Текст книги "Эйзенхауэр"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Арденны

День 16 декабря 1944 года проходил в ставке Эйзенхауэра, незадолго перед этим переместившейся в Версаль, почти как обычно. Правда, текущую работу ненадолго прервали, чтобы поздравить с женитьбой ординарца главнокомандующего сержанта Микки Маккеофа. Кей было приятно услышать (разумеется, наедине), что Дуайт недавно поведал о ней Черчиллю (как будто до британского премьера раньше не доходили сплетни о личной жизни главнокомандующего!) и тот пообещал наградить ее медалью Британской империи^{331}.

Поздно вечером генералы и офицеры разошлись по своим комнатам. Вскоре, однако, Эйзенхауэра разбудили и сообщили, что немцы начали контрнаступление в Арденнах.

Арденнское контрнаступление, начатое 16 декабря, было предпринято с далекоидущими планами. Целью операции «Вахта на Рейне» («Wacht am Rhein») было разгромить противника в Бельгии и на юге Нидерландов, отрезать северную часть англо-американского контингента, прижать к морю и захватить в плен основную его часть.

Германский удар был настолько неожиданным, что даже многие командующие соединениями вермахта узнали о нем только накануне, а разведка противника даже и не подозревала.

Отвратительная погода фактически свела на нет превосходство союзников в авиации. После артиллерийской подготовки ударная группа германских войск под командованием фельдмаршала Моделя начала быстро наступать.

Эйзенхауэр воспринял германское контрнаступление как результат собственной беспечности. Он считал, что должен был, даже при отсутствии информации, предугадать замыслы противника, тем более что отлично знал намерение Гитлера продолжать войну в расчете на «чудо-оружие». В то же время он почти сразу понял, какие благоприятные возможности, как ни странно, предоставляет германское наступление. 17 декабря, еще не раскрывая всех карт собственному начальству, он писал в Вашингтон: «…если дела пойдут хорошо, мы не только сможем остановить немецкий бросок, но будем в состоянии на нем выиграть»^{332}.

План, который начал зреть у Эйзенхауэра, состоял в том, чтобы сконцентрировать имеющиеся резервы в районе бельгийского города Бастонь и атаковать правый фланг войск Моделя, одновременно нанося вспомогательный удар с левого фланга. Расчет делался на то, чтобы перерезать единственную дорогу, пересекавшую Арденны, по которой могли двигаться немецкие танки, и таким образом отрезать их от передовых частей.

Девятнадцатого декабря в штаб-квартире в Вердене план был утвержден, и штабные работники занялись его доводкой. Паттон со свойственным ему бахвальством даже заявил: «Давайте позволим этим глупцам дойти до Парижа. Тогда мы по-настоящему их отрежем и пережуем»^{333}. Привыкший к выходкам своего подчиненного и друга, Эйзенхауэр воспринял в его эскападе только идею о создании ситуации, когда армия Моделя, продвигаясь вперед, оторвется от линий снабжения, для нанесения по ней фланговых ударов.

При этом Эйзенхауэр был потрясен, что немцы еще способны не только оказывать сопротивление, но и переходить в стратегическое наступление. Поэтому он призывал Брэдли и Монтгомери, которым предстояло наносить фланговые удары, ввести в действие все доступные силы и «обрушиться максимально мощно на фланги проникновения»^{334}.

Но у генералов, которым было поручено выполнить ответственнейшую задачу, не было достаточного количества сил и средств для мощных ударов по флангам, о чем они многократно сообщали главнокомандующему. Он и сам понимал необходимость срочного усиления своих подразделений на Арденнском выступе. Посылая туда подкрепления, Эйзенхауэр решился пойти на крайние меры. По его распоряжению из американских военных тюрем во Франции и Великобритании были освобождены солдаты, находившиеся там по приговорам военных судов (за исключением тех, кто совершил наиболее тяжкие преступления). Их зачисляли в особые части, нечто вроде советских штрафных батальонов, и направляли на наиболее опасные участки. Наградой оставшимся в живых была полная амнистия с так называемым clean slate («чистым листом»)^{335}. Это означало, что в документах вообще не будет записано, что данный солдат отбывал наказание. Существенных возражений ни в армии, ни в государственной администрации не последовало.

Другая мера, принятая для пополнения живой силы, была более опасной для имиджа Эйзенхауэра.

Несмотря на принятые после Гражданской войны поправки к Конституции США, в стране продолжалась расовая дискриминация, распространявшаяся и на вооруженные силы. В армию было призвано около миллиона чернокожих. Однако они проходили военную службу в специальных частях, выполнявших вспомогательные функции за линией фронта. Их старались не допускать в морские и летные школы, не давать специальной квалификации. К примеру, из девятнадцати тысяч негров, служивших на флоте, свыше четырех тысяч использовалось в качестве поваров и официантов, а остальные – на тяжелых нестроевых работах. К концу Второй мировой войны всего 8600 негров имели офицерские звания (среди них были один генерал, 34 полковника и подполковника); на флоте ни один чернокожий не получил чин выше лейтенанта^{336}.

Эйзенхауэр не мог, да и не желал ломать систему дискриминации и сегрегации, тем более в условиях войны. Ему самому были присущи определенные расистские предрассудки, хотя он рассматривал их не столько как вечную ценность, а как традицию, которую следует преодолевать, но медленно и постепенно, по мере того как отсталое негритянское население будет приобщаться к западной культуре.

Получая сотни просьб дать чернокожим военнослужащим оружие и направить их на боевые позиции и крайне нуждаясь в живой силе, Эйзенхауэр лично подготовил приказ, разрешавший им служить в боевых частях пехоты. Начальник штаба Смит, которого Дуайт называл «величайшим генералом – менеджером войны», увидев проект приказа, пришел в ужас и послал своему начальнику докладную записку, где доказывал, что документ противоречит политике военного ведомства и содержит в себе «величайшую опасность». Последовав рекомендациям Смита, Эйзенхауэр переработал приказ. Теперь в нем говорилось, что негры, служившие в частях тылового обеспечения, могут добровольно записаться в специальные взводы или более крупные подразделения, которыми будут командовать белые офицеры^{337}. С этого времени начали формироваться негритянские части, которые проявили себя на фронте с самой лучшей стороны. Сегрегация, однако, сохранилась полностью.

Еще одним способом пополнения боевых частей было резкое сокращение тыловых служб, из которых отбирались все, кто был способен идти в бой и стрелять. Однако оказалось, что еще раньше состав вспомогательных подразделений был настолько сокращен, что они едва могли справляться со своими обязанностями. Сколько-нибудь значительного боевого пополнения эта мера не дала. Более того, уже в самом начале битвы за Арденны главнокомандующий получил от разведки тревожное сообщение, потребовавшее возвращения части направленных на передовые позиции солдат в тыл для несения караульной службы. Как указывалось в разведдонесении, по указанию Моделя стали формироваться небольшие группы – по два-три человека – германских военнослужащих, знающих английский язык, которых переодевали в американскую форму и забрасывали в тыл союзников. Они должны были выдавать себя за иммигрантов, проживавших в США сравнительно недолго – так можно было объяснить акцент. Диверсанты должны были разрушать мосты и другие коммуникации, распространять фальшивые приказы и панические слухи и т. д. Говорили даже, что немцы строят планы захвата или убийства главнокомандующего, в связи с чем охрана не только штаб-квартиры в Версале, но и важных коммуникационных узлов была значительно усилена.

Дуайт поначалу согласился со строгими мерами предосторожности и, по словам Батчера, оказался «в заключении, устроенном полицией безопасности». Ему рекомендовали не покидать помещения без охраны, «пока не будет проведена надежная чистка». Однако уже через два-три дня эта «игра в безопасность» настолько разозлила генерала, что он заявил стражам: «Я собираюсь пойти на прогулку. Если кто-то захочет пристрелить меня, пускай попытается». Проскользнув через черный ход, Эйзенхауэр неожиданно оказался в глубоком снегу, но упорно отправился гулять, отослав назад офицеров безопасности, которые хотели его сопровождать^{338}.

Германское наступление было остановлено через девять дней. Этому в особой степени способствовали улучшение погоды 23 декабря и вступление в боевые действия авиации союзников. На немецкие войска обрушился шквальный удар осколочных и зажигательных бомб, а также новых, страшных боеприпасов – напалмовых снарядов.

Напалм – особый вид сгущенного бензина, легковоспламеняющийся, медленно горящий (температура пламени достигает 1100 градусов) с выделением едкого черного дыма. Благодаря гелеобразной консистенции напалм хорошо прилипает к поражаемым объектам, в том числе и вертикальным поверхностям. Впервые он был применен в боевых условиях 17 июля 1944 года во время налета авиации США на немецкий топливный склад в городе Кутанс в Нормандии^{339}. Теперь же началось его массовое применение против вермахта. Это оружие сразу же стало иметь не только боевое, но и психологическое значение: у немцев боязнь напалма, обрекавшего людей на сильнейшие страдания, подчас была намного сильнее обычного страха смерти.

Весьма эффективным средством ведения боя оказались новые артиллерийские снаряды с радиоуправляемыми взрывателями. В совокупности с приборами дальнего видения, позволявшими корректировать полет снарядов, это оружие также сильно укрепило позиции союзников.

В результате немецкое наступление было остановлено, но войска союзников еще в течение месяца возвращали исходное положение. К 25 декабря Эйзенхауэр мог с удовлетворением констатировать, что немецкие войска в Арденнах не выполнили даже тактических задач – не только не смогли захватить мосты через Маас, но и не достигли самой реки. Несмотря на приказы Гитлера продолжать атаку, войска вермахта начали отступать. 3-я американская армия вклинилась в их южный фланг, перерезала линии снабжения к югу от Бастони. С севера их начал теснить Монтгомери. Немецкая 5-я танковая армия оказалась под угрозой окружения. Для отступления оставался только сорокакилометровый коридор к северу от Бастони, простреливаемый перекрестным огнем.

В ходе военных действий ожесточение с обеих сторон, казалось, достигло предела. 17 декабря отрад СС возле бельгийского города Мальмеди уничтожил свыше ста американских солдат, попавших в засаду и готовых сдаться^{340}. «Бойня при Мальмеди» активно использовалась американской пропагандой для стимулирования ненависти к немцам. После этого в американской армии стали издаваться приказы, запрещающие брать эсэсовцев в плен – их расстреливали на месте^{341}.

Эйзенхауэру поступали подобные сведения, но вначале он не отдавал приказов, осуждающих расправы его подчиненных с пленными немцами. Больше всего его заботило, чтобы эти факты не попали в прессу и особенно не стали достоянием солдат и офицеров вермахта и мирных жителей Германии. Однако слухи распространялись в немецком тылу, их активно использовала геббельсовская пропаганда, многократно умножая имевшиеся случаи, что вело к усилению сопротивления – немцам внушали, что при поражении нация обречена на уничтожение.

Нам представляется, что Эйзенхауэр во время германского контрнаступления в Арденнах на непродолжительное время утратил трезвость мышления, поддался эмоциям. Однако после перехода союзных войск в наступление, уничтожения значительной части живой силы армии Моделя, захвата массы боевой техники у главнокомандующего быстро восстановилась способность трезво реагировать на поступавшие донесения. Последовала серия строгих приказов, осуждавших расправу с пленными и тем более с мирными жителями, и подобного рода инциденты почти прекратились.

Перейдя в самом конце 1944 года в решительное наступление, союзные силы медленно восстанавливали свои позиции в Арденнах. Надо, однако, сказать, что Черчилль, явно недовольный темпом продвижения союзных войск на втором этапе Арденнской битвы и при этом понимавший, что армии Эйзенхауэра делают всё, что в их силах, счел необходимым пойти на такой шаг, о котором сам позже сожалел: полагая, что немцы могут возобновить наступление, 6 января 1945 года он обратился к Сталину с посланием, в котором сообщал, что на Западе сложилась «тревожная обстановка», «идут очень тяжелые бои и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения», и просил сообщить, могут ли союзники рассчитывать на советское наступление в январе. На следующий день Сталин ответил: «Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января»^{342}. Советские войска двинулись на запад, прорвали германский фронт, освободили Варшаву и направились к германской границе, что позволило Эйзенхауэру ускорить наступление, к 29 января ликвидировать Арденнский выступ и перейти к глубокому вторжению в Германию.

Многочисленные утверждения советских историков, что Красная армия своим наступлением «спасла» войска союзников от разгрома, не соответствуют действительности хотя бы потому, что наступление войск Эйзенхауэра началось на две недели раньше, чем советский прорыв под Варшавой. Но факт, что действия на Восточном фронте ускорили победоносное завершение Арденнской битвы, отрицать невозможно. «Русские по-прежнему добиваются больших успехов после их начального блестящего успеха», – писал Дуайт жене^{343}.

Действительно, приближение соединений Красной армии к восточной границе Германии заставило Гитлера не только снять часть войск с позиций, теперь оказавшихся второстепенными (Балканы, Италия), но даже отозвать на Восточный фронт некоторые части, оборонявшие линию Зигфрида.

Берлин или Дрезден?

Теперь Эйзенхауэр строил планы форсирования Рейна на широком фронте с двумя главными направлениями дальнейших действий в перспективе – на Берлин (северная группировка) и на Дрезден (южная группировка). Однако до этого необходимо было захватить Рур, промышленное сердце Германии. Операция была проведена скрупулезно. Начальник штаба Смит, весьма самокритичный и критически оценивавший штабные решения своего шефа, признавал: «Из всех кампаний, которые я знаю, эта прошла наиболее точно в соответствии с планом, разработанным ее руководителем. Кроме одного небольшого исключения, она прошла точно так, как генерал Эйзенхауэр изначально ее выработал»^{344}.

Все эти решения и действия давались генералу нелегко. Он представал перед подчиненными бодрым и неутомимым, но на самом деле старые и новые болячки давали о себе знать. Вновь стало серьезно беспокоить поврежденное колено, а в феврале Дуайт перенес сильную простуду. Вдобавок на спине появилось какое-то новообразование, которое быстро увеличивалось, было чувствительным и не только мешало ночному сну, но и заставляло днем вести себя осторожно. Врачи определили, что это киста – полость, заполненная жидкостью Новообразование оказалось доброкачественным, его удалили без серьезных последствий. Но самочувствие оставалось неудовлетворительным. Дуайт жаловался Кей, что у него «не было ни одной части тела, которая бы не болела»^{345}.

Разумеется, за руководство операциями гигантских масштабов на заключительном этапе тяжелейшей войны приходилось платить собственными здоровьем и силами. Только великолепная физическая подготовка Дуайта, его способность держать себя в форме, не жаловаться окружающим, а, наоборот, постоянно выглядеть великолепно позволяли достойно выдержать испытания. Лишь одному человеку он мог рассказать о своем реальном состоянии – Кей. Даже в письмах жене он должен был притворяться совершенно здоровым, а часто проводившиеся медицинские процедуры, в частности массаж и электрофорез колена, представлял профилактическими мерами, на которые соглашался, подчиняясь докторам.

Между тем план, осуществлявшийся по инициативе и под руководством Эйзенхауэра, приносил плоды. 23 февраля американская армия форсировала Рур, 2 марта генерал Симпсон вышел к Рейну, а вслед за этим к водному рубежу приблизились британские войска. Эйзенхауэр отлично знал, что с точки зрения классической военной стратегии германские войска должны были теперь отступить на правый берег реки и там попытаться организовать оборону. Но он полагал – как оказалось, с полным основанием, – что Гитлер прикажет своим генералам продолжать бои на левом берегу, ожидая того «волшебного часа», когда в действие вступит новое смертоносное оружие. Повторим, Эйзенхауэр понятия не имел об атомном оружии. Можно было лишь предполагать, что в Германии ведутся работы над каким-то необычным средством массового разрушения и уничтожения.

Немцы просто не успели завершить исследования и претворить технические проекты в бомбу. Последний эксперимент по получению цепной реакции был намечен на февраль 1945 года, но 31 января все оборудование по распоряжению фюрера, который утратил веру в возможность создания чудо-оружия в ближайшее время, спешно демонтировали и отправили на юг Германии^{346}.

Необоснованные ожидания сыграли роковую роль, ускорив полный разгром Германии. Одно за другим американские и британские соединения выходили на Рейн, оставляя немецкие части в окружении на левом берегу. Начиналась их массовая сдача в плен. В конце марта Эйзенхауэра спросили на пресс-конференции, кто, по его мнению, виновен в том, что крупные немецкие части не отступили на восточный берег. Он ответил: «Я думаю, это Гитлер. Я так полагаю, потому что, должен признаться, много раз во время этой войны я ошибался, пытаясь оценить, каковы были германские замыслы. Когда представлялось логичным, что они будут такими-то, они делали совсем другое. Когда мы продемонстрировали, что можем прорваться через оборонительные линии к западу от Рейна, любой разумный солдат ушел бы на другой берег Рейна, стоял бы здесь и говорил: “Попробуй теперь перейти [реку]”. Если бы они вывели основную массу своих сил, их положение было бы получше»^{347}.

В результате кампании на западном берегу Рейна англичане и американцы взяли в плен около 250 тысяч немецких солдат и офицеров. Примерно столько же погибло в боях. Потери западных союзников были намного ниже.

В начале 1945 года, когда немецкое контрнаступление в Арденнах завершилось провалом, Эйзенхауэр перенес свою штаб-квартиру в город Реймс на северо-востоке Франции в провинции Шампань. Ставка была размещена в старом школьном здании из красного кирпича, которое вскоре станет известным на весь мир, ибо именно здесь будет подписана первая капитуляция Германии.

Но до этого, казалось Эйзенхауэру, надо было преодолеть немало препятствий. На этот раз расчеты главнокомандующего оказались неточны. С конца марта в германских частях стала проявляться деморализация. Офицеры и даже генералы отказывались повиноваться приказам начальства, резко выросли дезертирство и сдача в плен.

Вследствие возникшей в вермахте неразберихи немцы не разрушили железнодорожный мост через Рейн в районе города Ремаген к югу от Бонна. Вышедшие к этому месту американские подразделения генерала Ходжеса, к огромному удивлению, обнаружили, что помпезный мост имени генерала Людендорфа цел. Несколько раз проверяли, не заложена ли взрывчатка, но саперы подтверждали, что мост невредим. По приказу Брэдли части Ходжеса переправились на правый берег, создали там плацдарм и стали перебазировать через мост новые войска. Когда Эйзенхауэру доложили о неожиданной удаче, он торжествовал: «Это самый лучший прорыв, который мы когда-либо имели»^{348}.

Немцы прилагали все силы, чтобы ликвидировать эту важнейшую коммуникацию: бомбили, обстреливали из дальнобойных орудий, посылали диверсантов, даже направляли ракеты «Фау-2». В конце концов мост взорвали, но к тому времени на противоположный берег были переправлены мощные силы и сооружены несколько понтонных переправ, которые обеспечили дальнейшую транспортировку подкреплений. По оценке российских историков, «значение плацдарма у Ремагена было огромным для судьбы всей кампании в Западной Европе. Он стал символом героизма и отваги американских войск»^{349}.

Настроение Дуайта с каждым днем улучшалось. В середине марта он побывал в частях, которыми командовал Паттон. Тот потребовал, чтобы главнокомандующий встретился с его солдатами. Дуайт рассказал в письме жене, что заявил Паттону: «Иди к черту, Джордж. Я думаю, что американским джи-ай наплевать, даже если сам Господь придет, чтобы их проинспектировать». Паттон за словом в карман не полез: «Я не могу точно определить, такого же он ранга, как ты, или нет, сэр!» Дуайт писал Мейми, что Паттон остается таким же, как раньше, и с ним приятно проводить время^{350}.

По мере приближения конца войны в Европе между западными союзниками и советским руководством возникали новые противоречия. 25 марта Эйзенхауэр в ставке Монтгомери встретился с Черчиллем, который показал свою переписку со Сталиным, выражавшим недовольство, что в Швейцарии ведутся тайные переговоры союзных представителей с германским командованием относительно сдачи немецких войск в Северной Италии. Черчилль считал эти переговоры нормальным делом и спрашивал, как бы поступил Эйзенхауэр. Не вдаваясь в политические нюансы, тот осторожно ответил, что принял бы капитуляцию на поле боя тотчас по получении предложения; если же она была бы связана с политическими вопросами, то проконсультировался бы с главами правительств^{351}. Как мы видим, Эйзенхауэр обошел вопрос о том, что переговоры велись не напрямую, а через неких представителей в Швейцарии и что руководство СССР не было о них проинформировано. Он не желал влезать в «большую политику» и дал понять британскому премьеру, что считает сохранение добрых отношений с советским руководством делом первостепенной важности.

Другим вопросом, по которому Эйзенхауэр стал свидетелем разногласий и по которому он поддержал скорее советскую позицию, был вопрос о наступлении на Берлин. Эта проблема касалась его непосредственно, и от его позиции во многом зависело главное направление наступления союзных армий. Эйзенхауэр, после завершения боев в Арденнах полагавший, что армии западных союзников должны стремиться как можно скорее взять столицу нацистского рейха, чтобы ускорить капитуляцию Германии («Ясно, что Берлин – это главная награда», – сказал он Брэдли осенью 1944 года^{352}), теперь полагал, что надо двигаться в юго-восточном направлении, в сторону Дрездена.

По этому вопросу главнокомандующий разошелся во мнениях не только с Черчиллем и Рузвельтом, но и с основной массой офицеров и солдат союзных армий. Американские и английские военные искренне верили, что следующим этапом наступления будет молниеносный бросок на Берлин. Три армии были готовы к нему. Более того, существовал даже план воздушно-десантной операции по захвату ключевых пунктов в Берлине силами двадцати тысяч десантников. Что же касается Рузвельта, то он еще в 1943 году полагал, что западные союзники должны занять Северо-западную Германию: «Мы можем ввести наши корабли в такие порты, как Бремен и Гамбург, а также [в порты] Норвегии и Дании, и мы должны дойти до Берлина»^{353}. Позже Рузвельт отказался от решительного требования взять Берлин, тогда как Черчилль продолжал на этом настаивать, хотя и он несколько умерил пыл.

Однако Эйзенхауэр, следуя своим стратегическим расчетам и решению Ялтинской конференции о зонах разграничения будущих оккупационных сил союзников в Германии, отверг идею броска на Берлин^{354}. Он считал, что нет никакого смысла тратить огромные силы на этот бросок, если затем придется отводить войска назад, в свою зону.

И всё же в основе изменения намерений Эйзенхауэра лежали именно военные соображения. По всей видимости, он был откровенен, когда на пресс-конференции 27 марта на вопрос: «Кто, по вашему мнению, первым вступит в Берлин, русские или мы?» – дал однозначный ответ: «Я думаю, что именно расстояние, и только оно, определит, что это будут они. В конце концов, они всего лишь в 33 милях [от Берлина]. У них меньшее расстояние, которое надо пробежать»^{355}.

В беседах с Брэдли Эйзенхауэр объяснил свои соображения не только расстоянием, но и особенностями местности к западу от Берлина. Чтобы продвинуться к германской столице, надо было преодолеть сильно пересеченную местность с озерами, множеством малых рек и каналов. По подсчетам Дуайта, старавшегося беречь солдат, прорыв к Берлину раньше советских войск мог стоить американцам и британцам до ста тысяч человеческих жизней^{356}.

Неся полную ответственность за свои решения и действия, будучи уверенным в их правильности с военной точки зрения, Эйзенхауэр решился на весьма необычный шаг – 28 марта через американскую военную миссию в Москве обратился с личным посланием к Сталину. Формально он не нарушил субординацию, ведь оба они были главнокомандующими союзными армиями. Но ведь Эйзенхауэр не был главой государства или правительства, его даже не приглашали на Тегеранскую и Ялтинскую конференции – «Большой тройке» докладывал начальник штаба Маршалл. Так что с межгосударственной точки зрения ему обращаться к советскому руководителю не следовало.

И все же послание было вручено Сталину и немедленно им прочитано. В кратком тексте было сказано, что союзный главнокомандующий рассчитывает на встречу Красной армии с подчиненными ему войсками в районе Дрездена и просит информировать его о намерениях советского командования^{357}.

Первого апреля Эйзенхауэр получил ответ Сталина. В «личной и совершенно секретной телеграмме» руководитель СССР сообщил, что планы американского генерала полностью соответствуют замыслу советского командования, и одобрил место встречи. Сталин уверял: «Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение. Поэтому Советское Главнокомандование думает выделить в сторону Берлина второстепенные силы»; наступление же с целью рассечения германских войск в согласии с намерениями Эйзенхауэра начнется во второй половине мая, хотя возможны изменения. Слова по поводу «изменений» были ключевыми^{358}. «Изменения» возникли уже в день отправки послания – у Сталина состоялось совещание, на котором был одобрен замысел Берлинской операции, по которому именно германская столица являлась главной целью наступления советских войск. Разумеется, это решение было подготовлено ранее. Так что по существу Сталин вводил в заблуждение союзника по антигитлеровской коалиции. Иначе говоря, в воображении советского вождя Великобритания и США уже представлялись будущими противниками. Для «обороны» против них и предпринимались эти действия накануне Берлинской операции, унесшей жизни свыше 360 тысяч советских солдат и офицеров.

Некоторые российские авторы, в частности известный историк Б.В. Соколов, полагают, что осада Берлина позволила бы сохранить множество людей и военной техники. Решение о штурме хорошо укрепленного города было принято намного раньше и являлось политическим, а не стратегическим^{359}. Его целью было завершение войны в Европе на условиях, максимально выгодных лично Сталину (главным из них было закрепление и международное признание советской сферы влияния в Европе). В Берлинской операции приняли участие 1,25 миллиона солдат и офицеров, 22 тысячи артиллерийских орудий, более шести тысяч танков^{360}. Любому непредвзятому человеку, а не только военным историкам, очевидно, что быстро накопить такие силы невозможно, что для этого потребовались месяцы затишья на Восточном фронте, предшествовавшие заключительному штурму.

Англичане были недовольны перепиской Эйзенхауэра со Сталиным. «Мы стоим накануне ужасной ошибки», – заявил Монтгомери. Черчилль в конце марта – начале апреля 1945 года продолжал придавать огромное значение вступлению войск западных союзников в Берлин и надеяться на встречу с русскими как можно дальше на востоке Германии. «Почему бы нам не форсировать Эльбу и не продвинуться как можно дальше на Восток?» – писал он Эйзенхауэру^{361}.

Рузвельт на обмен радиограммами не прореагировал. В то время он, вопреки мнению С. Амброза^{362}, не был болен, а находился на краткосрочном отдыхе перед учредительной конференцией Организации Объединенных Наций, которая должна была начать работу 25 апреля в Сан-Франциско^{363}. Именно во время отдыха, а не по причине продолжительной болезни 12 апреля наступила его внезапная кончина.

Учитывая предыдущие суждения Рузвельта, согласившегося с тем, что право первыми вступить в Берлин принадлежит русским, Маршалл, фактически взявший на себя роль американского Верховного главнокомандующего, был недоволен не фактом переписки Эйзенхауэра со Сталиным, а протестами англичан по поводу этой инициативы. Он напомнил союзным военным руководителям, что они предоставили главнокомандующему войсками в Европе право напрямую обращаться к премьеру Черчиллю. Маршалл также выразил согласие с направлением завершающих наступательных действий, которое определил Эйзенхауэр, и счел неоправданным недоверие к нему со стороны британских официальных лиц^{364}.

Маршалл со свойственными ему прямотой и резкостью телеграфировал в Лондон: «Только Эйзенхауэр занимает такую позицию, которая дает ему возможность понимать, как следует вести сражение и в полной мере использовать меняющуюся ситуацию». Чуть ли не менторские нотки звучали в словах начальника американского Генштаба и руководителя Объединенного комитета начальников штабов, что «психологические и политические преимущества, вытекающие из возможности захвата Берлина до того, как это сделают русские, не должны преобладать над императивными военными соображениями, которые, по нашему мнению, состоят в разгроме и расчленении германских вооруженных сил»^{365}.

В свою очередь главнокомандующий, демонстрируя добрую волю, вновь информировал американских и британских начальников штабов, что он выносил решения только на основе военных соображений и что в случае возобладания в высших кругах политических соображений он должен получить соответствующие директивы. С изрядной долей хитрости и даже демагогии Эйзенхауэр завершил свое донесение словами: «Я первым признаю, что война преследует политические цели, и если Объединенный комитет начальников штабов решит, что усилия союзников по овладению Берлином превалируют над чисто военными соображениями, я с готовностью пересмотрю планы и соображения, чтобы провести такую операцию»^{366}.