Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Герхарт Гауптман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Неужто его персона представляла для бога такую важность, что всемогущий решил подвергнуть его очищению путем столь особенных горьких испытаний?

– Я в отчаянии, – вопил Ганс Фюлленберг, появившийся у широкой лестницы. – Я больше не в состоянии плыть на этом корабле и, кажется, скоро свихнусь.

Тем не менее и он, и Фридрих, и все прочие пассажиры, измученные до крайности, безвольные или так же, как и он, доведенные до отчаяния страшными мучениями, которые они испытывали час за часом, с утра до полдня, с полдня до вечера и снова с вечера до утра, все-таки оказывались «в состоянии плыть на этом корабле» и, хотя они уже два десятка раз полагали, что умирают, продолжали жить, правда, лишенные сил и надежд. Большинство из них не верило, что сможет выдержать еще хотя бы час такой жизни, а им было сказано, что придется терпеть не менее трех суток, пока они прибудут в Нью-Йорк.

Понедельник, когда лишь чуть-чуть проглянуло солнце, но шторм не утих, оказался ужасным днем. Все, что нельзя было прочно закрепить, выбросило за борт. Можно было подумать, что крики палубных пассажиров, почти не умолкавшие и буквально пронизывавшие сражающийся корабль, издавали не люди, а животные под ножом мясника. Ночь на вторник превратилась в пытку, и ни один человек, если только муки морской болезни не лишили его сознания, не сомкнул глаз. Во вторник рано утром, в предрассветных сумерках, все пассажиры первого класса были ошеломлены, услышав из уст стюардов слово «тревога!», произнесенное спокойным тоном.

Не снимая одежды, Фридрих провел некоторое время в постели, перед тем как и его стюард, отворив дверь в каюту и приняв в полном соответствии с инструкцией серьезную позу, тоже произнес слово «тревога!». При этом гонец, принесший столь лапидарно выраженную зловещую весть, включил электрический свет. Фридрих вскочил. Он сидел на койке, уставившись на вытекшую из поврежденной трубы воду, которая образовывала лужи то в одном, то в другом углу каюты в зависимости от колебаний судна. Вначале он не мог взять в толк, услышал ли в самом деле произнесенное слово, или то было слуховой галлюцинацией, вызванной переутомлением и нервным напряжением. Но когда он отчетливо услышал, как стюарды стучат в соседние каюты, и два-три раза явно различил слово «тревога!», в его поведении произошла внезапная перемена.

– Ну что ж! – тихо сказал он, застегивая на все пуговицы пальто, и вышел в коридор, как если бы его просто позвали посмотреть какое-то никак его не затрагивающее зрелище.

В коридоре все будто бы вымерло. Только что еще Фридрих рассуждал примерно так: «Ну что ж! Невидимые властители, в чьих руках мы, люди, когда-то навсегда превратились в игрушки, собираются в последний раз самым неприкрытым образом помучить нас». Его не просто разбудили, его заставили проснуться и отрезветь, после того как ему привиделись сотни разных многослойных сновидений. А теперь Фридриху опять почудилось, будто все, что он сейчас видит, – это лишь игра воображения, сотворенная его истерзанным мозгом, и ему захотелось вернуться назад, в каюту.

Тут только он заметил, что не ощущается больше ритм машины, не слышно, как работает она, как стучит снующий винт. Уж не дрейфует ли, вдруг подумалось ему, огромный пароход в океане, покинутый командой и пассажирами, и не забыли ли они, спасаясь, его одного? Но вот какой-то пассажир в шелковом халате, шатаясь, прошел мимо него, и Фридрих с удивлением спросил, что с ним такое.

– О нет, ничего, – ответил тот, – я только ищу своего стюарда. У меня жуткая жажда. Хочу хоть стакан лимонада попить.

И с этими словами пассажир поплелся в свою каюту.

– Осел! – промолвил ему вслед Фридрих, имея, однако, в виду самого себя. Он назвал себя настоящим идиотом.

Но тягостная тишина была ужасна, и, повинуясь какому-то дикому инстинкту, Фридрих ринулся вперед, думая только о том, чтобы выбраться на палубу.

Кто-то преградил ему путь и спросил, куда он направляется.

– Дорогу! – крикнул в ответ Фридрих. – Не ваше дело!

Но этот страшного вида, похожий на мертвеца, человек, полуодетый, испачканный следами морской болезни, воскликнул, не посторонившись:

– Что со стюардами? Они все с ума посходили, что ли?

В этот момент у самого уха Фридриха задребезжал электрический звонок, а через короткое время дрожащий от страха, похожий на призрак человек, повстречавшийся Фридриху, получил подкрепление: к нему присоединились еще десять, двадцать, тридцать таких же призраков. Они вопили:

– Что происходит? Что случилось? Мы тонем! Тревога!

– Стюард, стюард! – ревел некий господин зычным голосом.

– Капитан, капитан! – вторил ему другой.

– Подлая, проклятущая лавочка! – ругался прерывающимся голосом кто-то. – Ни одного стюарда на месте! Сплошное издевательство!

И яростно зазвенели электрические звонки.

Фридрих отступил назад, побежал в противоположную сторону по бесконечному коридору и спустился вниз. Никем не остановленный, он прошел мимо окон машинного отделения. Машина была неподвижна. Из корабельных глубин, от котлов и топок исходил, несмотря на звуки, издаваемые поскрипывающими стенами, шум, напоминавший журчание воды. «Лопнул котел?» – подумал Фридрих, забыв, что в этом случае было бы слышно, с каким бешенством вырывается горячий пар. Но он не остановился, а побежал дальше, мимо почтамта, по направлению к ахтерштевню и каютам второго класса. Когда он бежал, ему вдруг вспомнилось, как счастлив он был в Париже, узнав о конторе «Томас Кук и сын» на Плас де л'Опера, что, если поспешить, то можно еще застать пароход «Роланд» в канале на рейде у Саутгемптона. Зачем же, дрожа от нетерпения и больше всего на свете боясь опоздать, он мчался навстречу гибели? У двери, ведущей к каютам второго класса, Фридрих столкнулся с парикмахером.

– Топка погасла! – воскликнул тот. – Столкновение! Вода хлынула в мой салон.

Звонки продолжали неистовствовать. Парикмахер тащил за собою два спасательных пояса.

– Зачем вам два? – спросил Фридрих и, взяв один из поясов, умчался прочь.

Он добрался до задней палубной двери, но не мог пройти через нее. По положению судна он сразу понял, что произошло нечто непоправимое. С наветренной стороны оно стояло высоко, а с подветренной – было лишь три-четыре метра над ватерлинией. Так как корма «Роланда» лежала гораздо ниже, чем носовая часть, то пробираться вперед по палубе, да к тому же при все усиливающемся волнении, было слишком рискованно и казалось невыполнимой задачей. Волей-неволей пришлось Фридриху проделать путь вперед и наверх через тот же проход, который он только что преодолел в противоположном направлении.

Он достиг наконец переднего выхода на палубу, над салоном, но уже через каких-нибудь пятнадцать секунд после этого вряд ли мог бы ответить на вопрос, как ему удалось пробраться сквозь набитый пассажирами коридор и как получилось, что его не придушили, не затоптали, не раздавили. Лоб и руки у него были исцарапаны; взволнованно разговаривая с доктором Вильгельмом, он впился пальцами в дверную раму. Вильгельм держал его, и оба врача взобрались с риском для жизни на капитанский мостик. Они шли этим сумеречным утром с подветренной стороны под защитой палубной надстройки, увидели, как на большой высоте что-то взметнулось над ними в бешеном полете, и вдруг оказались по пояс в воде. Их тут же бы смыло и швырнуло за борт, если бы они не схватились со всей силой за поручни.

На капитанском мостике все выглядело в общем как обычно. Внешне спокойный, капитан фон Кессель стоял, слегка наклонившись вперед; великан фон Хальм, поднеся к глазам бинокль, пытался пробить взором туман, становившийся все гуще и гуще. Выла сирена. С форштевня сигналили выстрелами и ракетами. Справа от капитана стоял второй офицер, а третий только что получил приказ: «Рубить найтовы, спускать шлюпки на воду!»

– Рубить найтовы, спускать шлюпки на воду! – повторил он и исчез, чтобы сделать все возможное для приведения приказа в исполнение.

Вначале Фридрих воспринимал все увиденное и услышанное как нечто нереальное. Хотя возможность подобных ситуаций до сих пор не раз витала перед его мысленным взором, он понял сейчас, что никогда не принимал ее по-настоящему в расчет. Фридрих точно знал, что столкнулся с неумолимой реальностью, и все же ему не удавалось постичь ее до конца. Он сказал себе, что и ему, собственно говоря, следовало бы позаботиться о месте в шлюпке. Тут голубые глаза капитана скользнули по Фридриху, но было ясно, что фон Кессель его не узнал и даже не осознает его присутствия. Прозвучала команда, произнесенная знакомым красивым спокойным голосом, заставлявшим вспомнить звук, издаваемый бильярдными шарами при столкновении:

– Все наверх! Помповые по местам!

– Все наверх! Помповые по местам! – повторил офицер, прежде чем спуститься на палубу.

– Женщин и детей на правый борт! – послышалась новая команда, и четким близким эхом прозвучало в ответ: – Женщин и детей на правый борт!

К фон Кесселю подошел юнга Пандер. Движимый добротой, он принес капитану спасательный пояс. Рука капитана легла на мгновение на голову юнги. Он сказал:

– Спасибо, сынок, мне не надо.

Капитан набросал карандашом несколько слов на листке бумаги и отдал его юнге со словами:

– Прыгай-ка, парень, в шлюпку и, если удастся, доставь это моим сестрам!

Крутая волна хлестнула только что с подветренной стороны. Разбушевавшаяся стихия вздымала и вертела огромный, пока еще освещенный пароход, а Фридрих никак не мог сбросить с себя свинцовую тяжесть равнодушия, охватившего его перед лицом непостижимого зрелища. И вдруг ужас поднялся в его душе. Фридрих старался подавить его: не хотелось выглядеть трусом в своих и чужих глазах. Но он следовал за своим коллегой Вильгельмом, а тот шел по пятам за юнгой Пандером.

– Нужно спускаться в шлюпки, – сказал Вильгельм. – Мы погружаемся, сомнений нет.

В ту же минуту Фридрих был уже в каюте Ингигерд.

– Вставайте! Выходите! Люди уже прыгают в шлюпки!

Входя, он оставил дверь каюты распахнутой, и было видно, как совсем близко от них юнга Пандер и два матроса рубили топорами примерзшие найтовы одной из спасательных шлюпок. Ингигерд спросила про своего отца. Она спросила и про Ахляйтнера. Ей следует, ответил Фридрих, сейчас думать только о себе самой; идти сейчас вниз невозможно, это значит идти на верную смерть.

– Одевайтесь! Одевайтесь!

Она молча, поторапливаясь, повиновалась. Только теперь один из стюардов, проходя мимо рубки Ингигерд, бросил быстро в открытую дверь слово «тревога».

– Тревога? – воскликнула девушка. – Почему? Мы тонем?

Но Фридрих уже схватил ее, поднял и отнес к шлюпке. Найтовы как раз подались, и шлюпка ушла в туманный водоворот.

– Женщины и дети на другую сторону! – прозвучал повелительный голос третьего офицера.

Это приказание относилось не только к Ингигерд, но и к служанке Розе, которая появилась на палубе, красная как рак от напряжения, словно она, нагруженная сделанными на рынке покупками, боялась пропустить трамвай. С невероятной силою она тащила своими толстыми руками фрау Либлинг и обоих детей.

– Женщины и дети на другую сторону! – повторил как-то чересчур резко третий офицер, но, к счастью, его отвлекла борьба, завязавшаяся за следующую спасательную шлюпку. Нельзя было терять ни минуты, и, преодолевая упорное сопротивление двух матросов, Фридрих, Пандер и доктор Вильгельм сумели спустить Ингигерд в шлюпку. Тут выяснилось, что и Фридрих может, когда нужно, проявить характер. Благодаря своей непреклонной энергии, сметавшей с пути любое сопротивление, он выполнил труднейшую задачу: в шлюпку посадили также детей, фрау Либлинг и, наконец, Розу. Фридрих кричал, приказывал, ругал матросов и боцмана и сам был не раз обруган; он боролся, он трудился, и все это без тени надежды и с явным, неумолимым пониманием невозможности спасти положение. Все было кончено. Все погибло. Неопровержимое доказательство этого жизнь предъявила тем, кто еще верил в благополучный исход. Удалось спустить на воду и следующую шлюпку. Трое матросов суетились в ней. Она качалась, она поднималась на волнах. Но в этот момент, когда среди восьми-девяти севших в нее пассажиров Фридрих, как ему показалось, разглядел знакомых, она до краев заполнилась водой и исчезла. Это было похоже на трюк фокусника: место, где еще только что бешено вертелось деревянное суденышко с людьми, теперь пустовало, предоставленное пене и туману.

Серая с черноватым и коричневым оттенками предрассветная дымка постепенно уходила, уступая место новому дню, приближавшемуся с поразительным равнодушием и отчужденностью. Иногда, когда несколько отступал туман, на какое-то мгновение Фридрих поддавался жуткому обману: он видел себя в укрытой от ветра, усеянной цветами, спрятавшейся среди гор долине, обдуваемой весенним вихрем лепестков, летящих с деревьев. Потом вдруг горы под рев чудищ, принесенных ураганом, переместились в эту долину. Тяжелые прозрачные вершины разбились, а затем они со всей силой, на какую были способны эти текучие скалы, ударили по двум мачтам «Роланда» и смели их, как тростинки, с палубы. Из-за своих остывших котлов несчастный корабль не мог издать крик о помощи. Истерзанное тело этого гиганта все еще высоко возвышалось над водой. Взлетели ракеты. С носовой мачты сигналы легко порхающих флагов бросали в безжалостную пасть океана слова своего ставшего никчемным языка. Там, где раньше теснились палубные пассажиры, все затихло. Но зато с подветренной стороны доносились странные звуки, напоминающие те, которые издает толпа, орущая возле ярмарочных балаганов, качелей и каруселей. Несмотря на гул урагана явственно слышалось нечто вроде жужжания, подобного пчелиному, и время от времени это жужжание заглушали истошные крики женщин, то радостные, то исполненные дикой злобы. Фридрих вспомнил свою смуглую Девору. Он вспомнил Вильке, и произошло это в тот момент, когда Фридрих увидел Артура Штосса, появившегося в сопровождении своего верного слуги Бульке: как раз Вильке и шел за ними следом. Он выпил и кричал так радостно, словно наслаждался неким веселым зрелищем. Но за собою он вел – не то тащил, не то нес – вверх на палубу старую женщину, по виду работницу, которую ему удалось, оттеснив Штосса и Бульке, спустить в шлюпку. Ингигерд кричала, звала отца и Ахляйтнера. Но не их ей пришлось увидеть рядом с собою, а безрукого Штосса, которого спустили на веревке его слуга и Вильке.

Неподалеку от Фридриха, держа в руках кошку, стоял, как будто заклиненный, в дверях почтамта мистер Ринк. Фридрих крикнул ему:

– Дело, по-моему, худо, мистер Ринк.

В ответ он получил флегматичное «Why?». В следующее мгновение громкий испуганный голос обрушился на почтмейстера с вопросом:

– Что случилось, что случилось?

– А ничего! – последовал ответ.

Тем временем Вильке и Бульке спустили в шлюпку и доктора Вильгельма.

– Там внизу девушка скоро голос сорвет, – сказал Бульке. – Все отца кличет.

Крик Ингигерд врезался Фридриху в самое сердце. Но Хальштрёма не было видно нигде. Фридрих добрался до курительной комнаты, той, которую редко посещали и которая со своими кожаными сиденьями, даже освещенная электрическими лампочками, теперь зияла как дьявольская ловушка.

– Здесь никого, – сказал Вильке, оказавшийся вдруг рядом с Фридрихом.

Оба зашагали дальше вниз по лестнице. В салоне и перед ним было пустынно. Из-за крена у входа в зал сбились в кучу тарелки и серебро. Фридрих закричал во всю мочь:

– Хальштрём! Ахляйтнер! Сюда, сюда идите!

Но ответа не последовало. Тут в зале вдруг прозвучала бравурная маршевая музыка. Наверно, выполняли приказание капитана, старавшегося хоть как-то воспрепятствовать панике. Однако именно сейчас, при виде этого безлюдного зала, овеянного музыкой и ярко освещенного во славу праздника смерти, Фридриха обуял неодолимый ужас. И он умчался, умчался прочь, страшась за свою жизнь.

И вот уже он сидел в шлюпке, которая должна была с минуты на минуту отчалить. Фридрих протестовал и даже поругался с офицером, спустившимся в шлюпку и взявшимся за руль. Фридрих не мог позволить себе махнуть рукою на бравого Вильке из Гейшейера, который так храбро следовал за ним, когда они сходили с палубы вниз и который еще не появлялся. И тут Фридрих увидел Вильке: тот, точно по санной дорожке, соскользнул от навеса над широкой лестницей до самых поручней. Фридрих крикнул ему:

– Вильке! Вильке! Скорее в лодку!

– Сейчас, сейчас! – несколько раз повторил Вильке в ответ.

Он нашел несколько спасательных поясов и швырял их в разных местах в воду для тех, кто был смыт волной с палубы и теперь отчаянно боролся за жизнь. А тем временем спасательная шлюпка, гонимая волнением и ударами весел, удалилась от борта «Роланда» на двадцать-тридцать метров, если не более.

Теперь можно было увидеть то место на корпусе «Роланда», где пароход был протаранен другим кораблем или же плавучими обломками какого-то затонувшего судна – огромную пробоину, вызвавшую катастрофу. Сгустившийся снова туман спрятал от взоров смертельно раненный корабль. А к тому времени, когда развиднело, тонущий пароход совершил невообразимый поворот, кормовая часть верхней палубы почти что сравнялась с уровнем воды, и те человек двадцать, которые были вместе с Фридрихом, увидели ее под собою, когда шлюпку подняло вверх, на головокружительную высоту. Они громко закричали: им показалось, что сейчас они со страшной силой будут брошены на эту часть судна и врежутся в черную массу застрявших здесь, снующих, подобно муравьям, во все стороны людей. Только теперь, только в эту секунду можно было увидеть, до какого непостижимого для человеческого ума состояния были все они доведены. Эти маленькие темные мятущиеся точки, эти беспомощно копошащиеся муравьи толкались, теснили, тащили друг друга. Из стороны в сторону катались клубки борющихся женщин и мужчин. Несколько спасательных шлюпок, еще не спущенных на воду, со своими канатами и стальными тросами превратились в темные качающиеся виноградные гроздья, и с них то и дело что-то отваливалось и падало в воду – не то ягоды, не то муравьи.

Туман и бурлящая пена опять лишили воздух прозрачности. В ушах был шум моря, рев волн, жестяной треск урагана, но сквозь них пробивались иные звуки, которые Фридрих не сразу связал с жестоким зрелищем, разыгравшимся на палубе «Роланда». Несколько секунд мысли его были далеко отсюда, на его родине, где в одном знакомом ему просторном заболоченном месте делали привал огромные стаи птиц, совершавших осенний перелет. Но доносившийся к нему сквозь туман глухой рокот рождался не там, где сидели упивающиеся своим путешествием перелетные птицы, а там, где люди терпели такое безмерно тяжелое наказание, какого не заслуживает даже тот, на чьей совести самая тяжкая на свете вина. Фридрих чувствовал, что поток жутких впечатлений взорвал мост, пролегающий между непосредственными ощущениями и глубинами души. И все же леденящее дыхание совершавшейся на его глазах агонии стольких безвинно гибнущих людей проникло в самые укромные уголки его сердца и исторгло из них крик, к которому, как по команде, присоединились все сидевшие в лодке и в котором таились страх, беда, ярость, протест, мольба, возмущение, обвинение, проклятие и ужас.

Этот ужас питало осознание того неоспоримого факта, что не было здесь внемлющего уха, а были лишь глухие небеса. Куда бы ни кинул взгляд Фридрих, всюду была смерть. Равнодушно подкатывались свинцовые горные цепи. Была в их движении убийственная закономерность, и задержать это движение не могло ничто: оно не знало никаких препятствий. Готовый к смерти, Фридрих закрыл глаза. Он не раз хватался за нагрудный карман, где лежали письма родителей, будто бы они давали право на проезд в недалекую страну вечного мрака. Фридрих не решался открыть глаза: он больше не мог смотреть на судороги женщин в шлюпке и на жестокую казнь людей на корме «Роланда». Неистовствовали шквальные удары. Стоял ледяной холод. На бортах лодки застывала вода. Роза, служанка, была здесь единственным деятельным человеком: она непрерывно чем-то помогала детям, фрау Либлинг, Ингигерд и Артуру Штоссу. Лишь Бульке мог сравниться с нею, и они оба вычерпывали набравшуюся воду, в которой лежали Артур Штосс и фрау Либлинг и которая всем остальным доходила до колен.

А то, что тем временем происходило на «Роланде», не соответствовало, насколько это удавалось Фридриху уловить, никаким его представлениям о природе человека. Те пассажиры, которых он, как ему казалось, узнавал, не имели ничего общего с благовоспитанными, цивилизованными людьми, прогуливавшимися совсем недавно на его глазах по палубе, приплясывавшими там под музыку, улыбавшимися, весело болтавшими, вежливо здоровавшимися друг с другом в салоне, где под звуки оркестра они чинно орудовали вилкой, трудясь над рыбным блюдом. Фридрих был готов поклясться, что в увиденном им человеке в белом он узнал одного из поваров. Длинным кухонным ножом повар прокладывал теперь себе дорогу, оттесняя важных господ, которых раньше потчевал своими яствами. Фридрих был также убежден, что чумазый парень, который, избив вцепившуюся в него даму – быть может, ту самую канадку, – перекинул ее через поручни, не кто иной, как один из кочегаров. Несколько стюардов – их можно было узнать – по-прежнему выполняли все предписания и вели себя героически. Их втягивали в потасовки. Один из стюардов, обливаясь кровью, крича и борясь, помог женщине с ребенком спуститься в спасательную шлюпку. Но шлюпка перевернулась и исчезла.

Ряды иллюминаторов, поднимавшихся по диагонали от носа к корме, все еще сияли ярким электрическим светом. И фонарь на топе мачты тоже продолжал прокалывать воздух серого утра белизной огненных сигналов бедствия. Время от времени слышался глуховатый выстрел из мортиры да в небо поднималась слабо светящаяся ракета. Но вот погас свет в иллюминаторах. А океан словно только и ждал этого: как бы давая волю своей ненависти, он хлестнул гигантской волной штормового нагона по палубе, так что на ней сразу же после этого с подветренной стороны закипела пена, окатившая с ног до головы ревущих, дерущихся, сражающихся со смертью людей. Вдруг – никто не мог бы сказать, как это произошло – спасательную шлюпку, оказавшуюся у самого «Роланда», атаковали разъяренные, готовые на все люди, и началось зверское морское сражение.

Фридрих и видел, и не видел эти события: хотя все совершилось очень близко от него, ему казалось, что от этих людей его отделяет беспредельное пространство. Он бил по чему-то: по какой-то ладони, по руке, по голове, по мокрому, смахивающему на тюленя чудищу, оттаскиваемому назад руками палача и воющему нечеловеческим голосом. Он видел красные кулаки Розы, видел судорожно сжатые пальцы фрау Либлинг и юной Ингигерд, отцеплявших с силой, дарованной отчаянием, руки и локти тонущих ближних от оледеневших бортов лодки. Матросы так орудовали веслами, что итогом их работы были черные потоки крови. Никто даже не заметил, что через какое-то время за руль взялся Бульке, сменивший исчезнувшего офицера, и что в шлюпке лежал новый гость, молодой длинноволосый человек, не подававший признаков жизни.

Нужно было уйти как можно дальше от этого места, где ад поглощал тонущих людей и где в скором времени корабль в момент окончательной гибели должен был создать водоворот. Иногда можно было услышать отзвуки каких-то мелодий: все еще играл презревший смерть корабельный оркестр. На мгновение в сознании Фридриха возник героический образ этих бедных, скромных, безымянных музыкантов. «Но не ждите, – обратился он к ним, – что в память о вас соорудят мемориальную доску! Скоро предадут забвению всех нас вместе с нашей ужасной судьбой». Внезапно, однако, все пережитое вновь показалось Фридриху лишь кошмарным сном. Разве не укрывало его надежно еще совсем недавно комфортабельное помещение? А теперь он без крыши над головой и твердой почвы под ногами превратился в игрушку, которую носит по этому зыбкому, не знающему пределов пространству. Разве можно тут остаться в живых? На какое-то время Фридрих, видно, полностью потерял ощущение реальности, и, когда оно вернулось к нему, ему почудилось, что к месту страданий он возвратился издалека. В мыслях своих он повидал родителей, разгуливавших со спокойным лицом по дому, где все дышало миром, и никак не догадывавшихся о предсмертных муках сына. Как мучительно было это возвращение к действительности, как тяжело было думать о недосягаемости далекой родины! Теперь ему предстояло погибнуть в безвестности, лишенным малейшего намека на чью-то любовь к нему. Фридрих почувствовал, как от ярости и отчаяния у него перехватило дыхание и заныло в горле. Но то, что швыряло его из стороны в сторону здесь, между небом и морем, было проявлением бешеного злорадства демонических сил – слепая месть творениям человека. Безмерная враждебность и жажда крови! При этой мысли руки Фридриха вдруг окрепли, налившись дикой, дерзкой силой, бросившей его в бой с тупым неистовством могущественного врага. Он налег на весла и беспощадно сталкивал в воду все, что повисало на них, мешая продвижению лодки, греб, как заведенная машина, взмах за взмахом. Он хотел жить, хотел спастись. В шлюпке, правда, никто толком не знал, что находится впереди, а что сзади, что наверху, а что внизу. Но появилась некоторая равномерность в работе веслами, и родилась надежда на то, что удастся дождаться перемены погоды. Дело особенно пошло на лад после того, как Бульке взял на себя команду, и через короткое время – никто не знал, как это могло произойти, – исчезли многие из этих горных цепей, отделявших шлюпку от обломков «Роланда», и могучий экспресс Северогерманской судоходной компании полностью скрылся из виду.

В тот самый день, когда случилось несчастье, но уже вечером капитан одного небольшого гамбургского парохода, груженного апельсинами, вином, маслом и сыром, увидел в океане в ясную погоду при сильной зыби какую-то лодку. Крепко скроенный грузовой пароходик доставил на Азорские острова из Гамбурга сельскохозяйственные орудия и на рейде острова Фаял взял новый груз, предназначенный для нью-йоркского порта. Капитан заметил, что с лодки сигналили платками. Пароход подошел к лодке, и через полчаса к нему на борт с большим трудом были подняты потерпевшие кораблекрушение пассажиры. Было там пятнадцать человек. У трех матросов и юнги на фуражках можно было прочитать название знаменитого экспресса «Роланд». Кроме них там оказались двое мужчин, две дамы, пожилая женщина скромного вида, служанка, безрукий человек, длинноволосый мужчина в бархатной куртке, а также рулевой и два ребенка, девочка и мальчик. Мальчик был мертв.

Плачевное состояние, перенапряжение и вечный страх, сгубившие нежного ребенка, изнурили страшнейшим образом и всех остальных. Один из мужчин, промокший до нитки (это был Фридрих), пытался втащить по трапу на борт парохода молодую женщину, лишившуюся сознания. Но сил у него на это не хватило. Он зашатался, и матросам парохода пришлось отобрать у него прекрасную ношу, с которой ручьями лилась вода. Он хотел что-то сказать, но из горла, точно пораженного воспалением, вылетали лишь сиплые звуки. Кроме того, что он вымок и одеревенел от холода, его скрючило, как от подагры. Ему помогли добраться до палубы. Он кряхтел, разражался скрипучим немотивированным смехом и широко раздвигал пальцы посиневших от холода рук. Посинели у него и губы, лицо было покрыто коростой из грязи и соленой воды, а глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели. Судя по всему, ему больше всего на свете хотелось обсохнуть, согреться и почиститься.

За ним следовала служанка Роза. Передав штурману маленькую Эллу, еще не пришедшую в сознание, она повернулась, собираясь вновь спуститься в шлюпку. Но туда было не пройти, потому что Бульке с помощью одного из матросов парохода буксировал привычным способом вверх по трапу своего промокшего хозяина. Безрукий Штосс смотрел на людей осоловелым взглядом. С него стекала вода. С большим трудом ему удалось процедить сквозь судорожно стучавшие зубы слова:

– Грога! Горячего грога!

Из носа, кончик которого побелел и стал восковым, как у мертвеца, беспрерывно текло, а воспаленные веки были кроваво-красного цвета. Теперь Бульке стал работать рука об руку с Розой. Не обращая внимания на стекавшие с них ручьи, они вместе вернулись в шлюпку, где в очень плохом состоянии лежала вторая дама, фрау Либлинг.

– Она умерла, – говорили матросы парохода, – как и мальчуган.

Они хотели поэтому сначала доставить в укрытие пожилую женщину, палубную пассажирку «Роланда», своим хрипом еще подававшую признаки жизни. Но Роза разрыдалась, клянясь сквозь вопль, что фрау Либлинг жива. Нет, заявили матросы, она наглоталась воды. Роза не сдавалась до тех пор, пока хозяйку не перенесли на пароход, где ее уложили на большой стол в общей каюте. Когда на палубу отнесли жутко хрипящую, все еще не пришедшую в сознание пожилую женщину, один из матросов «Роланда», у которого были обморожены ноги, но который за последние часы не издал ни единого звука, начал вдруг дико реветь от боли. Сотоварищи этого бедняги грубо его одернули:

– Ну, чего слюни распустил, точно баба старая! Может, хватит орать?

После этого окрика матрос стал лишь жалобно стонать, хотя на лице его была по-прежнему написана невыносимая боль, и его повели по трапу. За ним следовали длинноволосый человек в бархатной куртке, произносивший явную несуразицу, доктор Вильгельм и, наконец, матросы, несшие тело маленького Зигфрида Либлинга.

Длинноволосый человек в своем жалком облачении вел себя на палубе самым странным образом. То он стоял навытяжку, как рекрут, то сгибался, то целился в воздух, как бы изображая охоту. При этом он кричал:

– Я художник! Я оплатил свою каюту! Я потерял только каюту! Меня знает вся Германия! – Тут он застывал в горделивой позе. – Я живописец Якоб Фляйшман из Фюрта.

Палуба вокруг его ног обильно покрывалась влагой, сочившейся из его платья, а еще этого человека так рвало морской водой, что было больно на него смотреть. Доктор Вильгельм разучился говорить, он только все чихал да чихал.

Тем временем единственный стюард парохода принес Фридриху горячего чаю, а матрос, выполнявший также обязанности фельдшера, пытался привести в чувство фрау Либлинг. Вскоре и Фридрих, несколько окрепнув, стал ему в этом помогать. Доктор Вильгельм, выпив несколько рюмок коньяку, предпринял, хоть и без большой надежды на успех, попытку оживить маленького Зигфрида. Помогал ему некий Вендлер, механик грузового парохода.

Фрау Либлинг лежала без всяких признаков жизни. Лоб, щеки и шея еще молодой и привлекательной женщины были обезображены темными красновато-синими пятнами. Кровоподтеки, правда не столь сильные, как эти пятна, виднелись и на вспухшем обнаженном теле. Фридрих просунул ей пальцы в рот, раздвинул челюсти со многими золотыми зубами, выправил язык и удалил скопившуюся в горле слизь. Затем он поручил коку растирать окоченевшее тело горячими полотенцами, а сам начал производить искусственное дыхание.