Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

На обратном пути проводили Ирину до самого порога оранжереи на Циркусплац, где она жила со своей матерью. Актриса поспешила проститься, как только Жетро предложил навестить некоего художника по фамилии фон Крамм, обитавшего неподалеку, в каретном сарае, который он переоборудовал в мастерскую. Художник трудился над портретом князя Алоизия, готовя свой подарок к торжественной дате.

Барон стоял перед мольбертом. Возможность свести знакомство с Готтером как будто обрадовала его. Он утверждал, что много о нем наслышан. Затем в присущей ему энергичной манере начал вводить гостей в методу своей работы.

– Это, – показывал он, – портрет князя, написанный на сеансах. А здесь тот же портрет, который я перенес по памяти. Только так и можно передать жизнь, не искаженную мучением.

На детском лице художника светились любопытные, приметливые глаза, обретавшие обостренную пристальность, как только на них ложился отблеск его рождающихся творений.

Когда Эразм снова вернулся к себе, чтобы переодеться перед выходом в театр, его поначалу неотвязно преследовал вопрос, почему маленькой Ирине он показал себя с весьма невыгодной стороны. Уж слишком очевидна была скукотворная натянутость. Ну да бог с ней. Все упущенное еще наверстается.

В театре, как всегда, на него нашла этакая благодать. Она сняла болезненную усталость нервов, выровняла их тонус. Она принесла легкость забытья и свободу полного самозабвения.

От суеты домашних дел, от страхов за деторождение и детокормление, от озабоченности слабительным и крепительным, пустышками и сосками, печными и ночными горшками, щетками, тряпками и пеленками праздновал здесь Эразм свое избавление. Не волновали ни стирка, ни мытье посуды. Не надо было сломя голову бежать куда-нибудь с каким-нибудь поручением. Без уверенности в том, что сегодня никто не отнимет твоего односпального ложа, разумеется, не было бы наслаждения вольным покоем. Ох уж эти супружеские препирательства, лишающие сна и переходящие в изнурительный процесс примирения, от которого рвутся и чахнут нервы.

Через несколько дней Эразм написал своей жене это письмо.

«Дорогая Китти!

Настало время рассказать тебе о необычных и даже поразительных обстоятельствах моей здешней жизни. Как тебе известно, я приехал сюда по приглашению Жетро, получившего ангажемент в Границком летнем театре от директора Георги. У меня, ты знаешь, было худо с нервами, и я надеялся на отдых. Китти, я был крайне изнурен. По мере сил я пытался облегчить твое угнетенное состояние. Но ты не раз могла убедиться, что и я нуждался порой в твоей поддержке и твоем утешении. Мыслимо ли мне лгать, раз и навсегда пообещав тебе говорить правду? Первые же дни, проведенные в садоводстве, в патриархальном зеленоватом сумраке моей чердачной кельи, в тихой беседке, укрытой диким виноградом, ломоносом и жимолостью, принесли мне глубокое успокоение. Такого самообретения, такого чувства защищенности мне еще не приходилось испытывать. Меня даже увлекла мысль стать монахом, лучшей участи я не мог бы себе пожелать.

Ты знаешь, Китти, я люблю тебя. Без тебя и детей не мыслю своей жизни. Но временами необходимы разлуки. Во-первых, потому что они служат испытанием, а во-вторых – как порука той свободы и независимости, без которых нет смысла жить, если брачный союз заключается добровольно, а не скрепляется постылыми оковами, превращающими жизнь в невыносимое страдание.

Первый визит Жетро, пожалуй, несколько стеснил меня: так упоен и очарован я был своим одиночеством. Театр, науки, искусство, литература и все честолюбивые шаги на этом поприще показались мне не более чем сухим треском словоблудия. И, напротив, пленительно простой и чистой музыкой проникло в меня все, что исходило от одетой в траур вдовы, с ее тихим горем и монашеской чуткостью к близкому инобытию. Паулина, ее дочь, не уступает матушке в простоте и кротости. Вальтеру, сыну покойного смотрителя, тринадцать лет, этот мальчик напоминает мне о моем собственном детстве. Паулине примерно восемнадцать, а смиренной фрау Хербст – не более тридцати семи. Всех троих совершенно не замечаешь: так радеют здесь о покое своего гостя. И желаю ли я их присутствия или нет – целиком в моей воле.

Представь себе, вчера князь Алоизий деликатно осведомился, не слишком ли он обременит меня, если перенесет свое послеполуденное чаепитие в садоводство. И, по-моему, фрау Хербст слегка покраснела, передавая мне просьбу князя. Его кресло-коляска показалось в прогале живой изгороди, и при этом – я сам наблюдал из окна – князь придерживал обеими руками зеленые ветви над головой, чтобы они не задели лица.

Чайный столик в угоду привычке был поставлен между овощными и цветочными грядками. Князь разговаривал с ребенком, их смех доносился до моего окна.

Вдруг в дверях появляется умудренного вида пожилой человек, это был слуга. Его сиятельство сожалеет, что состояние здоровья не позволяет ему нанести мне визит. Поэтому князю было бы весьма приятно, если бы я спустился к нему на чашку чая.

Я был представлен князю несколькими днями раньше. Часы, проведенные с ним и маленьким Вальтером в окружении лишь земляничной, капустной и салатной поросли, доставили мне немалое удовольствие. Ты знаешь, что я бюргер до мозга костей. Мне никогда не приходило в голову гордиться этим, но бюргерского чувства собственного достоинства у меня не отнять. Именно поэтому мне претит дворянская спесь и самовлюбленность, даже дворянская гордость, где бы я ни столкнулся с ней. Для меня во всем свете только человеческое достойно любви. И нет ничего ненавистнее, чем бесчеловечность. По общечеловеческим понятиям, работник стоит неизмеримо выше бюргера, дворянина или владетельного князя. Там, в рабочем и мастеровом сословии, можно найти даже образчики рыцарственности. Каждый уличный эксцесс служит примером того, как плохо помнит прилично одетая добропорядочность заповедь поэта: «Прав будь, человек, милостив и добр»[116]116
  Начальные строки стихотворения И. В. Гете «Божественное» (пер. Ап. Григорьева).


[Закрыть] и предоставляет исполнять ее милостивым рабочим рукам. Однако князь Алоизий действительно прав, милостив и добр.

От фрау Хербст я уже наслышан о том, как он поступал в самых разных обстоятельствах, когда ему случалось прощать упущения, улаживать дела непутевых сыновей старого чиновника, выручать даже тех, кто этого совсем не заслуживал, смягчать всякого рода невзгоды и, наконец, поощрять тягу к искусствам и наукам. Но о том, что это за человек и отчего он именно такой, каков есть, я догадался лишь во время чаепития.

Дорогая Китти, я влюблен в князя. Ты, конечно, удивляешься: как меня, с моими демократическими настроениями, угораздило влюбиться в князя? Но ведь не в князя, а в человека я влюблен. Он необычайно высок, а темные волосы и бородка делают его чем-то похожим – это общее мнение – на изображения Христа. Ему еще нет сорока. Страдания его тяжелы, но терпение, с каким он их переносит, достойно восхищения. У него прямо-таки детский смех. Мало того, он без конца задает вопросы, как неутолимо любознательный ребенок. Чего только не выпытал он у меня про литературные планы, надежды, желания, цели и, конечно, про тебя и детей!

Все обстоятельства моей жизни внушают мне такое глубокое спокойствие. Я переживаю дни Алкионы. Ты знаешь, что Алкиона у древних греков считалась дочерью бога ветров. Разгневавшись за что-то, Зевс превратил ее с мужем в птиц, обитающих близ воды. Ни малейший ветерок не смел подуть в то время, когда они высиживали птенцов. Я бы сказал, что и сюда не доходит ветер тревог, хотя здесь, надеюсь, ничто не высиживается.

В своем последнем разговоре с Жетро я, конечно, допустил промах. Сам не пойму как, совершенно невольно, вырвалось у меня признание, что я не прочь бы поставить «Гамлета» в местном летнем театре. Я сам испугался собственных слов. Впутываться в такое дело – покорнейше благодарю! Прошу тебя, Китти, держись молодцом! Если и дальше все пойдет удачно, я вернусь к тебе отдохнувшим, окрепшим, да просто заново родившимся на свет».

И вновь под знаком Алкионы доктор Готтер сидел в тесном и оживленном кругу за утренней кружкой пива. Помимо директора Георги и актера Жетро тут были Марио Сыровацки, тоже актер, художник барон фон Крамм и библиотекарь князя доктор Оллантаг.

Изрядно возбужденная компания еще более подогревалась, слушая забавную перепалку между Сыровацки и его директором.

Этот богатый молодой человек был до одержимости увлечен театром и не только не получал никакого жалованья, но, как поговаривали, вынужден был выкладывать немалые деньги за каждую свою роль. Он любил украшения, носил перстни и золотые браслеты, претендовал на изысканный вкус.

– Я остаюсь здесь, – объявил он, – битый месяц придется играть у вас Гамлета.

– Сыровацки! Что это с вами? – сказал Георги. – Вы смахиваете на ворону, которая отовсюду таскает блестящие штучки и не знает, что с ними делать. Вы заморочили себе голову театром, но не надо морочить театр! Возможно, у вас было бы больше таланта, будь меньше денег. Что за нечистый вас попутал. Отец ваш скончался, мамаша спит и видит, что вы наконец посвятите себя грандиозному делу, наследству отца. Ну почему бы вам не заняться этим? Насколько это пойдет на пользу делу, я, честно, говоря, не берусь судить. Но мое дело от вашего участия явно бы не выиграло.

– Вы, как всегда, не слишком-то церемонитесь, господин директор. О моем таланте вы судите столь же опрометчиво, как если бы я причислил вас к великим артистам. Ничего абсурднее нельзя вообразить.

Георги парировал громовым смехом, который подхватила вся компания.

Собственно говоря, Сыровацки был импозантным молодым человеком, его овальное лицо с ямочками на щеках и сильным округленным подбородком, с нежным женственным румянцем можно было назвать красивым.

– Молокосос! – взревел Георги. – Прежде чем вякать про театр и искусство сцены, вы хоть уразумейте, кому вы это лепечете! Прислушайтесь, вы, павиан несчастный, к доброму совету и начинайте с билетера в каком-нибудь маленьком балагане!

– В еще меньшем, господин директор?

– Что бы это значило? Я вас не понимаю.

Милая мальчишеская голова барона-художника готова была слететь с плеч от неудержимого смеха, доктор Оллантаг только усмехался. Директор нанес ответный удар:

– Если мы и впрямь возьмемся за «Гамлета», господин пуп земли, Мариус из Пустобрехта, я поручу вам роль Гамлета в Виттенберге, вот уж тогда вы натешитесь вволю.

У Шекспира Гамлет появляется, проделав путь из немецкого Виттенберга в датский Эльсинор. Назад, в Германию, его не пустили мать и отчим, как он ни просил их.

– Ничего страшного, господин директор, – вставил словечко Жетро, – Сыровацки немного потерпит, пока доктор Готтер не напишет свою трагикомедию «Гамлет в Виттенберге».

– Только без меня, Жетро!

– Боже мой, что я слышу! Что за нелепая мысль – «Гамлет в Виттенберге»?! Доктор Оллантаг, вспомните, что говорит мой коллега Зерло относительно переработки «Гамлета» Гетевым Вильгельмом Мейстером, помешавшимся на этой идее: «Слава тебе господи! – воскликнул он. – Таким путем мы избавляемся от Виттенберга с университетом, который всегда был для меня камнем преткновения».[117]117
  Пер. Н. Касаткиной.


[Закрыть]

В ответ на довод директора Эразм заметил, что, несмотря на пиетет к творению Гете, он придерживается несколько иного мнения на сей счет.

– Гуцков, – вставил доктор Оллантаг, – однажды осмелился коснуться этой деликатной темы, но ничего не сумел из нее выжать.

– Я знаю о его попытке, – сказал Эразм. – Но для меня это не более чем попытка. За дело надо было браться иначе. Диалектика образа Гамлета и питающие ее идей отнюдь не исключают Виттенберга.

– Повторяю вам, – запальчиво напомнил о себе Сыровацки, – в течение четырех недель я играю Гамлета в Эльсиноре, а не в Виттенберге, на сцене Границкого театра, в противном случае…

Он умолк и со значением постучал по столу костяшками пальцев.

Георги не удалось скрыть некоторого смущения.

Разговор о Гамлете был исчерпан, а вместе с ним – и утренняя кружка пива.

Эразм Готтер обедал, как всегда, в отеле «Бельвю», на сей раз – с доктором Оллантагом. В парке они обменялись мыслями о литературе, здесь же речь шла о местных делах.

– Князь – страстный книгочей, – сказал Оллантаг, – в одной только здешней библиотеке, вверенной моим заботам, более двадцати пяти тысяч томов. Каждое утро князь велит своему милосердному слуге Гольдмессеру везти его в библиотеку и ровно полчаса объезжает книжные ряды, где я даю ему отчет о новых поступлениях. Впрочем, изрядную часть книг князь попросту раздаривает. Своему любимцу – вы, вероятно, догадались, о ком идет речь, коль скоро живете в садоводстве, – маленькому Вальтеру Хербсту он собрал в пансионе особую библиотеку. Не без моего участия для нее было отобрано пятьсот томов. Если посещение театра было запрещено Вальтеру лейб-медиком, доктором Турнайсером, то на чтение не было никаких запретов. Книги занимают его фантазию и тем самым обуздывают ее. Близорукость же отнюдь не отменяет работы глаз, напротив – упражнения зрительных нервов должны пойти мальчику на пользу.

Эразм ничего не знал о библиотеке Вальтера, теперь он искал случая ознакомиться с ней.

Ждать пришлось недолго: мальчик, гордившийся своей библиотекой, сам горел нетерпением показать свое сокровище гостю матери. Эта замечательная – как и у князя – любовь к книге носила отпечаток детской души и превращалась в своего рода идолопоклонство.

Напрашивался вопрос, в чем коренится громадный интерес князя к Вальтеру.

– На этот счет существует множество объяснений, в том числе и самых нелепых, – сказал Оллантаг. – Очень скоро вы услышите их. Если вам когда-нибудь удастся получить единственно верное или придется довольствоваться намеком и домысливать по своему разумению, это произойдет скорее всего в доме смотрителя, в вашем ближайшем окружении.

– Верно ли говорят, что самое влиятельное лицо в Границе – Буртье, обер-гофмейстер?

– Во всяком случае, самое бесстыдное. Свое влияние – и не без успеха – он осуществляет через княгиню. Сам князь – я не боюсь преувеличить – не жалует его. И нигде его не любят. Но он, как говорится, позволяет себе такое, на чем любой другой сломал бы себе шею. Княгиня – сама по себе дама благонравная – не желает шагу ступить без священника, на его выкрутасы смотрит сквозь пальцы.

– Выкрутасы? И каковы же они?

– Ах, боже мой, все мы не ангелы, – сказал доктор Оллантаг, – но когда он поселил эту маленькую актрису с матерью, эту Ирину или как бишь ее… в оранжерею на Циркусплац, это, знаете ли, уж слишком.

Его слова заставили побледнеть Эразма. При всем желании он не смог бы в этот миг вымолвить ни слова, сердце его бешено колотилось.

Собеседники остались одни за опустевшим табльдотом. Маленький уютный ресторанчик с опущенными жалюзи оказался до того приятным убежищем от полуденного зноя, что рука сама тянулась за новой бутылкой вина, которую кельнер поставил на стол. Но она осталась непочатой. Все попытки Эразма Готтера избавиться от недомогания, как видно, только усугубляли его состояние. На том и разошлись.

Вернувшись домой, в свою сумрачно-прохладную, полную запаха лаванды комнату, Эразм запер за собой дверь. «Скажи, ради бога, что с тобой происходит? – спрашивал он себя. – Может быть, твоя болезнь серьезнее, чем ты думал? И этот покой, эта душевная легкость, которые точно воскресили все твое существо, – не таят ли они в себе зловещих предвестий?» И все более распаляясь разговором с самим собой, он тщетно пытался одолеть гнетущее чувство беспомощности, которое разрядилось вдруг истерическим рыданием.

«„У вас плохо с нервами?" Почему Георги задал мне этот вопрос? Не угадал ли он моей душевной маеты, симптомы которой только что прорвались наружу? Или же причиной всему погружение в Гамлета? И это его невыплаканные слезы?»

А может быть, дело в какой-то внешней силе, распространяющей на меня невидимое влияние? Против нее надо направить всю свою энергию. Что может означать этот срыв, заставивший молодого человека разразиться рыданиями и потоком слез, затыкать себе рот платком, чтобы его не услышали в доме? Что ему эта Ирина? Право же, ему нет до нее никакого дела.

«То, что тебя так перетряхнуло, – продолжал он говорить с собой, – в сущности, не что иное, как крушение ложной посылки. Тебе неведома природа собственного заблуждения, но в этом ребенке ты, вопреки всем пересудам, пожелал увидеть чистого ангела, образ некоего совершенства, сотворенный господом богом. И вот Оллантаг двумя фразами разрушил эту иллюзию».

И отвратительный клубок змей, заполнивший милое обиталище, превратил тихую комнатенку Эразма в сущий ад; оставалось только бежать.

Спускаясь к заливу, где Эразм намеревался искупаться и окончательно прийти в себя, он задался вопросом: не разумнее ли после всего, что случилось, сжечь мосты, ведущие назад, и поискать другой безмятежный уголок, где можно отдохнуть от семьи?

Купание в минеральном источнике почти вернуло Эразма к прежнему спокойно-мужественному состоянию. Он принялся – и без всякой пощады – смеяться над собой. Однако еще не вполне улегшаяся нервозность побудила его направиться к дому, где жил Жетро. Тот встретил его в сапогах со шпорами – по случаю загородной прогулки.

– Хотим немного проехаться. Наши театральные дамы без ума от этой затеи. Мы намеревались заехать за вами на украшенной колосьями телеге, чтобы вам не отвертеться от нашей компании.

Эразму Готтеру не хотелось уклоняться, хотя он почувствовал новую петлю, которой могла обернуться эта увеселительная поездка. «Любим же мы порой поиграть с огнем», – подумал он.

Ирина Белль ехать отказалась. Когда Эразм узнал об этом, он постарался ничем не выдать своего разочарования. А как его подмывало спрыгнуть с телеги, везущей актерскую братию! Но вскоре он заразился весельем своих спутников. Марио Сыровацки, по обыкновению, сразу же стал жертвой всеобщего подтрунивания: три комнаты в отеле «Фюрстенхоф», изысканный дендизм, дорогие костюмы, галстуки с булавками – все это делало его вызывающе нелепым пассажиром в крестьянской колымаге. Нещадная тряска и толчки на ухабах сводили на нет все его усилия хранить важную осанку и в прямом смысле лишали молодого франта дара речи, а его вынужденное порхание над скамейкой давало пищу беззлобной потехе.

Дабы как-то отыграться, он положил правую руку на плечо Элизы, красивой девицы, которая ничего не имела против. Она была «молодой героиней» с темными глазами, умевшими обольстительно вспыхивать из-под черных длинных ресниц. Ее чары признавал не только Сыровацки, на нее поглядывали и другие актеры, например «первый любовник» Эрих Зюндерман, сбежавший от плуга крестьянский сын, который, как это ни странно, с блеском и удивительной непосредственностью исполнял так называемые французские салонные роли.

Он много смеялся, он пользовался всеобщей любовью и, как видно, не собирался никому уступать Элизу.

Он мог разыгрывать глубокое безразличие, хотя порой слова его чувствительно покалывали и, чтобы посильнее задеть собеседника, облекались здоровым простодушием веселого смеха. «Навьюченному золотом ослу и пудовый замок не преграда» – в таком духе он вел разговор.

– Вам не посрамить моего божественного Мариуса, – сказала Элиза и, приняв позу обожания, обвила руками шею любимого. При этом ее темные волосы как бы сами собой распустились и упали на плечи, и она могла уже не сомневаться в том, что тем самым свершилось полное отмщение язвительным коллегам.

Не все, однако, сводилось к пикировке и зубоскальству, оставалось время и для пения – и хорового, и сольного.

Было около пяти часов вечера, но палящий зной не желал спадать: огненные лилии, мелькавшие вдоль подворий крестьян и рыбаков, казались его зримым воплощением. Во время поездки Эразм предпочитал обозревать дали и любовался прекрасным, сулящим обильный урожай ландшафтом. Тут и там вдали открывались голубые полоски моря, и на изрезанном глубокими бухтами побережье угадывалось какое-то движение.

Между тем от Эразма не укрывалось и то, что происходило совсем рядом, и он сумел разглядеть признаки надвигающейся грозы в глазах Лены, сестры Элизы. За столом эта крошка сидела рядом с ним. «Не понимаю, – признавался себе Эразм, – отчего бы по уши не влюбиться в нее?»

Лена, словно прочитав его мысли, неожиданно ободрила:

– А вы попытайтесь!

На этом чудеса не закончились, ибо в тот же миг комик и «благородный отец» Леопольд Миллер отозвался на ее слова:

– В самом деле, милая крошка, почему бы в тебя не влюбиться?

Ответ гласил:

– К чему такая спешка, подумай как следует!

После еды решили потанцевать. Сыровацки сел за фортепьяно. Этот денди оказался хорошим пианистом. Но поскольку все вынуждены были считаться с присутствием Эразма, пианист немного повременил с танцами и для начала сыграл кое-что из Шопена. Эта музыка была близка его мягкой натуре.

Эразм уверял, что не умеет танцевать, но, несмотря на все его протесты, Лена втащила его в круг. Танцевал он действительно впервые в жизни. Танцы прерывались возлияниями, возлияния – танцами, и так до тех пор, пока в зале не зажгли свет. Свечи успели догореть раньше, чем честная компания допила все до донышка, всласть напелась, наговорилась и изнемогла от веселья.

Возвращались при полной луне. Как только повозка тронулась, Лена прильнула головкой к груди Эразма Готтера. Под грохот обитых железом колес и сладость чувствительных песен, как-то: «Я не знаю, что подумать…» и «У дома, у фонтана…» – завершился обратный путь. Напоследок уже грянул аккомпанемент первых кузнечиков.

Вернувшись в свою затененную комнату, молодой человек не мог толком сообразить, как он отделался от Лены и кому обязан освобождением от нее. Открывавшийся из его оконца магический вид на залив, сверкающая поверхность которого играла лунным серебром, хотя и чаровал душу, но не мог избавить Эразма от странного позыва – мыть и отмывать тело и душу. «Нет, – думал он, – это не для меня».

Точно зубная боль, заглушенная на время сильным средством и вновь напомнившая о себе, его иглой кольнуло то, что было разбужено рассказом доктора Оллантага. Когда он уразумел, что это ни в коей мере не выветрилось, голова его дернулась. Но он стоял неподвижно, сложив – так же непроизвольно – на груди руки. Об отдыхе нечего было и думать. Пылающая голова, тяжелый надрывный пульс, мучительное чувство какого-то самоотчуждения – как это все не соответствовало обещаниям, исходившим от безмятежного покоя дома смотрителя.

Он вдруг услышал, как что-то стукнуло по столу, понял, что сам был причиной этого звука. И в тихо нарастающее утро с мечтательным щебетом птиц вплелась утренняя песня из «Ромео», и одновременно вклинилось жуткое видение: Ирина Белль в объятиях обер-гофмейстера.

Да нет же, он ничего не желал знать об этом.

Лишь теперь, в прибывающем свете дня, Эразм заметил письмо, лежавшее на ночном столике, и тотчас же догадался, что оно от Китти. В нем сообщались вещи, которые еще сильнее пошатнули его душевный покой. Сестра Китти тяжело заболела, крошечная болонка, с которой Китти не разлучалась с дозамужних времен, умерла. Этот удар был для Эразма не из самых легких: маленькие бессловесные существа и видом своим, и нашей сердечной приязнью к ним вполне сравнимы с детьми.

На этом сетования заканчивались, Китти высказывала надежду, что все непременно поправится, и Эразму нет никакой нужды прерывать свое лечение и губить его добрые плоды.

Свет за окном начал меркнуть, но едва ли Эразм заметил это. Но вот одним ударом на землю обрушились гром и молния, ураган и ливень, что тоже, конечно, не прибавило радости. Эразм был просто счастлив, когда дочь хозяйки Паулина, невозмутимая в своем усердии, развеяла своим появлением изжелта-серый, поистине преисподний мрак, держа в руках любовно накрытый поднос, источающий аромат кофе. Вспыхнули зажженные ею свечи, мило побрякивала о фарфор ложечка, за окном становилось светлее, и когда Эразм принялся угощаться кофе с сахаром и сливками, маслом, медом и выпечкой, Паулина как бы исчезла, оставаясь в комнате.

Ей восемнадцать? Вполне возможно, что и двадцать восемь.

Эразм стал думать о болезни свояченицы. Его угнетала эта неотвратимая опасность, угрожающая всякому смертному. И вдруг неожиданно для него самого у Эразма вырвался вопрос:

– Отчего умер ваш отец?

– Этого я не могу вам сказать, господин Готтер.

Отвечая ему почти упрямым тоном, Паулина слегка отпрянула в сторону.

– Почему вы всегда так серьезны, фройляйн Паулина? Я никогда не видел, как вы смеетесь. В чем же дело?

– Смех мне не поможет, и слезы не помогут, – с этими словами дочь хозяйки бесшумно удалилась в своих войлочных туфлях.

Едва ли когда-нибудь в жизни Эразм был столь озадачен, как при известии, с которым фройляйн Паулина уже днем, часов этак в двенадцать, подняла его с постели. Оказывается, его ожидает какая-то молодая дама. На карточке имя – Ирина Белль. За пять минут доктор Готтер уже успел одеться, а фройляйн Паулина – навести в комнате такой порядок, что не стыдно было приглашать даму.

Такова уж, видно, печать профессии: миниатюрная актриса без малейшего смущения вошла в комнату молодого человека. «Добрый день!» – прозвучало у нее несколько рассеянно, как бы мимоходом, будто при встрече со старым знакомым. Она поискала глазами место для сумочки, шляпки и жакета и попросила разрешения избавиться от них, ссылаясь на невыносимую жару. Она сказала, что пришла по делу, но об этом позднее. Выразила сожаление, что вчера была вынуждена отказаться от поездки, но многолюдных компаний она не любит и не находит особого удовольствия в тележной тряске, когда три десятка глоток пытаются перекричать друг друга или даже горланить песни. Кроме того, вид множества дружно жующих людей представляется ей весьма малоаппетитным, а если к тому же от мужчин несет пивом или вином, то и подавно. И наконец, эти танцы! Сама она не танцует и вообще не любит танцы. Чего ради все эти телодвижения? Бессмысленная трата сил, а от близости потеющих тел ей становится дурно.

Несмотря на некоторое смущение, Эразму хотелось улыбнуться в ответ на подобную откровенность. Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы свыкнуться с манерами молодой особы, которая с невинной бесцеремонностью осваивалась в этом хранилище неколебимого стародавнего духа. Странные слова она нашла: запах вознесшихся душ.

Прошло не менее получаса, но Ирина Белль еще не сочла возможным заговорить о цели своего визита. Да и доктор Готтер даже в мыслях не задавался этим вопросом.

– Вы женаты? Это письмо от вашей жены? Ваша жена хороша собой? Сколько лет вашей жене? Люблю молодых и красивых женщин. Не променяла бы их ни на каких мужчин. Вы плохо спали ночь? Так ведь? У вас круги под глазами. Глядя на вас, можно подумать, что ночью вас терзали невеселые думы и вы недовольны самим собой. – Она говорила так, будто кроме нее в комнате никого не было. – Старый князь вчера снова прислал мне цветы. Их принесла та самая безобразная девица, что проводила меня к вам.

– Вы находите фройляйн Паулину безобразной?

– Мне так в темноте все едино.

«Что она имеет в виду?» – подумал Эразм.

– Князь для меня слишком стар и болен. Собственно, он не так уж стар, скорее всего только болен. Я считаю, что из всех мужчин, которых здесь видишь, он, безусловно, самый красивый. Но он ни на что не способен.

Ирина Белль ушла не раньше, чем истекло еще полчаса. Когда Эразм осторожно напомнил о деле, упомянутом ею вначале, она лишь ответила, что к нему можно вернуться в другой раз. Эразм вызвался проводить ее, но она не воспользовалась его предложением и сослалась на то, что боится опоздать к своей сцене на репетицию.