Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Что было весьма кстати, ибо шампанское взбодрило его. Прижав к себе девически хрупкое тело, он вальсировал с Ириной. Так ли то было, он и сам не понимал, но вполне вероятно, что, соблазненный близостью ее милого лица, он целовал ее волосы, щеки и губы.

– Поглядите, как таращится на нас обер-гофмейстер, – сказала Ирина – Офелия, язвительно скривив верхнюю губку.

Она была права: Буртье не сводил с нее глаз. Он был просто снедаем ревностью. Его интуиция, обостренная желанием насолить Эразму, помогла ему угадать виновника эксцентричного поступка принцессы Дитты. Правда, он не принимал слишком всерьез тот ночной визит, который она нанесла молодому режиссеру, поскольку подобные выходки вообще были свойственны ей. И все же несомненная двойная победа Эразма вызывала у Буртье раздражение и ярость.

Когда Ирина, разгоряченная танцем, шла мимо него вместе с Эразмом, чтобы выпить лимонаду, он сказал:

– Вы всегда уверяли меня, что не любите и не умеете танцевать, но только теперь, поглядев на вас, я понял: вы говорили правду.

– В таком случае постарайтесь избавиться от привычки не верить мне, – весело отпарировала она.

Но тут к ним не спеша подошла принцесса Дитта и, бросив на Буртье презрительный взгляд, взяла Эразма под руку и увела его прочь.

Вскоре все заметили, что в круг танцующих вошла еще одна красивая пара. То, что услышал Эразм от принцессы Дитты, так поразило его, что ему не оставалось ничего другого, кроме как упорно продолжать танцевать.

– Что случилось? Где вы пропадали? Где вы были вчера?

Эразм рассказал ей про Реймана, про инспекционный пароходик и про маленький остров, на котором он побывал.

– Но вас видели в Штральзунде. Вы встречали там некую особу!

– За мной наблюдают так пристально?

– Да, очень пристально. Мне докладывают обо всем, что бы вы ни делали, днем или ночью.

– Вы пугаете меня!

– Вы забыли ту лунную ночь, когда мы обо всем договорились?

– Принцесса, мы привлекаем к себе внимание.

– Меня это не заботит. Как раз наоборот. Будь ты настроен столь же решительно, как я, все эти людишки через пару минут остались бы с носом. Бывают узлы, которые можно только рубить. Я поеду с тобой куда угодно: в Конго, в Южную Африку, в Занзибар. Мои деньги лежат в лондонском банке. А когда мы их растранжирим, будем воровать кур.

– Принцесса, ваше мужество потрясает меня, но я не могу принимать ваши слова слишком всерьез. В конце концов, каждый из нас связан с чем-то своим неразрывными узами.

– Ты нужен мне, а я – тебе. Мы созданы друг для друга. Ты – гамлетианская натура. Я чувствую, что таится в тебе, Эразм. Твой Гамлет должен добиться для себя трона! А потому возьми меня за руку и уведи отсюда.

Эразм так и сделал, что, к счастью, осталось незамеченным. Как раз в этот момент актер Леопольд Миллер отвлек на себя всеобщее внимание. Он заявил, что намерен попотчевать публику одним из своих самых знаменитых комических номеров; зрители одобрительно приветствовали его аплодисментами.

В парке было множество укромных уголков: беседки, гроты, мраморные садовые павильоны, дарившие приют влюбленным. И снова обер-гофмейстер Буртье первым заметил отсутствие Эразма.

Праздник был в самом разгаре, когда с вокзала начали один за другим прибывать высокие гости. Поначалу эти чопорные дамы и господа, с некоторым холодком взирая на остальных, старались держаться поближе к креслу-коляске князя, но потом и их затягивало в себя бушующее вокруг жаркое июльское пьянящее веселье.

В это летнее время солнце садится очень поздно, но праздник не затих и после его захода. Террасы, озеро и часть парка были освещены фонарями. Из огромных, точно бездонных бочонков снова и снова разливалось вино. Оркестр продолжал музицировать, один танец сменялся другим. Музыканты уже сполна отведали причитающейся им доли лакомств с княжеской кухни и из княжеских подвалов.

Эразм и Георги строго-настрого наказали актерам в надлежащее время отправиться по домам. Оба они полагали, что прием следовало бы устроить после премьеры – придворные же пожелали в день рождения князя быть полновластными хозяевами замка и парка. Несмотря на этот приказ, молодые актеры и актрисы – впрочем, все они и в старости остаются молодыми – и занятые в спектакле студенты не собирались расходиться, хотя уже перевалило за полночь. Оркестр умолк, но теперь пышным цветом расцвели музыкальные дарования артистов. Кто-то сыграл на так называемой гармонике, а Сыровацки – Гамлет блеснул как певец и лютнист; все с восторгом слушали его.

Парочки разбрелись по темному парку, одна из них добралась до того места, где тихими волнами колыхались серебристые колосья.

– Пора возвращаться, Ирина, нас будут искать, – сказал обер-гофмейстер Буртье, которого тащила за собой его спутница.

– Я порву с вами, если вы не поможете мне отыскать этого изменника, – резко заявила она.

– Какое мне дело до твоего изменника, маленькая змея! Я не сделаю больше ни шага, если сейчас же не получу аванса!

– Какая ахинея! Не будь таким идиотом! – ответила Ирина.

Исчезновение Эразма Готтера и принцессы Дитты чрезвычайно взволновало ее.

На берег Рейна по ту сторону далеко раскинувшегося пшеничного поля, держась за руки, молча вышли два человека. Если бы кто-нибудь поглядел сверху на это море колосьев, он заметил бы что-то похожее на след от челна на водной глади.

И совершенно несущественно, кто были те двое…

Когда Эразм около двух часов ночи шел в предрассветных сумерках по Циркусплац, направляясь к дому смотрителя, его вдруг кто-то окликнул. То был Рейман, радостно сообщивший, что ему посчастливилось раздобыть билет на предстоящую премьеру.

– Неужели это в самом деле ты, Рейман? – воскликнул Эразм. – Поверь, я принимаю это как знамение свыше. Ты должен сейчас же увезти меня отсюда.

– Но почему? Что все это значит?

– Не знаю. Я и сам не понимаю. Знаю лишь, что, сделав и пережив все, предначертанное мне судьбой, я дошел до предела.

– И куда же, ты полагаешь, мы должны отправиться?

– Куда мы должны отправиться? – повторил Эразм. – Ну, об этом, дорогой Рейман, я спрошу тебя. Главное, подальше отсюда! Увези меня, Рейман!

Мимо проезжал экипаж, кого-то доставивший домой.

– Отвезите нас в Альтефер, – сказал Эразм, протягивая кучеру деньги.

Друзья еще успели услышать, как двое мужчин, громко беседуя, шли по Циркусплац. То были доктор Оллантаг и ректор Траутфеттер.

– Нет, – говорил Траутфеттер, – я не могу поверить в мятеж Гамлета.

– А я не могу поверить в мятеж, возглавляемый элегантным камер-юнкером Лаэртом. Как говорится в «Цимбелине»: «Не столь покорен дух наш небесам, сколь королю придворные».[153]153
  Пер. П. Мелковой.


[Закрыть] Да и зачем ему это? Зачем?

Над тихой площадью гремели их голоса, и гремел железный ключ в замке на двери пансиона, где лежал больной Вальтер.

Вскоре друзья уже ехали в Альтефер. Последнее, что услышал Эразм, выезжая из Граница, был рев Султана.

Дорогой они почти не разговаривали, но Рейман понял, что Эразму грозит тяжелый кризис. Они почти добрались до Альтефера, откуда по заливу можно было переправиться в Штральзунд, когда офицер водной инспекции услышал, как Эразм, по его предположению спавший, вдруг захрипел. Он схватил друга, чтобы помочь ему, и почувствовал, что одежда у него на груди насквозь промокла.

А затем молодой любимец Граница лежал с легочным кровотечением на кровати в низкой гостиничной комнатушке в Альтефере, слабым голосом отдавая распоряжение вызвать к нему некоего доктора Обердика.

Залив между Альтефером и Штральзундом довольно узок, и менее чем через час доктор Обердик был уже у постели больного.

Придворное общество Граница больше не видело Эразма Готтера. Доктор Обердик поместил его в лечебницу и не допускал к нему никаких посетителей. В конце января Оллантаг получил от Эразма из Давоса нижеследующее письмо:

«Дорогой друг, доктор Оллантаг!

Вам, конечно, куда более известно обо мне от других, нежели от меня самого. Ведь это первое письмо, что я пишу в Границ. Прочтете ли Вы его с прежним дружеским расположением или, пожав плечами, как порой имеете обыкновение делать, швырнете в корзину для бумаг?

Но Вы должны знать, что мое неожиданное исчезновение перед знаменательным днем из поля Вашего зрения ни в коей мере не было предательским бегством. И пусть почтовый штемпель на конверте подтвердит Вам это. Я все еще в Давосе, и мне придется задержаться тут до весны.

Мне сообщили, что Вальтер Хербст умер вскоре после моего отъезда. Когда я думаю о нем и об остальных обитателях садоводства, передо мной снова встает вся драматическая коллизия «Гамлета» и страшный мстительный дух. Ох уж это открытие профессора Траутфеттера!

Подозревает ли он о том, к чему он прикоснулся, какую грозную силу пробудил от сна и освободил от оков? Чем дальше я отхожу от летнего наваждения в Границе, тем более убеждаюсь, что грозный дух убитого короля еще не насытился своей местью. Слишком опасной была затея вызвать его из небытия, вдохнуть в него жизнь нашей игрой и, следовательно, навлечь на себя его гнев: еще немного, и я – всего лишь постановщик пьесы, – как и главные ее герои, поплатился бы жизнью за свое любопытство.

Меня охватывает ужас, стоит мне вспомнить об этом.

Вычеркните эти строки, доктор Оллантаг! Они написаны под влиянием температуры, которая пока еще не опускается у меня до нормы.

Не могли бы Вы передать мой почтительнейший поклон Его светлости? Хотя я вполне допускаю, что из-за неприятного осадка, оставшегося у него в душе после всех оказанных мне милостей, он вообще не пожелает ничего слышать обо мне, тем более что репутация моя за время моего отсутствия стала, вероятно, вследствие неизбежных толков и слухов весьма неясной и противоречивой.

Правда ли, что принцесса Дитта вышла замуж? Говорят, будто она стала супругой английского принца.

Но если я теперь уже очень далек от пережитого в Границе, то от «Гамлета» мне никак не удается избавиться. К примеру, я узнал, что еще до Шекспира существовал «Пра-Гамлет». Он был написан Кидом[154]154
  Кид Томас (1558–1594) – английский драматург.


[Закрыть] и с успехом исполнялся на сцене. Но известны и более ранние обработки этого материала. Исходного текста, как и шекспировского текста «Гамлета», не существует. Кой-кому это даже дает повод отрицать авторство Шекспира: некий Мере не указывает в 1598 году «Гамлета» в числе его произведений.

Искажения, говорят нам ученые мужи, постоянно вносившиеся в текст, не смогли все же его уничтожить. В этом, добавляют они, главное доказательство его бессмертного величия.

Но «Гамлет», от которого нам остались одни обломки, без сомнения, был творением самого Шекспира! Первоначальный текст разрушали, как только могли: сокращенными постановками, переработками, перестановкой сцен, изменением имен, дилетантским и бессовестным латанием образовавшихся дыр, актерскими вставками и прочим. Единственное, что говорит в пользу Шекспира и его авторства, это нерушимая печать его гениальности.

Если бы сохранился «Гамлет» Кида, мы располагали бы самым надежным доказательством мятежа Гамлета, который только рассеянное тупоумие могло приписать Лаэрту.

А если Вы, дорогой друг, обратитесь к истокам Гамлета, к «Истории Гамлета», к Саксу Грамматику[155]155
  Сакс Грамматик (1150–1206?) – датский историк и поэт.


[Закрыть] и «Трагическим историям» Бельфоре,[156]156
  Бельфоре Франсуа (1530–1583) – французский писатель.


[Закрыть] то Вы обнаружите там Гамлета, который притворяется безумным, чтобы выглядеть безобидным и избегнуть опасных ловушек того, кто имеет в отношении него те же намерения, что и в отношении его отца, Гамлета, который одержим жаждой мести в той же мере, в какой и стремлением вернуть украденный трон.

Отправленный в Англию, чтобы там погибнуть, он неожиданно возвращается в Данию и входит в зал, где король Фенго (Клавдий) устроил по нему грандиозную тризну.

И те, кто пировал на его тризне, поднимают теперь чаши в честь его возвращения.

«Я покараю Клавдия как своего подданного», – говорил Гамлет чуть раньше. А теперь, перед тем как отрубить ему голову, он обращается к нему: «Ты видишь перед собой Гамлета, вооруженного копьем, которое затачивалось уже давно». Разве это не указывает на тайно готовившийся мятеж?

А того, что могло бы послужить прообразом Лаэрта и его бунта, мы не найдем ни в одном из источников.

А Эльсинор принц в «Истории Гамлета» предает огню.

Впрочем, пора остановиться, а не то Вы получите вместо дружеского послания ученый трактат.

Кланяйтесь от меня ректору Траутфеттеру!

Когда я, уже совсем больной, покидал вместе с моим другом Рейманом Границ и говорил последнее «прощай» наваждению летней ночи, я услыхал, как над площадью прозвучали его решительные слова: «И все же в мятеже Лаэрта есть своя правота! А впрочем, – добавил этот столь чтимый мною ученый муж, – человек неохотно расстается с полюбившимися ему мыслями».

А я добавлю к этому: у заблуждений самая долгая жизнь.

Вы были так добры ко мне, доктор Оллантаг. После Жетро я не знаю никого, кто был бы мне предан столь верно и беззаветно, если не считать, конечно, мою жену. Но женская любовь и мужская дружба – отнюдь не одно и то же.

Жетро уже мертв. Он умер в силезском легочном санатории в Герберсдорфе.

Вы удивились бы, увидав меня. Я прибавил не пять и не десять, а целых тридцать фунтов. Я странным образом «раздался»: объем грудной клетки увеличился у меня на одну треть по сравнению с прежним. Сам я воспринимаю все это – несмотря на то, что у меня дети и все прочее – как наступление моей зрелости – зрелости, понимаемой не только как проявление физического возмужания.

От пятнадцати до двадцати пяти лет, то есть в пору юношества, человек подвержен самым тяжким и опасным жизненным кризисам.

Вы хотите знать о состоянии моего здоровья. Об этом свидетельствуют три Ваших письма, которые я, как, впрочем, и все остальные письма из Граница, оставил без ответа. Но тут я просто держал честное слово, которое дал своему врачу доктору Обердику во время кризиса. «Если вы хотите снова встать на ноги, вам следует оборвать все нити, связывающие вас с Границем. Если останется хоть одна, от лечения не будет никакого проку».

Сами видите, под какую строгую опеку я угодил.

И все-таки, вероятно, только благодаря этому я сейчас твердо стою на ногах.

«Пусть всесильная воля унесет прочь порожденные страстью стремления! Перетяни кровеносные сосуды, питающие их! Пробуди в себе новую, сильную волю! Сделай так и подчини этому всю свою жизнь! Триединство этой новой воли – здоровье, работа и независимость!»

Эти слова я записал как-то ночью в доме смотрителя в свой гамлетовский дневник. Они стали вехой и опорой моей vita nuova.[157]157
  Новая жизнь (ит.).


[Закрыть]

Допускаю, что результат и покажется Вам ничтожным, вероятно, его вполне можно назвать таковым. Ну что ж, я ведь не искатель приключений, не флибустьер, не пират или корсар. Чтобы стать таковым, мне недостает приманок, и к тому же я постоянно вижу прямо перед собой зияющую дыру, которая способна обратить первый же мой шаг в этом направлении в последний.

Вероятно, Вы захотите узнать, как и куда движет меня моя новая воля. Об этом я почти не в силах говорить. Но поскольку именно Вы, доктор Оллантаг, как-то раз в шутку назвали меня сыном Шекспира, то признаюсь Вам, что я с подобающим мне смирением надеюсь пойти по стопам своего отца.

Сказать Вам больше, рассказать о произведении, которое еще только рождается под моим пером, было бы слишком рискованно. А говоря парадоксально: только тот, кто нем, достоин снисхождения.

Что поделывает фрау Хербст и что поделывает Паулина? И она, и Паулина, и старый дом с могильным червем в стенах, и сад в белом облаке жасмина и зеленой листве жимолости – все это постоянно присутствует в моих ночных и дневных видениях. Правда ли, что вдова смотрителя собирается снова выйти замуж и что Паулина подыскала себе в Берлине место продавщицы?

Могу Вам сообщить про Ирину: у нее ангажемент в Вене. Я порой с радостью вспоминаю ее. Она была поэтическим созданием.

А еще чаще, гораздо чаще я вспоминаю нашего князя! И вспоминаю его с тем глубоким чувством любви и привязанности, которое, даже если мы более никогда не встретимся, останется неизменным.

Вас же, дорогой мой друг, достопочтенный доктор Оллантаг, я надеюсь увидеть своим гостем в недавно приобретенном мною поместье уже нынешним летом, как только мне удастся выполнить пункт первый моей программы, то есть обрести здоровье.

Искренне преданный Вам

Эразм Готтер.

Давос, 1886».

Новеллы

МАСЛЕНИЦА

Парусный мастер Кильблок женился с год тому назад. У него было славное хозяйство на берегу озера – двор, сад, небольшой земельный участок. В стойле стояла корова, во дворе с кудахтаньем бегали куры, гоготали гуси. Не пустовал и хлев: трех жирных свиней предстояло заколоть в этом году.

Кильблок был старше жены, но ничуть не меньше, чем она, любил весело пожить. И до свадьбы, и теперь они больше всего на свете любили танцевать, и Кильблок говаривал: одни дурни, мол, думают, дескать, жениться – все равно что в монастыре себя заточить. «Верно, Марихен? – обыкновенно добавлял он, здоровенными ручищами облапив и прижав к себе пухленькую женушку. – Наша с тобой веселая жизнь только-только начинается по-настоящему!»

И действительно, не считая быстро пролетевших шести недель, весь первый год их семейной жизни был сплошным праздником. Да и шесть недель-то эти почти ничего не изменили в привычках молодых супругов. Горластого малыша, который тогда появился у них, поручили заботам бабушки, и, бывало, едва в окно их домика ворвется вместе с ветром беззаботный вальс, родители уже стремглав бегут на улицу.

Кильблок с женой поспевали на все вечеринки в своей деревне и почти не пропускали праздников в деревнях по соседству. Если бабка хворала, а это случалось нередко, «маленького крикуна» брали с собой. В танцевальном зале ему на скорую руку устраивали кроватку, сдвинув два стула и кое-как завесив их платками и передниками от яркого света. На этой-то постельке бедный малыш умудрялся спать всю ночь до самого рассвета среди громового рева кларнетов и прочих духовых, под топот и шарканье танцующих парочек и их радостные вопли, дыша парами перегара, едким сигарным дымом и пылью.

Иной раз люди дивились этому, но Кильблок не лез в карман за ответом:

– Да ведь он истинный сын своих родителей Кильблоков! Понятно вам?

Если Густавхен начинал плакать, мать – окончив танец, не раньше – подбегала, выхватывала его из-под одеяльца и скрывалась с малышом в холодной передней. Там, примостившись на лестнице или где-нибудь еще, где находилось местечко, она давала младенцу грудь – жаркую, не остывшую после танцев и выпивки, – и он жадно сосал. Стоило малышу насытиться, им сразу овладевало радостное оживление, и это веселило его родителей, в особенности потому, что радость малыша бывала совсем недолгой и вскоре сменялась тяжелым мертвым забытьем, которое не оставляло ребенка до самого утра.

Миновали лето и осень. В одно прекрасное утро, выйдя из дому, парусный мастер увидел, что земля оделась снежным покровом. Белые клочья повисли на вершинах сосен и елей в лесу, который широким полукругом окаймлял озеро и равнину, где лежала деревушка.

Парусный мастер тихонько посмеивался. Зима была его любимым временем года. Снег был похож на сахар, сахар напоминал о гроге, а мысль о гроге будила воспоминания о теплых, ярко освещенных помещениях и замечательных праздниках, которые справляют зимой.

С потаенной радостью следил Кильблок за неповоротливыми баржами – видно, озеро уже затянуло тонким ледком. «Скоро, – подумал парусный мастер, – баржи застрянут намертво, вот тогда-то и придут мои веселые деньки».

Было бы неверным считать Кильблока просто прирожденным бездельником, напротив, никто не умел трудиться столь усердно, как он, если находилась какая-нибудь работа. Но когда судоходство замирало, а стало быть, и работа на несколько месяцев приостанавливалась, он ничуть не огорчался и временный простой был для него долгожданным случаем прокутить все прежде заработанное.

Попыхивая короткой трубочкой, он спустился на берег озера и ногой попробовал лед. Против ожидания, лед вдруг провалился от слабого нажима, и Кильблок, хоть и действовал с величайшей осторожностью, едва не упал, потеряв равновесие.

Он поднял оброненную трубку и, громко чертыхаясь, пошел назад.

Глядевший на него издали рыбак крикнул:

– Что, парусный мастер, на коньках решил побегать?

– Да я не прочь! Через недельку эдак.

– Ну, раз такое дело, придется мне новые сети покупать!

– Это еще зачем?

– А тебя-то вытаскивать, провалишься ведь, как пить дать!

Кильблок довольно засмеялся. Он хотел что-то ответить рыбаку, но тут жена позвала его домой завтракать. На прощанье Кильблок сказал, что, мол, еще не вечер, надо пойти перекусить да обмозговать предложение рыбака, а холодными купаньями он, дескать, не увлекается.

Кильблоки сели завтракать.

Бабка пила кофе на своем обычном месте, у окна. Вместо скамеечки для ног ей служил зеленый квадратный ящичек, и тусклые бабкины глаза то и дело с тревогой обращались к нему. Вот она дрожащими руками, сухими и длинными, выдвинула ящик стола, стоявшего рядом у окна, и стала там шарить, ища что-то, наконец нащупала монетку, вытащила ее и с важностью опустила в обитую латунью щель зеленого ящичка у себя под ногами.

Кильблок с женой внимательно следили за ее действиями и многозначительно переглядывались. По неподвижному дряблому лицу старухи скользнуло выражение тайного довольства, как всегда, когда она находила утром в ящике стола монетку – дочка и зять редко забывали положить туда денежку.

Вчера жена опять разменяла марку на мелочь и, посмеиваясь, показала деньги мужу,

– Мамаша у нас лучше всякой копилки, – сказал тот, с жадностью поглядев на зеленый ящичек. – Как знать, сколько там уже набралось. Но немало, уж это точно. Вот отживет она свой век – не дай господь, конечно, – оставит нам кругленькую сумму, будь уверена.

Его слова словно подхлестнули молодую хозяйку, она вскочила, подхватила юбки и весело запела:

– Поедем в Африку, поедем в Камерун, на Ангра Пекуена[158]158
  Ангра Пекуена – бухта у юго-западного побережья Африки.


[Закрыть] поедем!

Внезапно пение прервал громкий визг: Лотта, маленькая коричневая собачка, осмелилась приблизиться к зеленому ящику, за что получила хорошего пинка от старухи. Муж и жена захохотали во все горло, собачка же с жалким видом поджала хвост, съежилась и, скуля, забилась в угол за печкой.

Старуха начала злобно ворчать что-то про «паршивую сучку», Кильблок наклонился к тугоухой бабке и прокричал:

– Правильно, мамаша! Так ее, шавку эту, нечего ей тут вынюхивать, ящик твой, и ничей больше, никто не посмеет его тронуть, даже собака или кошка, верно говорю?

– Она глядит в оба, – удовлетворенно заметил Кильблок, выйдя следом за женой во двор, чтобы посмотреть, как она кормит скотину. – У нас с тобой ни геллера не пропадет, а, Марихен?

Марихен сноровисто ворочала мешки с отрубями и лохани с кормом; несмотря на холод, она подоткнула подол и засучила рукава, ее крепкое, ядреное тело так и сверкало на солнце.

Кильблок с удовольствием поглядывал на жену, смакуя про себя чувство уверенности в завтрашнем дне, которое вселяла в него скаредность старухи. Он никак не мог заставить себя взяться за какую-нибудь работу, очень уж приятное это было чувство. Маленькие сытые глазки парусного мастера удовлетворенно скользили по розоватым бокам жирных свиней, в его мыслях они уже превратились в ветчину, колбасы, буженину. Потом он обежал взглядом весь двор; слегка припорошенный белым снежком, он напоминал празднично накрытый стол, весь уставленный жареными курами, утками, гусями, которые пока что были живехоньки и бегали по двору.

Хозяйка, Марихен, с головой ушла в хлопоты о скотине и птице. Уже довольно долго из дома доносился жалобный детский плач, но это отнюдь не отвлекало ее от дела. В домашней птице и скотине она видела залог своей приятной беззаботной жизни, а в ребенке – лишь досадную тому помеху.

Настала масленица. Семейство собралось за послеобеденным кофе. Годовалый Густавхен играл на полу. Марихен напекла блинов. Нынче они с мужем были в превосходном настроении – и благодаря блинам, и потому, что была суббота, но главное потому, что вечером они собирались в деревенскую гостиницу на маскарад.

Марихен решила нарядиться садовницей, ее костюм висел возле большой жарко горевшей серой кафельной печи. Топить приходилось весь день: уже около месяца стояли небывалые морозы, а озеро покрылось таким толстым льдом, что по нему совершенно безопасно могли ездить тяжело нагруженные телеги.

У окна, как обычно, сидела бабка над своим сокровищем, Лотта пригрелась у огня, свернувшись калачиком перед печной дверцей, которая время от времени негромко постукивала.

Нынешний маскарад на масленой был последним в эту зиму большим праздником, и, конечно же, нужно было напоследок повеселиться всласть.

Эта зима вообще проходила на удивление приятно. Танцы, вечеринки, праздники у себя и у знакомых лишь изредка и ненадолго прерывались работой. Кошелек от этого отощал, скота и птицы тоже заметно поубавилось, что не могло не сказаться на настроении молодой супружеской пары.

Впрочем, они быстро утешились: ведь все на свете когда-нибудь кончается, а что до пустого кошелька, так тут один только вид бабкиной копилки уже вселял спокойствие и уверенность.

Вообще этот зеленый ящичек под ногами у старухи придавал сил супругам во всевозможных житейских неурядицах и отгонял прочь тревоги. Если свинья заболевала рожей, хозяева вспоминали о копилке и не беспокоились. Если вдруг дорожала парусина, если заказчиков становилось меньше, они опять-таки были спокойны.

И когда они заметили, что хозяйство их мало-помалу становится убыточным, то, вспомнив о зеленой копилке, ничуть не встревожились и не испугались грозивших им тяжких забот.

В самом деле, вокруг зеленого ящичка словно кружился хоровод заманчивых видений, и молодые супруги постепенно привыкли считать, что час, когда они наконец вскроют копилку, будет главным праздником их жизни.

На что потратить деньги, было давно уже решено. Прежде всего часть денег они израсходуют на развлекательное путешествие, поездку, скажем, в Берлин дней на восемь. Поедут они, конечно же, без Густава, на время путешествия его вполне можно подкинуть друзьям, которые живут в деревне на том берегу озера.

Как только заходила речь о поездке, и мужа, и жену охватывало радостное возбуждение. Парусный мастер говорил, мол, поживем тогда в свое удовольствие, с размахом, а жена, пустившись в воспоминания детства и юности, без умолку твердила о цирке Ренц, парке Хазенхайде и других прекрасных местах, где можно повеселиться вдоволь.

И сегодня, как нередко бывало, супруги заговорили о путешествии, но тут их неожиданно отвлек от любимой темы Густавхен, удивив родителей своим донельзя потешным поведением. Он поднял вверх маленькие исцарапанные ручонки, будто требуя внимания, и, широко разевая испачканный ротик, принялся издавать крики, чем-то похожие на карканье ворона.

Родители, едва сдерживавшие смех, некоторое время дивились странному поведению малыша. Но в конце концов оба не выдержали. Они прыснули и покатились с хохоту – Густавхен испугался, заплакал, и даже бабкино безжизненное лицо обернулось в их сторону.

– Ну-ну-ну, не реви, дурачок, никто тебя не обидит, – успокаивала ребенка мать; уже начав наряжаться, она стояла над сыном в красном корсете. – Чего это тебе вздумалось? – говорила она. – Чего это ты размахиваешь руками, точно канатный плясун, и корчишь рожи, точно мой дядя, когда ему случится поймать в ловушку зайца?

Кильблок, который, готовясь к вечеру, чистил щеткой свой желтый фрак, пояснил сквозь смех:

– Это озеро! Озеро!

Действительно, за окном то тише, то громче раздавался протяжный глухой гул, напоминавший трубный басовый голос тубы, – то шумела и гудела вода под толстой ледяной корой; наверное, ребенок в первый раз услышал этот звук и попытался его повторить.

Чем ближе подходил вечер, тем безудержней становилось веселье, муж и жена помогали друг другу наряжаться и уже сейчас, предвкушая праздник, забавлялись всевозможными проказами и шутками, их без счета скопилось в памяти Кильблока при его богатом опыте по части развлечений.

Его молодая жена смеялась не переставая, однако внезапно ее охватила жуть: Кильблок нацепил на себя серую бумажную маску мертвой головы, которую приготовил, чтобы, по его словам, хорошенько попугать честную компанию.

– Убери эту харю, прошу тебя! – закричала Марихен, задрожав всем телом. – Это же точь-в-точь покойник, который недели три в земле пролежал!

А Кильблок упивался испугом жены. Он скакал вокруг с маской в руках и подсовывал ее Марихен, как та ни увертывалась. В конце концов она разъярилась не на шутку.

– Черт подери, уберешь ты наконец эту пакость! – закричала она, топнув ногой, Кильблок же, едва не лопаясь от смеха, упал на стул и чуть не повалился вместе с ним на пол.

Наконец они собрались.

Кильблок – душегуб-заимодавец: желтый фрак, бархатные штаны до колен, туфли с пряжками, на голове огромная чернильница из папье-маше с чудовищных размеров гусиным пером.

Марихен – садовница: платье увито плющом, на гладких волосах венок из бумажных розочек.

Часы показывали семь, можно было отправляться в путь.

Как ни жаль, но в этот раз опять пришлось взять с собой Густава, хотя и было это «садовнице» крайне огорчительно.

С бабкой недавно случился удар, ей нельзя было поручить даже самой легкой работы. Одеться и раздеться без посторонней помощи она еще кое-как могла, но тем ее возможности и исчерпывались.

На подоконник возле зажженной лампы поставили тарелку с едой – теперь старуху спокойно можно было до утра предоставить ее судьбе.

Они попрощались – крикнули ей в ухо: «Мы ушли!» И скоро уже старуха у окна да Лотта возле печки остались совсем одни в своем домике, который Кильблок, уходя, запер снаружи на ключ.

Маятник старых ходиков мерно раскачивался и постукивал: «тик-так!» Старуха то сидела молча, то резким голосом принималась заунывно читать молитвы. Лотта по временам ворчала во сне, а за окном теперь уже явственно и громко раздавался протяжный гул, похожий на низкий голос тубы; лед на озере сверкал, словно грань огромного алмаза, полыхавшая белым огнем в свете полной луны и резко очерченная неправильной линией иссиня-черных прибрежных холмов, поросших сосновым лесом.

Кильблоки вошли в праздничный зал и были встречены фанфарами.

Душегуб-заимодавец вызвал необычайный переполох. Садовницы, цыганки, маркитантки с визгом бросились наутек, искать защиты у своих кавалеров – крестьян и железнодорожных рабочих, которые насилу втиснули свои могучие бока в испанские костюмы с несуразно маленькими, будто игрушечными, шпагами у пояса.

Парусный мастер был чрезвычайно доволен тем, как напугала всех его маска.