Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

Произойти это должно было сегодня на генеральной репетиции.

После завтрака Эразм углубился в свой переработанный текст «Гамлета», сразу же вызвав тем самым к жизни всех героев трагедии. Теперь сам он словно состоял из примерно двадцати личностей, в каждой из которых он переживал свой взлет и падение, пока те играли пьесу на воображаемой сцене его души.

День был прекрасный, как и большинство дней в разгар лета, и все же какой-то особенно праздничный.

– На замке, – сообщила Эразму фрау Хербст, – вывесили имперский и княжеский флаги.

– Не так уж это много, – возразил тот, – ведь сегодня княжеский двор почтит своим визитом истинный принц духа, подобного коему не было и никогда не будет на земле. И корона его не из золота и драгоценных камней, она та же, что у распятого Христа.

Сказав это, Эразм словно перевоплотился в Гамлета и стал с ним одним целым. С легким испугом он признался себе в мысли о мученичестве, которую следовало бы таить даже от себя самого – не говоря уж обо всех остальных, – если он не хочет, чтобы его заподозрили в безумии.

В таком состоянии души он мог бы сыграть роль Гамлета от начала до конца без единой подсказки суфлера, стоило лишь подняться на сцену.

Но в театре его поначалу отвлекали всевозможные внешние обстоятельства.

Доктор Оллантаг, испуганно и устало взглянувший из-под стекол очков на молодого драматурга, успокоился, поняв, что беглец вернулся живой и здоровый. Он протянул ему навстречу обе руки.

– Дорогой друг, вы исчезли столь внезапно, что на ум поневоле приходили всякие страхи. В силу необходимости директор Георги заявил о своей готовности провести генеральную репетицию. Но без вас все дело лишалось главного смысла. Двор и прежде всего сам князь сделали ставку на вас одного. Если вы поклянетесь молчать об этом, я скажу вам: князь подарил себе на день рождения завтрашнюю премьеру, но гвоздь программы он видит в том, чтобы представить вас обществу. Ему льстит то, что он открыл вас. Вы, верно, и не подозреваете – это покуда тайна, – что день рождения князя станет и днем рождения вашего театрального призвания. На премьере будут прусский принц с супругой, кронпринц Саксонии, принцесса Габсбургская, весьма образованная и любящая театр дама, веймарский директор театра и директор театра в Висбадене, друг нашего князя; приглашены и другие князья и прочие высокие особы.

Только самый злобный демон может помыслить о том, чтобы лишить вас завтрашнего великого дня. Стоит упустить его, больше он не повторится. А если завтра все пройдет, как задумано – на что я весьма надеюсь, – то послезавтра вы сможете выбирать, в каком из придворных театров хотите стать директором: в Бюкенбурге, в Анхальт-Десай или в Готе. Ваша дальнейшая карьера будет предрешена, и, следовательно, свершится то, чему по мере сил содействовал и кое-кто из ваших убежденных приверженцев.

Душа Эразма затрепетала. Думая обо всем услышанном, он вспоминал записанные вчера в дневник слова: «Пусть всесильная воля унесет прочь порожденные страстью стремления! Перетяни кровеносные сосуды, питающие их! Пробуди в себе новую, сильную волю! Сделай так и подчини ей всю свою жизнь! Триединство этой новой воли – здоровье, работа и независимость!» А значит, это не что иное, как наконец стать мужчиной.

Границкий театр невелик. Но разве Гете не ставил в куда меньших провинциальных театриках «Телля» и «Валленштейна», пьесы, которые требовали самого лучшего театрального оснащения? И разве Шекспир не шел на всевозможные упрощения при постановке своих драм с их быстрой сменой картин и выходов персонажей?

Разумеется, шел: что и использовал при оформлении спектакля художник фон Крамм. Актеры играли на фоне длинных шелковых занавесов. Персонажи выходили сбоку или посередине. Висящие один за другим занавесы легко открывались и сочетались по цвету с соответствующими сцене костюмами исполнителей. Любое пожелание художника, едва высказанное, тотчас исполнялось загоревшимся этой затеей князем. Старинные итальянские и турецкие шелка и даже шелка с вышивкой сменялись современными, выписанными из Парижа. Дуэль между Гамлетом и Лаэртом происходила на фоне брюссельского гобелена, изображавшего сад с греческим храмом и озеро с лебедями.

Был изготовлен и новый театральный занавес. В кладовых замка отыскали старинную парчу, расшитую золотыми гербами княжеского дома. Словом, было сделано все возможное, чтобы отметить предстоящий двойной день рождения со всей торжественностью.

Хотя перед генеральной репетицией хлопот бывает больше, чем перед любой другой, вдруг возникло ощущение, словно наступила передышка. Любой слишком громкий возглас замирал сам собой: причинами тому были потребность актеров сосредоточиться и собраться и, кроме того, непосредственная близость магического облака, в которое им вскоре предстояло войти.

Когда Эразм, покончив со всеми делами за кулисами, вернулся в зал, тот был уже полон. Впереди расположились высокородные зрители во главе с князем. А дальше тесными рядами сидели жители Граница, которых решили порадовать этим представлением, ибо на завтрашнюю премьеру получила приглашение только местная знать.

Молодой постановщик занял отведенное ему место под газовой лампой подле ассистента, которому надлежало записывать последние дополнения, поправки и замечания. После короткой, вполголоса беседы с ассистентом Эразм поднялся, обвел глазами зал, призывая к тишине, и громко объявил: «Начинаем!»

Эразм придумал к спектаклю пролог, рискованность которого можно объяснить лишь молодостью постановщика. Когда занавес открылся, на сцене стояли все актеры в костюмах и гриме, в том числе и Гамлет, а в самом центре – некий персонаж, призванный изображать Шекспира. Грим явно удался, волнение в зале показывало, что впечатление от него было сильным.

В этом прологе, заставив Шекспира произносить слова Гамлета, Эразм воплотил в жизнь свое глубокое убеждение в том, что Гамлета и автора трагедии можно в каком-то смысле рассматривать как одно лицо. Ведь принц, как и Шекспир, написав стихи для труппы актеров, дает им перед началом представления указания, как это часто делал сам Шекспир, который был к тому же директором театра.

И потому в прологе Шекспир обращался к актерам с теми же словами, что и Гамлет перед началом «Мышеловки», которую играют бродячие актеры, чтобы разоблачить короля-убийцу:

«Произносите монолог, прошу вас, как я вам его прочел, легким языком; а если вы станете его горланить, как это у вас делают многие актеры, то мне было бы одинаково приятно, если бы мои строки читал бирюч. Не слишком пилите воздух руками, вот этак; но будьте во всем ровны; ибо в самом потоке, в буре и, я бы сказал, в смерче страсти вы должны усвоить и соблюдать меру, которая придавала бы ей мягкость. О, мне возмущает душу, когда я слышу, как здоровенный лохматый детина рвет страсть в клочки, прямо-таки в лохмотья, и раздирает уши партеру, который по большей части ни к чему не способен, кроме невразумительных пантомим и шума; я бы отхлестал такого молодца, который старается перещеголять Термаганта;[150]150
  Термагант – в средневековых песнях и пьесах жестокое сарацинское божество.


[Закрыть] они готовы Ирода переиродить. Прошу вас, избегайте этого».

Затем Шекспир продолжает:

«Не будьте также и слишком вялы, но пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником; сообразуйте действие с речью, речь – с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступить простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть – держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси – ее же облик, а всякому веку и сословию – его подобие и отпечаток. Если это переступить или же этого не достигнуть, то хотя невежду это и рассмешит, однако же ценитель будет огорчен; а его суждение, как вы и сами согласитесь, должно перевешивать целый театр прочих. Ах, есть актеры – и я видел, как они играли, и слышал, как иные их хвалили, и притом весьма, – которые, если не грех так выразиться, и голосом не обладая христианским, и поступью не похожие ни на христиан, ни на язычников, ни вообще на людей, так ломались и завывали, что мне думалось, не сделал ли их какой-нибудь поденщик природы, и сделал плохо, до того отвратительно они подражали человеку».

Лаэрт отвечает:

 
«Надеюсь, мы более или менее искоренили это у себя».
 

Тогда Шекспир говорит в заключение:

 
«Ах, искорените совсем. Идите, приготовьтесь».
 

Тут занавес закрылся, а потом снова открылся для первой сцены, той ночной сцены на площадке перед замком Эльсинор, где офицерам стражи является Призрак убитого короля. Только после беседы на приеме у принцессы Мафальды с профессором Траутфеттером, который взялся сыграть роль Призрака, стала понятной Эразму, всегда открытому для познания, мифическая сторона трагедии. И он наложил отпечаток ее на все представление. Если прежде он полагал, что конструкция драмы покоится на двух основах – на принце Гамлете и на узурпаторе трона короле Клавдии, – то теперь он увидел в восставшем из могилы, жаждущем мести грозном герое страшную силу, которая пронизывает все, движет и управляет всем, а под конец крушит все без разбору. Ректор Траутфеттер был высок и широкоплеч, а с помощью световых эффектов, которыми искусно владел барон-художник, облик мстительного героя вырос до размеров просто устрашающих. Теперь он не был ни персонажем, как все прочие, ни тем более чем-то побочным – в первой же сцене он стал, даже не произнеся ни слова, «предвестьем злых событий».

Уже с первой сцены зрителями овладело некое наваждение, казалось, сам воздух, как сказано в пьесе, «болел тьмой почти как в судный день». Нарастал какой-то космический ужас, из которого все явственнее проступал неотвратимый рок. В замке сгущалась удушливая, сводящая с ума атмосфера, в которой не может не задохнуться крошечная человеческая воля, стремящаяся стать творцом своей судьбы.

 
«Иду, я порчи не боюсь», – говорит Горацио Призраку.
 

Нет, он не навлечет порчи на Горацио, но тем беспощаднее обрушит ее на весь свой дом.

Больная тьма, почти как в судный день, нависла и над второй сценой, где король, узурпатор трона Клавдий, и вдова убитого короля, мать Гамлета, должно быть, в первый раз предстают перед придворными в качестве королевской четы.

На этом государственном совете царит та атмосфера, о которой в первой сцене говорит Горацио:

 
В дни перед тем, как пал могучий Юлий,
Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц
Визжали и гнусили мертвецы;
Такие же предвестья злых событий,
Спешащие гонцами пред судьбой
И возвещающие о грядущем,
Явили вместе небо и земля
И нашим соплеменникам и странам.
 

В черном длинном плаще, как жертва и как орудие «злых событий», стоит тут принц Гамлет, а за спиной его, кажется, уже можно разглядеть Эринию убитого короля. Это она внушает слова принцу, да и не только ему, но и его матери и даже ее убийце супругу. «Гамлет, – вынуждена сказать королева, – останься здесь, не езди в Виттенберг», и ее супругу приходится поддержать в длинной лицемерной речи просьбу, исполнение которой становится для всех них злым роком.

В такой обстановке всякая радость означала бы жуткую ложь, и потому – чтобы не задохнуться в этом ужасе – она вырождается в оглушающую вакханалию.

Грозный мстительный Призрак вновь материализуется в четвертой сцене, представ перед сыном и заговорив с ним. Траутфеттер произносил слова своей роли в той же тональности, как и на приеме у принцессы. Его движения и голос были одинаково впечатляющими. «Мой рок взывает, – говорит принц Гамлет, решившись подчиниться знаку Призрака и последовать за ним, – и это тело в каждой малой жилке полно отваги, как Немейский лев».

Захваченный событиями на сцене, Эразм всеми фибрами души ощущал некое мистическое соучастие в них. В том месте, где Гамлет подчиняется своему року, Эразм испытал настоящее потрясение.

Принцесса Дитта, расположившаяся в свободном ряду партера неподалеку от Эразма, больше интересовалась им самим, чем происходящим на сцене, и потому успела заметить, как его бледные щеки повлажнели от слез.

Невозможно описать здесь все девятнадцать сцен трагедии и представить весь ход генеральной репетиции. Да и намерений таковых не было. Достаточно сказать, что и после третьего акта зрители пребывали в том же состоянии магнетической захваченности действием.

После того как оно постепенно отпустило их – ибо объявили большой перерыв, – в зале послышался шепот и шорох, но по-прежнему никто не решался заговорить громко.

Было около полудня. Одни из зрителей поспешили домой, чтобы наскоро перекусить, другие прохаживались по рыночной площади и по граничившей с парком, обсаженной старыми деревьями аллее. Князь приказал отвезти себя в замок, чтобы немного отдохнуть и подкрепиться.

Высказывалось мнение, что театр в Границе еще никогда не переживал такого значительного события. Те же, кто был хорошо знаком с немецким театром, говорили, что не припомнят столь сильного воздействия, и рассуждали о том, в чем, собственно, оно заключается.

– Это чудо, – сказал доктор Оллантаг, – которое возвышает бытие каждого отдельного человека.

– Да, и весьма похожее на чудо, что совершает змея, гипнотизируя кролика перед тем, как заглотить его, – с долей юмора подтвердил барон фон Крамм. – Когда человек напряженно следит за этими, так сказать, отмеченными печатью смерти событиями, он не просто сидит себе в театре, а пребывает в некоем духовном плену.

– Поглядите на Эразма, на нашего постановщика, – почему-то обратился Оллантаг к Буртье, когда тот, вернувшись из замка, подошел к принцессе Мафальде, – поглядите на него: без кровинки в лице, с бледными губами он сидит там, точно одержимый, повторяя беззвучно каждую фразу, каждое слово трагедии. Чувствуется, что трагедия питается кровью его сердца, она, подобно вампиру, сосет из него кровь – я даже боюсь за него! – чтобы потом оставить одну пустую оболочку. Я называю его Гамлетом, сыном Шекспира. Ведь единственного сына Шекспира звали Гамлет. Да и разве сам Шекспир не был по сути дела Гамлетом? Впрочем, Гамлет датчанин, а не англичанин. Но был ли Шекспир в самом деле англичанином? Разве действие большинства драм Шекспира – за исключением исторических хроник – не указывает на Польшу, Богемию, Вену, Верону и Венецию? И разве нельзя предположить, что Шекспир или кто-то из его предков, подобно Гольбейну Младшему, Эразму Роттердамскому или Джордано Бруно, прибыл в Англию откуда-нибудь с континента, к примеру из окрестностей Праги? Многие великие люди оттуда родом.

Принцесса Мафальда пожелала узнать, не оттуда ли родом и Эразм Готтер.

Но Буртье нашел, что все слишком уж носятся с Эразмом. К тому же на день рождения князя следовало бы поставить что-то «веселенькое», заявил он. Он вообще не понимает, почему вдруг решили играть для несчастного больного князя вместо нескольких клоунад весь этот мрачный кошмар.

– Князь очень увлечен пьесой, господин обер-гофмейстер. «Гамлет» – классическое произведение. Это не просто трагедия, а, как сказал кто-то, сама ее квинтэссенция. И катарсис в трагедии отнюдь не удручает, а возвышает и просветляет душу.

– Вольтер придерживался иного мнения, – возразил Буртье. – В куче навоза порой тоже можно отыскать жемчужину. Но кому захочется рыться в навозе? Вся эта стряпня, которую Вольтер называет просто чудовищной, сочинена пьяным дикарем, который, – продолжал обер-гофмейстер хохотнув, – как вы изволили предположить, родом из тех же мест, что и Ян Гус.

– Вольтер был в этом отношении просто осел, – холодно заметил Оллантаг.

Покуда велись эти разговоры, Эразм беседовал за кулисами с исполнителями. Выйдя в гардероб, он наткнулся на Ирину. Поглощенный магической атмосферой «Гамлета», он словно пробудился ото сна, когда ее руки обвили его шею и бесчисленные поцелуи покрыли его плотно сжатые губы. Он не ощущал ничего, кроме грубого насилия. «Гамлет, Гамлет! Мой Гамлет!» – бормотала Ирина, обнимая его, но, заметив его отчужденность, запела на иной лад:

– Пусть принцесса уберется от тебя подальше! Нечего ей рассиживаться на местах, отведенных режиссеру! Я не желаю этого терпеть! Мне это не нравится! Я не смогу играть, если она не пересядет. А не то я выцарапаю ей глаза! Но почему ты ничего не скажешь о моем письме?

– Мы обговорим все это потом, послезавтра, когда премьера будет позади.

– О, не думай, так просто ты от меня не отделаешься!

К счастью, вскоре пришел Сыровацки, желавший побеседовать с Эразмом, и избавил его от Ирины.

Около пяти генеральная репетиция подошла к концу. У Эразма было такое ощущение, словно душу его вынули, потянув за ниточку, из тела и оно стало пустой оболочкой, ноющей от мучительной боли. Аплодисменты были бурными, все единодушно полагали, что им довелось пережить нечто великое.

Слушая их, Эразм думал: вот все и свершилось. Его величество король Дании, погребенный и в то же время непогребенный, в облике невидимого духа мщения наконец умиротворенно взирает на усеянную трупами сцену. Четверо мертвецов, а до того еще и Полоний и его дочь Офелия. С корнем вырвана не только вся семья этого вельможи. Разгневанный дух покойного короля убивает свою супругу, брата и даже собственного сына. Розенкранц и Гильденстерн тоже пали жертвами его мести.

Свой смертный приговор Гамлет угадывает лишь в тот миг, подумал Эразм, когда он позволяет матери выбить у себя из рук знамя своего мятежа. С этого момента все кажется ему мрачным, жутким и запутанным, воля его парализована, а под конец он будет безжалостно раздавлен грозной поступью беснующегося духа.

«Так, старый крот! Как ты проворно роешь!» – кричит Гамлет Призраку, когда тот, приказывая: «Клянитесь!», требует от друзей принца повиновения Гамлету. Но старый крот продолжает делать свое дело. Ни к чему не приводит и заклятие принца: «Мир! Мир, смятенный дух!» И лишь теперь, учинив нечеловеческое неистовство, оскорбленный дух обрел наконец желанный покой.

Прошел целый час, прежде чем Эразму удалось вырваться из пелены и тумана театральной фантасмагории. Он больше, нежели кто-то другой, наслаждался и восхищался собственным творением, но именно поэтому чувство горечи напомнило ему о том, сколь преходяща сама суть этого творения. И разве публика успела разглядеть все его восхитительные подробности, а не малую их толику? Это оставалось для Эразма неясным. Но когда занавес закрылся, в зале в течение минут пяти бушевали волны такой банальности, что не оставалось никакой надежды на дальнейшую жизнь полученного от спектакля впечатления. Казалось, оно было смыто прочь все без остатка.

Почему невозможно удержать и продлить это напряжение? И не было ли оно подобно восхитительному фейерверку, который, ярко вспыхнув на темном небе, тотчас же гаснет?

Перед внутренним взором Эразма полыхала та сцена трагедии, когда принц отказывается от мысли предательски заколоть молящегося дядю. Именно здесь им в первый и в последний раз со всей силой владеет дух мщения: «Теперь как раз тот колдовской час ночи, когда гроба зияют и заразой ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови испить бы мог и совершить такое, что день бы дрогнул». Но просто покарать убийцу ему недостаточно. Нет, месть должна свершиться, «когда он будет пьян, или во гневе, иль в кровосмесных наслажденьях ложа», то есть когда король будет занят чем-то, «в чем нет добра». И кто кроме Эразма сумел, проникнув в глубь драматической мистерии, разглядеть тут почти зримое явление жаждущего мести Призрака?

«Дальше – тишина» – таковы последние слова умирающего принца. И у меня, подумал Эразм, дальше – тишина. Неужели в награду за то, что я, так сказать переливанием в пьесу собственной крови, вызвал к жизни это чудовищное наваждение, я не получу ничего, кроме отвратительного въедливого запаха тления и могилы?

Отчего меня все время преследует лязг заступов провонявших чесноком и водочным перегаром, громко рыгающих могильщиков, которые один за другим выкидывают из земли пустые черепа? И почему любая темная комната в открытом окне кажется мне такой могильно-мрачной и пугающей? Может быть, у меня жар? Может, я болен? Не вижу ли я всюду свою собственную могилу?

Эразм невольно пощупал пульс на левом запястье. Он бился так часто, словно кто-то погонял его. Подойдя к Циркусплац, Эразм вдруг натолкнулся на княжеского лейб-медика Турнейса. Тот поздоровался с ним, он тоже был на репетиции.

– Благодаря вам мы получили огромное, незабываемое впечатление, – обратился он к молодому режиссеру.

– Но все это несколько переутомило меня, господин доктор.

Врач вдруг сказал:

– Я направляюсь в пансион к Вальтеру. Мальчик заболел сегодня утром. Только, ради бога, молчите об этом! Никому ни слова!

Вальтер заболел, что бы это могло значить?

Минуты две спустя Эразм уже был у телефона.

Китти тотчас подошла и спросила, как удалась репетиция.

Все прошло отлично, ответил Эразм, несколько раз зрители громко аплодировали, но по окончании репетиции после недолгой беседы с исполнителями он попросту удрал из театра. Вечером князь дает прием в саду и на террасах замка, там он и узнает, какое впечатление произвел спектакль.

Пусть он ни о чем не беспокоится и не отвлекается от своих дел. Приехала тетушка Матильда, она не могла отказать себе в удовольствии присутствовать при триумфе племянника. Она, Китти, чувствует себя здоровой и бодрой. Правда, она еще не знает, сможет ли приехать на премьеру. Билеты им не нужны: об этом позаботился доктор Обердик, которого князь как-то приглашал к себе для консультации.

Повесив трубку, Эразм с глубоким смущением поглядел на свою руку, на которой не было обручального кольца.

Телефонный разговор с женой и мысль о том, что о ней заботится умная, бодрая, славная тетушка Матильда, облегчили ему душу. Да и мрачный мир «Гамлета» был уже позади. Так упавший с дерева созревший плод не отягчает больше ветку. Его творение появилось на свет, и освободившийся от бремени Эразм вернулся наконец к самому себе. По-моему, у меня слишком частый пульс, дыхание хриплое и прерывистое. Должно быть, у меня жар, но пока что не время болеть. Отложим это до завтра! А сегодня мне предстоит испить до дна свой бокал, чашу или даже братину.

Когда Эразм, освежившись холодной водой и быстро переодевшись, собрался отправиться на fete champetre,[151]151
  Пикник (фр.).


[Закрыть] он повстречал внизу фрау Хербст, которая глядела на него запавшими, полными ужаса глазами.

– Как вы могли измыслить и поставить такое? – воскликнула она. – Откуда вы знаете про все это?

Фрау Хербст тоже, разумеется, присутствовала на репетиции.

Что она имеет в виду, спросил Эразм.

– В этой пьесе о призраках и духах, самой величественной из всех, вы словно воплотили на сцене самое судьбу. Если бы я знала, какой ужас вы обрушите на нас, я не пошла бы на репетицию.

– Выходит, вы не испытали катарсиса, того просветления, которое должна приносить трагедия?

– Никакого просветления я не испытывала, один только жуткий страх, – сказала она. – Призраки из вашего спектакля словно стоят подле меня. Они тут, рядом, мне от них не отделаться. Сейчас мне хотелось бы избавиться даже от собственного имени, ведь королеву тоже звали Гертрудой.

На фрау Хербст было черное, облегающее фигуру платье, четко обрисовывающее ее женственные формы. Губы ее дрожали. Она была мертвенно-бледна.

– Доктор Готтер, можете смеяться надо мной, но у меня такое чувство, будто только вы, выпустивший на свободу эти подземные силы, можете снова загнать их в могилы. Будьте добрее к своей жене! Обещайте мне никогда не изменять ей! Поверьте: последствия этого ужасны. О, – заплакала она, – я все это пережила. Когда умер мой муж, заболел и князь Алоизий. Мои мать и отец погибли в железнодорожной катастрофе… – Она умолкла, не в силах говорить. Потом все же закончила: – О господи, для чего я вам все это рассказываю! Значит, вы полагаете, что мертвые, если им, как королю Гамлету, было нанесено оскорбление, не смогут обрести покоя в могиле, пока их не умилостивят жертвами?

– Нет, в наше время это уже не так. Как говорят индусы, все меняется. Все на свете преходяще. Думаю, что отношения между миром живых и миром потусторонним тоже стали иными. Пойдемте со мной на fкte champкtre, фрау Хербст! Вам нужно отвлечься от мрачных мыслей.

Нет, она не может пойти с ним, сказала вдова смотрителя, а затем добавила:

– А вы знаете, что в вашем спектакле совсем нет солнца? Впрочем, он надолго затмил солнце и для меня.

Эразм решил переменить тему:

– Надеюсь, у Вальтера всего лишь легкое недомогание?

– Вальтер?! Что с Вальтером?

Эразму пришлось рассказать о болезни мальчика. Правда, он лишь мимоходом говорил с врачом.

– Вальтер болен? О господи!..

И она бросилась прочь, мгновенно скрывшись за калиткой. А Эразм отправился в замок.

На террасе замка его встретили рукоплесканиями и радостными возгласами. Приветствия были вполне искренними, несмотря на то что до его появления тут высказывались всевозможные «за» и «против». Без сомнения, то был настоящий триумф, это сквозило в каждом слове, обращенном к Эразму. Для начала его подвели к князю, который в полной тишине, изредка нарушаемой ревом огромного оленя, выразил свою благодарность и восхищение и вколол ему в галстук – почему-то руками обер-гофмейстера – бриллиантовую булавку. После чего снова грянули аплодисменты и приветствия.

У виновника торжества уже ныла рука от пожатий. Резервуар его самомнения был слишком мал, чтобы вместить в себя такое обилие похвал, многие из них бесцельно падали на землю, ибо слуховые каналы его ушей были слишком узки для них. Доктор Оллантаг поднял свой бокал и воскликнул:

– Да здравствует Гамлет, сын великого Шекспира!

Празднично возбужденные гости охотно поддержали его. Ректор Траутфеттер уже успел пожать лавры как исполнитель роли Призрака, а потому без тени завистливого недоброжелательства присоединился к тосту:

– Теперь всем ясно – вы и есть он самый! – И сделав это признание, он благосклонно обнял Эразма за плечи.

Папаша Миллер, комик и исполнитель роли Полония, выступил с собственным номером. Он стучал кулаком по лбу, называя себя последним из дураков.

– Мастер! – кричал изрядно разгоряченный шампанским актер. – Мастер Готтер! Мастер Эразмус! Вспомните только, сколь оскорбительно я оспаривал тогда у Сыровацки ваше режиссерское дарование! – О своем поведении во время бунта он и не заикался. – Но гордыня ведет к грехопадению! Ваше здоровье! Выпьем!

Эразм Готтер вытер платком лоб. Отбившись от назойливого комика, он объявил присутствующим, что больше никогда в жизни не возьмется за что-то подобное. Он понял, что такие задачи ему не по силам. А потом приписал львиную долю успеха спектакля профессору Траутфеттеру, который, дескать, открыл ему глаза на значение Призрака в «Гамлете».

В следующий миг перед ним предстали два посланца богов: принцесса-Аполлон – как окрестил Эразм Дитту – и Ирина Белль, каждая поднося ему чашу с шампанским. Эразм принял чаши в обе руки, чем и решил их спор. Едва умолкли рукоплескания, вызванные этим жестом, он воскликнул в наступившей тишине:

– Я посвящаю эту чашу, дарованную мне прекрасными руками, благополучию нашего великого мецената князя Алоизия – и несколько капель жертвую подземным богам!

Он вылил несколько капель на землю, после чего залпом выпил вино. А затем вдруг швырнул чашу о ствол дерева и высоко поднял вторую:

– Я пью эту священную чашу за благополучие великой княгини и матери этой страны! И несколько капель жертвую силам тьмы!

Окропив землю вином, он допил его, разбив вслед за тем и эту чашу, дабы ее не осквернило ничье прикосновение.

Впечатление, которое произвело на всех это действие, было близким к потрясению. Когда Эразм целовал руки князю и княгине, те нежно гладили его по голове.

– Ну а теперь дайте ему немного отдохнуть! – воскликнул князь. – Пусть он поест и как следует выпьет!

Виновника торжества подвели к накрытому на террасе столу, готовому рухнуть под тяжестью яств и напитков. Чтобы он мог беспрепятственно подкрепиться, гости окружили его плотной стеной. Все спешили обслужить его, в один миг на тарелке у него оказалась гора икры, омары, устрицы, ростбиф, ветчина, салат и еще бог знает что. Ему протягивали на подносах сардины, яйца, семгу, паштет из дичи с sauce[152]152
  Соус (фр.).


[Закрыть] и прочие деликатесы, для поглощения которых потребовалась бы дюжина изголодавшихся гренадеров. Не вмешайся сейчас принцесса Мафальда, Эразм, несмотря на все это изобилие, верно, не смог бы проглотить ни крошки. Но она отбила его у гостей и отвела в так называемый «китайский» кабинет, куда получили доступ лишь несколько близких друзей. И уже там Мафальда сказала ему:

– Воистину, вы основательно встряхнули нас всех и потрясли. Мне доводилось видеть хорошие спектакли в Вене, в Париже и во Флоренции, но – признаюсь вам со всей откровенностью – ваш лучше. Вы заставили нас дрожать и трепетать от страха, пережить никогда доселе не испытанный ужас. Вы заставили нас вздыхать и охать. Временами я готова была вскрикнуть. Вы держали нас в напряжении, порой почти мучительном. Но воздействие всего этого было, представьте себе, возвышающим и освобождающим душу. Мне кажется, будто я родилась заново, будто прошла через священный огонь чистилища.

Тут Эразму невольно вспомнилась фрау Хербст.

В парке играл театральный оркестр. После нескольких произведений классического жанра зазвучала танцевальная музыка. И пока Эразм сидел и ужинал, из парка доносились звуки венского вальса. В древности после трагедии давали комедию, которая олицетворяла победу солнечной радостной стороны бытия над мрачной, затененной хтонической тьмой. Вот и теперь после сумеречного мира «Гамлета» пришел черед шествия сатиров, во время которого царство теней воплощалось лишь в бликах смарагдовых крон деревьев и в пестрых нарядах дам.

– Итак, завтра мрачная тень «Гамлета» еще раз затмит небо, – сказал Эразм доктору Оллантагу, входившему в число избранных гостей, – а потом вы надолго избавитесь и от нее, и от меня.

– Что касается вас, то не долее чем до следующего лета, – многозначительно возразил тот, – когда мы снова будем ставить пьесу, правда уже не Шекспира, а собственное творение Эразма Готтера.

– Боюсь, как бы высокородные господа не испугались, когда я объявлюсь тут с собственным опусом. И как знать, допустите ли вы его, по зрелому размышлению, на княжескую сцену?

– Вы хотите спуститься в народ?

– Или, быть может, подняться к нему, доктор Оллантаг.

Послышался чей-то голос:

– Довольно об этих вещах! Один раз они еще могут разогнать скуку, но и то если нет под рукой ничего лучшего!

С этими словами в кабинет вошла Ирина Белль в светлом пасторальном наряде пастушки – сбоку болталась шляпа а-ля Гейнсборо – и без долгих разговоров утащила Эразма танцевать.