Текст книги "Эйзенхауэр"
Автор книги: Георгий Чернявский
Соавторы: Лариса Дубова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)
В условиях, когда война в Африке затягивалась, а сам Эйзенхауэр находился в отнюдь не благоприятном физическом состоянии, он должен был предстать перед высшими государственными и военными деятелями союзных стран. С 14 по 24 января 1943 года проходила конференция Черчилля и Рузвельта в Касабланке. Помимо обсуждения проблем мировой политики и взаимоотношений союзников предстояло решить конкретные вопросы: каковы будут направления военных действий в 1943 году и кто будет ими руководить. На второй день конференции был назначен доклад Эйзенхауэра о положении на североафриканском театре военных действий.
Дуайт прилетел в Касабланку на один день. В дополнение к физическому недомоганию и расстроенным чувствам по поводу неудачи наступления в Тунисе он предстал перед Рузвельтом и Черчиллем непосредственно после того, как чуть не погиб: над Атласскими горами его «летающая крепость» стала терять высоту, так как из строя вышли два двигателя, и летчик с огромным трудом дотянул до места назначения.
Рузвельт, страдавший полиомиелитом и разбиравшийся в болезнях, тут же почувствовал, что генерал не в порядке. «Он производит впечатление очень нервного», – сказал президент Гарри Гопкинсу{239}.
Впрочем, Дуайт быстро взял себя в руки, и первое негативное впечатление Рузвельта сменилось сдержанным одобрением доклада главнокомандующего. Черчилль и начальники штабов вооруженных сил обеих стран также позитивно оценили действия Эйзенхауэра. Особое впечатление произвели стремление командующего к максимальной интеграции союзных сил, его усилия по выдвижению на первый план не только американских, но также британских и канадских военачальников. Присутствовавшие были вполне удовлетворены и политическим курсом Эйзенхауэра в Северной Африке, и его отношением (по крайней мере внешним) к «делу Дарлана».
По предложению Д. Маршалла главы союзных государств решили оставить Эйзенхауэра на посту главнокомандующего союзными войсками на африканском театре и полностью подчинить ему британские соединения, до этого имевшие некоторую автономию.
На конференции было решено продолжать наиболее активные действия в «мягком подбрюшье Европы». В качестве первого удара после освобождения Туниса (предполагалось, что это произойдет в ближайшие недели, как только погода позволит ввести в действие основные моторизованные силы) намечалась высадка на острове Сицилия.
Всеми этими действиями, согласно решениям конференции, должен был руководить Эйзенхауэр. Его заместителями становились: по сухопутным операциям – британский генерал-лейтенант Гарольд Александер, по морским – британский адмирал Эндрю Каннингем, а по воздушным – британский маршал авиации Артур Тедцер. Тот факт, что Эйзенхауэр оказался в английском «окружении», ничуть его не смущал: со всеми заместителями у него установились нормальные деловые и до некоторой степени дружеские отношения. Однако в Великобритании не все были довольны, что Эйзенхауэр остался на посту главнокомандующего. Даже несколько изменивший мнение о нем начальник британского штаба фельдмаршал Ален Брук, не скрывавший своего одобрения курса Эйзенхауэра на интеграцию союзных сил, продолжал считать, что у американца «нет тактического и стратегического опыта, необходимого для выполнения задач такого рода»{240}.
Правда, была одна несообразность: все три заместителя Эйзенхауэра превосходили его воинскими званиями. Дуайт заявлял, что вопрос о звании его не волнует, что заместители смогут свободно высказывать свои мнения, к которым он отнесется с уважением. Но высшие руководители считали, что такую ситуацию надо исправить. В Касабланке Маршалл даже сказал Эйзенхауэру по секрету, что поставил вопрос о присвоении ему высшего на тот момент в США звания полного (четырехзвездного) генерала (звание генерала армии, или пятизвездного генерала, будет учреждено Конгрессом в 1944 году).
Действительно, 10 февраля 1943 года было обнародовано решение президента Рузвельта о возведении Эйзенхауэра в звание полного генерала. Ему даже не удосужились об этом сообщить – он услышал по радио. Он немного поворчал по этому поводу, но на самом деле был несказанно рад – впервые такое звание получил военный деятель, не являвшийся начальником штаба армии. В США его до этого времени имели только Дуглас Макартур и Джордж Маршалл. Таким образом, за два года Эйзенхауэр прошел путь от временного полковника до полного генерала. Это, естественно, значительно повысило его авторитет в глазах подчиненных.
В то время как на фронте, на территории Туниса, продолжалось затишье, Эйзенхауэру по-прежнему приходилось заниматься внутренними североафриканскими делами. Французы никак не могли найти общий язык. Поле гибели Дарлана административная власть в Северной Африке перешла к Жиро, который в несколько более мягкой форме, чем покойный адмирал, продолжал вишистскую политику: в тюрьмах оставались антифашисты, антисемитское законодательство не было отменено, хотя фактически перестало действовать. Жиро пытался общаться с Эйзенхауэром на равных, а иногда даже демонстрировал, что пост главы правительства выше поста командующего войсками. Несколько раз приходилось его одергивать, хотя и мягче, чем рекомендовал Рузвельт, который писал Черчиллю (копия письма была послана Эйзенхауэру): «Я всерьез полагаю, что мы осуществляем военную оккупацию Северной Африки, и наш командующий генерал имеет полное право выполнять все гражданские функции точно так же, как военные»{241}.
Вслед за конференцией в Касабланке Маршалл совершил краткую ревизию союзных вооруженных сил на территории Алжира, был вполне удовлетворен их состоянием, и его доверие к Эйзенхауэру еще более возросло. В то же время он выговаривал Дуайту (а это было явно несвойственно начальнику штаба), что тот не следит за своим здоровьем, переутомляется, слишком часто выезжает на передовые позиции. «У вас должен быть свой массажист. Это будет отличная штука, чтобы расслабиться перед сном», – рекомендовал Маршалл. Дуайт ответил, что если кто-то будет тереть ему спину, он «не расслабится, а только станет еще более нервным». В конце концов начальник штаба отдал соответствующий приказ подчиненным командующего. Массажиста нашли, но после первого же сеанса он был отправлен назад. Единственное требование Маршалла, которое было выполнено, касалось мер по физическому укреплению здоровья: Эйзенхауэр стал совершать конные прогулки с Кей{242}.
Об этих прогулках вскоре стало известно Мейми, которая восприняла их как новое доказательство неверности супруга, что без обиняков выразила в письме. В который раз Дуайту пришлось оправдываться: «Ты должна понять, что в такой суматошной жизни, которую мы здесь ведем, всевозможные истории, слухи, прямая ложь и тому подобное могут возникнуть без какой-либо опоры на факты». На беду, журнал «Лайф» сообщил, что в окружение Эйзенхауэра входит теперь его «лондонский водитель» (то есть Кей). Дуайт вроде бы смог отбиться, сообщив в очередном письме, что Кей влюблена в одного «молодого американского полковника и собирается выйти за него замуж в конце июня, если оба останутся в живых», прибавив: «Я сомневаюсь, что “Лайф” рассказал об этом».
Представляется, что на протяжении всей войны Мейми, которая по состоянию здоровья не работала и жила только мыслями о муже и сыне, получала информацию о поведении Айка, преувеличенную до неузнаваемости, и сама умножала ее в своем воображении. Супруг же, руководя военными действиями, вынужден был всякими способами разуверять Мейми в правдивости сплетен и уверять в вечной любви. Он писал: «Я стар – мои романтические дни остались далеко позади, но я клянусь, что думаю о тебе и скучаю по тебе больше и люблю тебя больше, чем когда-либо»{243}.
Тем временем по заказам командующего на тунисскую линию фронта поступало всё больше танков и боевых самолетов – у немцев не было сил перехватывать и уничтожать морские и воздушные конвои.
Что же касается солдат и офицеров, то Эйзенхауэр никак не мог побороть их благодушие и безответственность. Демократические порядки в стране оказывали глубокое влияние на американскую армию, причем как позитивное (укрепление боевой дружбы и взаимной выручки, сознательное участие в сражениях, готовность отдать жизнь во имя полного разгрома военных преступников, поработивших и истреблявших миллионы людей), так и негативное (непривычка к дисциплине, попытки поставить под сомнение приказы командиров, небрежность в выполнении уставов и приказов).
Эйзенхауэру докладывали о непорядках в войсках, и сам он наблюдал факты безответственности, чреватые поражениями и потерями. Во время одной из инспекционных поездок он обнаружил, что воинская часть, занявшая позицию за два дня до его приезда, всё еще не установила мины перед своим расположением, а офицеры разрешали солдатам отправляться для развлечения в соседние деревни, откуда они возвращались не только вдрызг пьяными, но часто и подхватившими венерические болезни.
Пятнадцатого января 1943 года командующий направил в войска инструктивное письмо с очередным выражением глубокой озабоченности низким уровнем дисциплины и подготовки к сражениям. В письме указывалось: «По поводу каждого нарушения, начиная с того, что солдат не отдал честь или явился в не полностью застегнутой рубашке, и завершая серьезными проступками, должны быть приняты немедленные меры; дисциплинарные меры должны быть приняты против офицеров, допустивших такие нарушения». В войсках, не находившихся на передовой, стали проводиться учебные походы на расстояние до 25 миль (больше 43 километров) с полной боевой выкладкой и без длительного отдыха. «Ошибки, совершённые во время маневров два года назад, теперь повторяются на поле боя – почти без каких-либо вариаций, но на этот раз ценой является человеческая жизнь вместо наложенного взыскания»{244}.
Между тем 14 февраля германские бронетанковые силы в Тунисе перешли в контрнаступление. Войска генерал-майора Фриденделла, застигнутые врасплох, начали отступать. Немцы стремились занять гористый район Кассерин, за которым лежало обширное ровное неукрепленное пространство. Хотя англичане и американцы оказывали отчаянное сопротивление, 21 февраля немцам удалось занять Кассеринский перевал.
Маршалл не обвинял Эйзенхауэра в неудаче, постигшей американскую армию, понимая, что зависела она от многих причин и лишь в последнюю очередь от главнокомандующего, который осознавал недостатки своих войск и стремился их преодолеть. Начальник штаба лишь попросил его дать анализ общего положения на театрах военных действий. В ответ Дуайт написал подробный аналитический обзор, в котором, в отличие от многих других военачальников Второй мировой, дал объективную оценку роли Восточного фронта. Обращая внимание, что незадолго до этого Красная армия перешла в наступление под Сталинградом, он напрямую связывал с ним перспективы кампании в Северной Африке: «Если наступление Красной армии окажется неэффективным, немцы смогут обеспечить численное превосходство над войсками союзников на африканском театре военных действий»; в случае же его успеха вынуждены будут отзывать свои войска, что станет «большим преимуществом для африканского театра». Эйзенхауэр заключал, что без учета развития событий на Востоке «быстрое решение принять невозможно»{245}.
Несмотря на немецкое наступление, Эйзенхауэр был убежден, что, добившись тактического успеха, армия Арнима не сможет развить его. В то же время американские войска приобрели опыт, который, был убежден командующий, успешно использует в предстоящих сражениях. Возможно, оптимизм был слегка преувеличенным, но Дуайт подбадривал себя, а вместе с тем и своих начальников. Он писал Маршаллу: «Солдаты теперь рассержены и готовы сражаться… Все наши люди от самого верхнего до самого нижнего уровня поняли, что это – не детская игра, и вполне готовы заняться делом»{246}.
Почувствовав себя вновь в своей тарелке, Эйзенхауэр принял дисциплинарные меры. Первой было увольнение генерала Фриденделла, допустившего сдачу перевала, и назначение вместо него верного и храброго до авантюризма Паттона.
Скорее всего, именно с этого времени осторожному и уже научившемуся дипломатничать Эйзенхауэру пришлось начать «внутреннюю войну» с частью высшего британского командного состава, представители которого считали, что он ущемляет их права, приписывает их победы американцам и т. п. В некоторых случаях это соответствовало действительности. И Эйзенхауэр, с одной стороны, и Брук и Монтгомери – с другой преувеличивали свои заслуги, а вслед за ними британские и американские журналисты, а после войны и историки решительно «вступали в бой», защищая «честь и доблесть» собственной страны. К сожалению, к ним «примкнул» и такой авторитетный исследователь, как С. Амброз, который в биографии Эйзенхауэра непомерно большое внимание уделил его конфликтам с Монтгомери, не ставя под сомнение, что во всех этих случаях был прав именно главнокомандующий.
Пока же Эйзенхауэр был всерьез обеспокоен тем, что «война слов» проникла в прессу. Журналисты цитировали слова Паттона: «Мы им покажем!» (имелись в виду вовсе не немцы, а англичане), – который, правда, отрицал их, но, возможно, они действительно были сказаны в пылу спора. Газеты приводили и высказывание английского генерала Александера о низком уровне подготовки американских частей до боев в районе перевала, с чем Эйзенхауэр был согласен, но считал эту информацию сугубо секретной. Как штабные сведения проникали в прессу? Было ясно, что перед штабными офицерами возникал соблазн покрасоваться перед репортерами{247}.
Девятого марта Эйзенхауэр созвал аккредитованных при его войсках журналистов – формально на пресс-конференцию, а на самом деле чтобы прочесть им «весьма жаркую лекцию» о том, как следует себя вести. Он разъяснил значение англо-американского союза и пригрозил, что каждый, кто своими репортажами попытается нарушить единство, будет без сожаления удален с театра военных действий{248}.
С большим трудом примирив американцев с британцами по вопросу, кто в чем виноват и кто должен нанести решающий удар, Эйзенхауэр провел последнюю неделю апреля, инспектируя передовые позиции, и убедился, что обе стороны сделали выводы и из поражения на Кассеринском перевале, и из позиционных боев в следующие месяцы. Он делал лишь конкретные замечания по частным вопросам, и его приятно удивило заявление одного из британских генералов, что американские пехотные соединения – «в числе лучших, которые я когда-либо видел»{249}.
К этому времени в штабе Эйзенхауэра был уже подготовлен детальный план окончательного удара по противнику в Тунисе. 30 апреля объединенные силы перешли в наступление и на следующий день сломили оборону немцев, которые вынуждены были оставить выгодные высоты и отступить к городам Тунис и Бизерта. 7 мая британские войска Александера вступили в город Тунис. К концу этого же дня армия Брэдли овладела Бизертой, и он рапортовал Эйзенхауэру: «Наша миссия выполнена». Он преувеличивал, но не слишком сильно: оставалось очистить от разбросанных германских частей пограничные районы Туниса, что было осуществлено на протяжении следующей недели. 13 мая остатки германских войск в Северной Африке капитулировали. В плен было взято около 275 тысяч солдат и офицеров.
Эйзенхауэру адресовались тысячи поздравлений, в том числе от глав трех союзных держав – Рузвельта, Черчилля, Сталина. Дуайт явно щеголял своей скромностью, когда в ответ на односложное и сдержанное поздравление Маршалла писал: «Я всегда представляю себе все недостатки и в своих мыслях снижаю уровень достижений. И поэтому я мысленно стремлюсь провести новую кампанию. Вот почему весь этот крик по поводу кампании в Тунисе оставил меня совершенно холодным»{250}.
На самом деле Эйзенхауэру было чем гордиться: кампания в Тунисе была для него подлинным боевым крещением, проведенным нелегко, но с бесспорным успехом. Он, однако, не уставал подчеркивать, что победа была достигнута благодаря совместным усилиям вооруженных сил обеих стран. Когда британский политический советник Гарольд Макмиллан пришел к нему со словами: «Вот плоды вашей победы, генерал», – Эйзенхауэр ответил со слезами на глазах: «Вы имеете в виду – нашей»{251}. Правда, оба «забыли» упомянуть, что немалую роль в облегчении положения союзников в Северной Африке сыграла победа Красной армии под Сталинградом…
В любом случае конец 1942 года и начало 1943-го знаменовали перелом во Второй мировой войне в пользу антигитлеровской коалиции.
Итальянская операция
Ко времени завершения кампании в Северной Африке главами союзных западных держав уже было принято решение о направлении дальнейших военных действий. На очереди стояла высадка на Сицилии. Однако оставалось под вопросом, куда союзники направятся далее. Эйзенхауэр считал, что затем надо будет нанести удар по Сардинии и Корсике, чтобы пока не решать, какая страна станет объектом дальнейших действий – Италия или Франция. Эти рекомендации направлялись начальству «по обязанности», так как сам Эйзенхауэр полагал, что пора приступать к непосредственной подготовке «Раундапа» – высадки на севере Франции.
Состоявшееся в мае 1943 года в Вашингтоне совещание начальников штабов союзных армий пришло к выводу, что крупные операции на севере Европейского континента могут начаться только весной 1944-го. До этого времени необходимо было принять решение о действиях после занятия Сицилии, и начальники штабов доверились Эйзенхауэру, но на всякий случай решили дать ему некие «общие» указания, которые на деле оказались достаточно конкретными. Рамки его самостоятельности были резко сужены – операцию следовало «планировать так, чтобы вывести Италию из войны и максимально сковать германские вооруженные силы».
Это решение явно было продиктовано Черчиллем, который вскоре сам прилетел в Алжир, чтобы проследить за тем, в каком направлении будет планироваться удар. По сути под давлением сэра Уинстона Эйзенхауэр отказался от намерений захватить Сардинию и Корсику и сосредоточил внимание своего штаба на подготовке действий на материковом побережье Италии. Со свойственной ему бульдожьей хваткой Черчилль изобретал всё новые аргументы в пользу своей позиции. Он пробыл в ставке Эйзенхауэра около недели и всё это время – за завтраком, обедом и ужином, да и в перерывах между ними – убеждал собеседника готовить высадку на «итальянском сапоге».
Так как Рузвельт и Маршалл в конце концов поддержали британского союзника, Дуайту пришлось на время отказаться от собственных не только отдаленных, но и ближайших планов. Его штаб разработал план высадки на наиболее благоприятных участках южного побережья Италии, быстрого продвижения к Риму, чтобы заставить Италию капитулировать и ликвидировать фашистский режим Муссолини.
Но прежде надо было овладеть Сицилией, а до нее – группой лежавших на пути к ней островов, которые, по данным разведки, были хорошо укреплены. Прежде всего это касалось Пантеллерии, наиболее крупного острова в Сицилийском проливе. С 8 мая по плану Эйзенхауэра остров подвергался постоянным атакам с воздуха, а потом его стали обстреливать с моря. Когда 11 июня на Пантеллерии началась высадка американского десанта, итальянцы не оказали сопротивления.
В тот же день их гарнизон капитулировал, а вслед за этим без боя сложили оружие итальянские части, расположенные на соседних островах Пелагского архипелага.
На 9 июля была назначена высадка на Сицилии. Эйзенхауэр накануне прилетел на Мальту, чтобы непосредственно наблюдать за ходом боевых действий и в случае необходимости вносить коррективы. На море бушевал шторм, шел проливной дождь, авиацию использовать было невозможно, так как видимость составляла десяток метров. На запрос Маршалла, будет ли проведена операция согласно плану, Эйзенхауэр ответил: «Я сам хотел бы это знать!»{252} Ветер, однако, стал стихать, и командующий отдал приказ начинать операцию.
На побережье располагались итальянские части, готовые сложить оружие. Однако две германские дивизии оказывали сопротивление, которое замедлило продвижение американцев. Фельдмаршал Кессельринг, командовавший немецкими войсками в Италии, даже выразил удивление, что противник ввел в действие недостаточные силы и продвигается медленно{253}. Эйзенхауэр нервничал, выражал недовольство, считал, что именно англичане, в частности Монтгомери, тормозят завершение операции.
Постепенно союзные силы овладевали положением, в частности благодаря находкам Эйзенхауэра. Так, немалую роль в продвижении войск сыграли десантные суда, использовавшиеся для перевозки войск, артиллерии, автотранспорта и другой тяжелой техники, горючего, боеприпасов и продовольствия в обход взорванных противником туннелей и мостов, а также для высадки небольших десантов в тылу неприятеля.
Операция на Сицилии заняла шесть недель. Союзные силы потеряли около двадцати тысяч человек, противник – около тридцати тысяч убитыми и свыше 134 тысяч пленными. Захвачено было значительное количество боевой техники. И всё же немецким частям удалось отойти к Мессинскому проливу и переправиться на континент. Дуайт бушевал по этому поводу, считая, что освобождение Сицилии – только часть задачи, а главная цель – полностью разгромить германскую армию на острове – не достигнута. Он жаловался Мейми: «Расхаживаю, разговариваю, курю (всё время)… Нет смысла доказывать, что у меня чувство напряжения»{254}.
Это напряжение, часто доводившее до нервного истощения, было связано не только с недостаточно высокими темпами продвижения союзных войск, но и со столкновениями с собственными подчиненными, включая друзей.
Особенно это касалось Паттона. Храбрый, презирающий опасности Паттон полагал, что такими же должны быть все его солдаты и офицеры. Между тем большинство из них оставались обыкновенными людьми – боящимися смерти, стремящимися обеспечить себе наибольшую безопасность. Из-за этого возникали всевозможные инциденты, хотя именно его войска освободили главный город Сицилии Палермо и крупный центр Мессину.
Как раз в тот день, когда армия Паттона вступила в Мессину, Эйзенхауэр получил рапорт начальника одного из прифронтовых госпиталей, в котором говорилось о недостойном поведении Паттона при посещении этого лечебного учреждения. Генерал спросил у одного солдата, чем он болеет, а услышав, что у того расстроены нервы и он не выносит звуков летящих снарядов, рассвирепел, ударил его по лицу, обозвал трусом и приказал медперсоналу выписать беднягу из госпиталя.
Письмо вызвало у Эйзенхауэра противоречивые чувства: с одной стороны, шла жестокая война и вроде бы было не до расшатанных нервов, тем более у рядовых солдат; с другой – раз уж врачи согласились принять солдата в госпиталь, значит, он действительно небоеспособен. Самоуправство Паттона Эйзенхауэр счел недопустимым. К тому же оказалось, что неделей ранее Паттон также ударил и словесно оскорбил другого солдата, страдавшего «усталостью от боев».
Дуайт вызвал Паттона, обвинил его в нарушении воинской этики и посоветовал извиниться перед подчиненными, по словам главнокомандующего, такими же американскими гражданами, как и сам Паттон, оскорбивший их не на поле боя, а в тылу. Паттон подчинился и принес извинения солдатам в присутствии докторов. Сочтя инцидент исчерпанным, Эйзенхауэр не сообщил о нем не только прессе, но даже Маршаллу.
Однако через некоторое время популярный журналист Дрю Пирсон, выступая в США по радио, рассказал о нем, обвинив Эйзенхауэра в попустительстве генералу-самодуру. Другие журналисты разыскали пострадавших солдат и передали их рассказы в преувеличенном виде. Дело дошло до Конгресса, где негодование действиями Паттона и Эйзенхауэра выразил даже командующий американскими войсками во время Первой мировой войны Джон Першинг, под началом которого когда-то служил Эйзенхауэр. В результате Дуайт был вынужден оправдываться перед начальством, а талантливый военачальник Паттон отстранен от командования и прозябал без должности 11 месяцев, тогда как армия крайне нуждалась в храбрых и самоотверженных военачальниках{255}.
Что ж, таковы издержки демократии. В традицию американских вооруженных сил уже вошли принципы строгой дисциплины, уважения к начальникам и в то же время уважительное отношение к достоинству и чести военнослужащих всех чинов.
Тревоги Эйзенхауэра по поводу хода сражений, конфликтов между британскими и американскими генералами, инцидентов, подобных случаям с Паттоном, только усиливались, когда он получал письма жены. Мейми становилась всё более эгоистичной, сетовала, что уже более года не виделась с мужем. Вместо того чтобы заняться общественной деятельностью, которая бы скрасила ее одиночество, она жаловалась на окружающих, на то, что письма мужа слишком коротки. Вдобавок у нее началась депрессия – не выдуманная, а подлинная, описываемая в современной медицинской литературе как психическое заболевание, проявляющееся в сонливости, внешне беспричинном упадке сил, раздражительности{256}.
Большую часть дня Мейми проводила теперь в постели, забывала поесть, ее вес резко снизился, она не желала появляться на публике, люди ее раздражали. В какой-то мере спасало «заочное общение» – она получала каждый день десятки писем и считала своим долгом ответить на каждое. По ее словам, она «читала мистические истории на протяжении целой ночи – и ждала».
Ко всему этому добавлялись муки ревности. Множество газетных репортажей сопровождалось фотографиями, на которых радом с генералом или чуть позади неизменно стояла Кей. Было ясно, что Дуайт тепло относился к своей секретарше, что их связывает не только служебное сотрудничество. Чтобы побольше бывать со своим шефом, Кей в Алжире вновь стала водить его машину. На обедах и ужинах, дававшихся генералом коллегам или приезжавшим политическим деятелям, Кей неизменно присутствовала, выполняя роль хозяйки. Бригадный генерал Эверетт Хьюз, старый знакомый Айка, записал в дневнике, что его водитель, тоже женщина, говорила ему, что скандал неизбежен, на что Хьюз ответил: «Кей помогает Айку выиграть войну»{257}.
С. Амброз отрицает факт интимной связи между главнокомандующим и его секретаршей, мотивируя большой разницей в возрасте (Кей годилась ему в дочери) и отсутствием времени на любовные отношения. Поэтому, мол, на фотографиях они всегда запечатлены в окружении людей{258}. Очевидно, что эти резоны выглядят слабо: никто из фоторепортеров просто не мог проникнуть в тайну общения Айка и Кей, когда они были наедине. Естественно, свою связь они не афишировали, хотя она была очевидна тем, кто входил в штабное окружение. Правда, до лета 1943 года сплетни по поводу их отношений нивелировались распространяемыми самой Кей слухами, что она собирается замуж за подполковника Ричарда Арнольда. Когда же ее подлинный или фиктивный жених погиб, подорвавшись на мине в конце африканской кампании, другого кандидата в мужья Кей не подобрала. Так она и осталась в армии до 1945 года, дослужившись ко времени увольнения в запас до звания капитана. Всё это время она повсюду сопровождала Эйзенхауэра.
Через много лет, когда Дуайта уже не было в живых, Кей, у которой обнаружили неизлечимую злокачественную опухоль, продиктовала воспоминания, в которых рассказала, что у нее с Дуайтом на протяжении нескольких лет была «любовная история»{259}.
Поскольку не только «желтая» пресса, но и солидные американские газеты часто публиковали фотографии Кей вместе с Дуайтом (обьино в группе военных, но иногда и вдвоем), у Мейми были все основания для ревности и дурного настроения, приведшего к депрессии.
Ее раздражали любые мелочи. Узнав, что некие высокопоставленные чиновники, побывавшие то ли с ревизией, то ли, скорее, с экскурсионной целью в штаб-квартире Эйзенхауэра, привезли женам подарки, Мейми разразилась гневным письмом, в котором упрекала мужа, что он не купил ей ни одного платья, кожаной сумки или хотя бы шарфа. Дуайт должен был оправдываться. Правда, на этот раз в оправданиях явно чувствовалось раздражение: «Возможно, тебе трудно понять, что я не могу уделять время походам по магазинам, как это делают многие другие». Он добавлял, что вообще позабыл, что такое магазин, так как не был в нем более года{260}.
Переутомление и вызванное целым рядом обстоятельств дурное настроение стали причиной ухудшения здоровья Эйзенхауэра. Ему недавно пошел шестой десяток, но чувствовал он себя не моложе своего возраста, как было всего пару лет назад, а значительно старше. 10 августа 1943 года Дуайт предстал перед медицинской комиссией, которую командный состав американской армии обязан был проходить регулярно, обычно раз в год.
На сей раз у него нашли признаки крайнего переутомления и сильно повышенное кровяное давление. Медицинское предписание было категорическим: не менее недели полного отдыха, преимущественно в постели. Пользуясь своими правами главнокомандующего, Эйзенхауэр сократил отдых до двух дней, причем не в постели, а за письменным столом. Он просто не мог позволить себе отвлечься от дел, так как впереди была новая ответственная кампания: 17 июля было принято решение о вторжении на материковую территорию Италии. Операция получила название «Аваланч» («Лавина»).
Девятнадцатого июля был совершен массированный авианалет на Рим. Воздушная атака была по приказу Эйзенхауэра организована так, чтобы не повредить Ватикан и основные памятники архитектуры. Налет дал неожиданный результат: первой же бомбежки оказалось достаточно, чтобы произошел государственный переворот. 24 июля собрался много лет не созывавшийся Большой фашистский совет. Муссолини выступил с докладом о положении в стране и на фронте. Один из лидеров оппозиции Дино Гранди предложил передать командование вооруженными силами королю и предоставить ему «высшую инициативу в принятии решений». За принятие этой резолюции голосовало 19 членов совета, против – семь. 25 июля Муссолини арестовали. Вечером было передано по радио сообщение о его отставке и назначении премьер-министром маршала П. Бадольо. Затем выступил сам Бадольо, заявивший, что Италия «остается верной своим обязательствам и следует вековым традициям». Вооруженным силам был отдан приказ «продолжать войну в союзе с Германией».
Эйзенхауэр, как и главы союзных держав, понимал, что это заявление было маскировкой, чтобы не допустить германского вторжения в Италию и вступить в тайные переговоры с союзниками. Бадольо, однако, колебался, принимать ли выдвинутое требование о безоговорочной капитуляции, на чем настаивали Черчилль и Рузвельт.
