касаясь полами своего черного плаща то мрака Гадеса, то сияния эмпирей. Но Гамлета пугает это состояние, ибо оно все ближе подводит его к грозному, жаждущему мести герою, – и потому принц хочет уехать в Виттенберг.

Таковой была примерно суть разговоров, которые продолжали вертеться в голове Эразма, когда он вернулся в уединенную обитель вдовы смотрителя. Он часок поспал и, проснувшись около семи, сразу же вспомнил беседу о призраках.

В доме было как-то по-особому тихо. Он лежал в постели, и вдруг ему почудилось, будто в дверь постучали. Чуть приподнявшись, он испуганно уставился на дверь. Сейчас его нисколько не удивило бы, если бы вещи принялись летать по комнате, а со стен упали картины.

За окном собиралась гроза. Чудовищные тучи затянули небо, сгустили мрак и, казалось, предвещали небывалую катастрофу. Но даже хотелось, чтобы она поскорее свершилась, ибо недвижная духота придавила все вокруг тяжким, пугающим гнетом.

Меж тем в дверь постучали чуть громче.

После возгласа Эразма «Войдите!» в комнату вошла в своем неизменном черном платье дочь покойного смотрителя Паулина.

Не нужно ли чего Эразму? Нынче вечером мать занята в замке, а сама она сплела венок и собирается отнести его на могилу отца.

– Сегодня день его рождения?

Нет, сегодня другой день – поминовения. Она старается не напоминать о нем матери. Но княгиня знает про этот день и, следуя тайному сговору, устраивает все так, чтобы мать с утра до поздней ночи была занята в замке. Она читает князю, дает советы княгине и ее белошвейкам, разбирает вместе с доктором Оллантагом книги в библиотеке или помогает ему чистить в небольшом зеленом кабинете старинные ювелирные изделия, которым пять или даже более веков.

– А вы, фройляйн Паулина, намерены и впредь чтить этот день?

– Да, покуда я жива.

– Но как же вы пойдете сейчас на кладбище? Переждите грозу, вот-вот начнется дождь.

– Грозы скорей всего не будет, – ответила Паулина, – в здешних краях такое случается нередко.

– А когда придет ваша матушка?

– Сегодня она не вернется, заночует в замке. Так повелось уже давно.

– Выходит, вы хотите оставить меня совсем одного? Сказать по правде, фройляйн Паулина, мне страшно. Не знаю, в чем дело, но сегодня меня пугает даже упавший с дерева лист. Я пойду с вами. Подождите меня внизу.

Когда Паулина удалилась, Эразм быстро оделся. Жуткая тишина не отступала. Эразму казалось, будто тишина, следуя воле Творца, становилась все более всеобъемлющей, дабы слово божественного откровения было воспринято с подобающей торжественностью. Впрочем, дрожь самого творения нисколько не утихала.

– А может, мы все-таки немного подождем? – спросил Эразм бледную хозяйскую дочь, когда та снова вошла к нему в комнату.

– Если вы не останетесь дома, – возразила она, – нужно предупредить работника.

Эразм заявил, что дома он ни за что не останется. На всем белом свете не сыскать столько историй о духах и привидениях, сколько их теснится сегодня у него в голове. Из сада ему машет рукой Женщина в белом, Лесной Царь заглядывает через ограду, дух отца Гамлета, громыхая латами, поднимается по лестнице.

– Паулина, давайте-ка поскорее уйдем отсюда!

– Господин доктор, вы не упомянули того печального духа, который все еще не обрел покоя здесь, в доме, – сказала Паулина, сев в кресло и уронив голову и руки на стол; послышалось ее громкое, прерывистое дыхание.

«Как странно, – подумал Эразм, – все точно сговорились исповедоваться мне». Он машинально положил руку на голову Паулины, ощутив ладонью ее гладкие волосы.

И было ли это бледное существо и в самом деле столь безобразным, как это казалось ему и всем тем, кто вообще удосуживался его заметить? Слушая ее взволнованный рассказ о страданиях отца, которого она очень любила, он понял, как трудно однозначно ответить на этот вопрос. Трагическое душевное состояние, в которое впал ее отец в силу каких-то таинственных обстоятельств и к которому она относилась с неизменным участием и состраданием, словно по волшебству отражалось на ее лице быстрой сменой выражений любви, горя, сожаления, утешительной безучастности, тайного негодования и гнева, благодаря чему лицо становилось значительным и даже красивым. А кому не ведомо, какую власть над мужчиной обретает сотрясаемая рыданиями, задыхающаяся от горечи, тающая от жалости и умиления женщина.

В последние, самые темные годы своей жизни смотритель очень привязался к дочери. Ничего не объясняя, Паулина рассказала, как отец исчез в день крестин Вальтера. Вернувшись домой некоторое время спустя, он упорно молчал о причине своего отсутствия. Однако у Паулины вырвалось:

– Нет, мать ему была очень дорога. Никакие муки на свете не заставили бы его сказать о ней хоть одно дурное слово!

Выговорив это, Паулина разрыдалась. И вдруг послышался страшный грохот, сотрясший балки дома. Почти в то же мгновение дверь распахнулась, листы рукописи взлетели к потолку, с этажерки свалилась ваза, а занавески отлетели до середины комнаты. За окном хлынул ливень. Эта чертовщина длилась с четверть минуты, а потом все стихло.

– Какой-то сатанинский ветер, – проговорил Эразм, с трудом приходя в себя.

И для него было истинным облегчением услыхать из сада бодрый голос Жетро:

– С добрым вечером!

Паулина вскочила и выбежала из комнаты. Она точно лишилась дара речи и дрожала всем телом. Жетро быстро поднимался по скрипучей лестнице.

– Вот что я хочу сказать вам, Жетро, – так приветствовал Эразм друга. – Как бы то ни было, я отсюда не съеду. Я не дам запугать себя демонам, что тщатся унизить достоинство человека, лишив его остатков разума, коими он, увы, еще обладает. Нет, дорогой мой Жетро, я выстою. И все же готов поклясться честным словом, что в проеме вот этой двери за миг до того, как вы окликнули меня из сада, стоял призрак смотрителя.

– Ничего удивительного, ведь вы день и ночь бредите Гамлетом. Так оно и должно быть. Великих проблем театра не решишь, полагаясь только на доводы холодного рассудка.

– Прекрасно, но лишь бы мне не сойти при этом с ума.

На следующий день репетировали ту сцену, где Гамлет во главе мятежников врывается в королевский замок, чтобы отомстить убийце отца и вернуть себе захваченный им трон – ключевая сцена, с точки зрения Эразма, пытающегося восстановить единство развалившейся драмы и сделать зримой и понятной ее сюжетную линию. Абсурдное предположение, будто Лаэрт, придворный до мозга костей, осыпаемый, как и его отец, милостями короля, способен замыслить мятеж, безропотно проглатывалось на протяжении почти полутора столетий немецкими поэтами, учеными, директорами театров и так далее. Возможно ли, чтобы Лаэрт, возглавив мятеж, заявил королю Клавдию: «Ты, мерзостный король, верни отца мне!», а несколько сцен спустя Озрик так говорил о нем Гамлету: «Принц, здесь недавно ко двору прибыл Лаэрт. Поверьте мне совершеннейший дворянин, преисполненный самых отменных отличий, весьма мягкий обхождением и видной внешности. Поистине, если говорить о нем проникновенно, то это карта или календарь благородства, ибо вы найдете в нем совмещение всех тех статей, какие желал бы видеть дворянин».

Итак, Гамлет, одолев дворцовую стражу, вбегает, увлекая за собой восставших, на сцену, и тут, увы, материнская власть королевы Гертруды заставляет притупиться острие его клинка.

«Ты, мерзостный король, верни отца мне», – говорит он, а на призыв успокоиться отвечает:

 
Когда хоть капля крови
Во мне спокойна, пусть зовусь ублюдком;
Пусть мой отец почтется рогачом
И мать моя здесь, на челе безгрешном,
Несет клеймо блудницы.
 

Тут Эразм заставляет Гамлета коснуться пальцем лба матери.

Вечно улыбающийся король Клавдий, не сумевший сдержаться только один раз в жизни, спокойно задает ему вопрос:

 
Что причиной,
Гамлет, что ты мятежен, как гигант.
 

Неужели заласканный королем Лаэрт может вот так, вдруг, сделаться «мятежен, как гигант», может оказаться способным на это только потому, что его отец ушел из жизни при не вполне понятных обстоятельствах? Ведь сколько он помнил себя, его отец, король и королева жили душа в душу, и дружба их никогда ничем не омрачалась.

Да и Озрик, столь похвально характеризуя Лаэрта в следующем акте, несомненно ничего не слышал о его заговоре и даже не подозревает, что тот «мятежен, как гигант».

Материнская власть королевы над Гамлетом велика и губительна. В начале пьесы он хочет вернуться в Виттенберг. Но мать просит его остаться при дворе. К ней присоединяется и король Клавдий, хотя ему куда выгодней, чтобы она не удерживала сына в Дании. Тогда, верно, удалось бы избежать и кровавой развязки событий. Но, как говорит король:

 
Мать, королева,
Живет его лишь взором; я же сам —
Заслуга ль то иль бедствие, не знаю —
Так связан с нею жизнью и душой,
Что, как звезда в своем лишь ходит круге,
Я с ней во всем.
 

На просьбу матери: «Останься здесь, не езди в Виттенберг» – Гамлет отвечает: «Сударыня, я вам во всем послушен».

Любовь королевы, которая, похоже, больше «живет взором» Гамлета, нежели взором Клавдия, и его сыновняя любовь ввергают принца в роковую зависимость: «Сударыня, я вам во всем послушен».

Поскольку во время репетиции в партере разгорелись споры по поводу этой ключевой для спектакля сцены, Эразм обратил внимание спорщиков на сцену седьмую четвертого акта, где король Клавдий весьма недвусмысленно говорит Лаэрту о мятеже: «Тот, кем умерщвлен был твой отец, грозил и мне». И тогда Лаэрт спрашивает: «Но скажите, зачем вы не преследовали этих столь беззаконных и преступных действий, как требует того благоразумье и безопасность?» – «По двум причинам», – признается король. Первая, как уже было сказано, – материнская любовь королевы к Гамлету, другая причина – «любовь к нему простой толпы».

Кроме Дитты в зале сидела и принцесса Мафальда, устроившаяся в одной из лож. Все поняли, для чего она явилась сюда, когда разглядели подле нее похожую на бога Диониса голову профессора Траутфеттера. Пустив в ход все свое искусство убеждения, она добилась того, что Траутфеттер милостиво согласился в честь предстоящего юбилея князя сыграть роль Призрака. Впрочем, ее уговоры возымели действие потому, что попали на уже подготовленную почву, ибо Траутфеттер, в прошлом питомец Шульпфорты,[144]144
  Шульпфорта – бывшая княжеская школа, привилегированное учебное заведение в Германии, расположенное неподалеку от г. Наумбурга.


[Закрыть] когда-то с огромным успехом сыграл эту роль в одном из школьных спектаклей. И тем не менее то был воистину великий момент, когда ректор ступил на подмостки, чтобы еще раз обсудить с Эразмом свою роль. Всем своим видом он старался показать присутствующим, что вышел на сцену по собственной воле и, руководствуясь лишь ею, готов участвовать в спектакле.

– Уже в глубокой древности, – начал он, – души умерших, не сумевшие обрести покоя по ту сторону бытия, призраками бродили по земле. Люди так искренне верили в реальность призраков, что не сомневались, к примеру, в том, что те сидят рядом с ними, скажем, на тризнах. Страшась их гнева, о них отзывались только похвально. А в день поминовения усопших их пытались изгнать с главного пиршества с помощью оглушительного шума и криков. И даже обмазывали дегтем косяки дверей, чтобы отпугнуть их от своего дома.

Исходя из всего пережитого накануне в доме смотрителя – фрау Хербст, как бывало уже не раз, сидела в задних рядах, – Эразм понял, как будет ставить появление Призрака в комнате королевы: задует дикий ветер, двери и окна распахнутся, занавески разлетятся, предметы опрокинутся, и в проеме двери возникнет мрачный призрак убитого короля, отца и супруга.

Когда после репетиции Эразм беседовал с актерами, он вдруг почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Мгновение спустя он понял: то была ручка принцессы Дитты, которая, не смущаясь присутствием обер-гофмейстера, едва ли не нарочито выказывала Эразму свое расположение. Трудно сказать, какие чувства породило это в душе молодого человека. С того ночного свидания прошла целая неделя, на протяжении которой принцесса лишь мимоходом обменивалась с ним несколькими словами. Отчуждение, пусть и болезненное, успокоило его. Он даже уверился в том, что благосклонность княжеской дочери не грозит ему никакими бедами и опасностями.