Текст книги "История всемирной литературы Т.3"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 109 страниц)

Автор «Повести о нашествии Едигея» пересмотрел взаимоотношения Руси со степью от XI до XV в. с точки зрения исконности их вражды, сопоставляя Киевскую Русь с Московскою, как это делал и творец «Задонщины». Он упрекает московских великих князей за то, что они не слушают советов «старцев» и призывают себе на помощь против Литвы «половцев»-татар.

При этом летописец, желая оправдать свою резкую критику недостаточно активной политики московских великих князей против «половцев»-татар, ссылается на пример киевского летописца и на историческую объективность одного из редакторов «Повести временных лет» – игумена Сильвестра, «не украшая пишущего», не стеснявшегося без украс оценивать политику великого князя. Это рассуждение летописца о задачах летописания показывает, какого широкого взгляда на свою работу держался московский летописец, какая острота политического обличения влагалась им в летописные своды начала XV в. и каким авторитетом пользовалась в то время древняя киевская летопись XII в. – «Повесть временных лет».

Вскоре после составления свода 1409 г. потребовалась новая переработка летописания. Политические идеи свода 1409 г. не могли удовлетворить московскую политику. Слишком явно противоречила киприанская идея сохранения распределения русских земель между Литвою и Москвой реальным интересам русского народа. Вместе с тем противоречили тем же интересам резкие выпады узкоместных тенденций русских областей. Поэтому в 1418 г. при митрополите Фотии было предпринято составление нового летописного свода.

Свод Фотия в еще большей мере, чем свод Киприана, стремился стать на общерусскую точку зрения в бесстрастной и «объективной» манере изложения. Поэтому сглаживается изложение борьбы Москвы с соперничающими областными русскими центрами, опускаются некоторые узкоместные московские известия, сведения семейно-княжеского характера и т. д. Изъятию подверглись пренебрежительные выпады против новгородцев, тверичей, суздальцев. Такая переработка предшествующего летописного свода Киприана, несомненно, была вызвана тем, что в своей объединительной политике и борьбе с антимосковскими силами Москва стремилась опереться на местное демократическое население и была заинтересована в прекращении областной вражды, не желала распространять обвинения на всех суздальцев, новгородцев, тверичей и т. д. Благодаря этому московское летописание становилось подлинно общерусским не только по количеству привлеченных местных летописей, но и по отношению к историческому прошлому всей Русской земли в целом. Это был умный политический шаг, который сразу же оказал свое действие: свод Фотия был принят во всех главных летописных центрах Руси. Он лег в основание новгородского летописания, тверского, ростовского и других, став повсюду проводником идеи объединения Руси.

Настойчивая забота о соединении в единую летопись разрозненных летописей множества разобщенных областей свидетельствует о вполне созревшей мысли о единстве Руси. Мысль эта сочеталась пока с бережным использованием тенденций и не диктовала еще сурового сокращения и цензурования местных летописей, как это было позднее. Напротив, московская летопись в эти годы начала занимать более демократическую позицию, ставя во главу угла роль горожан в защите Руси от кочевников. Иную трактовку получила, например, в новом своде осада Москвы Тохтамышем. В предшествующем летописном своде Киприана главная роль в защите Москвы от войск Тохтамыша принадлежит внуку великого литовского князя Ольгерда Остею, заменившему ушедшего в Кострому на сборы войска великого князя Дмитрия Ивановича. Гибель этого литовца сломила якобы сопротивление Москвы. В новой редакции «Повести о нашествии Тохтамыша на Москву» составитель фотиевского свода с особым вниманием говорит о московских купцах-гостях: «сурожанах» (купцах, ведших торговлю через Сурож – Судак в Крыму) суконниках и др. Они названы поборниками земли Русской; против них главным образом направлена ненависть татар. Литовский князь Остей не выступает уже защитником Москвы от Тохтамыша, как в своде Киприана: сами горожане оберегают город. В повествование введен новый рассказ о подвиге суконника Адама, который, заметив с Фроловских ворот Кремля (ныне Спасских) важного татарского князя, попал ему из самострела прямо «в сердце его гневливое». Взять Москву Тохтамышу удалось лишь при помощи вероломных обещаний.

Демократический характер этой переделки несомненен. Версия эта носит следы фольклорного происхождения: былины знают горького пьяницу Василия Игнатьевича, который в Киеве со стены города поражает стрелами трех знатнейших татарских вельмож.

Москва явилась собирательницей русского исторического предания, объединительницей местных летописей в обширных сводах. Москва не противопоставляла себя в своих летописях другим русским областям, не замыкалась в узких пределах только своего исторического предания. Это идейное собирание всего исторического прошлого русского народа на основе идеализации киевского периода – периода национальной независимости опережало реальный процесс собирания русских земель вокруг Москвы и как бы ставило перед московской политикой конкретные дальновидные задачи.

Одновременно с летописанием митрополичьим, достигшим в первой половине XV в. такого исключительного размаха в подборе исторического материала и искусства в его обработке, велось и летописание московского великокняжеского двора. Сперва бедное и ограниченное в своих интересах, оно постепенно крепнет в соседстве с летописанием митрополита и во второй половине XV в. достигает в Москве господствующего положения. Это летописание сосредоточено в руках великокняжеских дьяков, систематически подбирающих к нему материал и широко пользующихся московскими архивами, организация которых становится особенно тщательной впоследствии, при Иване III.

Приказное делопроизводство дает обильный материал для великокняжеского летописания. В летопись записываются «разряды» военных походов, «военные отписки», описание приемов при дворе, даются точные хронологические справки, приводятся имена участников похода и списки убитых. Подробно отмечается в летописи все существенное и важное с точки зрения великокняжеской политики, тщательно описываются военные события, особенно походы, в которых принимал участие сам великий князь.

Летописные своды великокняжеского двора обычно доводились «до князя нынешнего», т. е. заканчивались описанием смерти предшествующего великого князя. Так, например, один из летописных сводов заканчивается на 1426 г. известием о смерти Василия Дмитриевича. Второй великокняжеский свод был составлен в 1462 г. и оканчивался смертью Василия Темного. Впоследствии великокняжеское летописание ведется исключительно интенсивно. Летописные своды возникают в конце XV – начале XVI в. один за другим с небольшими перерывами. Наряду с великокняжескими и церковными летописями возникают летописные своды и в других светских и церковных центрах Руси.

Итак, летописание явилось в конце XIV и в XV в. важнейшим фактором возрождения культурных центров эпохи независимости Руси и собирания русских земель в единое Русское государство.

Обращение ко времени национальной независимости характерно не только для Москвы. Аналогичное обращение может быть отмечено и в Твери, и в Новгороде.

Новгородский архиепископ Евфимий II восстанавливает старые домонгольские здания, заботится о летописании, расширяет культ новгородских святых. Около 1432 г. при Евфимии в Новгороде был составлен новый летописный свод «Софийского временника» (так называлась летопись, ведшаяся при дворе архиепископа), который должен был дать новую историческую концепцию, поставив в центр русской истории историю Новгорода. Однако вскоре после составления этого свода стал ясен его основной недостаток, не позволявший ему конкурировать с обширными московскими летописными сводами начала XV в. В то время как московское летописание было в подлинном смысле этого слова общерусским, объединяло в своем составе известия из самых разнообразных областей и освещало историю всего русского народа в целом, новгородский свод 1432 г. по составу своих известий оставался узкоместным. Поэтому при том же Евфимии II в 30-х годах в Новгороде было предпринято составление нового летописного свода. Различные переработки этого свода явились лучшими и наиболее полными русскими летописями, которыми и поныне пользуются историки при изучении истории XIII – первой половины XV в.

Свод 30-х годов был первым новгородским сводом с ярко выраженным общерусским характером. Это далеко уже не узкая, местная летопись, редко выходящая за пределы родного города. Свод 30-х годов описывает судьбы русского народа в целом, хотя преимущество по-прежнему отдает Новгороду и в нем видит, очевидно, центр событий русской истории. Замечательно, что свой общерусский характер свод 30-х годов получает в результате заимствования основной массы записей из московских летописей. Стремясь создать свою историческую и политическую концепцию, противостоящую московской, Новгород все же опирался на Москву и ее книжность. Характерно также, что в противоположность московским летописцам конца XIV – начала XV в., нередко оценивавшим события с точки зрения демократических слоев населения, составитель свода 30-х годов во многих случаях проявил себя как представитель интересов боярской партии «владычного» – архиепископского двора. Он с осуждением отнесся к черному люду – к «голодникам», «ябедникам» – и к городским волнениям.

Установлением летописного свода 30-х годов новгородское летописание первой половины XV в. не ограничивалось. Всего на протяжении 20 лет правления Евфимия II были составлены один за другим три грандиозных летописных свода и около десятка мелких. Составители их проделали огромную работу в поисках различных списков для восполнения недостающих сведений по русской истории.

Со времени составления «Повести временных лет» в Киеве в начале XII в. работа русской исторической мысли никогда еще не была так интенсивна, как в Новгороде в середине XV в. Летописные своды с чрезвычайной последовательностью создавались один за другим, но самостоятельной, стройной новгородской исторической концепции, подобно той, которая была создана в XV в. в Москве, не получилось. Содержание новгородских летописей осталось таким же противоречивым, как противоречива была и сама новгородская жизнь.

В своих попытках возбудить местный новгородский патриотизм, противопоставив его Москве, Евфимий II не ограничивался только заботой о летописании. В 1436 г. в церкви Усекновения главы в новгородском Детинце упавший сверху камень пробил «великую скважину», в которой обнаружилось нетленное тело неизвестного святого. Оповестили Евфимия. Евфимий, убедившись в нетленности мощей, начал молить бога: «Да явит имя, кто есть». В ту же ночь «явился» Евфимию архиепископ Иоанн, «открылся», что мощи принадлежат ему, и «велел» праздновать себя каждое 4 октября. Открытие мощей Иоанна было глубоко продуманным политическим ходом Евфимия. Иоанн (1163—1186) – первый официальный новгородский архиепископ; он был известен в Новгороде как владыка, при котором в 1169 г. произошло «чудесное» спасение города от подступавших к нему войск северо-восточных княжеств. Наследницей этих северо-восточных княжеств теперь, в XV в., была Москва. Это позволяло новгородской боярской партии видеть в Иоанне своего рода «защитника» независимости Новгорода от Москвы.

Само собой разумеется, что открытые так «кстати» упавшим камнем мощи Иоанна были торжественно водворены в Софийский собор, и почитание этого новоявленного святого приобрело формы почти политической антимосковской демонстрации. Вокруг архиепископа Иоанна и чуда спасения Новгорода от войск суздальцев создается цикл легенд: своего рода культ новгородской независимости.

Основание культа новгородских святых и возвеличивание новгородского прошлого несколько позднее связано было и с другой легендой. Под 1439 г. летопись сохранила сказание пономаря Аарона. В одну из ночей пономарь Аарон увидел, как в церковь Софии «прежними дверями» (очевидно, теми, которыми перестали пользоваться) вошли все «преждеотошедшие» новгородские архиепископы, молились в алтаре и перед иконою Корсунской божьей матери. Пономарь рассказал о своем видении Евфимию, и тот «бысть радостен о таком явлении», велел служить панихиду по всем новгородским архиепископам, а затем установил и более регулярное чествование своих предшественников.

Выходило так, что не Евфимий II насаждал почитание новгородских святых и воскрешал память о забытых временах новгородского расцвета, а само прошлое его устами как бы напоминало о себе. «Преждеотошедшие» архиепископы молились за Новгород, «объявляли» свои мощи и т. д.

Из цикла сказаний, связанных с архиепископом Иоанном, особенный литературный интерес имеет легенда о путешествии Иоанна на бесе в Иерусалим. В сказании много бытовых, натуралистических подробностей, ярко рисующих жизнь и атмосферу Новгорода. Особенно характерен в этом отношении первый из эпизодов повести.

Стоя на молитве в своей «ложнице», Иоанн услышал, что в умывальнике, висевшем неподалеку, кто-то плещется в воде («боробрюща в воде»). Догадавшись, что это бес, Иоанн запер его в умывальнике силою молитвы. Пойманный бес начал «вопети»: «О люто нужде сея! се бо палим есмь огнем: не могу теръпети; скоро пусти, святче божий!» Происходит любопытный диалог между пойманным бесом и Иоанном. Иоанн требует, чтобы бес, обернувшись конем, за одну ночь свез его в Иерусалим. Бес обещает, исходит тьмою из сосуда и, обернувшись конем, становится перед кельей святого.

В Иерусалиме Иоанн посещает храм Гроба Господня. Перед ним сами собой отворяются двери, зажигаются свечи и паникадила. Вернув Иоанна в Новгород, бес просил его никому не рассказывать о происшедшем. Иоанн, однако, не выдержал и однажды в «духовной беседе» похвастался, что он знает человека, который за одну ночь успел попасть из Новгорода в Иерусалим.

Битва новгородцев с суздальцами

Вторая половина XV в. Икона. Новгород, Музей

С этого момента бес начал наводить на Иоанна «искушения». Горожане неоднократно видели выходящую из кельи святого «жену блудницу», в самой келье находили женскую одежду, сандалии, монисто; все это показывал, «мечтуя», бес. Народ решил изгнать владыку, «яко блудника». Когда толпа собралась у кельи Иоанна, бес выбежал из нее «во образи отроковици». Ее пытались догнать, но безуспешно. Разгневанная беспутством Иоанна толпа вывела его к Волхову, посадила на плот и пустила вниз по течению. Однако плот, никем не подталкиваемый, поплыл внезапно вверх по Волхову «против великие быстрицы». Пораженный ужасом и раскаянием, народ шел по берегу за Иоанном и умолял его о прощении. Даже виновник всего, бес, «посрамися» и «возрыдася». Святой, стоя на плоту, молился о прощении обидевших его. Не доплыв немного до Юрьева монастыря, плот остановился, Иоанн вышел и был встречен крестным ходом монахов.

Легенда соткана из целого ряда ходячих мотивов, известных из западных житий, народных сказок и патериков. Таковы, например, распространенные мотивы работающего по приказанию святого беса или бесов (например, при построении монастыря), мотив плавания против течения (против течения плывут обычно мощи святых, иконы), мотивы прибытия святого в монастырь по воде (например, в «Житии Антония Римлянина»), мотив оборачивающегося животным, женщиной беса (обычно при искушениях), мотив самоотворяющихся дверей и самозажигающихся свечей при появлении святого в церкви, мотив путешествия на бесе (в сказках, откуда он перекочевал, между прочим, и в «Ночь перед Рождеством» Гоголя) и т. д.

Центральная легенда цикла, связанного с архиепископом Иоанном, – легенда о чудесном спасении Новгорода во время осады суздальцев. Наибольшую популярность эта легенда получила в переделках югославенского ритора Пахомия Серба, которого Евфимий пригласил между 1429 и 1438 гг. в Новгород для своих многочисленных литературных начинаний и для создания церковного почитания новых новгородских святых.

Составленное по заказу Евфимия «Сказание» о чуде спасения Новгорода в 1169 г. от войск суздальцев героизирует борьбу Новгорода за Свою независимость.

Несмотря на разнообразие сюжетов произведений в конце XV и в начале XVI в., в литературе доминируют государственные интересы страны. Государство занимает в литературе первое место. История страны доминирует над историей отдельного человека. Нравоучительность, назидательность, идеологичность сказываются во всем. Произведения проходят перед читателями как на параде: с воинственно развернутыми знаменами, по которым можно ясно представить себе занимаемые автором позиции, его требования к читателю, его призывы, равносильные приказам.

В традиционную систему жанров все обильнее вторгаются жанры деловой письменности: послания, дипломатическая переписка, челобитные, московское делопроизводство оказывает влияние на стиль летописи.

Есть только одно произведение, которое лишено всякого элемента официальной пышности. Это произведение трогательно своей безыскусственностью и непосредственностью. И в этой непосредственности и отсутствии литературности оно, может быть, больше всего поднимается до уровня большой литературы. Это – записки тверского купца Афанасия Никитина о его «Хожении за три моря» в Индию. По своей форме записки совсем необычны. Они писались не по заказу, а в полном одиночестве среди иноземного окружения. Писал их Никитин для себя, а отчасти в надежде, что они попадут к его товарищам и помогут им в будущей торговле со странами, где он побывал.

По существу, само по себе путешествие Афанасия Никитина типично для конца XV в. Конец XV и начало XVI в. было временем великих географических открытий. Это время Христофора Колумба и Васко да Гамы.

Купец Афанасий Никитин выехал в 1460-е годы из Москвы с русским послом Василием Папиным в Шемаху. Около Астрахани один из его кораблей был захвачен разбойниками, а другой разбила буря у берегов Каспийского моря. Несмотря на потерю кораблей и товаров, Никитин продолжал с товарищами путешествовать «голыми головами». Сухим путем добрался он до Дербента, один перебрался в Персию и морем проник в Индию. В Индии Афанасий пробыл три года и через турецкие владения (через Трапезунд) и по Черному морю вернулся на Русь, но, не доезжая до Смоленска, умер. Его записки были доставлены в Москву и включены в летопись.

Персидские земли описаны Афанасием кратко: по-видимому, они были хорошо известны русским купцам и не представляли особого интереса для путешественника. В Чувиле (Чауле), куда Никитин прибыл морем, он получил первые впечатления об Индии: люди ходят нагие, не покрывая ни головы, ни груди, волосы заплетают в одну косу. Князь их носит покрывало на голове и на бедрах; бояре ходят с фатой на плече, и с другой на бедрах; слуги княжеские с фатой на бедрах, со щитом и мечом в руках, а иные с копьями, с ножами или с луками и стрелами. Женки не покрывают волос, ходят с голыми грудями, все голы, босы и черны: «Яз хожу куды, ино за мною людей много, да дивятся белому человеку».

Никитин, пишет, как рассказывает, словно перед ним дети, которым он хочет наглядно представить виденное. Он побывал в священном городе Индии Парвате и описал местные религиозные обычаи. Не раз бывал он в столице тогдашней Индии Бедере (Бидаре), описал, чем торгуют, каков двор бедерского султана. Описывает Никитин выезд султана на прогулку во время праздника байрама. Так же подробно воспроизведены Никитиным выезды хана Магомета, его братьев и бояр. В записках Никитина есть также расспросные сведения о других местностях, где он сам не побывал: он упоминает Каликот (Калькутту), Силян (Цейлон), Певлу (область Пегу), Южный Китай и др.

С места на место странствует Никитин по Индии в торговых заботах. В городе Чунере Никитин остановился, чтобы продать жеребца, которого купил перед тем за сто рублей. Местный хан ездит на людях, хотя у него есть много слонов и хороших лошадей. Хан взял жеребца, но, узнав, что Никитин русский, стал склонять его перейти в магометанство: «А не станешь в веру нашу, и жеребца возьму, и тысячу золотых на голове твоей возьму». К счастью для Никитина, в Чунер приехал некий хорасанин (господствующее племя в Индии), который заступился за него: освободил Никитина и возвратил ему жеребца. Но Афанасий пришел к печальному выводу: «Ино, братья русьстии... – восклицает он по этому поводу, – кто хочеть пойти в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да въскликнув Махмета, да поиди в Гундустаньскую землю». Любопытно, что итальянец Никола де Конти, побывавший в Индии в конце XV в., так и поступил: принял магометанство и обзавелся семьей в Индии. Но Афанасия Никитина тянет на родину. Он любит Русскую землю. «Да хранит бог землю Русскую, – восклицает Никитин. – Боже сохрани! Боже сохрани! На этом свете нет страны, подобной ей! Некоторые вельможи Русской земли несправедливы и недобры. Но да устроится Русская земля... Боже! Боже! Боже! Боже! Боже!» Эту тираду он пишет как бы скрыто, на одном из индийских языков русскими буквами: осуждать вельмож Русской земли и желать своей стране «устроиться», т. е. исправить свои порядки, было в конце XV в. уже небезопасно.