Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

Если бы можно было исправить этот излом стержня пьесы, доказывал оратор, то она обрела бы прочный остов и подлинно живой вид. В противном же случае она останется с абсурдным изъяном, несмотря на неувядаемые красоты многих фрагментов.

Прочувствованные и единодушные аплодисменты благовоспитанного общества вознаградили Эразма Готтера, когда он закончил свою речь. Сам князь Алоизий из своего кресла-коляски управлял ими. Он первым поблагодарил оратора, подозвав его, и подал пример княгине. Та с материнской нежностью гладила его руки.

Армин Жетро захлебывался от счастья. И если бы всеобщее признание выпало на его долю, оно было бы не столь дорого ему. Симпатия и восхищение, приковавшие его к молодому Готтеру с момента первой встречи, едва ли были до конца понятны ему самому. Он лишь говорил, что человек такого склада еще не встречался ему в жизни. Что-то похожее на этот восторг вскипало и властвовало в мерцании множества свечей мраморного зала после доклада.

При этом сама собою обособилась некая группа, в которую кроме князя и стоящего чуть поодаль Жетро входили барон-художник и доктор Оллантаг, к ней же могла быть сопричислена и фрау Хербст, приглашенная в замок вместе с Вальтером. Все они желали видеть в Эразме гения.

Как водится, не обошлось и без противной партии. Она была представлена обер-гофмейстером Буртье и, пожалуй, профессором Траутфеттером, ректором педагогического училища. Храня холодную мину, они держались в сторонке.

«Дорогая Китти!

Узнай же первой из первых рук об удивительном повороте, который готовится или уже свершился в моей жизни. Не успев как следует опомниться, я был брошен в мир, о котором и ты, и я знали только по древним преданиям или просто понаслышке. Зигзаги жизни непредсказуемы, и отныне беру за правило ничему более не удивляться.

Сегодня в мраморном зале замка я прочитал доклад, имевший успех у княжеской четы и всего маленького двора, а также у наиболее заметных людей Граница и всех, кто имеет отношение к искусству. Хорошо, что не ударил лицом в грязь. Однако важнее нечто другое: то, что проистекает отсюда. До сего дня я был свободным человеком, а теперь я скован неким обязательством.

Случай привел меня в Границ, случай соблазнил самолюбие театрала придворной жизнью, случай же – грядущий день рождения князя с разными праздничными затеями – поставил меня перед необходимостью участвовать в них. Слава господу, не торжественным песнопением и не хвалебной поэмой, а постановкой «Гамлета», опираясь на собственные идеи! Не успело в зале смолкнуть веселье с танцами и шампанским, а я уже по всей форме, устно и письменно, подтвердил свое согласие. Ты думаешь, я страшно доволен? Нет! Но я чувствую над собой повелительно простертую руку и не нахожу в себе ни мужества, ни сил противиться ей. Всякое сопротивление переходит в кощунство, когда вдруг некая будто бы внешняя сила настоятельно заявляет о своих правах на то, что мы хранили как тайную собственность, как глубоко зарытое добро, которое, однако, может выявить свою суть лишь в открытом развитии.

Так вот, теперь я некоторым образом функционер княжества Границ. Я вынужден был принять гонорар за будущую работу, я получил вперед деньги как окончательный расчет за готовый спектакль. Художник, барон фон Крамм, дан мне в качестве сценографа. Вся труппа, включая и директора Георги, перешла в мое подчинение, а возможные финансовые потери из-за отмены других спектаклей будут покрыты камеральной палатой. И мне ничего не остается, кроме как наслаждаться собственным могуществом и стать на время главным режиссером.

Дорогая Китти! Мои тревоги в связи с этим начинанием тебя не коснутся. Тебе оно принесет только радость. Именно так должна ты смотреть на эти вещи. Втайне и вслух ты желала мне поприща, сообразного и устремлениям моим, и долгу. Начало положено. Столь необычно и блистательно.

Конечно, это – силки, но я уже впутался. Даже мысль о том, чтобы взвалить на себя бремя какого-либо обязательства, еще несколько дней назад казалась мне невероятной. Но уж коли сделан первый шаг, можешь не сомневаться, Китти, что я, не дрогнув, пройду весь путь до конца».

Жизнь молодого Эразма Готтера вошла в пору решительных перемен. Курортное сибаритство сменилось усердной и многохлопотной работой, которая всегда предшествует спектаклю, особенно если за дело берется дилетант. Разумеется, гений места, обитающий в огражденном уюте княжества, не покинул Граница, разве что заключил радостно-серьезный союз с гением Шекспира.

После предварительных совещаний в узком кругу, который составили Эразм, барон фон Крамм, директор Георги и доктор Оллантаг, роли были распределены. Оставалось только решить, кто будет играть Офелию. Кроме того, предстояло пополнить состав актеров. Каким путем? На этот счет были разные мнения. Пришлось немного поспорить и тщательно взвесить все возможности.

Эти совещания, которые с замечательным спокойствием и твердостью вел Эразм, проходили в садовой беседке, а обсуждения всякого рода частностей – где случалось: эскизы декораций, например, – в мастерской Крамма, сокращение текста – в кабинете Георги, костюмы и бутафория – в замке или у придворного портного. Работали от зари до позднего вечера. Молодой Готтер прихватывал и часть ночи, чтобы восстановить корпус пьесы в том виде, каким он ему представлялся. На двадцать три сугубо мужских роли приходилось всего две женских. Некоторого числа исполнителей – на роли офицеров, солдат, матросов, королевских гонцов – в штате Георги не хватало. Тут пригодилось предложение доктора Оллантага – пригласить для участия в спектакле студентов Грайфсвальдского университета, входящих в литературный ферейн, ветераном коего был сам доктор. Не прошло и получаса, как телеграмма от него на имя председателя, кандидата Люкнера, подняла на ноги весь ферейн. И несколько часов спустя он имел удовольствие положить перед Эразмом ответную телеграмму с предложением совершить поездку в Грайфсвальд и побывать на студенческом вечере с последующим посещением пивной.

Никому не сказав ни слова и ничем не выдав своих намерений, Эразм и доктор Оллантаг уже на другой день отбыли в направлении Грайфсвальда. Когда добрались до места, было уже темно. С изрядным опозданием отыскали наконец кабачок, который имел в виду Люкнер. В последние годы Эразму не приходилось бывать на подобных пирушках. Шагая по грязному перламутру луж, натыкаясь на тележки и подводы, пробираясь через темный двор, где к запаху конюшни примешивался сладковатый смрад бойни, они услышали звон пивных кружек и властный призыв к возлиянию.

– Да. Ничего не остается, как по-волчьи выть, дорогой господин Готтер, – сказал доктор Оллантаг. – Кажется, эти ребята поняли мою депешу как «приглашение к танцу». Я-то представлял себе нашу встречу более спокойной и менее торжественной.

Еще шаг – и они оказались в заднем помещении трактира, занятом корпорацией. Раньше оно, наверно, служило конюшней, но поскольку находилось в старинном здании и имело крестообразный запаутиненный свод, вызывало в памяти погребок Ауэрбаха.

Десятка три студентов повскакивали со своих мест и обстали единственный длинный стол, направив внимательные взгляды на обоих гостей.

«Прекрасно, прекрасно, – подумал Эразм, и в нем поднялось приятное волнение, когда при скудном свете газовых горелок он увидел сверкающие умные глаза, мужественно-юные лица и густые светлые, русые и черные шевелюры. – Неужели я настолько стар, чтобы чувствовать их молодость?»

Едва покончили с поклонами и приветствиями, как председатель подал команду почтить прибывших:

– Exercitium salamandris incipit.[120]120
  Упражнения саламандры начинаются (лат.). «Саламандра» на жаргоне корпорантов – ритуал выпивки.


[Закрыть] – Студенты встали. – Раз есть раз! Два есть два! Три есть три!

По первой команде руки потянулись к кружкам, по второй – подняли кружки на уровень груди, по третьей – поднесли к губам.

После того как это было проделано, раздалось: «Bibite!»[121]121
  Пейте! (лат.)


[Закрыть] Взбухшие пеной емкости разом опрокинули свое содержимое в желудки. Далее следовал оглушительный удар: кружки разом ставились на стол. Затем громовым раскатом загремела странная дробь: толстостенные кружки переваливались с боку на бок, стуча днищами о столешницу. Глуховатый гром замер, остановленный словами председателя: «Salamandris exercitium ex est!»[122]122
  Упражнения саламандры окончены! (лат.)


[Закрыть] Ход попойки был изменен доктором Оллантагом. Он поднялся и завел длинную речь с единственной целью – представить Эразма Готтера, в шутливом тоне изложив и его миссию в Границе, и цель визита в Грайфсвальд, а также дав объяснение своему при сем присутствию. В завершение он сказал:

– Дети муз! Давайте помнить, кто мы. Не забудем воззвать к матерям нашим! Позвольте мне возвысить этот напиток до священной влаги из Кастальского ключа! Он вдохновит нас и упоит восторгом! Испытаем же и убедимся, что мы относимся к посвященным и вправе обитать вблизи Парнаса! Тут довольно немногих слов: обладающий талантом да раскроет его! Пусть каждый явит то лучшее, на что он способен! Драматические монологи, баллады, лирика, отечественная и чужеземная поэзия – все, что любо и чем богата память! А если кто-то силен в ином, пусть не упорствует и послужит нашему делу и отдаст ему все свои силы. Наша цель – оживить шедевр великого бритта!

Едва отдышавшись после первого приступа буйной радости, молодые люди затеяли нечто вроде турнира. И как только вошли в азарт, рвению их не было предела. Один из юнцов во всю силу легких исполнил «Ленору» Бюргера. Занятный остроносый белокурый студент замахнулся ни много ни мало на диалог Карлоса и маркиза Позы и не поленился вспомнить длинную речь Позы перед королем Филиппом, где были такие слова: «Сир, даруйте нам свободу мысли!» Третий принялся что-то декламировать из «Коринфской невесты». Их верховод, кандидат Люкнер, вдохновился на чтение «Лесного царя». И наконец очередь дошла до Эразма, которого так долго и неистово упрашивали, что ему ничего не оставалось, как внести свою лепту в парад талантов.

Все напряженно ждали, с чем же выступит этот странный молодой человек с обручальным кольцом на правой руке. Но уже и так было ясно, что он внушает какую-то особенную симпатию и уважение.

– Я прочту вам, – просто, без всякого пафоса, сказал он, – короткий монолог из «Гамлета» – «Быть или не быть?..». Его место в первой сцене третьего акта делает его совершенно непонятным. Тут принц в высшей степени верен своей натуре, но странным образом выпадает из ситуации, из естественного хода событий. Недаром Грильпарцер требовал от персонажей драмы, чтобы их слова «непосредственно порождались текущим моментом их обстоятельств и чувств, их настоящим состоянием». Это указание на сиюминутность достойно особого внимания. Гамлет действует здесь вопреки ситуации. Разумеется, его заманили Полоний и король, хотя он не знает этого. Они решили подстроить ему встречу с Офелией, о чем он тоже не имеет ни малейшего понятия. Почему же тогда он начинает с фразы: «Быть или не быть – таков вопрос»?! Великий артист Людвиг Барнай, произнося монолог, держит в руке обнаженный кинжал, чтобы слово, отраженное в жесте, порыве, действии, указывало именно на самоубийство. Это понятно. Иного толкования быть не может. В моей обработке «Гамлета» этим монологом начинается вторая сцена пятого акта, и на премьере вам предстоит уяснить, насколько естественно такое перемещение.

Эразм прочел монолог столь страстно и самозабвенно, словно и в самом деле испытал гнетущую силу страшных, толкающих к роковому решению, поистине непереносимых обстоятельств.

 
Быть или не быть – таков вопрос;
Что благородней духом – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы…
 

И все почувствовали, что Гамлет действительно стоит под ударом яростной судьбы.

 
…Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?..
 

Нет, это отнюдь не бесчувственно-спокойная медитация.

 
…Умереть, уснуть —
И только!
 

Речь идет о роковом поражении, о примирении с ситуацией, когда уже нет выбора, и так далее, и так далее. Эразм просто поразил своих слушателей и был награжден громовыми аплодисментами.

Так как среди ученых и прочих молодых мужей нашелся лишь один, кто не знал пьесы и потому обрушил на себя лавину всеобщих насмешек, то вскоре посыпались не блещущие новизной суждения вроде того, что Гамлет – это Германия, Гамлет – бездеятельный слабовольный субъект, способность к действию он убивал медитацией и рефлексией и посему не мог ни любить, ни ненавидеть всеми силами души.

Наконец доктор Оллантаг объявил, что для пользы замышляемого дела он еще раз воспользуется вниманием товарищей по университету и сделает сообщение о предыстории и источниках драмы о Гамлете. По его словам, где-то между 1587 и 1597 годами Шекспир, вероятно, создал тот самый черновой и неполный вариант «Гамлета», который был напечатан ин-кварто и издан в 1603 году. Он получил название «пиратского издания», грешил отвратительной печатью и множеством искажений. В основу его, как считают специалисты, была положена запись одного из спектаклей, в котором безбожно перевирался текст. Искаженные имена, измененный и дополненный отсебятиной текст, произвольная перестановка сцен отличают от него второе издание, появившееся в 1604 году. По общему мнению, в обоих вариантах пьеса подверглась безжалостной правке. В третий раз драма была напечатана ин-фолио в 1623 году, но, как установлено, – не без добавок и сокращений, и отнюдь не в безупречной редакции. Излишне задаваться вопросом: позволительна ли интуитивная реконструкция пьесы или хотя бы попытка обновления дошедшего до нас текста?

Положив свою правую руку на плечо молодого обновителя «Гамлета», доктор Оллантаг завершил неожиданным оборотом:

– Перед вами не только человек, способный на это, перед вами сидит сам Гамлет! Вы, именно вы, мой дорогой доктор Готтер, призваны явить нам Гамлета! Это доставило бы нам высочайшее наслаждение и стало бы венцом наших общих усилий!

Веселье обрело прежний размах, грянуло: «Ergo bibamus!»[123]123
  Итак, выпьем! (лат.)


[Закрыть] Вечеринка теперь мало чем отличалась от всех прочих, какие бывают в маленьких студенческих пивных. Звенели кружки, раздавались уверения в высочайшем почтении. Пили за здоровье друг друга или просто так. Чем сильнее становился шум, тем больше крепло чувство застольного братства. В пении не было ни удержу, ни меры:

Если треснул потолок, значит, бас тому помог!

И по мере приближения утра фраза «Суть есть муть, а муть есть суть» все более подтверждала свою истинность.

Вскоре после этого группа бравых корпорантов во главе со своим предводителем – Люкнером, вкушая прелести загородной прогулки, сдобренные острым соусом суточных, прибыла в Границ. Первым делом каждый из них еще раз прошел испытание и уже затем получил роль. Было назначено чтение в лицах. Для этого князь предоставил зал в своем замке с условием, что ему не откажут в присутствии. Георги читал роль короля Клавдия. Невозможно было удержать улыбку, наблюдая, как извечная пикировка между директором и Сыровацки облекается в глаголы взаимной ненависти короля Клавдия и принца Гамлета. Всеобщий хохот неизбежно сопутствовал их диалогу в тех случаях, когда Георги выходил из роли и со словами «Что вы орете, как извозчик!» обрушивался на своего непрофессионального партнера.

Но когда тот порывался сломить противника, а Георги начинал забывать, что он здесь всего лишь актер, а не директор, Эразму все же удавалось дать почувствовать свой авторитет мягкими призывами и напоминаниями о недостатке времени, а также силой впечатления, какое оставил его доклад. Так что в конце концов все расходились довольными и поощренными. Князь Алоизий высказался в таком роде, что ему давно уже не доводилось столь приятно и интересно проводить время.

Среди актеров же далеко не все сияли от радости. На пути к «Гроту», как водится, началось шушуканье, конфиденциальное перешептыванье и многозначительное подергиванье плечами. Особенно недовольным был «первый любовник» Эрих Зюндерман, который чувствовал себя почти уязвленным. Он продал роль Гамлета Сыровацки, и уже одно это не давало ему покоя. Ему достался Лаэрт, благовоспитанный сын того самого Полония, коего Гамлет отправил к праотцам, ткнув наобум шпагой в драпировку. И у этого-то Лаэрта – роль после Гамлета самая эффектная – Эразм Готтер отобрал целую сцену и отдал ее принцу: то место, где он во главе кучки мятежников врывается в Эльсинор, сминает швейцарскую стражу и, угрожая мечом, требует отмщения за кровь отца.

– Либо эта сцена встанет на свое место, – сказал он вполголоса, но с безупречной актерской дикцией, – либо нашему распорядителю придется искать дурака, который сыграл бы ему этого кастрата. Я не дурак.

Не было полной ясности и с ролью Офелии, той самой прелестной девушки, отцом которой тоже был царедворец Полоний, а братом, следовательно, – Лаэрт, ставший камнем преткновения между доктором Готтером и Зюндерманом. Ирина Белль роль свою прочитала, в общем-то, прилично, но даже при особом благоволении к ней Эразма Готтера ни единым проблеском не сумела доказать свою незаменимость. Чего только об этом образе не наговорили актеры, поэты, шекспироведы и театралы! Ученые в своих трактовках исходили почти исключительно из имманентной поэзии, чарующей выразительности сцены помешательства, совершенно упуская из виду ту здравую, можно сказать, жесткую диалектику в разговоре девушки со своим братом. Самая мысль о том, что Офелия могла вступить в греховную связь с принцем Гамлетом, в глазах этих любителей изящного совершенно разрушает весь образ, поскольку не соответствует их идеалу девичьей красоты. И все же Эразму казалось, что безумие, охватившее Офелию, может найти более глубокое обоснование, если предположить ее греховную близость с любимым: она по-своему истолковала убийство принцем ее отца, быть может, чувствуя себя совиновницей страшного деяния, при этом ей могли прийти на память нравоучения отца, которыми он пытался предотвратить ее возможную связь с Гамлетом. В пользу такой версии говорят некоторые строки, например когда речь заходит о ее помешательстве.

 
А по ее кивкам и странным знакам
Иной и впрямь решит, что в этом скрыт
Хоть и неясный, но зловещий разум.
 

Или:

 
Так глупо недоверчива вина,
Что свой же трепет выдает она.
 

В состоянии подобного раздвоения пребывает и героиня другой пьесы Шекспира, «Ромео и Джульетты», после того, как Ромео убивает ее двоюродного брата Тибальта. В ответ на слова кормилицы «А что ж тебе хвалить убийцу брата?» Джульетта говорит: «Супруга ль осуждать мне? Бедный муж. Где доброе тебе услышать слово».[124]124
  Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]

Нечто в этом роде могла бы сказать и Офелия, заменив лишь слово «брат» словом «отец», а это звучит еще сильнее.

Все, что в пьесе приоткрывает нам суть отношений Гамлета к Офелии, совершенно ясно указывает на тайный любовный союз, на сокровенно вызревшую страсть, пределы которой трудно вообразить для неукротимой в своих порывах натуры принца.

На той самой первой репетиции Ирина Белль не оправдала надежд. Эразм был горько разочарован, хотя и не выдавал своих чувств. Разочарование было тем более тяжким, что подтачивало и гасило его собственную творческую энергию. В последнее время симпатия к этой эксцентричной и вместе с тем не лишенной детской прелести актрисе завладела им еще сильнее. И еще крепче связала его чувством внутренней зависимости. С неотступной мыслью об Ирине, даже теперь, в угаре работы, проходили дни Эразма. Иногда ее вытеснял облик принцессы Дитты, но лишь для того, чтобы вскоре снова уступить свое место Ирине. Странные вещи творились в душе молодого постановщика. Поскольку ему была невыносима мысль о том, что Ирина состоит в непозволительной связи с обер-гофмейстером, он отбрасывал эту мысль как заведомую нелепость. А коли он не хотел и не мог допустить даже в сознании подобной связи, то, памятуя о жене и детях, он стремился излить свою страстную симпатию, а заодно и избавиться от нее в процессе постановки «Гамлета»: отчасти – в приватной работе над ролью со своим идолом, отчасти – в ходе общих репетиций, но прежде всего – создавая особый ореол вокруг Ирины Белль. Этот ореол должен был осенить и его любовь к ней. Все здание «Гамлета» становилось как бы святилищем, божественной оправой для созвездия близнецов, под коими следует понимать Ирину и его любовь. Этот мистический порыв угас лишь теперь, когда Ирина потерпела неудачу на первой репетиции и перестала быть Офелией.

Тем не менее началось изучение ролей с Сыровацки, кандидатом Люкнером и его студиозусами. Чаще всего это происходило в комнате Эразма. Лишь Эрих Зюндерман – Лаэрт, получавший приглашения на шекспировские штудии и всякий раз со снисходительной гримасой принимавший их, так и не осчастливил коллег своим присутствием. Недовольство молодого актера, взыгравшее после первой репетиции, обрело скрытый и весьма неопределенный характер. Не отвечая ни отказом, ни согласием, он, возможно, рассчитывал добиться восстановления вычеркнутых кусков. На прямой отказ, который, несомненно, означал бы потерю роли, он не решался, так как понимал, какого шанса лишил бы его этот шаг в преддверии праздника высоких и высочайших особ.

Директор Георги лишь пожимал плечами, когда молодой актер приходил к нему пооткровенничать. Он говорил, что отстранен от дела, и не без иронической горечи добавлял, что сам вынужден играть короля Клавдия, и то по указанию новоиспеченного баловня придворной клики. Если Зюндерман желает чего-то добиться, пусть засвидетельствует свое почтение всесильному фавориту в его садовой беседке или в исторической комнатенке со сводчатым потолком. В эту комнату однажды утром и пришлось войти надменному десперадо, совершенно смирившемуся перед силой логических доводов. Какая-то неестественная бледность и иные признаки волнения искажали его лицо. Таким образом, сшибка двух молодых самолюбий длилась недолго.

Поскольку Зюндерман отнюдь не был убежден в том, что не обделенный величайшими милостями двора кавалер, коего поэт лишил права на трон, а стало быть – подобающих почестей, не имеет отношения к народному мятежу, Эразм позволил себе едкое замечание, и оно уж совсем вывело из себя обозленного лицедея:

– Кто вы такой! Чтобы являться сюда с указаниями! Вздумали учить актеров! Вы – не знающий театра. Я играл Карла Моора, Карлоса, Ромео, Гамлета! Я счет потерял своим спектаклям! А вы? Вы хоть раз выходили к зрителю? Проблеяли хоть несколько слов: «Господа, лошади оседланы!»? Выскочка! Сверчок! Если вас потянуло к театру, так извольте освоить азы! Я готов давать вам уроки! И то разве что за бешеные деньги. До сих пор мы не имели удовольствия разглядеть ваш талант, скорее убедились в обратном. Да у вас мания величия, это ясно как божий день. Стоит только увидеть, что вы вытворяете с Шекспиром. Но уж будьте любезны – без меня! Я не такой осел и потакать вам не стану, как иные болваны!

Когда Эрих Зюндерман удалился, завершив эту хорошо сыгранную сцену, Эразм сказал самому себе: «Перо, бумагу! Я должен записать это! Если такова первая ступень долгого восхождения и мне будет суждено достичь верхней, значит, у меня под ногами – не лестница Иакова».

– Брр! – вырвалось у Эразма, его охватил озноб.

Директор Георги распорядился отвести в театре комнатку для Эразма, где тот мог бы читать, писать, уединяться или беседовать с актерами. Тем самым он становился своим и в этом доме, и в актерской среде.

Не прошло и недели, как Георги предложил ему в качестве своего драматурга[125]125
  Драматург в странах немецкого языка – заведующий литературной частью театра.


[Закрыть] поехать в Потсдам. Это не просто, как он выразился, почетная миссия: Эразму будет выплачено приличное вознаграждение. Директор вполне убедился, что Эразма привели в театр не только увлеченность, не только фортуна, но и сила дарования.

Молодому человеку случалось присутствовать на репетициях других вещей, вставлять по ходу дельные замечания и даже давать советы, при этом его участие всегда приводило к тому, что спектакль обретал недостающую ему цельность и завершенность. Возможно, его репутации отчасти помогал контраст с прежним драматургом – господином фон Кройцштаммом, который, как утверждали в один голос актеры и директор, был чудовищно далек от театра.

– Что ни ляпнет, все невпопад, но какая неотразимая самоуверенность! – вспоминал Георги, и все были готовы подтвердить его правоту. Если день был для актера удачным и ни у кого это не вызывало сомнений, то господин фон Кройцштамм считал нужным заявить, что тот играл нынче, как свинья. Если молоденькая актриса кривлялась до полного извращения человеческого естества, он находил, что она эталон скромной естественности. Если какая-то сцена вдруг, вопреки ожиданиям, брала за сердце и будила чувствительность даже в самом Георги, он ничтоже сумняшеся говорил, что пьеса вроде бы и ничего, если не считать этой неудачной сцены, от которой лично ему спать хочется.

Если кто-нибудь из актеров мучился кашлем и господин фон Кройцштамм слышал его завывающие хрипы, то не упускал возможности отметить блестящую технику дыхания.

Новый же драматург стал поистине всеобщим кумиром. Всем он был нужен, всех манила его каморка. Сам Леопольд Миллер зачастил туда, чтобы потолковать о той или иной роли.

Все обстояло как нельзя лучше. Только вот не было Офелии.

Его жизнь в этом здании, труды и дни в темном партере и на слабо освещенной сцене, когда шли репетиции, – все это небольшое, но настоящее театральное дело само по себе привлекало и захватывало его. С утра погруженный в «Гамлета», он весь день носил в себе мир пьесы, особенно если после репетиции удавалось еще и поработать в каморке. В абсолютной душевной сосредоточенности он временами забывал не только о жене и детях, о больной свояченице, о ночных откровениях в письмах тетушке Матильде, не только о назревающем конфликте, который пока, конечно же, просто мерещился, но, как ему казалось, – и об Ирине Белль. И тогда закрадывалась надежда, что эта вечно незаживающая, жгучая и потаенная рана уже не так его мучит и начинает затягиваться.

Вошедшее в привычку ежедневное общение с воображаемыми людьми и вещами порой оборачивалось – а могло ли быть иначе? – чередой непрерывных галлюцинаций, когда вечерами он оставался один под крышей театра. Свет лампы, падающий на бумагу, вызывал иногда какую-то оторопь, словно предвещал появление из тьмы духа в рыцарском облачении – отца принца Гамлета. Те же предчувствия вновь овладевали им, стоило мыши прошмыгнуть за дверью или крылану удариться в оконное стекло. В один из таких поздних часов, когда двери театра давно уже выпустили последнего зрителя и последнего актера, а на площади слышались лишь шаркающие шаги ночного сторожа, Эразм отчетливо уловил, как снаружи, в коридоре, что-то прошуршало вдоль стены. Но сколько он ни прислушивался, больше ничто не нарушало тишины, и Эразм, вновь углубившись в свои мысли и размышляя о том, почему он избрал столь уединенный образ жизни, который весьма необычным способом подстегивает его фантазию, признал, что такое одиночество благотворно для работы и в этом его власть. Но вот шуршание повторилось и послышался совсем не громкий, но довольно отчетливый звук шагов, тут молодой человек испытал такое ощущение, будто по его спине вдоль позвонков прошелся невесть откуда взявшийся гребень и, полоснув шею, застрял в поднявшихся от ужаса волосах. Что это?

– Господин доктор! Господин доктор! – взывал чей-то голос.

Прошло немало времени, покуда Эразм Готтер сообразил, что дверь отворилась, что фигура, возникшая в свете его настольной лампы, отнюдь не исполинских размеров, а вполне натуральной величины, что это совсем не луч волшебного фонаря, упершийся в стену, а человеческое существо, и притом не мужского, а женского пола, и что существо это – не сказочная принцесса, а не кто иной, как Ирина Белль, наяву и во плоти открывшая его дверь в сей ночной час, как раз в то время, когда общаются с духами.

– Фройляйн Ирина! – воскликнул он. – Как вы сюда попали?

Она немного задержалась в своей гримерной и вдруг поняла, что оказалась взаперти. Молодой человек моментально рванулся схватить три вещи сразу: шляпу, трость и пальто. Ему нельзя было оставаться здесь наедине с Ириной. Он, мечтавший о спокойном свидании с ней, не был готов к такому вторжению.

– Вы боитесь меня, господин доктор?

Этот трезвый вопрос в какой-то степени вернул ему самообладание.

– Нет, – сказал он. – Чисто инстинктивное движение. Вы оказались взаперти, и я поспешил открыть запасный выход.

Эразм мыслил и чувствовал по-бюргерски. От разбитной морали маленькой провинциальной труппы его отделяла непроходимая стеклянная стена. Стекло есть стекло, но оно имеет толщину, и Эразм без особого смущения и не из морализаторских побуждений заглядывал во все уголки чужого пространства с таким чувством, будто оно его собственное, но в действительности запредельное для него.

Подобно тому как утопающий в последний миг своей жизни с ужасающей ясностью видит перед собой отца, мать, братьев и сестер, Эразму мгновенно представился домашний круг, где он молодым отцом семейства поглаживает по головке любимую жену, заглядывает в ее темные, лучащиеся доверием глаза и приговаривает: «Нет, нет, я по-прежнему твой и не изменю нашей взаимной верности!»

– Но это выглядело так, будто вы сломя голову бросились бежать от меня.

«Я хотел бежать от себя» – эти пять слов чуть было не сорвались с языка. Но они не были произнесены.

– Просто я с головой ушел в работу, – сказал он, – и подумал, что вот, ожила одна из теней драмы.

– В таком случае страшно сожалею, я совсем не хотела мешать вам, господин доктор.

Что мог ответить Эразм на эти слова?

– Я бы попросту не посмела, – продолжала она, – я не стала бы нарушать покой вашего святилища, если бы знала, что делать. Теперь я понимаю: произошло, что называется, осквернение святынь.

– О господи! – Он старался успокоить ее.

– Нет, не вздумайте провожать меня, господин доктор! Я не прощу себе, если по моей милости прервется нить вашей работы. Если хотите, я снова начну пробираться в гримерную. Но если не помешаю, позвольте примоститься в уголке на этом стуле и подождать, когда вы закончите работу. Я готова сидеть до рассвета. Вы даже не заметите моего присутствия. Прошу вас, доктор, забудьте, что я здесь!

И вот она перед ним, эта маленькая хрупкая девушка с пышными волосами и лицом мадонны. Изящная, в небольшой человеческий рост статуэтка из мейсенского фарфора берет себе стул и усаживается в темном углу комнаты, все еще не веря, что последует разрешение остаться.

Пусть будет как есть, решил про себя Эразм. Пощадит ли его молва, если он выйдет из театра не сейчас, а позднее вместе с этой юной особой? Он думал об Ирине – Офелии. Почему бы не оправдаться деловым обсуждением этой проблемы и перед собой, и перед другими, и даже перед гнусными сплетнями. Такой разговор с Ириной должен состояться. Просто для того, чтобы никто не мешал, был выбран час после закрытия театра.