Текст книги "Эйзенхауэр"
Автор книги: Георгий Чернявский
Соавторы: Лариса Дубова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
Глава четвертая.
БРИТАНСКАЯ МИССИЯ
Стратегические планыСоюзники по антигитлеровской коалиции начали разрабатывать согласованные планы на состоявшейся в Вашингтоне конференции под кодовым названием «Аркадия», продолжавшейся с конца декабря 1941 года до середины января 1942-го, что было связано с серьезными различиями в мнениях американских и британских участников.
Эйзенхауэр участвовал в конференции еще в качестве заместителя Джироу. Американцы были обижены тем, что британские коллеги смотрят на них сверху вниз, считая неопытными и не готовыми к большой войне. Дуайт записал в дневнике: «Беседы с британцами становятся утомительными. С ними трудно разговаривать, очевидно, потому, что боязно сказать, что делать и как это осуществить»{184}. Но, пожалуй, он был единственным, кто смог подняться над чувством национальной гордости. Оказалось, он умел дипломатично поворачивать бесплодные споры о приоритете в позитивное русло выработки союзных планов.
Американцам было тем более трудно вести переговоры, потому что в конференции участвовал такой авторитет, как британский премьер Уинстон Черчилль, тогда как президент Рузвельт появлялся на заседаниях редко, доверив переговоры военным. В качестве шага к «замыканию и сжатию кольца вокруг Германии» Черчилль выдвинул «проект Северо-Западной Африки», по которому американцы должны были высадиться на побережье Марокко. Рузвельт в принципе одобрил этот проект, хотя Маршалл и другие военные сомневались в его осуществимости, считая, что он может помешать высадке в Европе.
У сэра Уинстона, вначале считавшего приоритетными операции на Европейском континенте, постепенно зрел план «периферийной стратегии», включавший создание плацдармов для нанесения удара в «мягкое подбрюшье Европы» – в направлении Италии и Балкан. Британцы полагали, что такие операции позволят сэкономить живую силу и боевую технику, надавить на Германию с юга и в то же время остановить наступление Красной армии на западной границе СССР{185}.
Дуайту Эйзенхауэру были чужды эти далекоидущие планы. Он уже стал стратегом, но военным, а не политическим, каковым ему еще предстояло стать на протяжении военных лет и особенно по окончании войны. Он не понимал, зачем нужна «периферийная стратегия», если проще и эффективнее нанести удар по территориям, наиболее близко расположенным к нацистской Германии. 22 января он записал в дневнике: «Нам следует отправиться в Европу и воевать, и мы должны прекратить попусту тратить ресурсы по всему миру и, что еще хуже, попусту тратить время»{186}. Поддерживать СССР в войне, проводить оборонительные операции на Дальнем Востоке, наносить авиационные удары по Западной Европе, за которыми должна последовать «сухопутная атака как можно скорее»{187} – эту позицию он отстаивал на конференции «Аркадия» при не слишком активной поддержке Маршалла, тогда как Рузвельт склонялся к принятию предложения британского партнера.
На конференции не были приняты стратегические решения, а лишь достигнута договоренность продолжать переговоры и в ближайшее время окончательно определить направление удара по противнику. Рузвельт всё еще колебался, готовить высадку в Европе или в Африке. Да и Черчилль, говоря о «мягком подбрюшье», полностью не отказался от идеи десанта на севере Франции.
Эйзенхауэр с большой группой помощников продолжал разработку французского варианта. Военный потенциал СССР он оценивал значительно более пессимистично, чем Черчилль, и считал, что союзникам необходимо быть готовыми к поражению Красной армии и во что бы то ни стало предотвратить опасность капитуляции СССР: «Мы должны накопить воздушные и сухопутные силы в Англии и, когда будем достаточно сильны, нанести удар по жизненным центрам Германии, и мы должны осуществить это, пока Россия еще участвует в войне; ведь только сделав это, мы сможем удержать Россию [в войне]»{188}.
К конце марта управление, возглавляемое Эйзенхауэром, подготовило план «Раундап» («Облава»), предусматривавший сосредоточение на Британских островах сорока восьми пехотных и бронетанковых дивизий, 5800 боевых самолетов и огромного числа вспомогательных сил. Около 1 апреля 1943 года должен был быть нанесен удар по французской территории в районе Гавра. На случай возникновения непосредственной угрозы выхода СССР из войны был разработан запасной план «Следжхаммер» («Кувалда»), намечавший высадку на сентябрь 1942 года{189}.
По указанию Рузвельта Маршалл вылетел в Лондон для согласования действий. Хотя Черчилль оценил американские наработки сдержанно, официально британцы не высказали возражений. Радости Дуайта не было предела. «Наши усилия начинают воплощаться в действительность, – записал он в дневнике, – и мы больше не будем болтаться в темноте»{190}.
Но далеко не все его надежды касательно войны в Европе сбывались. Ему приходилось сражаться с высокими чинами. Особое сопротивление оказывал адмирал Кинг, настаивавший, что тихоокеанский театр военных действий для США несравненно важнее европейских дел. Эйзенхауэр нашел поддержку у Рузвельта. Однако, фактически саботируя волю президента, Кинг осуществлял программу подготовки наиболее мощных военных кораблей – линкоров, тогда как требовалось максимальное количество транспортных и десантных судов.
Шестого мая Эйзенхауэр встретился с группой высших морских офицеров, от которых потребовал четкого ответа о количестве кораблей, которые могут быть предоставлены к намеченному сроку, их вместимости и т. п. Его буквально водили за нос, прямо не отвечая на вопросы. Употребить власть Эйзенхауэр не мог – военно-морской флот ему не подчинялся. Буквально в отчаянии он записал в дневнике: «Как, черт побери, мы сможем выиграть эту войну, если не сможем раздавить кое-кому головы?»{191}
Командировка в Лондон
Поддерживавший Эйзенхауэра Маршалл также был обеспокоен ходом подготовки к решающим операциям, а потому счел целесообразным отправить его на Британские острова с инспекцией.
Дуайт вылетел 23 мая, но погода заставила провести день на Ньюфаундленде. Это был его первый выходной день за полгода, использованный для охоты в местных лесах. 24-го числа самолет приземлился в Прествике (Шотландия). Здесь Эйзенхауэра встретили британские официальные лица и американские военные. Было решено, что, прежде чем отправиться в Лондон, он поприсутствует на учениях расположенных в Шотландии американских частей.
С аэродрома на учения его везла молодая шотландка Кей Саммерсби, которая буквально с первого взгляда влюбилась в американского генерала. На него Кей также произвела впечатление, но он, не желая тратить ни минуты и зная, что в Британию он прибыл на короткий срок, поначалу просто получал удовольствие, глядя на очаровательную женщину в сержантской форме, которая лихо вела машину. Позже Кей будет сопровождать Айка на протяжении всей войны, но не вытеснит из его сердца Мейми, с которой он регулярно переписывался. Дуайт писал жене, даже когда возвращался в свою резиденцию измученным, тратя драгоценное время, отведенное для недолгого сна. Кей отлично понимала, что навсегда заполучить генерала ей не удастся, и не стремилась к этому, хотя ее чувства были искренними.
В Лондоне Эйзенхауэр встретился с генерал-майором Джеймсом Чейни, с января 1942 года командовавшим американскими войсками на Британских островах.
Эйзенхауэра неприятно удивило, что штаб-квартира генерала размещалась в нескольких комнатах посольства, так что создавалось впечатление, что он служит кем-то вроде военного атташе. Чейни и офицеры его штаба носили гражданскую одежду, находились в своих кабинетах по восемь часов в день, как полагалось в мирное, но отнюдь не в военное время, а разгребание груды вопросов, стоявших перед военным представительством, откладывалось день ото дня. Дуайт невольно сравнивал поведение американских военных в Лондоне с тем, как работали он сам и его подчиненные в Вашингтоне. Так что на оценку работы инспектируемых явно влияли личные чувства: мол, вы тут прохлаждаетесь, а мы, хотя и находимся вдалеке от врага, трудимся до изнеможения{192}.
Не слишком благоприятное впечатление произвели и британские войска, маневры которых на юго-востоке Англии, в графстве Кент, Эйзенхауэр наблюдал 27 мая. Впрочем, и здесь не обошлось без элемента субъективности. Учениями командовал генерал Бернард Монтгомери, начальник Юго-Восточного командования Королевских вооруженных сил, ветеран Первой мировой войны, дважды тяжело раненный. Накануне учений генерал провел совещание. Посреди речи Монтгомери Дуайт закурил сигарету. Не успел он выпустить первую порцию дыма изо рта, как Монтгомери, прервав речь на полуслове, воскликнул: «Кто здесь курит?!» Эйзенхауэр признался в «преступлении», услышав в ответ: «Я никому не разрешаю курить в моем кабинете!» Докладывая Маршаллу о поездке, он не упомянул об этом инциденте, а британского генерала характеризовал как «крайне энергичного и профессионально способного» человека{193}. Но Маршалл отлично знал стиль докладов своего подчиненного. Он понял, что «профессионально способный» – отнюдь не лучшая оценка в устах Эйзенхауэра. Тем более такая характеристика, как «крайне энергичный», ставила под сомнение профессионализм – в устах Дуайта это качество граничило с авантюризмом.
На встрече с начальником британского Генерального штаба генералом Аленом Бруком дело пошло еще хуже. Они друг другу не понравились. В докладах Дуайт просто не упоминал Брука, а тот высказывал мнение, что Эйзенхауэр не обладает стратегическим мышлением и командными способностями{194}.
Но среди британских военных оказались и те, с кем у Эйзенхауэра сразу установилось тесное сотрудничество, позже дополнившееся личной дружбой. Первым среди них оказался вице-адмирал Луис Маунтбеттен. Этот член королевской семьи командовал отрядом эсминцев и уже отличился в нескольких столкновениях с германскими кораблями в Атлантике. Главное, что привлекло в нем Эйзенхауэра, – «наступательное настроение» и убежденность в необходимости строить флот, способный осуществить высадку наземных войск{195}.
Эйзенхауэр возвратился в Вашингтон 3 июня с тягостным чувством, что планы операций на континенте оказываются под угрозой из-за неподготовленности союзных сил. Прежде всего необходимо было заменить высшее американское командование. По его предложению Чейни был отозван. Вместо него Дуайт рекомендовал назначить генерал-майора Марка Кларка. Маршалл, однако, предпочел пока не делать назначения, предполагая, что через непродолжительное время командующим американскими силами станет сам Эйзенхауэр, считая, что он сможет всесторонне подготовить и достойно осуществить важнейшую операцию на Европейском континенте.
Такие рекомендации начальнику штаба давали различные ответственные лица, пользовавшиеся его доверием. Сперва это был Маунтбеттен, который, побывав в Вашингтоне как раз перед возвращением Эйзенхауэра, объявил, что именно его хотела бы видеть «королевская семья» (на деле он сам) представляющим в Великобритании американские вооруженные силы. Об этом он говорил не только Маршаллу, но и президенту Рузвельту. С подобным предложением выступил и Кларк, которого на эту должность рекомендовал Эйзенхауэр. Маршалл, услышав его, выдавил из себя улыбку: «Кажется, оба вы, ребята, отправитесь туда вместе»{196}. Это означало, что генерал Кларк скорее всего станет заместителем Эйзенхауэра или начальником штаба группы армий.
Командующий европейским театром военных действий
Менее чем через неделю после возвращения, 8 июня 1942 года, Эйзенхауэр представил Маршаллу проект директивы о создании европейского театра военных действий с требованием, во избежание неразберихи и разногласий, единого руководства союзными силами (американскими, британскими, канадскими). В ответ на просьбу Эйзенхауэра тщательно ознакомиться с планом Маршалл ответил: «Конечно, я хочу прочитать это. Но, может быть, вы и есть тот человек, который будет всё это выполнять. Если дело будет обстоять таким образом, когда вы сможете отправиться?»{197}
Через три дня генерал Дуайт Эйзенхауэр был назначен командующим американскими войсками на европейском театре военных действий и высшим военным руководителем объединенных сил союзников. Но он понимал, что руководитель подготовки сил вторжения не обязательно будет его осуществлять. И он, и многие другие деятели как в военном, так и в политическом истеблишменте считали, что командовать операцией «Раундап» будет сам Маршалл.
Пока же Дуайту предстояло занять самый ответственный в его тогдашней карьере пост. Адмирал Кинг, который до этого относился к нему весьма прохладно, пообещал полную поддержку военно-морских сил в «этом уникальном предприятии по созданию подлинно единого военного командования всеми тремя службами»{198} (армией, авиацией и флотом). Кинг, со свойственным ему апломбом, которому не помешал крутой поворот в оценках, добавил, что рассматривает генерала в качестве главнокомандующего всеми военно-морскими силами акватории, подвластной Великобритании, и просит его немедленно сообщить, если кто-либо из высших британских военно-морских офицеров поставит это под сомнение.
Накануне вылета в Великобританию в совершенно новом качестве – одного из людей, которые несли теперь ответственность за судьбы мира, – Дуайта ожидало приятное событие: Джон получил двухдневный отпуск, чтобы проводить отца. Мейми рассказывала, что на прощание сын обнял мать, пожал руку отцу и строевым шагом направился к выходу из дома, затем повернулся так, как учили на занятиях, и отсалютовал отцу. Единственный раз за последние месяцы Мейми не сдержала слез. Любящие члены семьи больше не собирались все вместе до окончания войны{199}.
Возвратившись в Лондон 24 июня, Дуайт полагал, что будет находиться в Великобритании длительное время – до высадки во Франции. Правда, он всё еще думал, что командовать высадкой будет Д. Маршалл, но надеялся занять место одного из ближайших помощников главнокомандующего. Судьба, однако, распорядилась иначе: он пробыл в Лондоне всего несколько месяцев, чтобы затем отправиться командовать совершенно другим фронтом.
Но в эти месяцы ему пришлось привыкать к новой роли не просто так называемого ви-ай-пи (very important person – персона очень высокого положения) – таких были тысячи, – а принадлежащего к крайне узкому кругу в несколько десятков человек, которые действительно решали судьбы мира. Таковым он останется почти на 20 лет – до января 1961 года, когда распростится с президентским креслом.
В новом качестве Эйзенхауэру сразу пришлось столкнуться с британскими и американскими журналистами, стремившимися проникнуть как можно глубже в тайники государственных решений и военных действий, но в то же время гнавшимися за сенсацией, пикантными подробностями и т. п. К нему неизменно были прикованы внимание и симпатии аккредитованных журналистов. Корреспонденты не раз описывали внешний вид 52-летнего генерала, выглядевшего значительно моложе, так как он в полной мере сохранял физическую форму, стоял и ходил с высоко поднятой головой. Обращали внимание, что генерал внимательно вглядывался в собеседников; его голубые глаза внезапно темнели в минуты гнева, тогда как голос оставался спокойным и размеренным. Писали о его неформальном и дружеском обращении с журналистами, об употреблении простонародных выражений, иногда на грани приличия, об умении ответить на вопросы так, чтобы не раскрыть военную тайну, но в то же время никогда прямо не обманывать прессу.
Журналистам нравилась и его манера одеваться – иногда он встречался с ними в полной военной форме, но при неформальном общении чаще всего был одет в белую рубашку с темным галстуком, завязанным аккуратнейшим образом, и темный костюм. (Этот вопрос он неизменно обсуждал не только со своими официальными помощниками, но и с Кей, которая была переведена в штаб командующего в качестве одного из секретарей, иногда исполняла прежние функции водителя и стала интимной подругой генерала.)
Наконец, журналистов привлекало, что Айк (теперь его так неформально подчас называли и в прессе) почти всегда выглядит бодрым, подтянутым, оптимистичным. Он жестикулировал, но сдержанно. Весь его облик свидетельствовал об уверенности в победе, хотя на самом деле нередко было не так: командующий держал в голове множество сложных проблем, и бывали случаи, когда после бодрого поведения на пресс-конференции он глубокой ночью записывал в дневник противоположные мысли. Если окружающий мир в определенном смысле представляет собой театр, то он был не просто актером, а исполнителем одной из главных ролей.
И всё же С. Амброз, называя Эйзенхауэра «гением не только в том смысле, как он вел себя с репортерами, но также и относительно содержания того, что он говорил»{200}, явно преувеличивает. Бывало, Дуайт ссорился с журналистами, вел себя капризно, иногда переигрывал, называя себя «простым деревенским парнем», а всяких начальников – «большими шишками». Как-то, чтобы не отвечать на вопрос, он заявил, что «эта проблема слишком сложна для бессловесного кролика, подобного мне»{201}. Здесь Эйзенхауэр явно выходил за пределы допустимого. Наиболее опытные журналисты это понимали, но прощали генералу промахи, считая, что их искупают другие качества; представителям же массовой и особенно «желтой» прессы такие эскапады нравились, впечатляли и их читателей – туповатых средних американцев: высокий армейский начальник был вроде бы из их среды.
Созданию образа Эйзенхауэра как полководца без страха и упрека способствовал его брат Милтон, с 1942 года являвшийся заместителем руководителя управления военной информации и фактическим шефом всей армии американских журналистов, освещавших ход войны{202}.
Эйзенхауэру не понравилось, что в Лондоне ему в качестве резиденции был предоставлен роскошный отель «Кларидж». Показной шик – золоченые двери, розовые обои и т. п. – он считал не то чтобы грубой поделкой (он не претендовал на утонченный художественный вкус), но просто неудобным для работы и размышлений. Он жаловался, что апартаменты напоминают похоронную контору{203}.
С большим трудом удалось убедить гостеприимных хозяев, что гостю необходима тихая, спокойная, простая обстановка подальше от любопытных взоров и нежелательного общения.
Вскоре он поселился в городке Кингстон (графство Суррей) в сорока минутах езды на машине от центра Лондона (ныне это место находится в пределах лондонской городской черты). Небольшой особняк почему-то назывался Телеграфный коттедж (ни один автор, писавший об Эйзенхауэре, не смог выяснить происхождение этого названия). С одной стороны, почти рядом был берег Темзы, с другой – можно было зайти вглубь полудикого парка Буши, второго по размерам королевского парка Лондона. Рядом с домом была площадка для гольфа, так что изредка Айк мог позволить себе вспомнить любимую игру. Местожительство Эйзенхауэра держалось в настолько глубокой тайне, что о нем не прознали даже вездесущие репортеры.
Из американских генералов только Омар Брэдли, один из ближайших помощников и друг Эйзенхауэра, имел право посещать его «по месту жительства». В Телеграфном коттедже жили также Кей Саммерсби и ординарец генерала Гарри Батчер, а также обслуживающий персонал, не имевший права покидать это место.
После войны десятки мемуаристов называли себя посетителями Телеграфного коттеджа. Правда же состояла в том, что, имея загородную резиденцию, генерал проводил там лишь несколько часов в сутки, будучи по горло занят сложнейшими стратегическими, оперативными, логистическими, снабженческими, финансовыми, дипломатическими и прочими вопросами, связанными с подготовкой высадки на континенте. Развернулась кампания по убеждению военнослужащих тратить часть денежного довольствия на покупку американских военных платежных обязательств (выплаты по ним намечались после войны). Командующий настаивал, чтобы солдат приучали к реальным трудностям военного времени, ибо, как он имел возможность убедиться, в воинских частях нередко возникало недовольство по пустячным поводам (например, из-за того, что пища недостаточно подогрета). Он считал необходимыми интенсивные тренировки солдат в условиях, подобных боевым, и укрепление дисциплины, воспитание их в духе уважения к союзникам, равнозначного уважению к своей стране.
В связи с этим Эйзенхауэр значительную часть своего времени посвящал инспектированию американских частей, общению с солдатами и офицерами. Он требовал немедленного увольнения офицеров, пренебрегавших «важнейшей задачей подготовки разумных, патриотически настроенных американцев». Но этого, по его мнению, было мало. Солдат современной войны должен быть полон «неистощимой нервной энергии и железной воли», относиться к исполнению своих обязанностей сознательно, чего особенно недоставало американским солдатам{204}. Командующий, разумеется, понимал, что в воспитании солдат, как и в других делах, идеала достигнуть невозможно, но требовал от подчиненных прилагать к этому все силы.
Кроме того, ему пришлось заняться таким, казалось бы, далеким от его непосредственных обязанностей делом, как взаимоотношения англичан, шотландцев, уэльсцев, ирландцев с американцами, прибывавшими на острова во всё большем количестве. Горластые простые заокеанские парни, к тому же хорошо накормленные, полные сил, вели себя так, будто находились у себя дома. Неприязнь к джи-ай[7]7
GI – аббревиатура government issue – буквально «правительственная проблема», то есть человек, о котором заботится правительство; так по сей день в разговорной речи называют американских солдат.
[Закрыть], возникшая у части населения, усиливалась из-за того, что британские девушки, польстившись на солдатские подачки, нередко вступали в связь с иностранцами. Возникавшие на этой почве скандалы поначалу происходили повсеместно. В Британии было распространено выражение, что янки во всём «пере-»: им переплачивают, их перекармливают, они гиперсексуальны, и вообще их здесь слишком много{205}.
Эйзенхауэру выпала нелегкая задача улучшить образ американца в глазах британцев. Несмотря на перегруженность служебными делами, он охотно общался с англичанами разного общественного положения, демонстрировал им свое расположение, давая понять, что выражает чувства всех своих подчиненных – от рядовых до генералов. Чтобы такие взаимоотношения действительно установились, он приказал назначить премии солдатам – крохотные, всего по два пенса – за употребление английских жаргонных выражений, демонстрировавших, что американцы проникаются привычками местного населения.
По настоянию командующего пропаганда была сосредоточена на рассказе солдатам о жертвах, понесенных британцами, их храбрости, мужестве и выдержке в условиях массированных воздушных налетов и опасности германского вторжения на Британские острова в 1940 году.
Надо сказать, что сам Эйзенхауэр с трудом воспринимал некоторые консервативные британские традиции, распространенные в высшем обществе, в котором он вращался в силу необходимости. Один из инцидентов был связан с его привычкой много курить. Маунтбеттен, о котором мы уже упоминали, как-то пригласил генерала на ужин, но предупредил, что в английских аристократических домах не принято курить, прежде чем будет произнесен тост за здоровье короля. «В таком случае я не приеду», – заявил Дуайт. «Приходите, я устрою так, что всё будет в порядке», – ответил Маунтбеттен. Поколебавшись, генерал принял приглашение. Как только гости собрались, хозяин сразу пригласил их за стол и, едва они расселись, не дав ни секунды передышки, воскликнул: «Джентльмены, за короля!» Затем, повернувшись к почетному гостю, произнес, заговорщически улыбаясь: «Теперь, генерал, можете курить сколько вам заблагорассудится»{206}.
Особенно важно было для Эйзенхауэра установить деловые, а при возможности и дружеские отношения с британскими лидерами, особенно с такой непредсказуемой, требовательной, желчной, а подчас и грубой личностью, как премьер-министр Черчилль.
Чтобы получше узнать, что собой представляет командующий объединенными силами, Черчилль стал приглашать его в свой загородный дом Чеккерз. Вскоре установились неформальные отношения. Дуайт записал 5 июля: «Мы провели начало вечера на лугу перед домом, а затем совершили прогулку в соседний лес, обсуждая вопросы ведения войны». После ужина и обязательного кино (кажется, Черчилль научился привычке еженощно смотреть кинофильмы у Сталина) беседа продолжалась до трех часов ночи{207}.
Эйзенхауэр сблизился также с адмиралом Эндрю Каннингемом, с заместителем командующего королевскими военновоздушными силами Артуром Уильямом Теддером. Были, правда, два исключения. С генералом Бернардом Монтгомери, начальником Юго-восточного командования на территории Великобритании, общение было сугубо официальным: Эйзенхауэр в глазах Монтгомери был штабным чиновником, а сам считал его человеком, хватающимся за многое, но не выполняющим почти ничего. Примерно так же складывались контакты с начальником имперского Генерального штаба фельдмаршалом Аланом Бруком{208}. Талантливый военачальник, но обладатель огромного самомнения, ухитрявшийся кричать даже на Черчилля{209}, Брук был сторонником средиземноморской стратегии, тогда как Эйзенхауэр решительно выступал за открытие военных действий в Северной Франции. В какой-то степени эти взаимоотношения влияли на выработку стратегических решений и их исполнение, но в основном компенсировались деловыми и дружескими связями Эйзенхауэра с другими высшими британскими должностными лицами.
Сам замысел крупнейшей военной операции требовал, чтобы руководитель ее подготовки имел достаточно высокий статус. Поэтому в июле 1942 года Эйзенхауэру было временно присвоено очередное воинское звание генерал-лейтенанта.
В то же время наступление германских войск на Сталинград летом 1942 года внушало руководителям западных держав серьезные опасения, что Восточный фронт, на котором перемалывалась значительная часть вермахта, просто исчезнет. Эйзенхауэр был готов пойти на осуществление операции «Следжхаммер», считая, что в сложившихся условиях отказ от оказания помощи Красной армии был бы «крупнейшей военной глупостью в истории»{210}.
Но на этот раз он остался в почти полном одиночестве. Вначале А. Брук выступил с меморандумом, что осуществление «Следжхаммера» крайне рискованно и необходимо найти другой театр военных действий, на котором можно было бы нанести крупное поражение противнику, например французские колонии Марокко, Алжир, Тунис. На этот раз мнение начальника имперского штаба совпало с периферийной стратегией главы правительства, который, не отказываясь от планов высадки на севере Франции, предпочитал предварительно нанести удар в «мягкое подбрюшье» Европы, а для этого создать мощный плацдарм в Северной Африке.
Рузвельт, вначале поддерживавший Эйзенхауэра, под влиянием британского партнера изменил позицию. По его указанию Маршалл проинформировал Эйзенхауэра: если англичане не будут участвовать в операции «Следжхаммер», американцы согласятся на совместные действия в Северной Африке. Обрадованный Черчилль придумал будущей операции название «Торч» («Факел»).
Эйзенхауэр был расстроен таким решением. Он считал, что из-за операции «Торч» не только «Следжхаммер», но и «Раундап» будет невозможно осуществить, но, понимая, что вряд ли сможет переубедить руководство, как дисциплинированный военный был готов исправно выполнять любое решение. Одновременно он сильно опасался, что перенесение действий в Северной Франции на 1944 год будет способствовать укреплению Западного вала, который, по разведывательным данным, германские генералы начали сооружать в районе проливов Ла-Манш и Па-де-Кале. А главное – будет резко подорвано доверие СССР к западным союзникам. Однако довольно скоро Эйзенхауэр не только примирился с принятым решением, но активнейшим образом включился в его реализацию. Связано это было с тем, что именно его намечали назначить командующим операцией «Торч»{211}.
