Текст книги "Эйзенхауэр"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Трудно сказать, как развивались бы отношения между Эйзенхауэром и Паттоном, но 9 декабря Паттон попал в автокатастрофу и 21 декабря скончался. Его сменил генерал Лусиус Траскотт. Перед его отъездом в Баварию Эйзенхауэр призвал его быть жестким по отношению к нацистам и давать преимущества в трудоустройстве бывшим перемещенным лицам, в частности евреям^{397}. Однако Траскотт, по существу, продолжал курс предшественника, и Эйзенхауэр постепенно убеждался в целесообразности следовать этому примеру.

И всё же в американской зоне было предано суду и понесло наказание больше нацистских преступников, чем в британской (французская зона занимала крохотную, промежуточную территорию между американской и британской). В британской зоне к суду было привлечено около девятисот тысяч нацистов, из которых почти все отделались денежными штрафами, а к тюремному заключению приговорены, по разным данным, от двадцати до пятидесяти тысяч человек. (Статистика преданных суду и понесших наказание в советской оккупационной зоне не публиковалась. Известно лишь, что основное внимание было направлено на использование денацификации для установления контроля над экономикой. От управления государством и решения хозяйственных вопросов было отстранено около четырехсот тысяч человек^{398}.)

Контакты с Жуковым и Сталиным

В конце июля Эйзенхауэр по распоряжению Трумэна отправился в Берлин для участия в конференции глав трех союзных держав. Однако американский президент отдал это распоряжение, скорее всего, чтобы сделать приятное своим международным партнерам Сталину и Черчиллю, относившимся к генералу с несравненно большим респектом, чем к нему самому, которого считали случайным лицом (Трумэн был вице-президентом при Рузвельте и возглавил США тотчас после его неожиданной смерти).

Эйзенхауэр рекомендовал президенту во время конференции передать контроль над американской зоной оккупации от армии Госдепартаменту, приступить к восстановлению германской промышленности и начать с Рурского промышленного района, выступить инициатором ликвидации оккупационных зон и вместо них создать единую систему управления Германией. Ни одно из этих предложений Трумэн не принял^{399}.

Был еще один чрезвычайно важный вопрос: что делать с атомной бомбой. Об атомной бомбе Эйзенхауэр услышал впервые в кулуарах Потсдамской конференции, – то ли перед тем, как Трумэн намекнул о ее существовании Сталину, то ли непосредственно после этого. Он не знал ни о Манхэттенском проекте, ни о беседе Рузвельта с Нильсом Бором, когда ученый указывал на неизбежно временный характер атомной монополии США. Тем более ему было неведомо о секретной памятной записке, подписанной 18 декабря 1944 года Рузвельтом и Черчиллем, об отказе информировать о ядерных разработках другие страны, о возможном применении атомной бомбы против Японии и о принятии мер против «утечки информации, особенно к русским», в частности со стороны Бора^{400}.

На Потсдамской конференции военный министр Генри Стимпсон рассказал ему о ядерных секретах. Как через несколько месяцев сам Эйзенхауэр писал в нескольких меморандумах, известие повергло его в состояние депрессии. Он убеждал Стимпсона, что использование атомного оружия против Японии нецелесообразно, ибо она уже фактически разгромлена, а такая разрушительная бомбардировка шокирует весь мир. После конференции Эйзенхауэр в том же духе высказал свое мнение президенту^{401}.

Можно не сомневаться, что Эйзенхауэр отлично понял: атомная бомбардировка японских городов Хиросимы и Нагасаки имела целью не только ускорение капитуляции Японии, но и демонстрацию мощи США, адресованную прежде всего руководителям СССР. Он полагал, что не следует особенно жестко демонстрировать возможность применения силовых методов, а, наоборот, нужно приложить максимум усилий, чтобы наладить послевоенное сотрудничество с СССР, которое, несмотря на все препоны, выдержало испытание войной.

В этом смысле в течение некоторого времени взгляды Эйзенхауэра на перспективы американо-советских отношений были близки к позиции Генри Уоллеса, вице-президента в правительстве Рузвельта в 1941–1945 годах, а в 1945–1946 годах – министра торговли, полагавшего, что развитие должно привести к созданию конвергентного общества, которое вобрало бы в себя лучшие черты американского капитализма, европейского «социализма» (в духе лейбористских реформ в Великобритании в первые послевоенные годы) и советского большевизма^{402}.

В ответе на письмо Уоллеса, который приветствовал его усилия по установлению сотрудничества с советскими оккупационными властями в Германии летом 1945 года, Дуайт писал: «В той степени, в какой солдату следует высказывать мнение по вопросам такого рода, я убежден, что дружба означает честное желание с обеих сторон стремиться к взаимопониманию между Россией и Соединенными Штатами. [Эта дружба] совершенно необходима для всемирного спокойствия»^{403}. Примерно те же мысли генерал высказывал и на пресс-конференциях.

Однако трудности в сохранении дружеских отношений возникали на каждом шагу. Чуть забегая вперед, отметим подтверждающий это эпизод.

Чтобы продемонстрировать, кто именно разгромил германские войска, Г.К. Жуков по указанию Сталина назначил на 7 сентября 1945 года парад победы в Берлине, который задумывался не как общий, построенный на паритетных основах, а как парад советских войск с участием американских и британских частей. Именно поэтому он проводился в районе Тиргартена и Бранденбургских ворот, входившем в советский сектор оккупации. Ни Эйзенхауэр, ни его ближайшие помощники на парад не прибыли, хотя им были посланы персональные приглашения. Американцев представлял генерал Паттон, англичан – генерал Робертсон. Имеются сомнительные сведения, что в связи с отказом прибыть на парад первых лиц из западных зон оккупации Жуков послал Сталину запрос, не следует ли парад отменить, на что последовало требование проводить празднество при любом представительстве. Единственным выступавшим с трибуны возле Бранденбургских ворот был Жуков. Сначала прошли английские части, затем американские, которые (видимо, по команде сверху) двигались расхлябанной походкой, не в ногу, демонстрируя своего рода снисходительное отношение к мероприятию. Замыкали парад чеканившая шаг советская пехота, артиллерия и танки.

Тем не менее Эйзенхауэр шел навстречу ряду советских требований – даже тогда, когда их удовлетворение явно нарушало принципы гуманизма. Секретное соглашение, подписанное на Ялтинской конференции 11 февраля 1945 года, гарантировало «на взаимной основе» возвращение на родину военнопленных и гражданских перемещенных лиц союзных наций. На практике ни о какой «взаимной основе» речи не могло быть, так как на территории, оккупированной советскими войсками, ни американцев, ни британских подданных практически не было. Предусматривалось, что «все советские граждане… содержатся… в лагерях или сборных пунктах до момента их передачи… советским властям». Иллюзий по поводу их дальнейшей судьбы быть не могло. Нарком внутренних дел СССР Л.П. Берия на совещании в своем наркомате в апреле 1945 года прямо объявил, что советские представители в комиссиях по репатриации «будут иметь дело с людьми, изменившими родине, и… в этом отношении нет разницы между пленными, вывезенными или уехавшими добровольно»^{404}.

К осени 1945 года более пяти миллионов человек были репатриированы. Затем по распоряжению Эйзенхауэра и английских представителей в Германии массовая принудительная репатриация была прекращена в связи с поступавшей информацией об отправке репатриированных в советские концлагеря. К 1947 году на территории Западной Германии, Австрии и Италии оставалось свыше миллиона советских граждан и других перемещенных лиц, выдачи которых требовали представители СССР^{405}. Стоит отметить, что Эйзенхауэр, явно чувствуя свою вину, сообщал в переписке сильно преуменьшенные данные о количестве военнопленных и перемещенных лиц из СССР в западных зонах и числе насильственно переданных советским властям: якобы в конце лета 1945 года на родину отправились 99 процентов из почти двух миллионов советских граждан^{406}. Таким образом, численность граждан СССР, находившихся в конце войны на территории западных зон, было занижено в три раза, а переданных советским спецорганам – в два с половиной.

Эйзенхауэр всячески стремился установить дружеские отношения с главноначальствующим советской военной администрации в Германии маршалом Жуковым. 5 июня 1945 года состоялась их первая встреча. Оба они к этому времени выглядели в глазах общественного мнения почти всего мира как главные творцы победы. Эйзенхауэр не только после этой и еще нескольких встреч, но и в своей книге воспоминаний очень высоко оценивал полководческий талант Жукова^{407}. Можно полагать, что элемент политической игры в такой оценке был, но Жуков действительно произвел на него впечатление – властностью, внушительностью, авторитетностью, всей манерой поведения. Сохранилась фотография, на которой оба полководца едут в машине вдоль приветствующей их толпы. Дуайт широко улыбается, дружески машет рукой зрителям, Жуков же мрачен и неулыбчив, смотрит не на окружающих, а прямо перед собой.

Между прочим, на одной из встреч произошел любопытный эпизод. Зная, что у американского генерала есть симпатичная молодая помощница (это было еще до изгнания Кей из штаба), Жуков взял с собой в американскую ставку актрису Зою Смирнову, случайно оказавшуюся в его штабе. Режиссер Михаил Ромм рассказывал: «Ехал Жуков на банкет Эйзенхауэра, а у Эйзенхауэра была хорошенькая секретарша-военная, ужасно нравилась Жукову. Ну, и Жуков сказал: “Достать мне какую-нибудь бабу, чтобы со мной была баба в военной форме”. Ну, и никого не было подходящего в Берлине. Достали эту самую Смирнову, она поехала с Жуковым к Эйзенхауэру.

Жуков, так сказать, в пьяном виде, когда возлияния уже стали слишком обильны, снял с груди орден Красной Звезды и самолично нацепил на прелестную грудь секретарши Эйзенхауэра. Тогда Эйзенхауэр снял с себя какой-то орден и нацепил на грудь Смирновой. Это оказался высший орден американской армии. Все, вплоть до генерала, должны были перед ней стоять смирно. (“Холодная война” еще не началась.) Она сразу попала в заметное положение, и вот ее взяли на Сильву (то есть дали заглавную роль в оперетте И. Кальмана. – Г. Ч., Л. Д.)»^{408}.

Но главная встреча состоялась 10 июня 1945 года, когда Жуков прилетел во Франкфурт для вручения Эйзенхауэру и Монтгомери высшего советского военного ордена «Победа». Встречали советского маршала с помпой. Был выстроен почетный караул. Эйзенхауэр по этому поводу писал: «Завтрак прошел с большим успехом. Выдался прекрасный летний день, и сначала мы повели гостей на большой открытый балкон, где нас угощали вином и закуской перед завтраком, и в это время, как было запланировано, провели воздушный парад с участием большого числа самолетов нашей авиации, полагая, что маршал Жуков воспримет это как проявление глубокого уважения к нему… В ясную, солнечную погоду получилось внушительное зрелище, и казалось, оно произвело на Жукова большое впечатление»^{409}.

На этом, однако, проявления дружбы не завершились. Через посла США в СССР А. Гарримана Сталин передал личное приглашение Эйзенхауэру посетить Москву 24 июня, когда проводился Парад Победы. О причинах, по которым генерал не принял приглашения, можно только догадываться. Скорее всего, он счел, что недооценен вклад союзников СССР в достижение общей победы. Впрочем, отказ от поездки был объяснен необходимостью участия в совещаниях о завершении войны против Японии.

Для посещения СССР был избран более нейтральный повод. Вместе с Жуковым Дуайт вылетел в Москву для присутствия на параде физкультурников 12 августа 1945 года. Он был приглашен на трибуну Мавзолея и простоял там несколько часов рядом со Сталиным и с советскими маршалами. Советский руководитель милостиво разговаривал с американским полководцем и даже принес ему извинения за то, что пришлось изменить оперативные планы и начать последнее советское наступление в Германии на Берлин, а не на Дрезден. Сталин убеждал гостя, что СССР крайне нуждается в американской помощи для восстановления экономики. Об этом позже Эйзенхауэр рассказал в мемуарах: «Генералиссимус… пригласил меня встать радом с ним, и с помощью переводчика мы разговаривали с перерывами в течение всего праздника. Он несколько раз повторял, что России и США важно остаться друзьями. “Имеется много направлений, – сказал он, – по которым мы нуждаемся в американской помощи. Наша задача заключается в том, чтобы поднять уровень жизни русского народа, серьезно пострадавшего от войны. Мы должны узнать всё о ваших научных достижениях в сельском хозяйстве. Мы должны также воспользоваться вашими специалистами, чтобы они помогли нам решить наши проблемы в области машиностроения и строительства. Мы знаем, что мы отстаем в этих вопросах, и знаем, что вы можете помочь нам”. Эту мысль он сохранял в ходе всей беседы, в то время как я ожидал, что он ограничится просто выражением общих фраз о желательности сотрудничества»^{410}.

Сталин произвел на собеседника сильное впечатление. Однако утверждение С. Амброза, что это впечатление было обоюдным^{411}, не подтверждается серьезными источниками. Правда, генералиссимус преподнес американскому командующему свою фотографию с надписью «Знаменитому стратегу, генералу армии Эйзенхауэру с самыми лучшими пожеланиями»^{412}. Вскоре он сказал Гарриману: «Генерал Эйзенхауэр – очень большой человек, не только по его военным достижениям, но по его человеческой, дружеской, доброй и искренней натуре. Он не грубый человек, подобно большинству военных»^{413}. Дуайт по наивности принял это высказывание за выражение искреннего чувства и даже воспроизвел в письме Маршаллу.

В Москве Дуайту показали весь набор мест, которые демонстрировались высоким гостям: метрополитен, Кремль, образцовый колхоз. Вместе с Жуковым он побывал на футбольном матче, причем болельщики и игроки устроили им овацию. Добрые чувства к Жукову Эйзенхауэр сохранял и после поездки в СССР.

Можно полагать, что Эйзенхауэр невольно «внес вклад» в предстоявшую опалу советского маршала. Во время его визита в Москву Аверелл Гарриман сообщил в Вашингтон: генерал заверил его, что его друг Жуков будет преемником Сталина и откроет новую эру дружеских отношений между Америкой и Россией. Исследователь биографии Жукова пишет: «Посольство было под плотной опекой советских спецслужб, и высказывания Эйзенхауэра о Жукове наверняка стали известны Сталину. А вождь, как мы знаем, сам любил назначать себе преемников и терпеть не мог, когда это за него пытались сделать другие. Так что опала Жукова была предрешена еще в августе 45-го. Требовалось только несколько месяцев на ее техническую подготовку»^{414}.

При всех своих позитивных эмоциях по отношению к недавнему военному союзнику Эйзенхауэр в качестве командующего американскими вооруженными силами в центре Европы, естественно, был вовлечен в дискуссии, являвшиеся элементом зарождавшейся холодной войны. Как и почти все американские и британские общественные деятели (за исключением коммунистов) и военное руководство, он считал социально-политическую систему СССР антигуманной, построенной на безжалостной диктатуре одного человека.

В высших британских и американских кругах не исключалась возможность агрессии СССР против стран Западной Европы и обсуждались проблемы противостояния ей, а также, по требованию Черчилля, возможности нанесения по СССР упреждающего удара. Черчилль стремился выяснить, имеются ли у Великобритании и США реальные шансы для противодействия Советскому Союзу. Ведение переговоров на эту тему было поручено руководителю британской военной миссии в Вашингтоне, участнику Ялтинской и Потсдамской конференций фельдмаршалу Генри Вильсону, который обсуждал английские военные проекты под кодовым названием «Немыслимое» с президентом Трумэном, Эйзенхауэром и канадским премьером Кингом. Подбирались цели для возможных атомных бомбардировок СССР В сентябре состоялась окруженная завесой секретности встреча на яхте вблизи побережья США Эйзенхауэра с британским фельдмаршалом Монтгомери. Военачальники пришли к выводу, что в случае наступления Красной армии в Европе западные союзники не в силах будут его остановить. Общий вывод о перспективах кампании был пессимистичным: если война против России начнется, она будет тотальной, длительной и крайне дорогостоящей. План войны был отложен^{415}.

Начальник штаба

Приближалось время возвращения из побежденной Германии на родину. Маршалл собирался в отставку, и единственным, которого он видел своим преемником на посту начальника штаба американских вооруженных сил, был Эйзенхауэр. Сообщив ему об этом, Маршалл выразил надежду, что такое назначение будет соответствовать его интересам. В ответном письме Дуайт воздержался от выражения своего отношения к возможному назначению: «Я приму всё, что мои начальники прикажут мне»^{416}.

В конце октября Трумэн принял отставку Маршалла, хотя собирался сохранить его как своего влиятельного представителя. Поначалу Маршалл по поручению президента отправился в Китай, чтобы попытаться добиться примирения между правительством Чан Кайши и китайскими коммунистами во главе с Мао Цзэдуном, готовившимися при помощи СССР начать наступление вглубь Китая из Маньчжурии.

Именно в этих условиях на место начальника штаба армии и председателя Объединенного комитета начальников штабов президент назначил Дуайта Эйзенхауэра. Правда, некоторое время решение не оглашалось, так как велись секретные переговоры с Чан Кайши по поводу приема Маршалла.

Перед отлетом на родину Эйзенхауэр побывал в Берлине, где встретился с Жуковым. Поскольку о его назначении на новый пост не было объявлено, он объяснил свое отбытие семейными делами, причем обманул собеседника – сказал, что намерен возвратиться в Европу. В обширном меморандуме об этой встрече, оставленном сменявшему ему генералу Лусиусу Клею, Эйзенхауэр рассказывал, что Жуков признал тягчайшую разруху, царившую в СССР, где жизненный уровень был ниже, чем в побежденной Германии. Все еще стараясь не поддаться полностью духу холодной войны, он рекомендовал своему преемнику внимательно относиться к пожеланиям советской стороны^{417}.

По возвращении в США Эйзенхауэр послал Жукову дружеское письмо с приглашением посетить Америку. Письмо завершалось словами: «Прошу Вас, если Вы почувствуете, что я мог бы что-нибудь сделать для Вас лично или для укрепления дружеских отношений, столь важных для всего мира, буду рад откликнуться на Ваши предложения и сделать всё, что в моих силах».

Российский автор, обнаруживший подлинник письма в личном фонде Сталина в Архиве Президента Российской Федерации, считал, что Эйзенхауэр не получил ответа, поскольку послание не дошло до адресата: особый отдел Группы советских войск в Германии переправил его руководителю Главного управления контрразведки (Смерш) Наркомата обороны В.С. Абакумову, а тот передал его Сталину. На основании письма можно было бы при надобности обвинить Жукова в связях с иностранным генералом^{418}.

Но, по всей видимости, Жукову всё же передали копию письма американского генерала и «порекомендовали» содержание ответа. В нем говорилось, что автор надеется нанести ответный визит, а тем временем посылает подарки: ковер из медвежьей шкуры и набор деликатесов. Жукову были посланы два новых письма: Дуайт благодарил и сообщал, что ковер будет украшать его новый кабинет^{419}.

На этом переписка оборвалась, так как Жуков, ставший в марте 1946 года заместителем министра Вооруженных сил СССР, в июне был снят с должности и назначен командующим войсками Одесского военного округа. В секретном приказе от 9 июня Сталин обвинил Жукова в «утрате всякой скромности», приписывании себе разработки и проведения основных операций Отечественной войны, в озлоблении, противопоставлении себя правительству и Верховному главнокомандованию, присвоении германских предметов старины и т. д. Но истинные причины опалы были иные. Осенью 1945 года у Сталина произошел небольшой инсульт, и в течение нескольких месяцев он поправлял здоровье на юге. Тем временем в западной прессе появились сообщения о борьбе за власть в Москве, в которых Жуков фигурировал как один из претендентов на сталинский пост (об этом писала, например, газета «Чикаго трибюн»). Сталин, безусловно, сопоставлял эти сообщения с дружескими связями, которые установились у маршала с Эйзенхауэром^{420}.

Одиннадцатого ноября 1945 года Эйзенхауэр вылетел в Вашингтон. 20-го числа было объявлено об отставке Маршалла и назначении на его место Эйзенхауэра. Правда, еще около двух недель генерал с женой находился на лечении в курортном городке Сульфур-Спрингс.

Третьего декабря он приступил к работе в качестве начальника штаба армии и председателя Объединенного комитета начальников штабов родов войск, куда входили также начальник штаба военно-морских сил адмирал Уильям Честер Нимитц и начальник штаба военно-воздушных сил генерал Карл Спаатс. С обоими Эйзенхауэр поддерживал тесные связи еще во время войны.

Видимо, впервые Дуайт вошел в огромное пятиугольное сооружение, получившее в соответствии со своей формой название Пентагон, куда по мере завершения строительства постепенно переезжали сотрудники военных ведомств.

В очередной раз перед Эйзенхауэром встали совершенно новые задачи. Первой и главной задачей в начале его службы в Пентагоне явилась демобилизация. Миллионы солдат и тысячи офицеров должны были перейти на гражданскую службу, что было чревато невероятными житейскими трудностями, недовольством, обидами, а следовательно, жалобами в самые высокие инстанции.

Правовое положение демобилизуемых было определено принятым еще 12 июня 1944 года Актом о реадаптации военнослужащих (в обиходе его называли биллем о правах джиай), предусматривавшим выделение средств на образование, профессиональную подготовку рядовых и сержантов, предоставление им беспроцентных займов на покупку домов. Бывшие военнослужащие должны были получать по 20 долларов в неделю до поступления на работу (не более пятидесяти двух недель). Им гарантировалась бесплатная учеба от средней школы до получения ученой степени. Особые пункты предусматривали льготные условия лечения^{421}.

Однако от принятия закона до его полной реализации была огромная дистанция. Непрерывно возникали конфликты демобилизованных с местными чиновниками – стороны по-разному трактовали положения закона, а иногда администрация просто не имела средств на обеспечение потребностей бывших воинов. Эйзенхауэр жаловался сыну в связи с огромной корреспонденцией, поступавшей на его имя: «Должен сказать, что по сравнению с последними весьма загруженными четырьмя военными годами последние три дня были гораздо более тяжелыми»^{422}.

Конечно, это было преувеличение. Но, видимо, новая работа поначалу действительно казалась ему очень тяжелой. Приходилось за неделю подписывать более тысячи писем, причем значительную их часть он перед этим читал, а тексты некоторых уточнял и редактировал. Вначале он даже пытался читать всю поступавшую на его имя корреспонденцию, но, убедившись, что это ему не по силам, поручил помощникам резюмировать содержание писем в специальных рапортах, причем особо выделять вопросы, требовавшие срочного решения.

От подчиненных начальник штаба требовал строгой проверки фактов, содержавшихся в жалобах. Дуайт инструктировал своих помощников, чтобы они особенно внимательно относились к письмам матерей и вдов военнослужащих, и буквально умолял чиновников соответствующих ведомств помочь просителям, даже если не было достаточных законных оснований. Требуя соблюдать законность, Эйзенхауэр в некоторых случаях сам шел на нарушения в пользу рядовых граждан, проявляя не столько командно-административные, сколько человеческие качества. Например, в подписанном им ответе, адресованном некоей миссис Мерфи, подробно объяснялось, что ее просьба формально необоснованна, но тем не менее дано распоряжение оказать ей материальную помощь^{423}.

Другой нелегкой заботой начальника штаба, на этот раз выходившей за пределы служебных обязанностей, было общение с различными группами американцев. Эйзенхауэр в среднем получал в день по шесть приглашений выступить, присутствовать на юбилее, открыть построенное здание и т. п.^{424}

Разумеется, на подавляющее большинство приходилось отвечать отказом, но на некоторые он откликался – в первую очередь на инициативы по упрочению мира. В таких выступлениях Эйзенхауэр резко осуждал поджигателей войны и решительно подчеркивал, что неизбежность войны между США и СССР (обычно он употреблял название Россия) не существует. С наибольшей охотой он принимал приглашения учебных заведений.

Уже в январе 1946 года, выступая в Бостонском университете, Эйзенхауэр посвятил речь вопросу, как добиться, чтобы военные «остались без работы». Он доказывал, что надо покончить с таким огромным предрассудком, как вера в невозможность решить международные противоречия мирным путем^{425}. Такой же характер носили его выступления в Пенсильванском университете и ряде других учебных заведений. И всё же в подавляющем большинстве случаев он отказывался от участия в показушных мероприятиях. «Я всегда ненавидел болтающих генералов»^{426}, – как-то произнес он и с тех пор часто повторял понравившееся выражение.

Однако Эйзенхауэр хорошо понимал, что необходимо поддерживать тесные связи с влиятельными политиками и бизнесменами. Вначале такая необходимость диктовалась желанием быстро, без излишних хлопот решать текущие дела, но постепенно, по мере того как генерал волей-неволей вовлекался в большую политику, у него возникало вначале тщательно скрываемое, а затем всё более открытое желание попробовать себя в качестве руководителя государства.

Главным образом благодаря выступлениям в университетах или перед работниками крупнейших корпораций Дуайт установил связь, а затем и дружеские отношения с несколькими представителями большого бизнеса, как правило, занимавшими почетные должности президентов престижных университетов. Постепенно возник узкий круг весьма влиятельных людей, которые гордились дружбой с Эйзенхауэром, готовы были оказывать ему разного рода помощь, в том числе материальную (не деньгами, а, например, предоставлением в его распоряжение дорогой виллы, охотничьего лагеря или даже самолета), а пока с удовольствием предавались в свободное время общим развлечениям – охоте, рыбной ловле, игре в гольф и бридж. Естественно, во время таких встреч походя решались и сугубо деловые вопросы.

Благодаря богатым друзьям Эйзенхауэр, который в качестве государственного служащего получал сравнительно небольшую зарплату – 15 тысяч долларов в год (примерно 160 тысяч по современному курсу), мог позволить себе членство в таких клубах для высшей знати, как, например, Чиви-Чейс или национальный гольф-клуб «Аугуста», причем получал его бесплатно, «за заслуги». Формально он не выходил за пределы закона. Дуайту в голову не приходило, что он рисковал, ибо какое-то его случайное служебное действие могло быть оценено как ответная услуга. К счастью для него, такая опасность не возникла ни разу.

Именно в стенах клуба «Аугуста» богатые друзья сплотились вокруг Эйзенхауэра, не только оказывали ему помощь, но и давали советы, двигали его вперед. Сам Дуайт прозвал эту «группу поддержки» бандой, и вскоре такое не очень почтительное наименование прочно закрепилось за ней. Ее лидером считался Уильям Робинсон, генеральный менеджер успешной газеты «Нью-Йорк геральд трибюн». Другими влиятельными членами «банды» были нью-йоркский банкир Клиффорд Роберте, «опекавший» личные сбережения Эйзенхауэра, председатель наблюдательного совета компании «Кока-Кола» Роберт Вудрафф, президент компании «Ситиз сервиз» Олтон Джонс, президент компании «Франкфорт дистиллериз» Эллис Слейтер. Все они были членами Республиканской партии, что оказало бесспорное влияние на эволюцию политических взглядов Эйзенхауэра. Единственным демократом в группе являлся промышленник и корпоративный юрист из штата Миссисипи Джордж Аллен, с которым Дуайт встречался еще в годы войны, считавшийся личным другом президента Трумэна.

В 1946 году Эйзенхауэр по поручению Трумэна и по собственной инициативе побывал во многих странах, главным образом для установления контактов с их военными ведомствами. Помимо Великобритании, где Дуайт встретился с бывшими товарищами по оружию, занимавшими теперь ведущие посты в военных учреждениях правительства лейбориста Клемента Эттли, он посетил несколько государств Латинской Америки, а также Японию, Китай, Южную Корею. Везде его принимали на самом высоком уровне. Развитию военно-дипломатических связей явно способствовала слава Эйзенхауэра-полководца.

В то же время ему приходилось участвовать в решении сложнейших внутренних проблем. Ежемесячная демобилизация семисот тысяч солдат и офицеров оказалась для страны неподъемной ношей. По предложению Эйзенхауэра Трумэн в январе 1946 года сократил темп демобилизации до трехсот тысяч человек. Это вызвало резкое недовольство в нижнем эшелоне вооруженных сил и оппозицию генералов, командовавших американскими войсками за рубежом, стремившихся освободиться от непомерного количества военнослужащих. Прежде всего взбунтовался постоянно непокорный и экстравагантный Макартур, 2 сентября 1945 года принявший капитуляцию Японии и теперь являвшийся главнокомандующим войсками союзников на ее территории. Под руководством Макартура в Японии проводились послевоенные реформы, была разработана новая конституция со статьей об отказе страны от содержания постоянной армии, проведен судебный процесс над главными японскими военными преступниками, по приговору которого смертной казни преданы бывшие правители страны (за исключением императора, который считается в Японии божеством, с чем Макартур и его начальство вынуждены были считаться).

Макартур открыто нарушил приказ Эйзенхауэра, которого продолжал считать военным чиновником и человеком без воображения. Он объявил об ускорении демобилизации, о чем Эйзенхауэр с возмущением сообщил заместителю военного министра Роберту Паттерсону^{427}. Но вместо того чтобы пригрозить наказанием, начальник штаба американских вооруженных сил обратился к генералу с личным письмом, в котором детально объяснял сложность внутренней ситуации и необходимость задержки потока демобилизованных, прибывавших в страну^{428}. Ведь у Макартура было то же воинское звание, что и у Эйзенхауэра, и во всём западном мире он считался героем войны, вторым после Эйзенхауэра, а у самого Дуайта сохранились воспоминания о службе под руководством Макартура на Филиппинах и добрых отношениях с ним.