Текст книги "Эйзенхауэр"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Глава третья.
ШТАБ АРМИИ И ФИЛИППИНЫ

Помощник начальника штаба

Эйзенхауэры возвратились на родину в ноябре 1929 года. Дуайту было предоставлено место в том самом подразделении штаба армии, от которого он ранее отказался: в отделе, занимавшемся планированием мобилизации промышленности и живой силы на случай новой войны.

Работать приходилось в напряженной обстановке, имея в виду, что планировать перевод промышленности на военные рельсы приходилось в условиях, когда все отрасли американской экономики, особенно индустрия, переживали весьма тяжелые времена. Дуайт пришел в Военное министерство (отдельно существовало Министерство флота) как раз в тот момент, когда разразился тягчайший экономический кризис, начавшийся в октябре 1929 года катастрофическим падением акций на нью-йоркской фондовой бирже и в следующие месяцы распространившийся на все отрасли хозяйства, вызвав массовую безработицу и резкое обострение социального недовольства.

В этих условиях администрация президента Герберта Гувера прилагала все силы, чтобы сократить государственные расходы, в том числе военные. Обследования и расчеты Эйзенхауэра показывали крайнюю слабость американских вооруженных сил, но доклады ретивого офицера с выводами о необходимости увеличения военных расходов воспринимались начальством с горькой усмешкой. Из ведомства был уволен ряд сотрудников, оставшимся, в том числе Эйзенхауэру, была урезана зарплата.

Нельзя сказать, что Эйзенхауэра особенно обрадовала программа «нового курса», которую начал осуществлять сменивший Гувера на президентском посту в 1933 году Франклин Рузвельт. Некоторые мероприятия «нового курса», в частности введение системы «закрытого цеха» (найма рабочей силы только с согласия профсоюза), социального страхования (пенсий по старости и потере трудоспособности, пособий по безработице и т. д.), создание из числа безработных отрядов для строительства разнообразных объектов за государственный счет, попахивали социализмом, который он считал чуждым американскому образу жизни.

Ничего социалистического в «новом курсе» не было – он представлял собой средство для преодоления кризиса. Но по различным соображениям эта политика вызывала негодование самых различных кругов, а ее инициатора даже сравнивали то с Гитлером, то со Сталиным. Не очень разбиравшийся в этих тонкостях Эйзенхауэр воздерживался от оценки новых реалий. В дневнике, который он начал вести в это время, появилась любопытная запись: «В течение двух лет меня называли “диктатор Айк”, потому что я полагал, что подлинная диктатура должна быть установлена нашим президентом, так что я молчу, – но я всё еще в это верю!»^{119} Правда, мы не обнаружили в высказываниях Эйзенхауэра предыдущих двух лет заявлений, подобных тому, о каком он писал в дневнике. Скорее это были его мысли, которые он из осторожности не озвучивал.

Между тем домашняя жизнь Эйзенхауэров протекала без особых событий. Джон возобновил учебу в столичной школе и хорошо справлялся с заданиями. Мейми нашла новых подруг среди жен штабных офицеров. Наиболее близким к Дуайту человеком в это время, не считая Милтона, был Джордж Паттон, ставший подполковником и некоторое время командовавший кавалерийской частью в форте Майер возле Вашингтона. Паттон с женой часто бывал у Эйзенхауэров. Джордж не изменился – как и прежде, отличался грубостью, хвастливостью, стремился привлечь к себе максимум внимания, хотя в то же время был опытным и знающим командиром, пользовавшимся доверием подчиненных. Джон Эйзенхауэр вспоминал: его очень удивило, что подполковник не только чуть ли не через слово употреблял грязные ругательства, но и приучил к этому своих троих сыновей^{120}.

В начале тридцатых годов Эйзенхауэр обратил на себя внимание нового начальника штаба армии Дугласа Макартура, осенью 1930 года сменившего на этом посту малоавторитетного Чарлза Саммеролла. Интерес оказался обоюдным – Эйзенхауэр с сочувствием следил за усилиями Макартура привлечь к армии внимание законодательной и исполнительной власти^{121}.

В том же году, видимо, отчасти благодаря усилиям Макартура, в Конгрессе была образована комиссия по военной политике, изучавшая возможность внесения поправки в Конституцию США с целью затруднить бизнесменам извлечение прибыли из войны и поставить всех граждан США в одинаковые условия в случае военного конфликта. Это была явно демагогическая и нереализуемая задача, но общественным мнением приходилось считаться. Макартуру было предложено подготовить для комиссии новый план промышленной мобилизации в случае войны.

Почти случайно, только на основании рекомендаций, он поручил составление плана Эйзенхауэру, который его представил в конце декабря 1930 года. Документ охватывал вопросы контроля над ценами, внешней торговли, перевода промышленности на военные рельсы, создания государственных организаций для централизованного руководства индустрией, использования рабочей силы и т. д.^{122}

Макартур остался доволен. Когда весной 1931 года проходило открытое заседание комиссии Конгресса с участием представителей промышленности, начальник штаба взял на него Эйзенхауэра, и тот произвел благоприятное впечатление на индустриальных магнатов. Так Дуайт приобретал опыт, который через много лет с большой пользой применит, руководя нацией.

Капризный, вечно всем и всеми недовольный, противоречивый в суждениях генерал буквально влюбился в подчиненного. Глубокое впечатление произвели на него деловитость Эйзенхауэра, его умение находить общий язык с представителями разных социальных кругов (особенно промышленниками), деловой стиль общения, простота и убедительность докладных записок. В 1932 году Макартур сделал заметку для официального доклада, которую затем направил Дуайту для сведения: «Дорогой Эйзенхауэр: Величайшие усилия с его стороны. Много лучше, чем я мог бы сделать сам. Я благодарен»^{123}.

Такая оценка, с учетом личных свойств генерала, стоила дорого. Примерно тогда же в докладе Военному министерству Макартур написал о майоре Эйзенхауэре пророческие слова: «Это лучший офицер во всей армии. Когда произойдет следующая война, он взлетит сразу на самую вершину»^{124}. Эти слова вырвались у него случайно, потому, что он был благодарен Эйзенхауэру. Однако через много лет экстравагантный генерал хвастал, что именно он разглядел в своем подчиненном выдающегося полководца.

Надо признать, что в своих воспоминаниях Эйзенхауэр был значительно менее снисходительным к Макартуру, признавал его крайний эгоизм: «Он никогда не мог увидеть другое солнце на небе». Но не это качество он считал главным у генерала. В интервью Питеру Лайону Дуайт говорил: «У него был огромный интеллект. Господи, он был просто потрясающим. У него действительно был мозг». Впрочем, в качестве подтверждения он привел лишь факт, что Макартур, прочитав документ, мог тотчас передать его содержание почти дословно^{125}. Думается, этого мало для констатации «огромного интеллекта». Исследования, посвященные генералу Макартуру, показывают, что он не обладал высоким уровнем военно-политического мышления.

В начале тридцатых годов на взаимоотношения Макартура и Эйзенхауэра наложило отпечаток знаменательное событие, резко усилившее стремление последнего до поры стоять вне политики, – «бонусный марш».

По окончании Первой мировой войны всем ветеранам была обещана выплата «бонусов» – разовых пособий, в среднем составлявших тысячу долларов. Оказалось, таких сумм просто нет в казне. Тогда было заявлено, что «бонусы» начнут выплачивать… почти через 30 лет, в 1945 году. Не случайно в народе их стали называть пенсиями для покойников.

Терпеливые ветераны с этим смирились, поскольку послевоенная экономическая ситуация была благоприятной, а с середины 1920-х годов начался бурный хозяйственный подъем. Когда же в условиях кризиса возникла массовая безработица, ветераны вспомнили о «бонусах». По инициативе их организаций в Конгрессе был поставлен вопрос о досрочной выплате и принят соответствующий закон. Президент Гувер наложил на него вето; для его преодоления необходимо было, чтобы за это решение проголосовали две трети членов палаты представителей и сената.

Летом 1932 года безработные ветераны, чтобы повлиять на Конгресс, собрались в Вашингтоне и разбили лагерь в его болотистом предместье Анакостия-Флэтс. Численность участников марша составляла от двадцати пяти до тридцати тысяч человек. Они требовали принятия закона о немедленной выплате причитавшихся «бонусов». Но консервативной администрации Гувера «бонусный марш» представился «угрозой большевизма, атакующей правительство даже в стенах Капитолия», иронически писал Эйзенхауэр через много лет^{126}. Тогда, однако, ему было не до иронии. Он видел, что ветераны вели себя спокойно, на государственный строй не покушались, однако вынужден был подчиняться приказам начальства.

А у начальства взыграла кровь. Это был единственный случай, когда Дуайт резко отрицательно отозвался о поведении Макартура: «Не могу понять, как этот чертов дурак смог стать генералом»^{127}. Так что, можно сказать, они обменялись любезностями. Разница, правда, заключалась в том, что слова Эйзенхауэра никому известны не были, а ругань Макартура произнесена вслух. В данном случае Дуайт был не очень далек от истины, так как Макартур, как и Гувер, говорил, будто бы «коммунисты надеялись возбудить революционные действия»^{128}.

Когда 27 июля 1932 года Гувер приказал ликвидировать ветеранский лагерь, Макартур решил, что полицейских сил для этого недостаточно, и вместе с военным министром Патриком Херлеем распорядился, чтобы ветераны «немедленно очистили территорию»^{129}. Более того, генерал решил лично принять участие в операции и взял с собой Эйзенхауэра в качестве офицера связи. С. Амброз, изучивший многочисленные фотографии, запечатлевшие обоих «на поле боя», отмечает, что на них можно видеть «явно расстроенного Эйзенхауэра и пребывающего в отличном расположении духа Макартура»^{130}.

Против ветеранов был применен слезоточивый газ, по приказу Макартура солдаты стреляли в воздух. Эйзенхауэр пытался убедить генерала отказаться от применения оружия, но тот не слушал. Власти сообщили, что убитых и раненых не было. Левая пресса утверждала обратное, сообщая, что среди убитых были даже дети. Осторожно критикуя действия Макартура в связи с «бонусным маршем», Эйзенхауэр замечал, что тот «страдал навязчивой мыслью о необходимости для верховного командира защищать свой образ любой ценой и никогда не признавать свои ошибки»^{131}. (Некоторые современные российские авторы, в их числе и профессиональные историки, всячески раздувают события, связанные с разгоном «бонусного марша», используя в качестве источника информации преимущественно коммунистическую прессу; при этом имена Макартура и Эйзенхауэра ставятся в один ряд как виновники «расправы» над ветеранами^{132}.)

В данном случае надо отдать должное Макартуру, сделавшему вид, что «не заметил» иной, чем у него, позиции Эйзенхауэра во время разгона «бонусного марша». Через несколько месяцев генерал назначил майора своим личным помощником. Дуайт готовил тексты выступлений, которые его начальник потом произносил, почти не заглядывая в бумагу, так что слушатели думали, что генерал говорил спонтанно. Эйзенхауэр составлял официальные документы, в частности годовые отчеты штаба армии министерству, отражавшие, по словам С. Амброза, ужасное состояние американских вооруженных сил^{133}. Буквально нищенский военный бюджет предыдущих лет продолжал сокращаться, даже когда страна стала выходить из кризиса. В 1933 году на военные цели было вьщелено 304 миллиона долларов, а в следующем – 277 миллионов. Армия была не в состоянии заказывать новую военную технику. В ее распоряжении имелось лишь 12 танков, произведенных по окончании войны^{134}.

Начальник штаба, консервативный республиканец, обвинял во всех бедах не предыдущую республиканскую администрацию во главе с Гувером, а нового президента-демократа Франклина Рузвельта и его «новый курс», который в разгоряченном мозгу генерала представал как путь Америки к социализму. Эйзенхауэр не разделял это необоснованное мнение, но и он не мог понять, почему администрация Рузвельта не уделяет должного внимания подготовке страны к неминуемой большой войне.

Дуайт вел ожесточенные споры с Милтоном, вторым лицом в Министерстве сельского хозяйства и активным сторонником «нового курса». В спорах участвовал друг Милтона, с которым установил теплые отношения и Дуайт, Гарри Батчер – опытный журналист, руководивший в это время вашингтонским отделением компании Си-би-эс (Columbia Broadcasting System), крупнейшей в то время радиовещательной корпорации в стране. Через Милтона и Гарри Дуайт устанавливал связи в разных общественных кругах и сделался известным не только в армейской среде. Иногда далеко за полночь продолжались споры по поводу «нового курса», международных отношений, намерений Германии, где в январе 1933 года к власти пришла Национал-социалистическая партия во главе с Гитлером, выдвинувшая лозунги отмены Версальского мира и военного реванша^{135}. Аргументы собеседников были убедительными, и постепенно Дуайт становился сторонником рузвельтовского курса, что прямо противоречило позиции его непосредственного начальника.

На протяжении предыдущих лет службы в штабе Эйзенхауэр многократно просил Макартура отпустить его в войска, но неизменно получал отказы. Между тем приближался срок отставки начальника штаба. Рузвельт и так нарушил традицию, продлив срок пребывания в должности Макартура с четырех до пяти лет; президент стремился подыскать на этот пост такого человека, который бы полностью соответствовал его политическому курсу.

В конце концов новый начальник штаба был найден: генерал Малин Крейг, бывший до этого назначения руководителем того самого высшего военного училища, которое окончил Эйзенхауэр. Действительно, Крейг, в отличие от Макартура, был послушным, но на новом посту он оказался безынициативным, и Рузвельт только и ждал истечения срока его службы. Тем временем была найдена новая, достойная кандидатура – Джордж Маршалл, человек с железной хваткой, преданный президенту, но всегда занимавший самостоятельную позицию. Он почти никогда не улыбался, но умел сострить, причем так, что его остроты больно жалили. Маршалл, сменивший Крейга в 1939 году, прослужил начальником объединенного штаба западных союзников на протяжении всей Второй мировой войны, а после войны занял пост государственного секретаря (министра иностранных дел) и вошел во всемирную историю в качестве главного инициатора плана послевоенного восстановления Европы.

Филиппинский эксперимент

Эйзенхауэр надеялся, что с отставкой Макартура сможет перебраться в войска. Однако его ожидало предложение того же Макартура, одновременно соблазнительное и внушавшее опасения.

В 1935 году правительство США в соответствии с провозглашенной Рузвельтом политикой «доброго соседа» объявило о предоставлении автономии, а в перспективе и независимости Филиппинам, которые со времени испано-американской войны 1898 года принадлежали США. На выборах 1935 года в стране победила Национальная партия, ее лидер Мануэль Квизон стал премьер-министром, а затем президентом. Узнав, что Макартур остался без работы, и зная его как видного военного деятеля, Квизон предложил ему должность своего советника с задачей сформировать регулярную филиппинскую армию. Размеры своего вознаграждения генерал должен был определить сам. Макартур немедленно принял филиппинское назначение и предложил Эйзенхауэру поехать вместе с ним.

С одной стороны, предложение было заманчивое. Помощнику советника назначался по тем временам высокий оклад – 980 долларов в месяц плюс выделялись средства на представительство и командировки (сумма не оговаривалась и зависела только от добросовестности человека)^{136}. Но главное, что привлекало Дуайта, – задача создания из представителей отсталых племен регулярной армии, которую необходимо дисциплинировать, вооружить, научить боевому искусству, сделать боеспособной.

С другой стороны, Эйзенхауэру не очень хотелось продолжать службу под руководством вздорного и своенравного начальника. Кроме того, он опасался, что Мейми не перенесет тропический тихоокеанский климат. К тому же было неизвестно, сможет ли Джон, оканчивавший начальную школу, продолжить образование в далекой Маниле.

Взвесив все за и против, Дуайт принял предложение. Макартур был в восторге. Он писал Эйзенхауэру накануне отъезда: «В течение последних нескольких лет я получил целый ряд персональных запросов по поводу Вашей службы от руководителей многих основных армейских служб, которые свидетельствовали, что Вы завоевали репутацию выдающегося солдата. Я могу только сказать, что эта репутация в точности совпадает с моим собственным мнением»^{137}.

В американских военных кругах известие о предстоявшем отъезде Макартура и Эйзенхауэра на Филиппины было воспринято с известной иронией. Судачили, что они отправляются на шикарный курорт с обилием слуг и всяческих заморских благ. (Когда, возвратившись с Филиппин, Эйзенхауэр явился к начальнику штаба армии Маршаллу, тот, хмуро глядя на посетителя, произнес: «Научились ли вы, Эйзенхауэр, снова завязывать себе ботинки после того, как вернулись?» Надев на лицо широкую улыбку, Дуайт ответил: «Так точно, сэр. По крайней мере, на это я еще способен»^{138}.)

В конце 1935 года Эйзенхауэр вместе с Макартуром выехал из Вашингтона в Сан-Франциско, а оттуда на военном корабле отплыл в Манилу.

Радужные надежды, которые побудили Эйзенхауэра отправиться на Филиппины, чтобы провести интересный ему эксперимент по созданию из ничего профессиональной армии, успехом не увенчались. Дуайт считал проведенные там четыре года потерянным временем. Между тем Макартур не только не терял оптимизма, но и громогласно объявлял, что создаст такую армию, причем не затратив лишних средств, что, естественно, особенно нравилось президенту Квизону.

Трудности начались уж в первые месяцы, когда под руководством Эйзенхауэра был составлен план формирования филиппинской армии. Едва взглянув на итоговую стоимость, Макартур приказал сократить ее более чем вдвое – с двадцати пяти миллионов долларов до двенадцати. Возражения Дуайта приняты во внимание не были. Пришлось проводить искусственные сокращения: «ликвидировать» артиллерийские силы, «вооружить» филиппинцев устаревшими американскими винтовками, уменьшить время подготовки солдат и офицеров, а жалованье военнослужащим довести до «расходов на сигареты». Дуайт отмечал в дневнике, что филиппинцы много обещают и мало делают, что среди руководящих чиновников есть люди неглупые, но не понимающие «административной и исполнительской процедуры». Бывало, что филиппинские офицеры соглашались с его доводами, но на следующий день вели себя так, будто вчерашней договоренности не было. Явно сдерживая себя, Дуайт записывал, что это «со всей очевидностью препятствует прогрессу»^{139}. Чиновники слаборазвитой страны гораздо быстрее обучались искусству бюрократических проволочек и прямого обмана, нежели эффективному ведению дел.

Но проблемы нарастали не только в общении с филиппинскими военными и гражданскими лицами – всё труднее становилось работать с непосредственным начальником. Макартур думал в основном о собственных интересах, поддакивал Квизону, отказывался тревожить его «надуманными» просьбами, которые Эйзенхауэр считал жизненно важными для строительства национальной армии. В результате Макартур просто закрыл глаза на то, что его помощник стал обращаться к президенту лично. Более того, видя, что Эйзенхауэр не ищет личных выгод, а озабочен исключительно выполнением своих обязательств, Квизон распорядился предоставить ему кабинет в своем дворце и общался с ним почти каждый день.

Понимая в то же время, что американские советники могут покинуть его страну по любому капризу Макартура, Квизон льстил ему. Макартуру было даже присвоено звание фельдмаршала филиппинской армии (неважно, что ее фактически не было). Когда Макартур под большим секретом рассказал подчиненному о предстоявшей торжественной церемонии возведения его в фельдмаршалы, Дуайт ответил с откровенным скептицизмом и даже грубостью, свидетельствовавшей, что его положение стало довольно самостоятельным: «Вы ведь четырехзвездный генерал. Это действительно то, чем можно гордиться. Но почему, черт побери, вы хотите, чтобы банановая страна дала вам фельдмаршальское звание?» Что именно ответил Макартур, неизвестно. Дуайт рассказывал только, что генерал послал его ко всем чертям^{140}. Как выяснилось через несколько лет (об этом Квизон поведал Эйзенхауэру), не президент предложил Макартуру фельдмаршальское звание, а генерал выпросил его^{141}.

Около года Эйзенхауэр вел в Маниле «холостяцкую» жизнь: родители решили дать Джону возможность окончить учебный год на родине. Да и Мейми не особенно торопилась на океанские острова. У нее была желудочная болезнь, которую врачи не могли точно диагностировать и действовали в лечении методом проб и ошибок. Наконец летом 1936 года жена и сын отправились к месту службы главы семейства.

Первое, что поразило Мейми, – внешний вид Айка, встретившего их в порту: он был совершенно лысый. Мейми чуть не упала в обморок, но почти моментально поняла, что у него просто начисто выбрита голова – так было легче переносить влажную жару. Вслед за этим, уже будучи готовой к самому худшему, она обнаружила, что отведенная семье квартира не имеет кондиционеров, а по углам ползают насекомые и даже ящерицы. В общем, она с первых дней невзлюбила Филиппины^{142}. Впрочем, Мейми в своих рассказах явно преувеличивала выпавшие на ее долю трудности. Достаточно сказать, что и в США в то время страшно дорогие кондиционеры имелись только в домах миллионеров и офисах государственных служащих самых высоких рангов.

В отличие от матери Джон полюбил Филиппины и считал три года, проведенные на островах, самым счастливым временем своей жизни. Он учился в школе для детей иностранных служащих в Багио, «летней столице» Филиппин (там находится президентский дворец и действуют некоторые общегосударственные административные учреждения). Расположенный в северной части острова Лусон на высоте свыше двух тысяч метров над уровнем моря, во влажных тропических лесах, Багио считался наиболее благоприятным местом для проживания европейцев. Джон легко привык к местным условиям и, к радости Дуайта, стал капитаном школьной теннисной команды. Отец часто брал его в поездки по островам, играл с ним в теннис. Джон всегда выигрывал, и это также радовало отца^{143}.

Служебные дела казались Эйзенхауэру всё более бессмысленными. Армейские подразделения, которые удавалось с огромным трудом укомплектовать, оставались полуанархистскими формированиями, приучить их к дисциплине было невозможно. И Макартур, и его помощник понимали стратегическое значение Филиппин. Но всё же приходилось считаться с фактами, состоявшими в том, что требовались по меньшей мере десятилетия упорной работы по просвещению нации, выводу ее из первобытно-общинного состояния. Необходим был длительный период «окультуривания» общества, чтобы его армия могла быть построена на современной основе.

Между тем Макартур, в отличие от Эйзенхауэра, этого не понимал – или делал вид, что не понимает. Он отказывался выслушивать своего советника, пытавшегося объяснить нереальность исполнения их миссии, приходил в негодование и попросту выгонял его. Дуайт исправно выполнял обязанности, но просил отпустить его на родину – и регулярно получал отказы. В конце концов он перестал унижаться, повторяя то, что уже было сказано не раз. Он записал в дневник: «Я лично объявлял, что готов в любой момент возвратиться в армию Соединенных Штатов. Генерал знает это, если он вообще знает хоть что-нибудь, и я полагаю, что я не должен выдвигать эту проблему на первый план и говорить о ней вновь и вновь»^{144}. Со временем он перестал разъяснять Макартуру и тщетность их усилий. Много позже он вспоминал, что перестал ставить «этот вопрос» (о невозможности сформировать регулярную филиппинскую армию в обозримом будущем), хотя он «всё время возвращался в мое сознание»^{145}.

Макартур, не высказывая открыто своих симпатий к нацистскому режиму, на практике вел себя подобно гитлеровским военачальникам, в то время как Эйзенхауэр в дискуссиях с европейскими представителями в Маниле постоянно подчеркивал свои антинацистские взгляды, высказывал сочувствие германским евреям, с самого прихода нацистов к власти подвергавшимся преследованиям и унижениям.

Наиболее трезвые умы приходили к выводу, что вскоре настанет время, когда германские евреи будут просто истреблены. В этих условиях небольшое еврейское население архипелага (чуть больше пятисот человек)^{146} образовало общественную организацию, ставившую целью спасение евреев Германии: ее члены (среди них были богатые промышленники и торговцы) подыскивали места жительства и работы для беглецов от нацизма в странах Азии, в том числе на Филиппинах. Зная взгляды Эйзенхауэра, они предложили ему оставить военную службу и за высокое вознаграждение возглавить работу по организации эмиграции из Германии, имея в виду, что вслед за азиатским регионом его деятельность распространится на европейские страны^{147}.

Предложение соответствовало внутренним порывам Эйзенхауэра, однако после некоторых колебаний было отклонено, ибо отказ от военной службы в армии США был для него немыслим. Помимо этого, он скептически относился к перспективе спасения евреев Германии в реальных условиях второй половины 1930-х годов, понимая, что выехать смогут только богатые люди ценой отказа от основной части своего состояния в пользу гитлеровского государства, что средства филиппинской организации крайне ограниченны, а либералы Западной Европы и США в основном произносят лозунги о помощи, но не готовы предпринять конкретные действия.

О своем отказе Эйзенхауэр с горечью вспомнил через восемь лет, когда стало известно о гитлеровских планах полного уничтожения европейских евреев, а сам он был одним из первых военачальников, воочию увидевших концлагеря, и первым, кто отдал распоряжение о сборе документов и фотографий, свидетельствовавших о фашистских зверствах, – для суда над бандитами и в качестве назидания потомству.

Тогда, в тридцатые годы, Дуайт не принял предложение покинуть армию. Считая неизбежными войну и вмешательство в нее США, он надеялся на свое активное участие в военных действиях. Грустно звучит, что кто-либо может надеяться на войну. Но, увы, война – наиболее благоприятное время для того, чтобы показать свои способности, выучку, выдвинуться сообразно заслугам или даже благодаря случайности.

Эйзенхауэр спокойно и, пожалуй, даже с некоторым вожделением приглядывался к нараставшей опасности. На Филиппинах его посетил старый знакомый Трои Миддлтон, участник Первой мировой войны, командир полка, которого высоко ценило начальство. Трои сообщил, что ему предлагают высокую должность в Луизианском университете. Дуайт всячески отговаривал его, мотивируя как раз тем, что приближается война. Тем не менее Миддлтон ушел в отставку и занял престижную должность. Когда же началась Вторая мировая война, он возвратился в армию и проявил высокие боевые качества. Начальник штаба Д. Маршалл, намереваясь произвести его в генералы, испросил мнение Эйзенхауэра. «Не делайте этого, – ответил тот. – Он покинул нас, когда нам было трудно». От своего намерения Маршалл отказался^{148}.

Можно по-разному оценивать позицию Эйзенхауэра в этой коллизии, но одно безусловно – его верность военному флагу.

Начало Второй мировой войны застало Эйзенхауэра на Филиппинах. Свои чувства он выразил в нескольких письмах. 3 сентября, когда Великобритания и Франция после двухдневных попыток уговорить Гитлера прекратить начатое двумя днями ранее наступление на Польшу объявили Германии войну, Дуайт писал Милтону: «После многих месяцев лихорадочных попыток умиротворить и успокоить сумасшедшего, который правит Германией, англичане и французы оказались в тупике, из которого могли выбраться, только начав воевать». Он не жалел самых резких слов в адрес германских властителей, и прежде всего Гитлера. Они звучали скорее не оценочными суждениями, а эмоциональными ругательствами. Дуайт, как и масса других людей, гордившихся европейской цивилизацией, чувствовал себя обманутым из-за того, что народ, который «гордо считал себя разумным, дал возможность сложиться нынешней ситуации», и предсказывал: «Если Гитлеру не удастся овладеть всем миром при помощи грубой силы, конечным результатом будет ликвидация Германии как единого государства»^{149}.

Контракт с правительством Филиппин истекал 13 декабря 1939 года. Дуайт с нетерпением считал оставшиеся дни. Он отказался от предложения Квизона, поддержанного Макартуром, продлить пребывание в Маниле. Он вспоминал, что заявил своему начальнику: «Я хочу быть там, если то, чего я боюсь, действительно произойдет»^{150}. Если Эйзенхауэр в самом деле произнес эти слова, то слукавил: он не боялся вступления США в европейскую войну, а желал этого и по политическим, и по моральным причинам. Уничтожить нацизм как систему, прямо противоположную демократии, освободить от Гитлера народы Европы, в том числе немецкий народ, проявить себя на поле боя, а не в штабной суматохе – таковы были мысли, владевшие Дуайтом.

С Макартуром он расстался без сожаления. Открытой вражды между ними не было, но отношения настолько охладели, что оба позже не жалели язвительных ремарок в адрес друг друга. Макартур называл Эйзенхауэра «всего лишь клерком», намекая на его штабные методы работы. Более сдержанный Эйзенхауэр подытожил свою службу под руководством Макартура словами: «О да, я узнал, что такое драматические спектакли, во время семилетней службы под началом Макартура». Они встретились еще только пару раз – уже после войны. Встреча в 1946 году получилась холодной и официальной. Эйзенхауэр в то время был начальником штаба армии, Макартур – командующим оккупационными силами в Японии. С. Амброз справедливо отмечает: «В 1939 году Макартур предсказал Эйзенхауэру блестящее будущее, но, когда он [в тот раз] попрощался, он никак не думал, что дело зайдет так далеко»^{151}. И, уж конечно, он никак не думал, что «дело» дойдет до президентства его бывшего подчиненного.

Эйзенхауэры возвратились на родину как раз тогда, когда Джон окончил школу и ему надо было определять жизненный путь. Дуайт уговаривал сына стать юристом или врачом. Не исключалась и карьера бизнесмена. Но в глубине души он мечтал, что сын пойдет по его стопам. Он был обрадован, когда Джон отверг предложение своего дяди Эдгара оплатить его учебу на юридическом факультете при условии, что по окончании университета он включится в работу его процветающей адвокатской конторы в Такоме, штат Вашингтон. Джон твердо решил поступать в военную академию в Вест-Пойнте.