Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Как только повозка скрылась в ближайшем лесочке, Эразм с облегчением перевел дух. Наконец-то он один, он свободен, и все происшедшее, все, что осталось позади, можно считать сном. И такова уж была его натура, что это вольное одиночество вернуло его самому себе, сплотило все его духовные силы, ввело во владение всем, что могло сделать господином и над собой, и над жизнью, если только человеку дано преодолеть тот кризис, какой испытывал Эразм.

Но как все это могло случиться? Если удастся найти объяснение, то оно, пожалуй, будет и избавлением от всех мучительных, недужных последствий, подрывающих веру в смысл настоящего и будущего. «Вчера, – думал Эразм, – я, сам того не ведая, был застигнут какой-то неслышной бурей. Она оглушила меня и поразила невидимым электрическим разрядом, я очнулся на другом берегу, в каком-то инобытии, которое и составляет мою теперешнюю жизнь, и отсюда я смотрю на всю прежнюю как на нечто безвозвратно ушедшее.

Мыслимое ли дело, чтобы два чужих друг другу человека вдруг не ощутили между собой никаких преград? В здравом уме мы шагнули друг к другу? Или что-то внушило нам эту слепую решимость? Да, – размышлял Эразм, – совершенно безумно, со слепой безрассудностью, без всякой оглядки я отдался во власть мгновения. Вчера и завтра перестали существовать. Но вот завтра забрезжило вновь. Так или иначе, велением бури или слепого порыва, шаг сделан, и нет пути назад.

Но зато теперь я обрел хоть какую-то степень свободы. Что говорить о несостоявшемся? Но можно отсечь последствия. Допустим, я получаю телеграмму, и не позднее сегодняшнего полудня разносится весть о том, что я вдруг уехал. В Границе посудачили бы немного: „Чистое дело с телеграммой или нет, а молодого доктора надо понять. Он не смог позабыть нанесенной ему обиды и решил по-своему"».

Эразм продолжал размышлять. Он шел, не разбирая дороги, то и дело по привычке поправляя рукой волосы, падавшие ему на лоб.

«Давно ли я в Границе? Хотел уехать из дома на три недели, однако, должно быть, уже месяц прошел. Каким прекрасным было начало, мои первые дни в садоводстве!

Бестревожное уединение и тишина облекали меня, точно мягкие покровы материнской ткани, все обещало несуетную жизнь, спокойную дремоту, а значит, и выздоровление изнуренной души. Не подозревая о последствиях, в укромную беседку стали заглядывать люди с томиком „Гамлета". Мир чувств, сходный с тем, что носил в себе принц Дании, мог легко раствориться в летней элегии и полной отрешенности. Наконец-то появилось счастливое ощущение, что ты не служишь, не принадлежишь кому-то, но служишь самому себе. И чем все обернулось?

Китти умерла бы от ужаса, если б увидела, что происходило в жите, когда надо мной и Ириной сомкнулись колосья. Ее волосы разметались, русые, полные света пряди застили все вокруг. По цвету они почти не отличались от стеблей пшеницы. Если бы нас застали? Я оголил ее плечи. Из-за правого было видно жужелиц: роскошные капли золота с зеленоватым отливом. С беспощадной жадностью они пожирали извивающегося дождевого червя. Вокруг роились мотыльки, капустницы, предательски зависая над нашими головами. Сердце Ирины, казалось, силится оборвать все путы, так неистово, взахлеб, так гулко, испуганно и отчаянно стучало оно. А если бы оно и вправду разорвалось? Если бы ее хрупкое существо не выдержало такого натиска чувств? И простилось бы с жизнью у меня на руках? Какая буря поднялась бы тогда у меня в груди! Жадность хищника, затаенная голодная страсть идет об руку со страхом быть обнаруженным.

И разве не коснулся меня ледяной, надмирный холод, когда мистерия разом лишилась всех покровов и оказалась скорее страшной, нежели упоительной?

Возможно ли в этой жизни порвать всякую связь с человеком, с которым тебя соединяло то, что произошло? В этом и есть предательство по отношению к Китти».

Эразма охватил ужас: «Двух мнений быть не может, я уезжаю».

«Мы услышали голоса, – вновь вспоминал он, – это был момент страшного протрезвления. Мы поползли прочь, прямо на четвереньках, все дальше и дальше, не смея разогнуться. Если бы это могли увидеть Китти, князь, Георги, фрау Хербст, тот же Сыровацки, я никогда бы не оправился от позора.

И не было бы нужды ни в легочном кровотечении, ни в каком ином ужасном недуге, чтобы поставить крест на моей жизни и моем унижении. Наконец, слава богу, стало смеркаться. И лишь после того как я, точно заяц, два-три раза высовывал голову из колосьев, мы осмелились подняться. Мы шли молча или бросали ничего не значащие фразы.

Вдали виднелась рыбацкая деревня, занималась вечерняя заря.

Мы вышли к широкому, отсвечивающему закатным солнцем озеру, одному из плесов залива, который здесь глубоко вдается в сушу. Когда мы решили пересечь его, чтобы добраться до какого-нибудь дома, вода не доставала нам до колен.

Однако идти по мелководью было не так уж просто. Через полчаса пути от слепящего блеска воды началось головокружение, и мы встали посреди озера. Оно зыбилось небольшими волнами. Если бы не хватило сил, могли бы утонуть здесь: сидящего человека волны накрыли бы с головой.

Но вот мы все-таки переправились.

– Коли не взыщете, охотно приготовлю вам простой ужин, – спокойным и добрым голосом сказала жена лавочника, которую мы, стоя у прилавка, стали расспрашивать о местном трактире.

В этой женщине было что-то очень материнское, вдовье, напоминающее фрау Хербст. Вероятно, она прониклась симпатией к нам.

Мы стали убеждать ее, что нам надо вернуться в Границ, не дожидаясь ночи.

– Жатва началась, – сказала она; это означало, что на свободную повозку трудно было рассчитывать. В крайнем же случае нам предлагалось переночевать у нее.

Была отведена хорошая комната, этакий маленький салон с висячей лампой и плюшевой софой. Стены украшены семейными портретами.

С каждой минутой в нас крепло ощущение уютной устроенности. Ну не сказка ли это? Мы тихонько сидели на плюшевой софе, прижавшись друг к другу, а хозяйка возилась в маленькой кухне.

Спустя какое-то время она бесшумно вошла.

Вскоре свет висячей керосиновой лампы уже заливал белоснежную камчатную скатерть, постеленную в нашу честь. На столе появились два прибора с двумя голубыми фаянсовыми тарелками, тяжелыми серебряными ложками и серебряной же солонкой. Словно добрый дух, хлопотавший вокруг нас, вдова извлекала все новые неожиданные вещи: хамсу, сардины, анчоус, Кильские шпроты и прочие копченые лакомства, огромный кусок масла, вестфальский окорок и свежий хлеб. Она извинилась, что дополнить все это может лишь мясным бульоном и жареной курицей, не считая пары яичниц с салатом. При этом на стол опустился поднос, уставленный розетками с фруктовым вареньем домашнего приготовления.

– Уж наверно, – без конца сокрушалась она, – в большом городе стол-то побогаче, там ведь все что душе угодно.

Мы ели и пили, не стесняясь своего аппетита. Меня приятно веселило испанское вино, припасенное еще старым капитаном, покойным мужем нашей хозяйки. Некий почти демонически мощный порыв и проекция тайных сил всецело передали меня во власть минуты и оградили от смущения даже перед взором темных изумленных глаз Китти, которые искали во мне опоры и в какие-то мгновения въяве виделись мне.

Наконец вдова проводила нас в тесную, низенькую, благоухающую чистотой спальню.

– К сожалению, только такая, – сказала она, – ну уж одну-то ночку как-нибудь переночуете. А между кроватями я ширму поставлю.

Не знаю, какие соображения побудили почтенную вдову оказать нам поистине королевский прием. Рыхловатое лицо вдовы – при ее седой, но ловко уложенной косе оно казалось уж совсем немолодым – то и дело оживлялось трепетной мимикой крыльев носа или уголков рта так, что на нем можно было уловить след мимолетной улыбки.

По ее словам, нас с Ириной она заприметила посреди озера, выглянув ненароком в окно, и поначалу не поверила своим глазам. Она было хотела пойти кликнуть рыбаков, чтобы нас встретили на лодке, но в конце концов передумала и решила не выпускать нас из виду.

– Спокойной ночи, – попрощалась она. И эти слова, этот голос все еще у меня на слуху. Она ушла, дверь была на запоре, и мы с Ириной как бы замкнулись в пространстве мистерии. Я тронул ее волосы, и они свободно упали на плечи.

Около трех утра жаворонки в полях, к нашему великому огорчению, уже завели свои дневные песни. Звуки язвили, точно шипы. Вскоре мы услышали тихий и какой-то сочувственный стук капитанши, которая обещала разбудить нас и поняла свою задачу по-своему. Мы разделились, единство снова сменилось раздвоенностью. День беспощадно развел нас в стороны. Словно чужой или просто приятель, я помог актрисе одеться. Папаша, да и только. Мы не вняли уговорам вдовы, никак не желавшей отпустить нас назад, к сверкающей глади залива. Прежде чем мы вышли на другой берег, совершилось утреннее купание. Наверно, понятие чистоты не одинаково для дня и для ночи. Уже совсем с иной страстью, с иным чувством очищения и обновления окунулись мы в прозрачные и чистые воды.

А может быть, лучше было не видеть всего этого?»

Эразм был в пути уже не один час. Шел бесцельно, но, как могло показаться, стремился к определенной цели. Дело в том, что цель его была не внешней, а внутренней. Он хотел осмыслить и тем самым изжить невероятный поворот в своей жизни.

Эразм никогда не знал ни одной женщины, кроме любимой жены, матери своих детей. Несмотря на всю независимость взглядов, в этом пункте он был старомоден. Поэтому их отношения не мыслились без кристально прозрачного воздуха, без ясной чистой атмосферы, вне которой обе души просто не смогли бы дышать. Но что поделаешь? Надо смириться с тем, что произошло. Увертки, терзания, самоедство, вопли стыда, проклятия, заклятия и приступы малодушия – какой от них прок? Надо благоразумно переступить, энергичными действиями развязать проклятый узел.

Эразм остановился. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Поднес к губам платок и увидел на нем розовые пятна. Странная жизнь! Все против него! А может быть, кровотечение и решит наконец все заморочки.

Забыв про время и место, он очутился на каком-то пароме и вскоре сошел на берег острова, покрытого зеленью полей, кустарников и вековых рощ.

Что-то уж очень жарко, отметил он про себя, в воздухе полно каких-то насекомых, пчел, шмелей, бабочек. Кругом все цветет: чертополох, камнеломка, шалфей, арника, смолка и красный клевер. На пашне полыхают маки. Воздух дрожит от стрекота и жужжания. Передохнуть можно в тени старого дуба, вот он, увитый толстенным плющом.

Эразм пересек весь остров. На другом берегу, жмурясь от ослепительного блеска воды, он повалился на песок. Прямо над ним, трепеща в струях горячего воздуха, навис куст дикой розы, усыпанный бесчисленными цветами.

Полудремотная мысль возвращала его, уставшего до изнурения, назад, в комнату капитанши. «Эта ночь, – подумал он, – была каким-то священнодействием. Отныне я посвященный».

Потом он уснул и на несколько часов забылся мертвым сном.

Проснувшись, он не сразу понял, куда и как его занесло. На него падали тени огромных дубов, подступавших к самому песку. Это означало, что солнце уже полуденное. Наконец он как бы очнулся. Перед его глазами вдруг отчетливо промелькнул весь вчерашний день: репетиция «Гамлета», гульба в отеле, появление в зале Ирины и все дальнейшие приключения, все эти напасти, от которых сейчас просто мутило. Ему было так тошно, будто он наглотался отравы.

Эразм начал стряхивать песок и расправлять одежду, и тут из выреза его жилета скользнула на колени свернутая бумажка, такая маленькая, что свободно уместилась бы в горсти. И то, что он с изумлением обнаружил в ней, было тугим завитком светло-пепельных волос. На бумажке он увидел надпись: «Сон целебен! Сплетено для тебя и рядом с тобою».

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Скука – это болезнь, которой более всего подвержены крошечные княжеские резиденции. Впрочем, правитель Граница мучился ею не особенно сильно. Страсть к книгам и собиранию всевозможных коллекций разнообразила его жизнь, а при случае он не пренебрегал и бутылкой шампанского. Несмотря на тяжкий недуг, он любил посмеяться: его окружению было вменено в обязанность везде и всюду выискивать занятные истории.

Театральный бунт стал той счастливой неожиданностью, которую можно было обсасывать во всех подробностях. Вновь и вновь князь вопрошал с неослабевающим интересом:

– Ну, ну? Так что же сказала Пепи? А что она стала делать? На коленях подползла к Готтеру? Так, так. А потом пили шампанское? И сколько же выпили бутылок, дорогой мой Оллантаг? А Георги, получивший от меня нахлобучку? Что он поделывал? Помирился с Готтером? Как? Обнимал его? Прижимал к груди?

И так добрых полчаса, хохоча и веселясь от души.

После чего приказал, чтобы его отвезли в садоводство. Было воскресенье, в Границе звонили все колокола.

– Как поживает наш Гамлет, фрау Хербст? – Таков был первый вопрос, с которым князь обратился к вдове смотрителя.

Однако та словно бы не услышала его слов.

– Что? Он спит? Еще не вставал? – настаивал князь.

– Вроде бы да, – покраснев, пробормотала фрау Хербст.

Как всегда, князь пожелал, чтобы Вальтер составил ему компанию. Завернувшись в черную мантилью матери, мальчик не без блеска проиграл для князя кое-какие куски из «Гамлета», перейдя затем к той известной каждому страшной сцене, без которой немыслима и сама трагедия: сцене на кладбище, где Гамлет держит в руке череп Йорика.

Странный мальчик вздумал воспользоваться для этого черепом из своей остеологической коллекции, и, хотя князь весело, но очень решительно воспротивился излишней натуралистичности, Вальтер настоял на своем. Ни к чему не привел и отказ рослого, но отнюдь не тупого слуги милосердия Гольдмессера читать текст за первого могильщика и распевать песенку, которую тот горланит, копая землю.

– «Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?» – упрямо начал Вальтер. – «У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то, а этот мужик швыряет его оземь… Вот замечательное превращение». (Выбрасывается еще один череп.) «Вот еще один… Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?»

Волей-неволей Гольдмессеру пришлось подать реплику:

– «Да что ж, если он не сгнил раньше смерти – ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, – так он вам протянет лет восемь…»

– Довольно, мой мальчик, – засмеялся князь, – ради всего святого, перестань!

– Нет уж, нет уж, дядюшка князь! – замотал головой Вальтер. – Сейчас начнется самое интересное, теперь на очереди череп Йорика, придворного шута.

– Бога ради, избавь меня от этого!

– «Он тысячу раз носил меня на спине…» – И Вальтер собрался продолжить свой монолог.

– Пусть себе носит тебя на спине, покуда он живой, но я не хочу больше и слышать про пустые черепа. Эти шуты уже не веселят меня своими шутками. Им место под землей, а не на земле. Выкинь-ка его поскорее!

Появление фрау Хербст положило конец этому жутковатому представлению.

Когда час спустя князь покидал садоводство, Эразм, судя по всему, еще не восстал ото сна.

– Ну что ж, оно и понятно. Скандал, возмущение, гнев! А напоследок превосходное вино. Кутеж, похоже, затянулся до утра. А теперь ему нужно, конечно, хорошенько выспаться.

– Знаете ли, – заметил князь доктору Оллантагу, воротясь в замок, – эта кладбищенская сцена в «Гамлете» довольно отвратительна. И тем не менее, стоит нам произнести имя Гамлет и попытаться вообразить его себе, мы всякий раз видим его с черепом в руке. Правда, мы отнюдь не всегда помним о том, что то череп Йорика, придворного шута, хотя забывать об этом не следует.

Знаете, если бы современный драматург вывел на сцену всех этих могильщиков, что роют могилу, горланят пошлые песенки да еще распивают водку, театр заходил бы ходуном. А когда по сцене покатились бы черепа, один, второй, третий, дамы упали бы в обморок, одних зрителей стошнило бы, другие спешно покинули бы зал, а прочие затопали бы ногами и принялись свистеть и ломать кресла, чтобы закидать ими актеров.

– Что ж, готов согласиться с вами, – сказал Оллантаг.

– Так почему же ничего подобного не случается с этой трагедией? – спросил князь.

– Картина, которую видишь много раз, теряет изначальную силу воздействия. «Привычка превратила это для него в самое простое дело», говорит Горацио о могильщике. И та же привычка мешает нам воспринимать кладбищенскую сцену во всей ее ужасающей, омерзительной, смрадной реальности. Самый острый нож постепенно затупляется, роскошные цветы увядают, а раскупоренное шампанское выдыхается. Вот так и в искусстве немало по-своему выхолощенных, притупившихся, выдохшихся образов. Разве «Божественная комедия» Данте оказывает сегодня на читателя столь же непосредственное воздействие, как в те времена, когда ходили слухи о том, что он, подобно Иисусу Христу, спускался в ад? Или, если обратиться к примерам не столь давним, какое впечатление производила «Исповедь» Руссо в его время и какое она производит сейчас? А «Страдания молодого Вертера» Гете, книга, которая повергла в глубочайшую тоску чуть не весь мир, от Германии до самого Китая, вызвав прямо-таки эпидемию самоубийств? Правда, произведения искусства умирают особым образом. Я бы сказал, что они вполне жизнеподобно мумифицируются, сохраняя полную иллюзию живых. Чем-то они напоминают цветы, искусно высушенные для гербария. Но никто не разубедит меня в том, что все они давно мертвы, пусть даже в каком-то ином смысле и продолжают жить.

– Что, что? Не хотите ли вы сказать, что, дабы оживить их, мы нередко просто вдыхаем в них свою собственную жизнь?

– Именно так, – кивнул Оллантаг. – Мы сами – музыканты и инструменты того оркестра, что воскрешает из небытия мертвую партитуру, очевиднее всего это доказывают театр и актеры на сцене.

– А знаете что, милейший Оллантаг! Когда порой мне случается заглянуть в глаза нашего Эразма Готтера, словно бы устремленные в глубь могилы, где похоронены все его надежды, мне чудится, будто он, как и Гамлет, держит в руке череп.

– Если я вас понял правильно, ваша светлость, вы хотите сказать, что доктор Готтер той же породы, что и принц Датский, его, так сказать, двойник, а посему как никто иной призван вдохнуть жизнь в этого мертвеца. Что до меня, то я всегда придерживался того же мнения.

Фрау Хербст полагала, что совершает благое дело, не сообщая в то воскресное утро многочисленным посетителям, что доктор Готтер не появлялся дома со вчерашнего дня, когда он сразу же после завтрака отправился на репетицию. Похоже, театральный скандал пробудил огромный интерес к Эразму и у двух высоких особ при княжеском дворе. Рано утром в садоводстве вдруг появилась принцесса Дитта и спросила доктора Готтера. А около полудня приехала и принцесса Мафальда со своей любимой мартышкой. Если верить ответам Паулины и фрау Хербст обеим высокородным дамам, доктор Готтер по-прежнему спал мертвым сном.

Даже когда молодой постоялец не объявился ни в три, ни в четыре часа, фрау Хербст продолжала блюсти декорум. Сердобольная женщина пеклась о нем, как родная мать, предпочитая пойти на эту вынужденную ложь, лишь бы уберечь его от гнусных сплетен.

Она не ведала, что именно с ним произошло, зато догадывалась о грозящих ему опасностях, внимательно наблюдая за ним с той поры, как он оказался в большом фаворе при дворе. Судя по доходившим до нее толкам, эти опасности сгустились над ним, подобно грозовым тучам, готовым обрушить на него всевозможные молнии, испепеляющая сила которых приводила ее в трепет.

– Пусть только попадется мне на глаза, я пристрелю его, как собаку! – как говорили, заявил Сыровацки. А затем в садоводство просочился слух, будто обер-гофмейстер Буртье при свидетелях грозился проучить доктора Готтера плеткой.

Кроме того, он мог угодить в сети Ирины Белль. Правда, против этого, слава богу, свидетельствовали три письма, доставленные мальчишкой с промежутками примерно в час, адрес на которых был написан ее рукой.

Почерк Китти фрау Хербст тоже, разумеется, знала, и потому ей было известно, что на столе в мансарде Эразма дожидается письмо жены.

Он вернулся только около пяти.

Фрау Хербст и Паулина следили за ним – каждая из своего укрытия.

Войдя в комнату, он дважды повернул ключ в замке. Они слышали, как он сбросил одежду, рухнул на кровать, потом снова поднялся, открыл окно и лишь тогда, судя по наступившей тишине, заметил письма. Они были вскрыты одно за другим, после чего все снова затихло. Но потом фрау Хербст вздрогнула, словно по ее спине провели обжигающе ледяным железом. Кто-то рыдал, приглушенно, но отчаянно – так рыдают обычно дети, но очень редко – взрослые. Неужели это он, столь сдержанный и всегда владеющий собой доктор Готтер, неужели это ему никак не удается унять судорожных всхлипов и рыданий?

Этот нервный срыв вызвало у него письмо жены.

Китти сообщала, что сестра ее Фрида умерла, она описывала также и все подробности ее смерти. И лишь затем переходила в своем послании к жизни, а выражаясь точнее, к новой жизни.

В третий раз, писала она, им следует ждать прибавления семейства. Раньше она, в отличие от Эразма, отнюдь не всегда встречала это событие с радостью, но теперь, испытав очистительное страдание у постели умирающей сестры, стала смотреть на все по-иному. Она познала могущество смерти, но и впервые с душевной гордостью ощутила в себе присущее каждой женщине животворное могущество жизни: быть в силах подарить миру нового человека – сколь это важно.

«Я неверно понимала свое положение, свое женское предназначение, свой долг по отношению к тебе, любимый мой. Какая непростительная ошибка – противиться тому, что несет в себе высший смысл и высшую цель супружества. Ты, правда, не раз пытался вразумить меня. Но лишь теперь понимание этого само пришло ко мне.

Я радуюсь третьему ребенку! Как известно, три – благословенное число. А чуть больше забот и хлопот, как ты сам говорил, – ничто по сравнению с тем счастьем и обновлением, которые даруют нам дети.

Я говорю это вполне осознанно, поверь мне!

Когда твоя жизненная стезя вновь приведет тебя ко мне и к детям, ты найдешь совершенно другую, новую Китти. У меня словно шоры спали с глаз. Не было бы ничего удивительного, если бы ты не смог больше выносить такую капризную, своенравную и неразумную жену, какой была твоя Китти. Я до конца прочувствовала свою вину перед тобой! Более того, я поняла теперь, что твоя предрасположенность к кровохарканью была вызвана моим злополучным характером и всеми теми волнениями, которые я тебе причиняла.

Но с этим покончено, покончено навсегда, любимый мой!

Оставайся там, сколько будет нужно и сколько тебе захочется. Где бы ты ни был, я всегда с тобой. Я твоя навеки. Но ты должен чувствовать себя абсолютно свободным. Ведь ты куда моложе меня как женщины, пусть я и старше тебя всего лишь на год. Твои дарования, в кои я всегда безоговорочно верила, хотя порой и донимала тебя сомнениями, не смогут вынести тяжких оков домашнего рабства.

Но если ты все же вернешься к своей умирающей от тоски Китти, к детишкам, которые каждый день спрашивают о тебе, ты тотчас же почувствуешь, что в доме не осталось и следа той гнетущей, затхлой атмосферы, которую порождало то, что ты называл иногда моей «истерией».

Ничто не обижало и не возмущало меня так сильно, как это слово. Теперь, когда я наконец стала свободной и обрела уверенность в себе, я могу слышать его без всякого раздражения.

Пожалуйста, сообщи заблаговременно о своем возвращении: какой это будет праздник для меня, любимый мой! Тебе придется очень многое простить мне в прошлом. Так прости же меня, прости!

И пусть начнется новая, прекрасная и отныне уже совершенно счастливая жизнь.

Фрида неустанно наставляла меня даже в последние свои часы: люби жизнь, Китти! Каждодневно воздавай хвалу Господу за дарованную тебе восхитительную, великолепную жизнь! Никогда не твори греха против жизни! Поклянись мне в этом!

Скоро ли ты вернешься, любимый? Или твои дела задержат тебя еще надолго? Если ты сочтешь возможным подыскать неподалеку от тебя скромное пристанище для меня и детей, напиши мне. Если такой возможности нет, тоже ничего страшного. Мы все терпеливо ожидаем тебя».

«О, если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой!»

То злобный Йорик прошептал слова Гамлета на ухо безвольно поникшему Эразму. Быть может, язвительный демон намеревался высмеять их как пустую патетику? Но они таковыми не были. А то, что этому вовсе не столь уж плотному сгустку мяса суждено было сгинуть, делало для Эразма – потрясенного и совершенно разбитого – бессмысленным дальнейшее развитие этой мысли. И он с презрением отринул ее.

В садовой калитке имелся маленький звоночек, который вдруг зазвенел, к неописуемому ужасу молодого человека. Даже не отерев слез, он кликнул фрау Хербст. Та тотчас же явилась. Он умоляет ее оградить его от всех визитеров. «Кроме Жетро», – крикнул он ей уже вслед.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем она вернулась. То был не Жетро.

– А кто же? – не удержался Эразм.

Не суть важно, отмахнулась она. Эразм повторил свой вопрос, но она упрямо стояла на своем.

И тогда Эразм догадался, кто это был. И понял, что вдова смотрителя видит его насквозь.

Она чуть-чуть замешкалась в дверях.

– Вы сможете заснуть, господин доктор? – спросила она, а когда он раздраженно и непонимающе уставился на нее, спокойно добавила: – Паулина отправилась за Жетро. А я накрыла стол в беседке. Мне думается, вам будет приятнее поболтать с другом за чашечкой кофе, нежели ворочаться в постели, пытаясь уснуть.

«Как все это странно, – размышлял Эразм, сидя в беседке, – она читает в моей душе, точно в открытой книге. Я постоянно окружен ее неусыпной заботой. Словно она вознамерилась вопреки всем помехам даровать мне тот целительный покой и выздоровление, ради которых я и искал прибежища в ее доме. Можно не сомневаться, что никто на свете, даже сам князь, не сумел бы сегодня проникнуть сюда без моего на то согласия – столь бдительно они с Паулиной охраняют доступ в садоводство».

Пока Эразм, полузабывшись и ни о чем не думая, отдыхал в беседке, ему представилась возможность убедиться в том, что фрау Хербст распространила свое строжайшее распоряжение не тревожить его даже на собственного сына. Вальтер хотел повидать квартиранта матери, чтобы поболтать с ним, а может быть, и с тайным намерением еще раз проиграть ту самую кладбищенскую сцену из «Гамлета». Но мать со всей решительностью отослала его прочь из садоводства.

Когда Жетро через полчаса появился в беседке, ему было что порассказать другу. Эразм, еще не оправившийся от сильного потрясения, пережитого им за последние сутки, и, соответственно, полагавший, будто оно должно волновать всех прочих так же, как и его самого, вдруг ощутил себя свободным от этого нелепого заблуждения и снова втянутым в привычную, бодрящую, повседневную сферу жизни. Похоже, что никто ничего не пронюхал про его ночное приключение или по крайней мере оно не стало поводом для сплетен. Бытовая, обычная жизнь шла своим чередом, ей было недосуг задерживаться на мелочах. Освежающее дуновение банальной повседневности разом развеяло все проблемы и смягчило конфликты Эразма с собственной персоной.

Жетро с веселым юмором поведал ему о том, что старик – имелся в виду директор Георги – затеял в театре жутчайшую ссору с Сыровацки. Ни самому старику, ни Сыровацки еще никогда не случалось разыгрывать столь захватывающей сцены. Ярость, гнев, оскорбленное тщеславие преобразили их в великих актеров. Старик вопил: «Вам следует оставить сцену, покинуть мой театр! Я требую этого!» На что Сыровацки: «Покинуть ваш жалкий балаган – не велика потеря! Но вы не тот человек, кто вправе указывать мне на дверь!» – «Как раз именно тот!» – бросает ему старик. «Нет, не тот! Я купил у вас роль Гамлета! Я заплатил за нее триста марок! Да еще вы выудили у меня задаток в двести марок за роль Карла Моора! Итого пятьсот марок!» – «Вы получите назад свой презренный металл! Но в том, что вы не будете играть Гамлета, моей вины нет. Это ваша собственная вина, ибо вы просто бездарны! Для меня же заменять исполнителей – дело довольно накладное». – «Я слишком бездарен для роли Гамлета?! Что за ахинея! Вы просто хотите прикарманить мои денежки, уж на это-то вы действительно вполне способны! Именно так и поступают все плуты и мошенники! Или, быть может, вы еще пребываете в приятном заблуждении, наивно полагая, что вы не мошенник?» – «А зато вы – глупый повеса, которому не мешало бы надавать увесистых оплеух!» – «Занятно было бы получить их!» – «Ах, вам это занятно? Вы уже получили их столько, что прозвучи они все одновременно, они перекрыли бы овации переполненного зрителями зала!» – «Вы просто негодяй! Я буду жаловаться прокурору!» – «А вы самый заоплеушенный дурак, каких мне только случалось видывать в жизни!»

И тут уже началось такое, чего не передать никакими словами. Директор театра и Сыровацки с блеском исполнили ту сцену, когда Гамлет бросается на Лаэрта в могиле Офелии, а может, Лаэрт на Гамлета. Разодрав один другому воротники, они вцепились друг другу в волосы.

– А дальше, господин доктор, последовало нечто столь неожиданное, что поначалу я не поверил собственным ушам. Сыровацки и впрямь вошел в роль Гамлета и с невыразимым пафосом принялся декламировать: «Плоха твоя молитва. Прошу тебя, освободи мне горло; хоть я не желчен и не опрометчив, но нечто есть опасное во мне, чего мудрей стеречься. Руки прочь!»

Поневоле захваченный трагикомизмом ситуации, Эразм расхохотался.

Впрочем, ему было жаль Сыровацки. Пусть тот и затевал интриги, но в любви к театру, в некоем возвышенном идеализме ему нельзя было отказать.

– Будь это в моих силах, – заявил он, – я бы с удовольствием помирил их.

– О, об этом можете не тревожиться, дорогой доктор. Хотите верьте, хотите нет – Сыровацки пригласил старика сегодня вечером в «Журавль» на бутылку шампанского. Пока шла потасовка, оба полагали, что они одни в зале. Я же потихоньку выскользнул из партера уже после того, как они облобызались и принялись отряхивать друг друга от пыли.

– Что ж, это мне куда более по душе, – сказал Эразм и процитировал слова принца Датского: – «Чудак пусть мирно кончает свою роль; шут пусть смешит тех, у кого щекотливые легкие». Что до меня, то я вернусь к своей прежней роли безвестного литературного фантазера. Вопрос сей уже решен. Остается лишь решить, как именно это сделать.

– Ну, об этом мы еще успеем поговорить, – откликнулся Жетро, сразу же переходя к очередным новостям. – Вам, разумеется, хорошо известно, чью сторону я держу, когда дело касается вас и нашей маленькой Ирины. Я не упускаю ни единой возможности открыть вам глаза на эту шельму. На мой взгляд, я пичкаю вас лечебными пилюлями прямо-таки в лошадиных дозах. Мало того, я даже готов хладнокровно вонзить в вашу грудь целительный нож хирурга. Итак: сегодня в пять утра – да, да, ровно в пять, сегодня утром – Ирина вернулась домой с чрезвычайно пикантной загородной прогулки. А затем, чуть позже, в город возвратился и обер-гофмейстер, который вчера вечером в карете с занавешенными окнами отправился в охотничий замок «Олений выпас», чтобы под покровом ночи встретиться там с некоей дамой, чье лицо было скрыто под вуалью. Вот так-то. Готов присягнуть в том всеми святыми, а также любой нечистой силой.